Часть первая

ЖЕРТВА

ГЛАВА 1

– До свидания, мадемуазель Артемиз![1]

– Не лучше ли пожелать доброго утра, ведь скоро уже час пополуночи. О Господи! Как быстро бежит время!

– Вам кажется быстро, мадемуазель? – сказала Жермена, подавляя зевоту. – Однако день был очень долгим, мы работали восемнадцать часов.

– Вы недовольны? Два франка пятьдесят сантимов[2] в день и полтора за сверхурочные – четыре франка! Где вам столько заплатят?

– Я не жалуюсь, – еле слышно произнесла Жермена.

Она представила, как далеко идти от авеню Оперы до пересечения улицы Поше с кольцевым бульваром, а ведь в восемь надо быть снова здесь… Не выспаться…

– Вот, возьмите сорок су на извозчика. Надеюсь, мадам Лион не побранит меня.

– Благодарю и до свиданья, мадемуазель.

– До свиданья, Жермена.

В то время как работница, несмотря на усталость, быстро спускалась по лестнице со второго этажа, где располагались портнихи мадам Лион, старшая мастерица, мадемуазель Артемиз, думала об этой девушке.

Мадемуазель Артемиз, претенциозная тридцатилетняя девица, худая и плоскогрудая, он пыталась исправлять недостатки фигуры с помощью толщинок из ваты, шила себе экстравагантные платья, нещадно злоупотребляла косметикой – напрасные усилия. Было легко представить, как через десять лет она иссохнет, превратится в типичную продавщицу где-нибудь в лавке поношенной одежды.

«Как она глупа, эта Жермена, – в какой уж раз думала Артемиз, поглядев той вслед, – будь я на ее месте, у меня… Лошади, экипажи, бриллианты, тысячи франков на расходы… А девчонка предпочитает жить в мансарде[3], таскаться через весь город в мастерскую при любой погоде, завтракать порцией жареной картошки на два су, гнуть спину до полуночи, не знать никаких развлечений. А ведь в эту Золушку взаправду, кажется, влюблен граф Мондье. Не далее как вчера он говорил, что не пожалел бы миллиона ради обладания ею. В самом деле, непростительно быть такой красавицей и в то же время дурой! Скажите на милость, экая добродетель!»

А Жермена быстрой, легкой походкой шла по асфальту пустынных улиц, думая о том, как ждет мать, как встретит ласковым словом и нежным поцелуем. Думала о младших сестрах Берте и Марии, те, наверное, уже спят, умаявшись. А завтра восьмое октября, срок уплаты за квартиру, тяжелый день для бедных людей. Собрала ли мама эти жалкие монеты?

Бедная мама! Зимой она разносит по квартирам горячий хлеб, весной торгует с тележки овощами и еще ведет все домашнее хозяйство – стряпает, стирает, чинит одежду, чистит платья и обувь, в каких ее девочки ходят в школу или на работу. Хорошо, что она, Жермена, может приносить в дом хоть что-то, несмотря на то, что ей бывает очень трудно. Вот и сейчас она старается идти побыстрее и сэкономит гроши, данные ей на извозчика. Целых четыре франка, да еще сорок су. Как будет им рада бедная мама!

Запоздалые прохожие смотрели в лицо, оглядывались, отпускали пошлые остроты. Пусть. Да, ей восемнадцать, и она красива, и сколько она слышала предложений… Правда, почему-то не о замужестве, нет, а о другом, постыдном и циничном. Она противопоставляет равнодушие и не демонстрирует оскорбленной невинности, подобно богатым, прикрывающимся личиной высокомерия и приличия, сидя в гнездышке, устланном пухом из крыльев ангела-хранителя.

Целомудренность, так же как и порочность, иногда бывает врожденным качеством души, и тогда она непобедима.

Но одного из ее поклонников, кажется, ничто не могло заставить лишиться надежды на успех – графа Мондье.

Очень богатый, пожилой, сорокапятилетний вдовец, отец прелестной девушки, любимой заказчицы мадам Лион, был, как он уверял, без ума от Жермены. Она уже боялась порывов его страсти, его преследований. Его настойчивые взгляды, то умоляющие, то дерзкие, пугали ее, щедрые обещания оставляли равнодушной. Хотя нет, все-таки льстили, но ведь это не любовь, это вовсе другое, грязное, омерзительное.

Слава Богу, сегодня она избавилась от старого ловеласа[4], он каждый день поджидал на выходе из мастерской, чтобы выразить восхищение, пригласить куда-то. Но в такой поздний час граф изволит почивать, смешливо подумала она и почти сейчас же услышала его низкий, слегка дрожащий от возбуждения голос:

– Жермена!

Девушка обернулась, увидев в отчаянии, что на улице ни души. Граф властно взял ее за руку.

– Жермена, выслушайте меня! – сказал он, отбрасывая сигару. – Надо ли тысячный раз повторять, как я люблю вас? Еще и еще говорить, что я положу мое состояние к вашим ногам, обеспечу счастливую жизнь вам и близким?

– Оставьте меня в покое!

– Хорошо! – все более возбужденно продолжал граф. – Есть еще одно, чего я пока не предлагал – моего имени! Жермена, хотите ли стать графиней Мондье? Хотите быть моей женой?

– Но, месье, почему бы вам не начать с этого, – сказала она спокойно, хотя что-то дрогнуло в ней.

– Вы меня победили, Жермена. Я не могу жить без вас!

Девушка инстинктивно почувствовала фальшь в тоне поклонника и холодно ответила:

– Я… Быть графиней?.. Такое случается только в романах.

– Жермена! Я говорю искренне, клянусь вам!

– Если вы любите настолько, что хотите жениться, то почему же делали столько бесчестных предложений?.. Почему пытались купить меня как продажную девку?

Взбешенный тем, что его разгадали, Мондье резко сменил тон:

– Коли так, прощайте! Вернее, до свиданья и пеняйте на себя за то, что может случиться.

Он повернулся и пошел к легкой двухместной карете, ждавшей на углу.

Перепуганная Жермена бросилась бежать по улице Клиши и, задохнувшись, вся в поту, остановилась около улицы Лакруа. Через десять минут она могла быть уже в безопасности. Девушка уже добежала до улицы Поше, пустынной и грязной, застроенной серыми домами. Оставалось пересечь улицу Эпинет, и ночное путешествие по Парижу закончено.

Метрах в двухстах от своего дома она встретила крытую повозку, что потихоньку двигалась вдоль улицы. Возница, казалось, дремал на козлах.

Когда девушка поравнялась с экипажем, кучер остановил лошадь, спрыгнул на землю и открыл дверцу, будто приехав по назначению. С ошеломляющей быстротой он втолкнул Жермену в экипаж.

Вырываясь, она закричала:

– Помогите!.. Убивают!..

В этот момент бедняжка увидала вдали огонек велосипеда, подскакивающий по неровной мостовой, и услышала позвякивание велосипедного звонка.

Жермена снова отчаянно крикнула:

– Помогите!

Кучер грязно выругался, захлопнул дверцу, тронул вожжами, бормоча:

– Проклятая девка! С такой нелегко справиться. Желаю удовольствия хозяину.

ГЛАВА 2

Крик девушки услышал одинокий велосипедист.

«Да ведь это голос Жермены! – мгновенно сообразил он. – Скорее в погоню!»

Экипаж с грохотом несся по улице и уже приближался к бульварному шоссе.

Что есть мочи нажимая на педали, владелец двухколесной машины мчался за ним, но крупную породистую лошадь догнать не удавалось, все время оставалась дистанция в сто пятьдесят – двести метров.

Так и мелькали старинные ворота, мосты, редкие фонари, особняки богачей, темные витрины магазинов, фонтаны… Карета сворачивала в переулки, снова оказывалась на широких улицах, случайные прохожие шарахались, не обращая внимания на призывы велосипедиста:

– На помощь!.. Спасите!.. Остановите экипаж!..

Напрасная надежда. Экипаж вихрем пронесся мимо стражи, призванной задерживать выезжающих из города. Стражник даже протянул было руку, чтобы остановить велосипедиста, кричавшего что-то невразумительное, но и тут поленился.

Было уже два часа ночи.

Когда миновали мост, молодой человек опять хотел позвать на помощь, но возница направил экипаж по окраине и оставил в стороне последние строения.

Выехали на проселочную дорогу, здесь никаких прохожих вообще не предвиделось.

Кучер придержал лошадь, вынул револьвер и стал ждать. Затем хладнокровно прицелился в фигуру, едва освещенную фонариком, и выстрелил. Велосипедист не смог удержаться и вскрикнул. В ответ раздался жалобный вопль из кареты.

– Получил свое, – сказал возница с отвратительным смехом. – Патрон, может быть, его прикончить?

– Поезжай! – приказал из экипажа повелительный голос.

Отважный велосипедист, раненный в левое плечо, не упал и продолжал следовать за экипажем.

«Пусть я умру, – твердил он себе, – но узнаю, куда повезли Жермену эти бандиты. Я хочу непременно выжить, чтобы спасти ее или отомстить».

Ему казалось, что гонка продолжалась очень долго, когда он почувствовал: по левую сторону течет река, вероятно, Сена, тянуло влагой и запахами береговой растительности.

С каким удовольствием погрузился бы он сейчас в прохладную воду, чтобы снять усталость и обмыть рану. Но надо было во что бы то ни стало ехать, дабы не потерять негодяев из виду.

Наконец экипаж остановился у низких строений, сгруппированных около высокого дома на косогоре.

Молодой человек слез с велосипеда, прислонил его к кусту и сам в полном изнеможении прилег. Со скрежетом отворились решетчатые ворота, и похитители въехали на просторный двор. Раздался бешеный лай собак. Кучер спрыгнул с козел и позвал:

– Бамбош!

– Тута, – ответил дурашливым голосом парень, стоявший у ограды.

– Малый, за нами кто-то увязался от самого Парижа. Возьми-ка Турка и Сибиллу и пройдись посмотреть, не скрывается ли он поблизости.

– Ладно, папаша, а если найду, что с ним сделать?

– Сделай, чтоб не отсвечивал. Лезет не в свое дело, хозяин этого не любит.

Тот, кого назвали Бамбошем, свистнул и позвал:

– Турка, Сибилла, ко мне! Взы… Взы… Ищите, собачки мои, ищите.

Огромные псы с колючими ошейниками ринулись вдоль реки. Скоро они учуяли посторонний запах и рыча побежали к кусту, где спрятался обессиленный велосипедист.

– Пиль, Турок!.. Пиль, Сибилла!

Молодой человек не мог отбиваться от злобных собак. Он упал и напоролся на шипы ошейника. Собаки принялись рвать на нем одежду, клыками терзать тело. Слабо вскрикнув, несчастный потерял сознание.

Бамбош, решив, что тот умер, нагнулся и проговорил своим противным голосом: «Ты готов… А?.. Так тебе следует исчезнуть, любезный». При этих словах парень взвалил неизвестного себе на плечо и спокойно бросил тело в Сену – глубина ее в этом месте доходила до четырех метров.

Кучер, отдав жестокое приказание Бамбошу, сказал в открытую дверцу экипажа веселым и подобострастным тоном:

– Осмелюсь, хозяин, предложить передать девицу мне на руки, она, должно быть, сейчас в очень растрепанных чувствах.

Ответа не последовало, зато показалась Жермена. Неподвижную, обмотанную пледом, девушку вынес на вытянутых руках тот, кого Бамбош и кучер называли хозяином Он направился к темному большому зданию среди маленьких домиков.

Миновав прихожую, коридор, вошел в комнату, убранную с известной роскошью, посередине был богато накрытый стол с яствами и винами.

Навстречу поднялась со стула мерзкого вида старуха, низко поклонилась и принялась расточать похвалы красоте девушки.

– Выйдите, мадам Башю, – приказал хозяин, – если вы мне понадобитесь, я позову.

– Всегда к вашим услугам, граф, – сказала та, изобразив на физиономии улыбочку.

Мондье положил добычу на диван и принялся торопливо расстегивать на ней одежду. Потом долго, с жадностью разглядывал прекрасное тело, лежавшее совершенно обнаженным.

Граф сказал прерывающимся от желания шепотом:

– Наконец она здесь. Когда очнется, уже будет моей и ей волей-неволей придется покориться.

Он схватил Жермену в объятия, прижался к бесчувственным губам жадным ртом и унес в альков[5], закрытый плотными занавесями.

ГЛАВА 3

В октябре 1888 года вдова Роллен, мать Жермены, Берты и Марии, жила в пятом этаже в квартирке из двух комнат и кухонки в старом доме на улице Поше.

Четыре года назад семья потеряла мужа и отца, мастера на фабрике пианино фирмы «Вольф и Плейель»

Жермене было тогда четырнадцать. Берте – двенадцать и Марии – десять лет За время болезни кормильца истратили все скромные сбережения, вдова осталась без средств к существованию. Ценой неусыпных трудов она сумела поднять на ноги трех дочерей. Теперь плохие дни остались позади и семья могла, не терпя больших лишений, сводить концы с концами.

Жермена работала в ателье, Берта занималась швейной работой дома, Мария ей помогала. Трудились очень усердно и не жаловались, считая, что такова участь всех бедных людей.

И чувствовали себя счастливыми, как может быть счастливой та семья непритязательных тружеников, где царят мир и любовь.

Минувшей зимой в мансарде над квартирой мадам Роллен поселился восемнадцатилетний юноша – Жан Робер, хорошо сложенный; с приятным выразительным лицом, весьма порядочный и всегда веселый.

Он был найденышем. Морозным вечером его обнаружили полуживым на ступенях театра «Бобино», и впоследствии товарищи дали ему прозвище Бобино, что мальчику понравилось. Подружившись с семьей мадам Роллен, он постоянно по-соседски оказывал вдове услуги. Встретив ее около дома, идущую с ведром к водопроводной колонке, выхватывал ведро из рук и мигом приносил полное на пятый этаж. Поднимал туда же вязанку дров или корзину с высушенным бельем. Ставил под навес ручную тележку, увидав, что мадам Роллен совершенно без ног возвращается после распродажи овощей. Учил девочек милым песенкам, показывая мелодию верным и приятным голосом, рассказывал интересные новости, иногда угощал фунтиком жареных каштанов, дарил дешевый журнальчик или букетик цветов. При этом не отказывался от заботы со стороны семьи Роллен: от мелкой починки рабочей куртки, от небольшой уборки в мансарде, от чистки бензином воротника.

Он любил трех девушек как сестер, но шутя иногда называл Берту будущей женой и с явной нежностью смотрел на милое личико. При этом и мадам Роллен снисходительно улыбалась и думала: «А почему бы и нет! Через три-четыре года он станет очень хорошей партией для дочки, честный, работящий, совсем не гуляка и владеет прекрасным ремеслом».

Жан Робер, по прозванию Бобино, работал в типографии «Молодая республика». Мастер высокой квалификации, он занимался версткой газетного листа и по праву гордился этой специальностью, приличным заработком, часть которого откладывалась для исполнения заветной мечты – покупки велосипеда. Ради этого Бобино отказывал себе в маленьких удовольствиях – рюмочке перед завтраком, хорошем табаке, в покупке книг, в обновлении одежды. И как же он радовался, когда наконец мечта осуществилась. Молодой человек как гонщик летел в типографию на новенькой машине! Он так гордился приобретением, что, кажется, сам президент Франции и все монархи мира уже не возвышались над ним. Было необыкновенно приятно нестись с ветерком, и Жан даже жалел, что типография находится не на другом конце города и он не успевает достаточно насладиться быстрой ездой за время пути.

ГЛАВА 4

Ночь на восьмое октября, такая долгая для Жермены, тянулась еще более томительно для ее матери, с нетерпением ожидавшей возвращения дочки. Мадам Роллен не ложилась, она все время прислушивалась, ожидая услышать звонок в дверь, голос Жермены, отвечающей консьержке, а потом ее легкие шаги по лестнице. После двух часов беспокойство начало расти с каждой минутой, и, когда будильник пробил три часа, тревога дошла до предела.

– Еще не вернулась? – послышался сонный голос Берты из соседней комнаты, где она спала вместе с Марией.

– Нет, девочка, – ответила ей мать, чуть не заплакав.

– Я не слышала, чтобы вернулся Жан.

– Да, ведь правда, – равнодушно сказала женщина, всецело поглощенная мыслью о дочери.

И в самом деле, почему надо беспокоиться о Бобино, ведь он мужчина! А Жермена – восемнадцатилетняя девушка и такая красивая… Идет так поздно и так издалека по Парижу, полному опасных ночных прохожих.

У мадам Роллен оставалась последняя надежда, что Жермену до утра задержали на работе. Есть у нее совесть, у мадам Лион, так изводить молоденьких трудолюбивых бедняжек? И несчастная мать дала себе слово запретить Жермене сверхурочные часы.

Решив пойти рано утром в мастерскую, мадам Роллен легла, но заснуть не смогла ни на минуту. В половине седьмого встала и, как всегда, постучала Бобино, чтобы разбудить, однако против обыкновения молодого человека не оказалось дома. Она очень удивилась. Поцеловала девочек и сказала:

– Больше не могу ждать… Побегу к мадам Лион. Если Жермена придет раньше меня, скажите, что я скоро вернусь.

Берта и Мария сделали все необходимое по хозяйству и с тяжелым сердцем сели за работу.

Пробило десять, потом одиннадцать, наконец, полдень. Скромный завтрак семьи остыл. Девушки даже не решались говорить между собой, боясь разрыдаться.

Раздался звонок в дверь.

– Это они! – Берта бросилась открывать.

Но вошла консьержка спросить плату за квартиру. Берта достала семьдесят франков мелкой монетой, дала их ей и вежливо сказала:

– Мадам Жозеф, напрасно вы трудились подниматься за ними, я бы принесла чуть позже.

Консьержку, разумеется, распирало желание поговорить, но Берта учтиво проводила ее до дверей.

И снова они сидели в тяжелом ожидании, когда в дверь опять постучали, появился мужчина в черной форменной одежде с золотыми пуговицами, на околыше фуражки сияли буквы: О. и Б., что означало, – и это знали все парижане, – «Общественная благотворительность».

Пришелец поклонился с печальным и смущенным видом, отказался присесть и нерешительно спросил:

– Я не ошибся?.. Мадам Роллен… Это здесь?

– Да, месье. Что вам угодно?

– Я – служащий «Общественной благотворительности», Послан по поручению директора госпиталя Ларибуазьер.

– Госпиталя Ларибуазьер… – в недоумении и страхе повторила Берта.

– Да, мои девочки, – сказал незнакомец, испытывая искреннее сострадание. – Я должен вам… Будьте мужественны, милые… Известие тяжелое.

– Сестра!.. Жермена!.. – вскричали в один голос обе. – Поскорее, что с ней?!

– Весть не о сестре, – сказал служащий, он уже догадывался о цепочке несчастий, – а о вашей маме.

– Мама! – Берта пошатнулась.

– Мужайтесь, дети мои, – повторил служащий, поддерживая Берту. – Маму сбила лошадь. Директор госпиталя послал меня сообщить об этом несчастье и разрешит вам повидаться с ней.

– Но она не умрет?! Мама!.. Нет, это невозможно… Она не умрет! Скажите, ведь она ранена не серьезно?..

Человек сказал просто:

– Едем скорее!

В ателье мадам Роллен заставили долго ждать, наконец вышла старшая мастерица мадемуазель Артемиз. Она показалась в дверях, словно министр, одолеваемый просителями.

– Здравствуйте, мадам, – сказала девица обычным неприятным голосом. – Что случилось? В чем дело?

– Мадемуазель, моя дочь не вернулась домой… Я подумала, ее задержали здесь… Я пришла…

– Жермена ушла в час ночи, – прервала ее Артемиз. – Я ей дала два франка на извозчика.

– Ушла! В час ночи, – проговорила совершенно ошеломленная женщина. – Вы точно уверены?

– Да за кого вы меня принимаете? – ответила первая мастерица и зло добавила: – Она, наверное, кого-нибудь встретила по дороге… Этого давно следовало ожидать, такая хорошенькая девушка. Не беспокойтесь, найдется.

– Вы лжете! – возмущенно воскликнула мадам Роллен. – Моя дочь не такая, и, если она не вернулась домой, значит, произошло несчастье.

– Я лгу! – чуть ли не взвизгнула первая мастерица. – Сделайте милость уйти отсюда, и поскорее. Больше ноги Жермены не будет в нашем ателье, к тому же она наверняка нашла работу, которая лучше оплачивается.

Вдова, вся в слезах, вышла. У вокзала Сен-Лазар она не успела посторониться от тяжелого фургона, ее сшибло грудью лошади. Возчик не мог остановить тройку, и упавшей переехало колесами ноги, раздробив бедренные кости. Несчастная только и кричала:

– Мои дети! Мои бедные дети!

Ее тут же отвезли на «скорой помощи» в госпиталь Ларибуазьер, находящийся поблизости, сразу положили на стол. Обе ноги пришлось отнять. Операция прошла благополучно, но доктор считал положение пострадавшей безнадежным. Больную поместили в одноместной палате. Она тяжело страдала, чувствуя, что умирает, и только просила, чтобы ей дали попрощаться с детьми.

Директор госпиталя, уважая последнее желание умирающей, послал на улицу Поше служащего «Общественной благотворительности».

Спустя два часа вдова Роллен скончалась, призывая надрывающим душу криком Жермену и глядя с невыразимым страданием и любовью на двух сироток, оставшихся без всякой опоры в жизни и без средств к существованию.

ГЛАВА 5

Жермена медленно очнулась с чувством разбитости во всем теле и сильнейшей головной болью.

Она смутно припоминала, как вышла из ателье, как ее преследовали, как грубо схватили и похитили…

Потом ей неотчетливо представилось: при каждом ударе сердца в ушах отдавался колесный стук: чьи-то сильные руки держали ее в неподвижности, а рот заткнули так, что она едва могла дышать. Постепенно тарахтенье экипажа затихло, а может быть, девушка перестала слышать, потому что ей вдруг показалось, что она задохнулась. Бедняжка почувствовала, будто умирает…

Эти обрывки пронеслись в памяти мгновенно, и теперь она видела себя в постели обнаженною и с распущенными волосами. Комната заполнена ярким светом, и почти рядом, на низком диване, сидел мужчина и смотрел на нее с восхищением и страстью, но вместе с тем с явной насмешливостью и сытым чувством удовлетворенности. Мужчина был хорошо и тщательно одет, ростом, вероятно, выше среднего, широкий в плечах, с красивыми тонкими руками. Лоб блестел едва приметной залысиной, под густыми бровями светились серые глаза, лицо украшал горбатый нос, похожий на клюв хищной птицы, мелкие острые зубы, расставленные чуть редковато, были приоткрыты в полуулыбке. Физиономию, в общем, следовало охарактеризовать как выразительную и подвижную. Мужчине перевалило за сорок, хотя на смуглом лице почти не встречались морщины и седина едва пробивалась в густой короткой бородке. Крепкая худощавая фигура словно излучала незаурядную физическую силу.

Придя окончательно в себя и тщательно разглядев его, Жермена с гневом воскликнула:

– Граф де Мондье… Подлец!

Граф, видимо, ожидал бурных слез, попреков, угроз, а быть может, просьб – словом, всего, чего можно услышать от девицы, лишенной невинности. Ему не впервой, он держал себя спокойно: расчесывал густую бородку перламутровой гребеночкой и приготовлял банальные утешения, какие обычно говорят в подобных обстоятельствах.

Но эта девчонка оказалась забавной штучкой. Как была, голышом, она встала и подошла к графу. В замешательстве он поднялся с дивана.

«Преступник, похитивший мою честь! Опозоривший меня на всю жизнь!» – примерно это ожидал услышать он и приготовился ответить нечто вроде: «Ну что же! Пусть так. Но я люблю вас, люблю так, что готов на преступление! Люблю так, как вас еще никто не любил и никогда не полюбит! Безумная страсть уже сама по себе извиняет мой поступок»

Но его жертва сказала тихо и почти спокойно:

– Я не из того дерева, из какого делают мучениц[6], и я отомщу. Берегитесь, граф Мондье!

– Бейте меня! Презирайте! – неожиданно для себя заговорил он. – Но выслушайте!

Все еще стоя лицом к нему – прекрасная грудь, великолепно сформированный живот, ослепительно золотистый треугольник ниже, – она поглядела с презрением, повернулась, спокойно пошла туда, где осталась одежда.

Граф все-таки продолжал:

– Моя молодость была бурной, я много увлекался и думал, что любовь мне известна, но, увидев вас, был поражен в самое сердце, я полюбил так сильно, как может только уже стареющий мужчина, любовью, не знающей границ, любовью, потрясающей душу. Я стал вашим рабом! Должен ли я еще добавить о том, как подействовало на меня ваше упорное сопротивление, упорный отказ принять все мое состояние, которое я готов был положить к вашим ногам. Знаю, вы бедны, но вы оставались гордой и тем еще сильнее распаляли мое желание. Я забыл о своем достоинстве, я, как мальчишка, униженно следил за каждым вашим шагом, молил вас о любви…

Кажется, она совсем не слушала эти банальные речи. Словно каждое утро ей приходилось проделывать это перед мужчиной, натянула и закрепила круглыми резинками чулки, надела панталоны, нижнюю юбку, платье, застегнулась на все пуговицы.

Граф смотрел жадными глазами, но с места не тронулся.

Затем Жермена привела в порядок густые длинные волосы, приблизилась к накрытому столу, попробовала что-то… и вдруг, быстро схватив нож, как дикий зверек бросилась к графу и вонзила клинок в грудь насильнику.

К ее великому удивлению, граф не упал, а рассмеялся.

– Черт побери, малютка, да вы, оказывается, героиня! Имейте в виду, в случае неудачи подобные действия становятся смешными. Должен вам сказать, я принял меры предосторожности: лезвия серебряные и закруглены на концах. В похвалу вам скажу только: удар был мастерский.

Жермена, видя, как ее предают здесь даже предметы, швырнула согнутый в дугу нож и упала на диван.

Как человек опытный, граф знал, что время лечит даже самое глубокое отчаяние и усмиряет любую непримиримую ненависть. Он тихонько вышел и запер за собой дверь.

В соседней комнате Мондье застал мамашу Башю, дремлющую на стуле. При появлении хозяина толстуха поднялась.

– Мамаша Башю, вы отвечаете головой за эту особу, – сказал он повелительно.

– Господину графу хорошо известно, как мы ему преданы: я сама, Бамбош и мой муж, этот старый пьяница Лишамор[7].

– Помните, одного моего слова достаточно, чтобы Бамбош и твой муж были гильотинированы, а ты пожизненно окажешься в тюрьме.

– Мы будем хорошо наблюдать, господин граф. Кроме того, наши собаки – настоящие звери. Решетки на окнах прочны, а замки на дверях надежны.

– Ладно! Будете относиться к девушке с самым глубоким почтением, выполнять все желания, но только ни в коем случае не давайте возможности выходить из дому и вообще всякое сношение с внешним миром ей воспрещено категорически.

– Все сделаем, как приказываете, господин граф.

– Приду завтра вечером. Прощайте. Да, забыл сказать еще об одном важном: не спускайте с нее глаз. Как бы она чего-нибудь над собой не сделала. Бамбош и ваш муж пусть по очереди сидят в соседней комнате, чтобы в случае надобности помочь вам с ней справиться. Повторяю: не спускайте с нее глаз!

– Все поняла, господин граф, будем начеку, и даю честное слово – птичка полюбит вас как безумная! Как все те, кого вы привозили сюда.

…Жермена долго рыдала, оставшись наконец одна в запертой комнате, горько оплакивала свою утраченную честь, свою погубленную, как ей казалось, жизнь, с ужасом представляла себе, в каком смертельном беспокойстве находятся сейчас мать и сестры; плакала от ненависти к графу, строила планы побега и мести обидчику – все они оказывались неосуществимыми…

Очнулась несчастная от тяжких дум, услышав жирное покашливание и сонное дыхание мадам Башю. Подняла глаза и сквозь слезы увидела одутловатую и красную харю пьяницы с губастым лиловым ртом, от которого несло перегаром, и с пучком сальных от старой помады полуседых волос, покрытых перхотью. Безобразная голова сидела на морщинистой шее, а ниже шло бесформенное тело с огромным животом и ноги, похожие на столбы, а толстопалые руки сверкали перстнями с разноцветными драгоценными камнями.

При виде пакостной твари, обнажившей в мерзкой улыбочке зеленоватые пеньки зубов, Жермена почувствовала отвращение и новый ужас.

Это чудовище сочло нужным обратиться к ней со словами ободрения.

– Не горюйте так, моя милочка, – сказала мамаша Башю, стараясь сделать понежнее тембр пропитого голоса. – К чему лить слезы молоденькой девушке! Вы испортите ваши глазки, расстроите здоровье. Лучше покушайте и выпейте что-нибудь.

– Я ничего не хочу! – резко оборвала пленница.

– Будьте же благоразумны! Посмотрите, совсем светло, и вы, должно быть, очень проголодались, – продолжала та, раздвигая шторы и обнажив при этом решетки на окнах.

Жермена действительно совсем обессилела. Старуха права, следовало хоть что-нибудь съесть, чтобы подкрепиться, хотя бы для того, чтобы в случае необходимости суметь оказать сопротивление, а оно вполне может потребоваться. Бедняжка взяла грушу и кусочек хлеба, а к мясным яствам не прикоснулась. Налила стакан воды, но пить не стала: побоялась, что туда подсыпано снотворное.

Старуха поняла это движение и сказала все с той же подленькой улыбочкой:

– Не бойтесь, в воду ничего не добавили, хотите попробую? Но лучше отведайте винца. Прямо бархатное!

Откупорив бутылку, она наполнила стакан и выпила залпом. Тогда Жермена отхлебнула несколько глотков, вино придало ей бодрости. Уступая неодолимой потребности в отдыхе, всегда наступающей после тяжелых переживаний, девушка села на диван. Она долго оставалась в мучительном полусне, потом сразу очнулась и снова, с ясностью осознав случившееся, принялась упорно обдумывать побег.

Вид мамаши Башю, развалившейся как свинья на одном из диванов, напомнил пленнице о том, что ее сторожат. Но Жермена не очень боялась и побороться с мегерой, лишь бы убежать.

Она сложила в несколько слоев салфетку, накинула на рот старухе и завязала сзади крепким узлом. Опешившая, полузадохнувшаяся мамаша Башю сопротивлялась. Но нежные руки работящей девушки имели крепкие мускулы. Схватив лапы старухи, она скрутила их и связала жгутом из другой салфетки, затем порылась в кармане фартука экономки, достала ключи и очутилась в другой комнате. Ободренная успехом, Жермена открыла вторую дверь в коридор. Но она не знала о предосторожностях, предпринятых графом, и вскрикнула от удивления и гнева, встретив на пути молодого человека среднего роста, внушительного вида и настроенного явно решительно. На столе перед ним возвышалась бутыль, опорожненная на три четверти. Он вскочил и проговорил хриплым голосом городского подонка:

– Видно, деточка решила сбежать. За это господин граф перерезал бы нам шею, потому что он очень дорожит девочкой. Пошли, красотка, надо вернуться домой.

Не унижая себя мольбами, Жермена схватила за горлышко увесистую бутылку и изо всех сил ударила стража по лбу. Тот упал, почти потеряв сознание, однако успел нажать на кнопку, и по всему дому раздался трезвон. Залаяли собаки. Послышались быстрые шаги, вбежал человек, красный от выпитого, но вполне понимающий, что произошло, и, как это бывает с привычными пьяницами, готовый к решительному действию.

– Что случилось, Бамбош? – спросил он, задвигая дверной засов. И, видя, что у малого по лицу течет кровь, добавил: – Ты ранен?

Бамбош глубоко вздохнул и сказал притворно жалобно:

– Да, папаша Лишамор. Оглоушен дамочкой, у нее тяжелая ручка. Прямо искры полетели из глаз!

– А моя женушка?

Лишамор, услышав астматический хрип, кинулся в другую комнату. Он увидел полузадушенную старуху с посиневшим лицом и сорвал с нее повязку. Все трое настолько беспрекословно подчинились воле графа, что и в его отсутствие никто не посмел даже выразить возмущение Жермене.

Разве что Бамбош пробормотал, подмигнув:

– Сильна девка! Когда граф от нее откажется, мне будет нелегко с ней справиться.

– Мадемуазель, будьте благоразумны, – мрачно сказал Лишамор. – Знайте, что бегство совершенно невозможно.

– Да, моя детка, – заключила, уже оправившись от нападения, мамаша Башю. – Раз господин граф желает вам добра, не надо душить нас. Между нами говоря, вы уж не так несчастны, и многие хотели бы очутиться на вашем месте. Примиритесь с обстоятельствами.

– Никогда! – отрезала Жермена.

ГЛАВА 6

Терзаемая мыслью о матери и сестрах, под постоянным надзором сторожей, Жермена провела ужасный день.

Мамаша Башю, не получая ни слова в ответ на сладкие речи, в конце концов умолкла, занялась приготовлением изысканной трапезы и, когда пришло время еды, сказала девушке:

– Милочка, если вы не желаете раскрыть рта, чтобы поговорить со мной, то, может быть, сделаете это ради обеда.

Стыдясь, что не в силах выдержать голодовку, Жермена все-таки перекусила, но от питья окончательно отказалась.

– Красавица моя, вижу, вы продолжаете относиться с недоверием к напиткам, – сладенько уговаривала мамаша Башю. – Честное слово, вино совершенно безвредное. Чтобы вас успокоить, я опять первой его отведаю.

Жермена неуверенно кивнула и, видя, что старуха выпила полный стакан, немножко налила себе. Сотерн[8] показался слегка горьковатым, но ей редко приходилось пить и только самое дешевое, она подумала, что дорогие напитки непременно имеют определенный привкус.

Примерно через час ее непреодолимо повлекло ко сну.

Мамаша Башю уже вовсю храпела в соседней комнате.

В момент, когда Жермена задремывала, ей вспомнилась неудержимая хитрая улыбочка мамаши Башю, смотревшей, как Жермена пила. И она в страхе подумала, что мерзавка опять подсыпала наркотик и выпила сама, чтобы ее обмануть. Ей-то ничего не грозит, если она проспит часок-другой. А мне…

– Господи! Спаси! Помоги мне!

Но Бог не внял. Через какое-то время вошел граф. Напрягая душевные силы, она старалась вырваться из каталепсии[9], закричать, хотя бы застонать. Как часто бывает в подобном состоянии, бедняжка чувствовала и понимала происходящее, но тело оставалось недвижимым.

Страстные поцелуи, нежные слова, объятия графа она восприняла без сопротивления, как мертвая.

Кончив насиловать беззащитное тело, Мондье удалился, испытывая садистское наслаждение от вида слез неподвижной жертвы.

– Еще несколько таких сеансов, и я приручу тебя, красавица, – сказал он напоследок.

Жермена вновь погрузилась в сон. Когда она очнулась, свечи уже догорели, и в комнате было бы темно, если бы через щели в плотных шторах снаружи не пробивался свет: солнце уже встало. Из соседней комнаты по-прежнему доносился храп старухи.

«Лучше умереть, чем терпеть такое существование, – решила пленница, вспоминая последние слова графа. – Бежать! Спастись хотя бы ценой жизни! Господи! Чем я прегрешила пред тобой…»

Пользуясь тем, что старуха спит, девушка открыла окно и хорошенько осмотрела пустой тихий двор.

Она заметила, что решетчатые ворота заперты лишь на задвижку и что высота подоконника над землей не столь велика, прыгнуть не страшно, но снаружи оконные проемы заделаны решетками из пяти прутьев немалой толщины.

Конечно, их ни погнуть, ни выломать. Терпеливо и внимательно она принялась обследовать стержни на всех пяти окнах, пробуя раскачать их или хотя бы повернуть в гнезде. Ей посчастливилось. Одна железяка чуть пошатывалась. Видимо, разрушился цемент, укреплявший ее. Жермена взяла один из серебряных ножей, предавших ее, когда пыталась убить графа, и терпеливо начала скрести у основания решетки. Почти сразу отвалился большой кусок цемента и обнажился конец прута: по всей вероятности, каменщики небрежно зацементировали треснувшую кладку. Казалось, что стержень закреплен прочно, хотя на самом деле его держала только штукатурка. Удалось сдвинуть железяку в сторону, теперь можно было пролезть. Вместо веревки она воспользовалась классическим приспособлением – жгутом из простыни, закрепленным за соседний прут.

К несчастью, она не подумала о собаках. Два огромных пса ходили вокруг дома, по временам останавливаясь и принюхиваясь.

Увидав Жермену, они принялись рычать и царапать стену под окном. Беглянка, однако, не растерялась. Схватив со стола блюдо с жареным мясом, она выкинула лакомство за окно. Собаки смолкли.

Воспользовавшись моментом затишья, Жермена сотворила крестное знамение и выпрыгнула.

Собаки, с жадностью накинувшиеся на брошенную им приманку, зарычали и оскалили зубы. Колеблясь между долгом и соблазном, они поспешно глотали куски мяса.

Девушка понеслась к воротам в надежде успеть пробежать эти сто метров. Она преодолевала заросли сорняков и кучи камней запущенного двора, до ворот, кажется приоткрытых, оставалось не более половины расстояния. Она уже думала, что побег удался, как вдруг, оскользнувшись на мокрой траве, упала с разбега. Собаки бросились, готовые ее разорвать. Беглянка вскочила, псы настигли ее. Не помня себя Жермена успела-таки выбежать наружу и помчалась к близкой реке. Зверюги вцепились в несчастную, она почувствовала сильнейшую боль.

Собрав все силы, судорожным движением девушка освободилась на мгновение от зверей и, обезумев от боли и страха, кинулась в Сену.

ГЛАВА 7

Прекрасным октябрьским утром, ясным и лучезарным, но уже напоминающим о приближении печальных зимних дней, легкая лодочка тихо плыла по Сене между селом Фретт и местечком Д'Эрбле.

В суденышке сидели двое любителей ранних прогулок. Один греб, другой лениво шевелил рулем.

Пройдя мимо длинного острова, заросшего ивами и тополями, лодка остановилась.

Гребец легко выпрыгнул на берег, привязал лодчонку к стволу ивы, поросшему мхом, и сказал товарищу:

– Приехали.

Он вытащил из лодки мольберт, холст на подрамнике, упакованный в бумагу, ящик с красками и складной стульчик. Прошел шагов двадцать прочь от воды и минут через пять уже выдавливал краски на палитру.

– А ты, князь, что же, останешься торчать там? – спросил он весело. – Нечего киснуть! Вылезай и иди ко мне.

Спутник, зевая, потянулся, достал из рундука[10] свернутый и стянутый ремнями мех и побрел по мокрой траве, делая смешные движения, словно кошка, что боится намочить лапки.

Художник смеялся, глядя, как его приятель расстилает огромную шкуру бурого медведя и укладывается с таким видом, будто устал до изнеможения.

– Ох! Я больше не в состоянии двинуться, – сказал он нежным приятным голосом, совершенно не соответствовавшим могучему телосложению. – Право, Морис, ты делаешь со мной все, что вздумается. Вот заставил в шесть утра выехать на прогулку, разве не глупость?

Художник рассмеялся в ответ.

– Дорогой мой, ты говоришь как пресыщенный или как дикарь. Лучше открой глаза, посмотри, какая красота вокруг! Солнце так чудесно освещает рыжие стволы деревьев, сверкают бриллианты росы на травах, а какое богатство красок, смягченных воздушной перспективой. Ну как, князь Мишель? Тебе это ничего не говорит?

Молодой человек рассеянно глянул на пейзаж, потом на картину, набросанную на холсте друга, чиркнул зажигалкой, закурил и сказал:

– Решительно, твоя картина мне нравится больше.

– Ты льстишь и сам не понимаешь, что говоришь. Все же твои слова приятны, хотя ты ничего не смыслишь в живописи. Завтра я закончу работу и подарю тебе.

– Благодарю, дорогой Морис.

– Ты принимаешь?

– Нет. Твоя картина стоит пять тысяч франков как одна копейка – я ведь знаю, – и мне нечем заплатить. А дорогие подарки не принимаю, я не женщина. Будут деньги – другое дело, с удовольствием.

– Ты что, на мели?

– Совершенно. Когда ты меня сегодня встретил в четыре утра, я только что купил штаны за двести тысяч франков.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Проиграл в карты двести тысяч франков и еще четыреста под честное слово графу Мондье.

– Четыреста тысяч!

– На это не потребовалось много времени. Мондье пришел в клуб в два часа утра с лицом счастливого человека. Я подумал, что отыграюсь на нем, и продулся…

– И это все твои долги?

– А! Еще есть тысяч на двенадцать или на пятнадцать разным поставщикам, это мелочи…

– Итак, ты оказался при пиковом интересе.

– Не беда! Найду какого-нибудь еврея, тот одолжит мне любую сумму. Только придется из-за этого съездить в Россию, чтобы достать поручительство. На все это уйдет несколько недель.

– У тебя там должно быть большое состояние.

– Миллионов двадцать, наверное, еще осталось.

– Черт возьми! Изрядно! И ты все промотаешь.

– Возможно. Если бы только это меня забавляло…

– Значит, ты всегда скучаешь?

– Так скучаю, что хочется покончить с собой.

– Честное слово, ты меня поражаешь. Красив как Антиной[11], могуч как Милон Кротонский[12]. Господь знает как богат. Все женщины готовы тебя любить, все мужчины тебе завидуют, тебе двадцать три года, ты свободен как ветер… Ты – князь Михаил Березов – известнейший род… И ты скучаешь?

– Неизлечимо! И умру от этого. Я был всегда таким. Вспомни годы, которые мы провели в училище Святой Варвары.

– Правду говоришь, тебя там называли медведем.

– Так вот, с тех пор мое душевное состояние только ухудшилось.

– Это потому, что ты ничем не занят Отдайся чему-нибудь. Попробуй! Стань художником. Военным. Исследователем-путешественником.

– Слишком поздно.

– Займись чем угодно, только уйди от этой идиотской жизни, называемой светской, где полно распутниц, проходимцев, молодых бездельников, проматывающих состояния своих жен.

– Ты прав, Морис. Но для этого мне нужно было бы иметь цель в жизни, а у меня ее нет. Я думаю, это потому, что все на свете продается, а мне нечего желать.

При этих словах русский, будто устав от долгой речи, растянулся на медвежьей шкуре и начал следить за колечками дыма от папиросы, в то время как его друг ловил краткий момент, когда краски пейзажа загорелись под лучами солнца, выглянувшего из тумана на горизонте.

Молодые люди были совершенно не похожи друг на друга, разве только возрастом: они были одногодки.

Сыну офицера, погибшего под Седаном, Морису Вандолю пришлось пережить бедность в годы детства, а затем и молодости, подобно многим юношам так называемых свободных профессий.

Несмотря на то, что вдове Вандоль пришлось растить сына на скудную пенсию за мужа, она не решилась сделать из него ремесленника или торговца. Его приняли стипендиатом в знаменитое училище Святой Варвары как сына бывшего выпускника. Он проявил там большие способности и продолжил образование в Школе изящных искусств; рано отступил от академической рутины и пошел по собственному творческому пути, отчего его талант быстро развился; Морис стал почти знаменитым, в то время как его сокурсники все еще занимались писанием устаревших академических картин на древнегреческие, древнеримские и библейские сюжеты.

Начало его творческого пути было трудным, но потом пришел успех. Морис нашел свой путь в искусстве, но не почил на лаврах, как часто бывает с художниками, рано достигшими известности. Он работал со страстью.

Среднего роста, хорошо сложенный, сильный и ловкий, Морис любил заниматься разными видами спорта; красивый лицом, с каштановыми волосами и бородкой и с живыми серыми глазами, всегда веселый и очень остроумный, он был, как говорится, душой общества и притом весьма любящим сыном.

Совсем другим был Мишель Березов, его товарищ по училищу Святой Варвары. Они сохранили дружбу, несмотря на полное несходство характеров и образа жизни.

Князь был одним из тех великанов славянского племени с белой кожей, темными волосами, черными глазами и прекрасными чертами лица, у кого под наружной апатичностью скрываются железная воля и неукротимая энергия, хотя проявляются они только под воздействием сильного удара судьбы.

Мишель вел в Париже пустую жизнь богатого, ничем не занятого иностранца, принадлежа к тому исключительному кругу людей, что бывают на посольских приемах, на ужинах известных камелий[13], в великосветских клубах, на театральных премьерах, на бегах, но кому малодоступны гостиные здешней старой аристократии…

Морис, выйдя из дома ночью, чтобы ехать писать восход солнца на Сене около местечка Д'Эрбле, встретился с Мишелем около клуба, где тот убивал время за карточной игрой. Как все ничем не занятые люди, князь боялся одиночества, Морис позвал его с собой, и тот согласился под предлогом, что ему рано еще возвращаться домой. Экипаж Березова довез их к домику рыбака, здесь Морис держал свою лодку.

ГЛАВА 8

Князь, утомленный ночью за карточной игрой, уже засыпал, растянувшись на медвежьей шкуре, когда послышался остервенелый лай собак на другом берегу и вслед за ним отчаянный крик женщины. Одновременно друзья увидели девушку, всю растрепанную, с трудом отбивавшуюся от двух огромных псов.

Князь Мишель вскочил, Морис оставил палитру, оба помчались туда.

Женщина, обезумев от боли и страха, кинулась в реку, а собаки с диким рычанием бросились вслед. Не скинув одежды, князь мигом очутился в воде, крикнув Морису:

– Плыви на лодке, я поспею раньше тебя.

Мишель Березов плыл с необычайной быстротой.

Атлетическое тело неслось вперед при каждом взмахе могучих рук. Пока Морис успел сесть в лодку, князь был уже в пятидесяти метрах от берега.

Несчастная женщина уже начала тонуть, но собаки, не желая упустить жертву, вытащили ее на поверхность. Они норовили кусаться, но вода, вливаясь в пасти, не давала разжать челюсти. Псы старались подтолкнуть добычу к берегу, чтобы там растерзать. Напуганные окриками князя, звери отпустили девушку и, увидав врага, нацелились на него.

Мишель выхватил из ножен, носимых на поясе брюк, черкесский кинжал – это оружие сокрушает железо, – и одним взмахом перерезал шею ближайшему от него животному. Двумя взмахами рук он подплыл ко второй собаке и вспорол ей брюхо.

Расправа заняла не больше двадцати секунд, но женщина за это время исчезла под водой. Спасатель спрятал кинжал, набрал воздух в легкие и нырнул в окровавленную воду. Через некоторое время, – Морис, успевший подплыть в лодке, дрожал за его жизнь, – князь выплыл метрах в тридцати ниже по течению. Но руки его были пусты…

– Ты устал, давай я нырну вместо тебя, – предложил Морис.

– Нет, я сам, – сказал князь, он ничего не мог делать наполовину. Мишель опять нырнул и почти тут же выскочил на поверхность, держа в руках неподвижное тело.

Морис принял его из рук Березова, положил на дно лодки, помог другу перелезть через борт и взялся за весла.

Причалили к острову. Князь моментально завернул девушку в медвежью шкуру, а Морис собрал свои рисовальные принадлежности.

Оба не умели делать искусственное дыхание, оставалось поспешить к людям и уповать на волю Божию.

– Как она красива! – сказал Мишель.

– В самом деле, я, кажется, еще не видел подобного совершенства.

– И по одежде видно, что она бедна.

– Вот для тебя и нашлась цель в жизни – заняться этой девушкой. Она бедна, красива, несчастна…

– Ты все шутишь, друг мой…

Видя, что Мишель дрожит, Морис сказал:

– С тебя течет вода, как с морского бога, бедная девушка промокла и без сознания, надо поскорее что-то предпринять. Как полагаешь? А? Мы не можем ведь обратиться за помощью в подозрительный дом, откуда она убежала.

– Лучше поплыли к твоему рыбаку. Мы там будем через десять минут.

– Это мысль! Папаша Моген даст тебе во что переодеться, а его жена уложит в постель незнакомку.

– Поехали!

– Садись на весла и жми вовсю!

ГЛАВА 9

Князь Мишель заработал веслами так, что через считанные минуты они добрались до жилища знакомого рыбака.

Жермена не пришла в сознание, однако на щеках появился слабый румянец, с лица исчезла мертвенная бледность. Было понятно, что искусственное дыхание не понадобится.

Супруги Моген, хлебосольные и добросердечные, какими часто бывают обитатели речных и морских берегов, в момент перевернули весь дом, чтобы помочь гостям. Жена взбила тюфяк, согрела простыни и одеяла и уложила девушку, а муж принял двух друзей, сказав им:

– Предоставьте девушку заботам моей старухи. Она лучше всех врачей знает, как надо выхаживать утонувших. Скольких она уже оживила с тех пор, как мы здесь живем!.. Вот… Не дальше, как запрошлой ночью я закинул сеть и знаете, что выловил?.. Христианскую душу! Парень был очень плох. Весь искусан собаками этого негодяя Аишамора!

– Две огромных псины в ошейниках с шипами… Те самые, что едва не разорвали нашу бедняжку.

– Да, господа, честное слово Могена, хорошо сделает тот, кто пристрелит зверюг…

– Они больше никого не укусят, папаша Моген, – смеясь сказал Морис. – Мой друг, что находится перед вами, сейчас саданул их кинжалом. Они послужат прекрасной кормежкой для сомов.

– Тут что-то подозрительное: двое утонувших в одном и том же месте за сорок восемь часов, и оба искусаны собаками Лишамора, – сказал папаша Моген. – Ну, полиция разберется. А пока я вам расскажу про того, кто попал в мою сеть. Привез его к себе, старуха привела мальчика в чувство. С большим трудом удалось, семь потов спустила, пока его растирала. Наконец очнулся и начал бормотать какие-то слова, о каком-то своем велосипеде, который ему было жалко, звал женщину или девушку по имени Жермена. В конце концов я завернул его в одеяло и отвез в Пуасси, где сдал в госпиталь. Вот какая история.

Увидев наконец, что двое гостей дрожат от холода, рыбак сказал:

– Пока старуха занимается там с барышней, разрешите предложить своего лекарства. Бутылочку винца, сахарок в кастрюлечку, быстро вскипятить на огоньке, нет лучшего снадобья. У меня как раз есть бутылочка аржантейльского, и вы мне скажете, каково оно. А потом и позавтракаем. Я приготовлю отменный матлот[14].– И старик, который ни о чем не забывал, крикнул громким голосом: – Жена! Как там больная?

– Ей полегче, стала согреваться, но у нее началась лихорадка.

– Спасите ее; милая женщина! Спасите! И жизнь ваша будет обеспечена… – крикнул князь с такой горячностью, что даже сам удивился.

– Вы очень великодушны, месье, но мы и из сострадания, как велит Господь, сделаем все, что в наших силах, – сказал Моген.

– Мне можно на нее взглянуть?

– Немного погодя, когда я ее приодену, – ответила хозяйка.

Пока готовился матлот, друзья расспрашивали рыбака о подозрительном доме, вблизи которого за двое суток оказались утонувшие и откуда, судя по всему, бежала несчастная женщина.

– Вот все, что я о нем знаю, – сказал рыбак. – Мужа прозвали Лишамор, не просыхает все двадцать четыре часа в сутки. Настоящее его имя Кастане, говорят, он гасконец, вроде бы образованный, учился на адвоката или на кюре[15], точно не знаю. Лет пятнадцать назад связался с мамашей Башю, со стервой, каких мало, простите за выражение. Содержат кабачок, чтоб не сказать притончик, куда приходят разные темные личности со всей округи. Местные из каменоломни тоже их навещают, потому что Лишамор охотно дает вино в кредит. У этой парочки с шестилетнего возраста живет мальчишка, они его неизвестно где подобрали. Зовут Бамбош. Пройдоха вырос первостатейный.

– Надо будет нам с тобой как-нибудь заглянуть туда, – сказал Морис другу.

– Я как раз хотел это предложить.

– Только будьте осторожны, место подозрительное, – сказал рыбак. – Хоть иногда и заглядывают хорошо одетые господа.

– Вот как!

– Да, подкатывают с шиком на собственных, видно, лошадях, в богатых экипажах и останавливаются около старого дома, вроде замка, который выстроен на косогоре. Говорят, что внутри там все шикарно: ковры, мебель, посуда. Как во дворце. Но это только говорят, потому что никто из местных туда и носа не может сунуть. Лишамор, мамаша Башю и Бамбош никому о том ни слова не рассказывают и подходить к тому дому опасно. Иногда оттуда люди слышали крики о помощи, жалобы или, наоборот, песни, звуки кутежа.

– Все очень странно, – в задумчивости сказал князь. – И мне еще больше захотелось заглянуть в этот дом.

– А что вы думаете об этом, папаша Моген? – спросил рыбака Морис, зная, что старик никогда не соврет.

– Похоже, что кабачок внизу служит местом сборищ для всяких подонков, а замок – притоном для богатых бездельников.

– Они могут быть сообщниками.

– Похоже, гнездо бандитов. Особенно судя по тому, что произошло в последние двое суток!

Разговор прервался, вошла запыхавшаяся от работы мамаша Моген и сказала:

– Сударь, мне кажется, что опасности от утопления больше нет, дамочка пришла в себя, но принялась бредить и ведет себя как сумасшедшая. Посмотрите, у нее такой вид, что страшно делается…

Действительно, лицо больной временами сильно краснело и рот сводило судорогой, она размахивала руками, прекрасные голубые глаза темнели, и порой расширялись как от ужаса, взгляд блуждал, с полураскрытых губ слетали нечленораздельные звуки.

Князь тихонько взял ее руку и, почувствовав, какая она горячая, сказал другу:

– Нельзя оставлять ее здесь, она очень сильно больна.

– Что же делать? – спросил Морис.

– Перевезти ко мне, где ее будут лечить лучшие доктора Парижа.

– А как мы это сделаем?

– Сейчас увидишь. Папаша Моген, где ближайшая телеграфная станция?

– В Эрбле.

– Вы можете туда сходить?

– Побегу со всех ног.

– Дайте мне, пожалуйста, бумагу, перо и чернила.

– У нас это есть, как у городских.

Князь быстро набросал:

«Владиславу, дом Березова, авеню Ош, Париж. Запряги в ландо Баяра и Мазепу, поезжай как можно скорее по авеню Гранд-Арме, через перекресток Курбвуа, дальше Безон, Лафретти. Прибыв в Валь, спроси дом рыбака Могена. Привези для меня сменную одежду. Торопись. Жду.

Князь Березов».

– Мы точно по этому пути ехали с тобой утром? – спросил он Мориса.

– Точно. Но почему ты не велишь прислать экипаж с тем кучером, который привез нас сюда? Он же знает дорогу.

– Друг мой, тот малый – парижанин, болтун и любопытный. Он захочет все высмотреть и разузнать, а Владислав – мужик… Мой верный и преданный раб и, если я прикажу, будет глух и нем, он человек долга, а кроме того, он меня любит, что для слуги редко.

– Прекрасно! Случившееся требует соблюдения тайны и в отношении супругов Моген.

Прошло четыре часа тревожного ожидания, состояние Жермены все ухудшалось. Князь и Морис не отходили от нее в надежде, что она проронит хоть какое-нибудь разборчивое слово, по какому можно узнать хотя бы ее имя и где ее дом.

Ничего не удавалось. Больная в бреду как будто отбивалась от кого-то, ее мучило непонятное страшное видение, с ее губ срывались неразборчивые жалобы, и все это усиливало ее лихорадочное состояние.

Наконец послышался бешеный топот лошадей и громкий стук колес. Друзья выбежали на дорогу как раз в тот момент, когда роскошный экипаж остановился около домика рыбака. Человек на козлах, среднего роста, но необыкновенно широкоплечий и мускулистый, улыбнулся князю с ласковой простотой давнего слуги. На нем была красная шелковая рубаха, схваченная пояском, черные бархатные штаны, заправленные в сапоги, и небольшая фетровая шляпа с загнутыми полями. Он был по типу внешности казак – маленькие живые глаза, широкий вздернутый нос и высокие скулы, длинные волосы и огромная борода, что веером спускалась на грудь.

– Ты что-то поздно приехал, Владислав.

– Батюшка барин, час с четвертью, как получил депешу… Мигом собрался, а уж гнал не жалеючи.

– Хорошо! Хоть вовсе загони их, а через три четверти часа мы должны быть возле дома.

– Слушаю, батюшка барин. Загоню, коли велишь, но поспеем.

Моген с женой быстро постелили в ландо матрас и одеяло, а князь принес на руках Жермену и осторожно положил ее в экипаж. И, прощаясь с добрыми людьми, спросил Мориса:

– Есть при тебе деньги?

– Не очень много, четыре или пять стофранковых.

– Давай сюда.

Потом, обращаясь к папаше Могену, сказал:

– Примите как благодарность за все ваши хлопоты, это только аванс, потом будет еще.

Рыбак не хотел брать, но князь, крепко пожав загрубелую руку, сказал:

– Сделайте одолжение, не отказывайтесь, мы скоро увидимся.

Морис сел рядом с кучером, князь – в кузов около Жермены. Владислав щелкнул языком, и пара чистокровных понеслась в Париж. Когда экипаж выехал на проезжую дорогу, из-за куста выскочил какой-то человек, погнался за ним, вцепился руками сзади в рессоры, нырнул под днище, прочно ухватившись там за скобы.

Через три четверти часа кони, роняя хлопья пены, тяжело дыша – бока вздымались и опадали, – остановились у подъезда дома князя на улице Ош. Бешеная езда стоила хозяину двух отменных лошадей, но выиграл он двадцать пять минут, что могли спасти жизнь неизвестной ему девушки. Мишель послал гонцов за врачами, а Морис простился, сказав, что придет завтра.

Князь, взволнованный и совершенно преображенный, признался другу:

– Теперь, Морис, я не буду плыть по течению, снедаемый скукой, у меня есть в жизни цель – вылечить это дитя, такое прекрасное и такое, судя по всему, несчастное, спасти его, быть может, отомстить за него…

Человек, что прицепился к экипажу и выдержал под ним весь путь до Парижа, незаметно выскочил в нескольких шагах от конечного пункта. Он потянулся, потопал ногами, чтобы размяться и, обратившись к груму[16],– тот вышел из ближних ворот, – спросил об имени хозяина особняка по соседству.

– Князь Березов, русский, известный богач, – ответил грум.

– А… Очень хорошо, благодарю вас. – И проворный соглядатай неспешно удалился, словно гуляя.

«Теперь я знаю, где она и как имя того, кто ею интересуется, – думал Бамбош, сын кабатчика. – Доложу обо всем графу насчет бегства. Он крепко обозлится, видать, малютка его здорово прихватила. Лишамору, мамаше Башю и мне, понятно, не поздоровится. Но я теперь знаю средство, чтоб его умилостивить».

ГЛАВА 10

Состояние Жермены ухудшалось. За первыми симптомами, что так напугали князя и заставили его как можно скорее перевезти больную к себе, последовали другие, еще более серьезные.

Два врача, спешно вызванные, качали головами и ничего определенного не говорили, что у медиков обычно равносильно признанию в бессилии.

Оба доктора – профессора Медицинской академии, один – крупный специалист по внутренним болезням, а другой хотя и молодой, но уже известный научными трудами в области клинической медицины – сразу определили, какой жестокий недуг поразил пациентку. Доктор Ригаль прошептал слово менингит[17], доктор Перрье согласился, а князь, не зная, что это слово почти равносильно смертному приговору, все спрашивал и спрашивал дрожащим голосом:

– Вы ведь спасете ее, господа?! Спасете? Не правда ли?

– Мы сделаем все, что может медицина. Согласны с этим, Перрье?

– Разумеется. Но врачебный долг обязывает предупредить вас, что болезнь очень серьезна, князь, и состояние больной почти безнадежно.

Мишель побледнел.

– Она вам близкий человек, не так ли? – спросил Ригаль.

– Вчера я совсем не знал ее, но сегодня кажется: если она умрет, я тоже умру.

– Можете ли вы хотя бы сказать, каково ее положение в обществе, основная профессия, образ жизни?.. Может быть, вам известно, при каких обстоятельствах, вероятно трагичных, начался у нее тяжкий недуг? Все это имеет большое значение, вы, конечно, понимаете не хуже нас.

Князь в коротких словах рассказал о встрече с Жерменой и добавил:

– Больше я о ней ничего не знаю. Ничего решительно!

– Вы сказали, ее платье хорошо сшито, но из дешевой ткани, – заметил профессор Перрье. – Можно предположить, что она работает в каком-нибудь ателье. На такую же мысль наводят многочисленные уколы иголкой на пальцах.

– У нее следы собачьих укусов на теле, – заметил доктор Ригаль, – но самое большее, что могло произойти от них, – это сильный испуг и, как следствие, сжатие сосудов головного мозга.

– Следует учесть, что она тонула, – добавил коллега. – Важно было бы знать, как задолго перед утоплением она поела.

Поскольку любой врач всегда в какой-то степени бывает криминалистом, профессор с живостью сказал:

– Кто знает, не стала ли она жертвой преступления? Князь, могу я попросить вас выйти на минутку, нам необходимо остаться одним.

Мишель покорно повиновался.

– Можете войти, – позвал Перрье через короткое время. – Бедная девушка подверглась бесчестью, – печально сказал профессор. – Следы совсем недавно совершенного насилия.

– Какая подлость!.. – вскричал с гневом русский.

– И один этот факт насилия уже может быть причиной ее болезни, – сказал Ригаль.

Врачи предписали режим и удалились, сказав, что станут по очереди навещать больную, сколько потребуется.

Для князя, что стал участником драмы, началась новая жизнь. Он замкнул двери для всех, кроме своего друга и поверенного Мориса Вандоля. Отказался от всех развлечений: клубов, театра, бегов и других удовольствий. Заняв под большие проценты крупную сумму, расплатился с долгами, в том числе и с карточным долгом графу Мондье. Мишель поселился в комнате рядом с той, где лежала Жермена. Сто раз на дню он отрывался от книги, которую рассеянно читал, и, тихонько ступая по ковру, подходил к постели больной.

Монахиня, что дежурила возле нее, – девушка с бледным лицом, кроткими глазами, полными милосердия и веры, – со словами сострадания на устах поднимала голову Проникнутый великим почтением к ее неиссякаемому терпению и самоотверженности, князь тихонька спрашивал:

– Ничего нового, матушка?

– Ничего нового, месье.

Расстроенный, он подходил, иногда осторожно брал горячую руку, щупал беспорядочное биение пульса и отправлялся к себе, не в силах видеть блуждающий взгляд Жермены и слышать ее неразборчивые слова. Молодой человек испытывал почти физические страдания, когда слышал, как девушка иногда стонет от нестерпимой боли в мозгу.

Морис Вандоль приходил каждый день и подолгу сидел с другом. Князь Березов совершенно переродился. События внешнего мира его не интересовали, он всей душой сосредоточился на Жермене.

Продолжительность болей в мозге при менингите бывает разной. Иногда они длятся несколько дней или даже всего несколько часов, но порой продолжаются очень долго, от их продолжительности не зависит возможность и срок выздоровления.

Жермена все время находилась между жизнью и смертью и невыносимо страдала.

Так продолжалось восемнадцать дней. На девятнадцатый случился приступ, от которого она чуть не умерла. Но зато в первый раз можно было понять ее слова.

– Пощадите!.. Сжальтесь!.. Я вам ничего плохого не сделала!.. Мама!.. Пощадите… Моя бедная мамочка!.. Граф… Подлец!.. Это он!.. Мондье!.. Сжальтесь!.. Сжальтесь над бедной Жерменой!..

Наклонясь над изголовьем умирающей, Мишель Березов с болью прислушивался. Он узнал наконец, что девушку зовут Жерменой… Уловив проблеск сознания в ее взгляде, тихо спросил:

– Граф… Какой?

– Мондье[18]… Мондье… Он… Ох…

Мишель подумал, что она воскликнула: «Мой Бог!» – и подумал: она не поняла, жестоко было бы продолжать спрашивать.

Это он не понял ее слов… Скольких несчастий не произошло бы, догадайся он тогда.

Ночью Жермене стало еще хуже, если только это было возможно, и князь в страхе послал Владислава за докторами. Едва дворецкий удалился, у Жермены началось сильнейшее кровотечение из носа. Больная слабела с каждой минутой, и Мишель с ужасом ждал последнего вздоха.

Доктор Перрье вошел в тот момент, когда князь в отчаянии воскликнул:

– Она погибла!

– Она спасена, – радостно сказал доктор. – Если не будет непредвиденных осложнений, я отвечаю за ее жизнь.

ГЛАВА 11

Бамбош – тот, кто встречал графа с похищенной Жерменой возле кабачка Лишамора, дежурил затем возле ее комнаты и, наконец, под кузовом ландо добрался к дому князя Березова, – был вполне законченным мерзавцем. Не играя пока никаких крупных ролей, он вполне мог бы не уступить самым закоренелым и знаменитым преступникам в жестокости, хитрости, ловкости и полном отсутствии любых нравственных устоев.

– Ему всего восемнадцать, а он уже законченный бандит, – с гордостью говорили между собой мамаша Башю и Лишамор, радуясь и за себя: ведь это они выработали и развили в приблудном ребенке, их приемном сыне, самые преступные инстинкты.

Бамбош возрастал во зле, как другие возрастают в добре, и редко дурные примеры, подаваемые постоянно, и дурные принципы, внушаемые старательно и последовательно, не находили столь благодатной почвы.

Кастане, прозванный Лишамором, желая подготовить ребенка, в ком он заметил редкие способности, к жестоким битвам жизни, начал с того, что дал ему довольно основательное образование. Когда мальчишка восставал против учения, отлынивал и ворчал, что ему надоело, – «папаша» отвешивал подопечному несколько здоровенных тумаков, неизменно повторяя:

– Сынок! Я мечтаю о твоей блестящей карьере. Ты станешь работать в большом свете и сделаешься важным господином, почти по-настоящему важным. Для этого надо уметь влезать в разные шкуры: иногда понадобится быть и биржевиком, и атташе при посольстве, и офицером иностранной армии и при всех обстоятельствах держаться джентльменом. Уменье себя вести в обществе и образование необходимы для этого, и я тебя всему обучу.

Смышленый Бамбош вник и перестал отлынивать от учения. Бывший преподаватель Императорского лицея, хоть и весьма образованный, но подверженный многим грязным порокам, Кастане очутился за порогом университета, скатился на дно, сделался содержателем подозрительного заведения и сообщником шайки разбойников. Но Бамбоша обучил английскому, немецкому и итальянскому, немного греческому и латыни, чтобы понимать и уметь вставить, где надо, цитату, дал достаточные знания из физики и химии. Бамбош усваивал все с необычайной легкостью. Также по настоянию учителя старательно работал он над почерком: требовалось уметь подделывать любой чужой. Часто бумажка с фальшивой подписью дает гораздо больше, чем удар ножом или доза яда.

Это еще не все. Бамбош, ловкий и проворный как обезьяна, сильный как атлет, настойчиво тренировал свое тело. Бывший учитель фехтования, опустившийся до уровня каменотеса из-за пьянства, обучил его искусству владения шпагой и стрельбе, сделав воспитанника опасным противником.

Подонки, посещавшие кабачок Лишамора, научили мальчишку драке ногами, карманному воровству, передергиванию в картах и разговору на арго[19].

Когда Бамбош подрос, он самостоятельно занялся стрельбой из пистолета и достиг исключительной меткости.

– Этот чертов мальчишка далеко пойдет! – с восхищением говорил Лишамор.

– Да, папаша, вы меня богато воспитали, – соглашался Бамбош. Он правильно писал по-французски, но говорить предпочитал на жаргоне. – Благодаря вам я буду шикарным вором. Вором-аристократом. Пусть только случай подвернется, и вы увидите, на что способен ваш приемыш и ученик.

Вот краткий портрет этого героя. Роста выше среднего, недурен, хотя черты лица не отличались выразительностью. Светлый шатен, круглолицый, небольшой рот с хорошими зубами, прямой нос, карие глаза. А в общем, внешность была какой-то стертой, неприметной. Это оказалось очень удобным для гримирования и переодевания. За обычным телосложением скрывалась большая мускульная сила, а за невыразительной физиономией – весьма тонкий ум, рано развившиеся дурные наклонности и огромное честолюбие. Он был незаметен и потому особенно опасен.

…Узнав, что Жермена, наверное, умирающая, находится в доме князя Березова, Бамбош решил, как уже сказано, предупредить графа Мондье. Это было лучшим из того, что он мог теперь рделать, учитывая, что строгий приказ графа семейство Лишамора не сумело исполнить.

Граф жил близ площади Карусель в маленьком уединенном особнячке, перед ним находился двор, а сзади – сад. Дом имел два выхода: один, главный, на площадь, а второй, низкий и незаметный, на бульвар. У этого выхода и позвонил Бамбош.

Ему открыл слуга без ливреи и, обменявшись с ним условным знаком, пропустил. Они миновали садик, обнесенный высокими стенами, и вошли в холл. Бамбош, как человек хорошо знакомый с расположением комнат, остановился здесь.

Граф уже позавтракал и, затянувшись утренней сигарой, особенно приятной для настоящих любителей-курильщиков, просматривал газеты.

Бамбош вошел в комнату без доклада, почтительно поклонился графу; тот приветствовал слугу такими словами:

– А! Это ты, мошенник.

– К вашим услугам, месье.

– Почему явился без приказания?

– Я пришел известить, что малютка сбежала…

Граф вскочил и бросился с кулаками. Бамбош спокойно выдержал удар, холодно посмотрел на хозяина.

– Не бейте, это ничего не даст. А потом, должен сказать, я решил больше не ходить у вас на поводу! Можете командовать Лишамором и старухой Башю. Но не мной.

Граф сдержался, услышав такую дерзость.

– Не играй в подобные игры, мальчуган. Другие пробовали и обожглись.

– Я не играю, а лишь говорю, что со мной надо обходиться достойно и оценивать мои услуги тоже по достоинству.

– Как ты смеешь, негодяй, говорить о вознаграждении, когда Жермена сбежала! – заорал граф, приходя в бешенство.

– Хозяин, поверьте мне, никто в этом не виноват, – сказал Бамбош с удивительным спокойствием. – Мы все предусмотрели, только не знали, что один прут в решетке держался непрочно; кстати, окна вы сами проверяли.

– И Жермена убежала во двор через окно… А собаки?

– Они сделали все как надо и умерли.

– А она? Что с ней дальше?..

– Она бросилась в воду, и ее спасли двое мужчин и отвезли в Париж в экипаже, запряженном парой чистокровных лошадей. Вот все, что я могу пока сказать.

– Значит, она для меня потеряна… И она разболтает…

Бамбош молчал, как будто обдумывая ответ. Наконец он проговорил с расстановкой:

– А если я ее найду для вас?

– Ты! Ты сможешь это сделать?

– Да, но при одном условии…

Граф презрительно ответил:

– Повторяю, не играй в эти игры!

– Патрон, если играть, то с открытыми картами. Что касается Жермены, в ней мое спасение, мой успех, потому что вы очень за нее держитесь, а вернуть девчонку в ваши руки могу только я. Я вам необходим. Но я скромен в моих требованиях. Вытащите меня из Эрбле, где я прозябаю, возьмите служить вашим тайным делам, о которых я подозреваю. Будете иметь во мне преданного помощника, поскольку я честолюбив и жаден до удовольствий, какими наслаждаются люди, меня не стоящие. Для начала я верну Жермену, и по тому, как буду действовать, вы сможете судить, действительно ли я на что-то способен… Если хотите, это будет экзамен.

Граф посмотрел на Бамбоша гораздо внимательнее, чем прежде, и, удивленный умом, правильностью речи, умением выражать мысли, ответил:

– Согласен. Верни Жермену, и я открою тебе путь к богатству. Где она сейчас?

– Вы узнаете, но сначала прошу написать под мою диктовку письмо, оно даст возможность приступить к делу.

– Не понимаю.

– И все-таки пишите и постепенно все узнаете. Это развлечет вас.

Бамбош диктовал:

«Дорогой князь, весьма рекомендую подателя сего, в том случае, если вам нужен честный, усердный и сообразительный слуга, умеющий грамотно и толково писать по-французски. Немного меньше чем секретарь и немного больше чем лакей. Он прибыл из моих бургундских земель, я желаю ему добра и рассчитываю на вашу любезную помощь в подыскании для него местечка. Примите, дорогой князь, уверения в моей сердечной преданности вам.

Граф де Мондье».

– Датируйте, пожалуйста, это письмо позавчерашним числом, и вот адрес: «Его сиятельству[20] князю Березову в собственный дом. Париж».

– Князь Березов!.. Почему?.. – спросил заинтригованный граф.

– Потому что он вспорол животы моим прекрасным собакам, выловил из реки Жермену, привез в свой дом, где она сейчас и находится.

– Проклятье!.. Он… Князь Мишель!.. Но как, черт возьми, ты об этом узнал?!

– Это мой маленький секрет. Я был в какой-то мере виноват в недосмотре и считал себя обязанным исправить дело, – скромно сказал Бамбош.

– Это хорошо, мой мальчик. Добейся успеха и ты будешь хорошо вознагражден.

– Я на это рассчитываю, патрон!

– Нужны тебе деньги?

– Тысяча франков, чтобы прилично одеться, подкупить слугу в доме князя или устроить так, чтобы его выгнали, освободив для меня место, – сказал Бамбош, дивясь собственному нахальству: сумму запросил изрядную.

– Отлично! Вот тебе десять луидоров[21].

– Благодарю, патрон, вы скоро будете иметь от меня известия.

Бамбош переоделся во все новое в одном из магазинов и отправился в район, где жил Березов. По дороге он заглянул в питейное заведение, куда ходили слуги князя поиграть в бильярд или в карты. Бамбош выдал себя за слугу, ищущего место, и намекнул, что имеет рекомендации к Березову.

– А, это русский, чей дом недалеко отсюда, – сказал кучер, красный от выпивки. – Там было хорошо служить, только он, случалось, бил свою челядь.

– Вы говорите о нем в прошедшем времени, он что, умер?

– Хуже того Разорился. Дотла. Сидит без сантима, гол как сокол. Вот как раз идет помощник его камердинера[22]. Что нового в доме, Жозеф?

– Не спрашивайте! Никого не принимает, сам никуда не выходит Нищета, полная нищета! Вот получу жалованье за месяц, и до свидания!

Бамбош заплатил за общую выпивку, потом предложил кинуть карты. Разумеется, он проиграл Короче, сделал все, что следовало, и под конец напоил месье Жозефа в лоск Когда после бессонной ночи Жозеф, еле волоча ноги, явился в дом Березова, управитель Владислав его немедленно рассчитал и выгнал вон.

Через некоторое время Бамбош представился князю, был сразу принят на службу благодаря рекомендации Мондье.

Теперь он мог оповещать графа обо всем, что касалось Жермены, о ее болезни, о том, каким вниманием и уходом она окружена, и о сердечном участии, что проявлял князь к ее судьбе. Каждое донесение заканчивалось обещанием начать действовать в нужный момент.

Момент настал, когда Бамбош известил Мондье, что против ожидания Жермена спасена.

«Ага, князь Березов, – ликовал граф, – теперь девица досталась нам обоим, и ты даже не подозреваешь, какой опасный подарочек поднесла тебе судьба»

ГЛАВА 12

Жермена, бледная, исхудавшая, несколько часов лежала неподвижно, не в силах произнести хотя бы слово или сделать малейший жест. Недуг, мучивший ее несколько недель, наконец был побежден кризисом, чуть не убившим больную. Теперь голова ее как будто опустела, а тело совершенно обессилело. Она казалась бы мертвой, если бы не тревожное выражение глаз, они одни оставались живыми. Понемногу мысли ее начали проясняться при виде окружающей обстановки.

Открыв глаза, Жермена увидела, что лежит на широкой постели с богатыми драпировками; на стенах висят прекрасные картины в золотых рамах; в комнате расставлена дорогая мебель. На какой-то момент это ее испугало, потому что напомнило ту поддельную роскошь, среди какой она очнулась там, в проклятом доме. Но приветливое лицо и ласковая улыбка монахини рассеяли ее тревогу. Медленно подняв слабую руку, больная коснулась пальцами сиделки и сказала еле слышно:

– Спасибо!

– Не говорите, дитя мое. Вы были очень плохи, но теперь спасены… Ни о чем не беспокойтесь, берегите силы, чтобы жить.

Жермена поняла, но все-таки сказала:

– Мама!

– Вы ее скоро увидите, а пока слушайтесь меня, дорогая, – остановила девушку монахиня с мягкой повелительностью.

Тотчас Жермена канула в тот глубокий целительный сон, что приходит к больным после тяжелого кризиса. Она проспала десять часов и вновь пробудилась. Монахини не было, у изголовья сидел высокий мужчина и смотрел на нее с невыразимой нежностью. Бледное лицо с тонкими, но мужественными чертами, тревожный взгляд больших черных глаз поражали ее во время кратких моментов просветления сознания в ее бредовом состоянии. Она поняла, что этот человек, так же как и монахиня, не отходили от ее постели в часы страданий, и почувствовала себя в безопасности.

– Дитя мое, – сказал незнакомец необыкновенно приятным, каким-то музыкальным голосом, – в состоянии ли вы слушать меня и ответить на некоторые касающиеся вас вопросы? Я ваш преданный друг, и позднее вы узнаете, при каких обстоятельствах я им стал.

Жермена думала совсем о другом, она спросила дрожащим от слабости голосом:

– Мама… сестры… Берта… Мария…

– Меня зовут Мишель Березов, – вновь заговорил неизвестный. – Вас лечили в моем доме, я не знал ни как вас зовут, ни где ваш дом и не мог ничего сообщить вашим близким.

– Я была очень больна? И долго?

– Три недели.

– Три недели!.. О Господи!.. Бедная мама! Месье, умоляю вас, дайте ей знать. Беспокойство убьет ее. Мадам Роллен, улица Поше, номер… Мое имя Жермена.

– Я хочу лично известить ее о вашем выздоровлении.

– О! Благодарю вас… Моя признательность вам…

– Успокойтесь, ради Бога, – прервал ее князь. – Вы еще слишком слабы. Берегите силы для свидания с родными. Надеюсь, вы скоро увидитесь.

Мишель позвонил, велел подавать экипаж и вышел, а на его место дежурить около больной села монахиня.

Когда князь собирался выйти из дому, помощник камердинера, нанятый по рекомендации графа Мондье, подал на подносе конверт с надписью «срочно». Молодой человек пробежал глазами письмо, чуть побледнел, смял листок и сунул в карман. Там было всего несколько строчек, но они испугали бы всякого менее мужественного человека.

«Князь!

Неизвестный, который пока еще не враг вам, советует не заниматься больше Жерменочкой. Ему она очень дорога, а вам безразлична. Не старайтесь проникнуть в тайны ее жизни. В противном случае с вами, с ней и с ее близкими произойдут большие несчастья. Автор этих строк обладает огромной властью. Для него не существует никаких предрассудков, а жизнь человека он ценит в сантим и ни перед чем не останавливается.

Понявшему привет!»

Спускаясь по лестнице, Мишель размышлял: «Этот мерзавец не знает меня, я тоже ни перед чем не остановлюсь. Спасение Жермены и отмщение за нее для меня не прихоть, а исполнение долга. Посмотрим, кто окажется сильнее».

Молодой человек сел в ландо, камердинер посмотрел вслед безразличным взглядом и услышал, как тот сказал кучеру: «Улица Поше!»

Когда князь выехал за ворота, новый камердинер не спеша удалился из дому, направился в тот ресторанчик, где неделю назад накачал допьяна слугу, на чье место и был принят. Судя по тому, с каким вниманием хозяин кабачка относился к вошедшему, месье Жан, – Бамбош назвался этим именем, распространенным среди людей его званья, – числился уважаемым клиентом. Молодой человек примерно его возраста, одетый в форму служащего беговых конюшен, с заколкой в форме подковы на галстуке и с двумя лихими начесами на висках сидел за столиком перед недопитой бутылкой.

– Привет Бам… Жан! – сказал он вошедшему.

– Привет, Брадесанду[23].

– Выпьешь стаканчик?

– Пожалуй.

Чокнулись, и Бамбош быстро сказал парню в форме:

– Беги к хозяину, и быстро! Я должен с ним встретиться сегодня вечером, непременно… Девчонка говорила с князем… Он поехал на улицу Поше. Точно! Скоро будет взрыв.

– Не бойся, – ответил малый по кличке Брадесанду, – хозяин принял меры.

– Тем лучше, а ты поторапливайся!

– Бегу. Однако, знаешь, мне надоело сидеть здесь на посту.

– Ты что, жалуешься, ты, кто больше всего любит безделье!

– Я не отказываюсь, но мне скучно и не хватает удовольствий.

– Ба! Как только дело будет сделано, патрон тебя сделает букмекером[24] на скачках. Действуй быстро.

На улице Поше, чтобы побыстрее расположить к себе консьержку, князь сунул ей в руку несколько монет и сразу спросил:

– Мадам Роллен живет здесь, не так ли?

– Вы хотели сказать, покойная мадам Роллен, месье.

– Как! Она умерла? – воскликнул русский, у него прямо в глазах потемнело.

– Вот уже три недели, в госпитале Ларибуазьер, как раз в тот день, когда пропала ее дочь Жермена. – И консьержка во всех подробностях рассказала гостю о гибели квартирантки.

Мишель с ужасом думал, какой удар нанесет это известие Жермене. Он поспешил спросить:

– А могу ли я видеть сестер Жермены, девиц Берту и Марию?

– Бог мой, дорогой месье, вам решительно не везет! Как раз сегодня утром за ними приехали, чтобы отвезти их к Жермене, она ведь, бедняжка, нашлась.

– За ними приехали? А кто приехал? – спросил князь, побледнев.

– Симпатичный старый священник, похожий на деревенского кюре.

– Можете ли вы хотя бы сказать, когда они вернутся?

– К сожалению…

– Он сказал, куда их везет, сообщил свой адрес?

– Не говорил. Малютки были так счастливы, а он так торопил…

У князя возникло смутное подозрение, он вспомнил сегодняшнее письмо и подумал, что оно имеет отношение к случившемуся, и отъезд девушек похож на похищение.

А что, если этот священник просто-напросто участник банды?

– Как только девицы Роллен вернутся или вы о них узнаете что-нибудь, известите, пожалуйста, меня. Вот мой адрес.

Консьержка рассыпалась в благодарностях, сказала, что исполнит все в точности, и даже сочла нужным добавить:

– Одновременно с Жерменой исчез еще один жилец. Порядочный молодой человек по имени Бобино, рабочий типографии. Об этом в квартале немного посплетничали, но совершенно зря. Между ним и Жерменой ничего не было. Скорее он был неравнодушен к Берте, ее сестре.

– Вы говорите, что молодой человек не вернулся с тех же пор?

– Даже не прислал никаких известий о себе, что меня очень удивляет.

Князь, еще более озадаченный, медленно поехал домой, с ужасом думая о том, как скажет Жермене о смерти матери, отъезде сестер и странном исчезновении скромного друга Бобино, кого решил непременно отыскать.

Бамбош, чье отсутствие дома не заметили, вернулся, прошел на чердак и наладил там подслушивающее устройство. Слова князя доносились совершенно отчетливо, и, хотя Жермена говорила очень слабым голосом.

Бамбош вполне улавливал и ее речь. А ведь механизм этого домашнего прибора был чрезвычайно простым, даже примитивным. Отверстие трубочки выходило в комнату Жермены, его маскировала штофная[25] обивка комнаты, звук проходил свободно.

Жермена, увидав Мишеля, сразу заметила, что он расстроен, хотя тот изо всех сил старался казаться спокойным.

– Прошу вас, расскажите!

Хотя она говорила слабым голосом, Бамбош улавливал все.

– Я не мог повидать вашу мать… Она больна. Только не волнуйтесь, пожалуйста.

– Больна! О Боже! Бедная мама! Кто же ухаживает за ней?

– Она в приюте для выздоравливающих, – говорил молодой человек, стараясь оттянуть время, чтобы постепенно подготовить больную к тяжелому известию.

– Больна, и меня нет около нее! – рыдая сказала Жермена. – А сестры? Вы их видели? Дорогие мои, бедненькие, они-то как?

– Мне действительно не повезло. Представьте себе, их увезли, чтобы они побыли около матери. Думаю, вернутся дня через два. Консьержка ничего не могла мне сказать.

– В нашем доме у нас был друг, милый молодой человек Жан Робер, по прозванию Бобино… Юноша неравнодушен к Берте, он-то наверное знает.

– Его как раз нет сейчас в Париже, – пробормотал князь, совсем растерявшись.

– Как, и его тоже? Месье, вы от меня что-то скрываете! Мама больна, сестры уехали, Бобино нет, я похищена… Что все это значит, Господи? Говорите, умоляю вас! Вы такой добрый, так преданно обо мне заботитесь… Я, кажется, узнаю руку негодяя, который… От него всего можно ждать.

– Кто он, назовите его имя!

Не решаясь и не имея сил ответить, бедняжка разрыдалась.

«Если она сейчас заговорит, патрон погорел», – подумал подслушивающий Бамбош.

Но Жермена молчала. Князь, опасаясь повторного приступа болезни, не настаивал. К тому же он был даже рад прекращению разговора, ведь ему пришлось бы придумывать новые объяснения и, совсем запутавшись, он мог сказать неосторожное слово. Совершенно разбитая происшедшим разговором, Жермена сказала тихонько:

– Завтра я вам все скажу.

И впала в сонное оцепененье.

«А ты, мой князь, должен завтра быть мертв, – сказал себе Бамбош, бросая трубку акустического устройства. – В твоей смерти наше спасение, и ты приговорен»

ГЛАВА 13

Легко догадаться, что Брадесанду тоже состоял в услужении у графа Мондье. В его обязанности входило сидеть то в том, то в другом кабачке поблизости от дома Березова и ждать Бамбоша, который передавал ему для графа сведения обо всем происходившем у русского князя. Брадесанду быстро исполнил поручение Бамбоша. Тот ночью, наняв экипаж, понесся на площадь Карусель, где его с нетерпением ждал патрон.

Войдя в комнату графа, Бамбош крайне удивился, увидев пожилого священника в потертой сутане[26], по виду скромного и доброго. На вид ему было лет шестьдесят, руки у него дрожали, он то и дело нюхал табак и громко сморкался в большой носовой платок.

На минуту нахальный малый растерялся при виде почтенной особы. Старческим, немного дрожащим голосом священник предложил ему сесть, поправил очки в роговой оправе и спросил, зачем он пришел.

– Прошу прощенья, но у меня дело не к вам, господин кюре. Мне необходимо видеть графа Мондье.

– Я пользуюсь его полным доверием, говорите со мной как с ним самим.

– Извините, господин кюре, – решительно сказал Бамбош. – Раз его нет, я подожду.

– Вы же видите, я занимаю его комнату, у меня ключи от всех ящиков. Я его заменяю во всем и для всех. Я принимаю всех, кто его посещает по делу.

– Я еще раз говорю: нет! – забыв о вежливости, заговорил Бамбош. – Будь вы его брат, отец или дедушка, черт меня забери, если я скажу хоть слово!

Тут священник расхохотался и выпрямился. Руки его перестали дрожать, он стянул с головы седой парик, сорвал очки, скинул сутану, и Бамбош, совершенно ошеломленный, захлопал в ладоши.

– Провалиться мне! Это вы, патрон! Ну и ловки же!

– А ты молодец, Бамбош, – ответил граф, надевая халат. – Ты верен и умеешь молчать, я вознагражу за это.

– Здорово вы маскируетесь, патрон. И так естественно.

– Да, это один из моих маленьких фокусов. Благодаря ему сегодня удалось увезти сестер Жермены. Двух заложниц. Я воспользуюсь ими, когда потребуется укротить князя и заманить Жермену куда мне заблагорассудится. Теперь расскажи, что нового там?

– Дела плохи, патрон.

– Рассказывай.

– Так вот, малютка заговорила. Простак князь делает все, что она захочет. Сегодня он ездил на улицу Поше.

– Слишком поздно, раз клетка уже пуста.

– Вы приняли правильные меры предосторожности.

– Жермена все сказала князю?

– Нет. Даже не назвала вашего имени.

– Прекрасно!

– Но завтра она должна дополнить признания. Сказать, кто ее похитил и все прочее.

– Ни к чему, чтобы он это знал.

– Я того же мнения.

– Для этого есть только одно средство…

– Убрать князя.

– Прекрасно! Мы хорошо понимаем друг друга. Берешься сделать это?

– Да!

– Не побоишься, не поколеблешься?

– Вы же знаете, что я не постеснялся с Бобино, типографом, пропавшим в один день с Жерменой.

– Верно говоришь.

При этих словах Мондье открыл сейф, взял из него пригоршню золотых и дал Бамбошу.

– Это тебе на развлечения.

– Спасибо, патрон! Одна радость работать на вас!

Затем граф достал флакон с притертой пробкой. Там содержалась жидкость, прозрачная, как дистиллированная вода. Мондье сказал:

– Здесь достаточно, чтобы отправить на тот свет четверых, таких же здоровых, как князь, причем смерть наступит без конвульсий, без агонии. Жидкость не имеет ни вкуса, ни запаха, никаких признаков, по коим можно заподозрить, что это сильнейший яд. Человек засыпает и больше не просыпается, и нет никакого противоядия.

– Да, но существует вскрытие, экспертиза судебной медицины, химический анализ. Все они занимаются исследованием внутренностей покойного, и в результате виновника смерти гильотинируют, – возразил Бамбош.

Граф пожал плечами.

– Это относится к ядам, изобретенным в цивилизованном обществе, они обязательно оставляют какие-то следы. А дикари в этом смысле посильнее ученых. Вот, например, южноамериканские индейцы используют кураре и мауак. Укол иглой, колючкой или древесной щепкой, смазанной кураре, и человек умирает мгновенно, как от пули, попавшей в самое сердце. Капля мауака в стакане воды убивает как полный стакан раствора мышьяка! Притом в теле, в крови – решительно никаких признаков отравления, анализы ничего не показывают.

Бамбош смотрел на флакон с восхищением и страхом. Граф продолжал:

– Этот сосуд содержит уйму смертельных доз, разведенных в дистиллированной воде. Ты добавишь сегодня вечером, самое позднее завтра утром, всю эту жидкость в питье, какое обычно употребляет князь, и через пять минут после того, как он выпьет, мы от Мишеля Березова избавимся навсегда.

– Сделаю все, как вы приказали, – без колебаний сказал Бамбош.

Он возвращался в дом князя, размышляя, как добиться, чтобы враг непременно выпил отраву.

«Не могу же я насильно влить ему питье в рот, как собачонке, – думал он. – Надо сделать так, чтобы у него не возникло подозрения».

Мысль о преступности замысла нисколько не смущала мерзавца. Бамбош принадлежал к новому поколению негодяев, чьи жестокость и развращенность намного превосходили злодейские качества прежних преступников. Для нынешних молодых преступность – как бы естественное состояние. Они действуют совершенно спокойно. Убить человека для них почти то же, что раздавить насекомое или свернуть шею птенцу. Бамбош уничтожил бы князя не задумываясь, если бы при этом не рисковал собой. Он был по натуре трусом, этот наглец.

Дойдя до улицы Ош, он прищелкнул пальцами, сказав себе: «Самые простые средства всегда оказываются самыми лучшими… Я, кажется, придумал…»

Развлекаясь в обществе богатых бездельников, князь выпивал много шампанского и изысканных вин, без конца курил дорогие сигары. После этого у него все горело внутри и мучила жажда, дома он заглушал ее водой, не прикасаясь к спиртному. С тех пор, как под его попечением оказалась больная Жермена, молодой человек почти никуда не выходил, вел жизнь едва ли не аскета, но привычка потреблять много воды его не оставляла. Днем он почти все время проводил в курительной. Навещая больную, Мишель шел через комнату, служившую библиотекой и гостиной. Там, посередине, на столике, покрытом дорогой восточной тканью, на большом хрустальном подносе всегда стоял питьевой прибор: графин, полный прозрачной воды, стакан, сахарница, ложечка и бутылочки с разными сиропами. Воду предварительно пропускали через фарфоровые фильтры, чтобы туда не попала не только соринка, но и никакие микробы, или, по-иному, бактерии[27], которых все так боятся с тех пор, как их открыли; при этом большинство не догадывается, что этих крохотных убийц невозможно «выловить» никакими фильтрами, что доказал великий ученый Луи Пастер.

Бамбош по обязанностям своей службы имел сюда доступ. Парень сказал себе: «Вот куда я налью яд». И вот он заявился, чтоб якобы помешать дрова в камине; без малейшего колебания влил в графин смертельный яд и спокойно удалился, бормоча себе под нос: «Как только князь захочет пить, ему придет каюк».

Не миновало и пяти минут, как Мишель, выйдя из курительной, стал на цыпочках пробираться через гостиную, чтобы узнать у монахини, спит ли Жермена. Проходя мимо графина, он почти машинально протянул руку, чтобы налить в стакан воды…

ГЛАВА 14

В поезде, что прибывает в двенадцать часов пятьдесят минут на парижский вокзал Сен-Лазар, находился человек, по-видимому, жаждавший поскорее доехать. Ему казалось, будто кондуктор слишком долго держит состав на остановках, что вообще состав двигается медленнее, чем следовало, хотя все это совершенно не соответствовало действительности. Пассажир прямо кипел от нетерпения, сидя между двумя тучными скотопромышленниками, – те мирно беседовали о делах своей профессии.

Спешивший выделялся привлекательной внешностью. У него было одно из тех лиц, какие сразу располагают к себе. Взгляд широко открытых серых глаз был прям и честен, в них светился живой ум, а порой загорался огонь решительности. Прямой тонкий нос с нервно вздрагивающими ноздрями, хорошо очерченные улыбчивые губы, оттененные тоненькими юношескими усиками, концы их он в нетерпении теребил рукой, светло-каштановые, почти белокурые, волосы крутыми завитками спускались на мускулистую шею. Незнакомец выглядел очень молодо, лет двадцати, то есть находился в возрасте, когда голова полна счастливыми мечтаниями, а сердце готово к беспредельной любви и преданности. Одет он был очень скромно, чтоб не сказать бедно. Костюм из синей ткани, очень чистенький, но поношенный и в нескольких местах порванный, однако тщательно заштукованный. На лице и руках молодого человека виднелись шрамы, зажившие, похоже, совсем недавно.

Миновав Батиньольский тоннель, поезд дал оглушительный свисток и наконец остановился под стеклянными сводами вокзала.

Молодой человек бросился к выходу, в один момент открыл дверь и выскочил на платформу. Расталкивая всех, пробежал сквозь толпу, сунул контролеру билет и заторопился дальше по улице Амстердам, но мысль, пришедшая в голову, заставила его умерить скорость. Он подумал: «Чего доброго, любой полицейский примет меня за вора или за сумасшедшего и обязательно задержит».

Ясно, что юноша был коренным парижанином и хорошо знал обычаи столичных стражей порядка. И он, совладав с собой, пошел дальше спокойным шагом.

То, что перед нами настоящий парижанин, замечалось и по тому, как он ловко лавировал между движущимися экипажами, переходя площадь, и по тому, какой уверенной походкой шел по улицам родного города. Прибывший двигался упругим гимнастическим шагом, высоко неся голову, развернув плечи и расправив грудь. И с нежностью смотрел на окружающее: на газовые фонари, на ручейки у тротуаров, уносившие всякий мусор, на вывески и витрины магазинов, на знакомые серые дома, на уличных разносчиков.

Идя по направлению к бульвару Батиньоль, он думал: «Как глупо! Трех недель не прошло, пока меня здесь не было, а кажется, будто возвращаюсь из кругосветного путешествия. Право, никогда не думал, что можно так любить родной город! Париж, конечно, прекрасен, ему нет равного… Притом здесь живут те, кто так мне дорог. Поспешим к ним!»

Незнакомец быстро пересек улицу Клиши и вышел на улицу Поше. Вдруг он остановился и с веселой усмешкой подумал: «И впрямь не могу унять волнения в сердце, и ноги стали как ватные. Я превратился в актера реальной мелодрамы. Я должен действовать. А почему бы и нет? Ведь это жизнь».

Юноша прошел мимо табачной лавки и ступил в коридор, где пахло простой, но вкуснейшей пищей – мясом, тушенным с луком.

– Здравствуйте, мадам Жозеф!

Консьержка, что готовила на печурке аппетитнейшее блюдо, подняла голову и воскликнула, протягивая руки:

– Бобино! Милый мой мальчик! Это вы!..

– Я самый, собственной персоной, мам Жозеф…

Они расцеловались, ведь мадам Жозеф была в том возрасте, когда ей можно было без стеснения по-матерински облобызать молодого человека. И она заговорила, не переводя духу:

– Бог мой, откуда вы явились, мой мальчик? Так долго не давали о себе знать. Я уже думала, Господи, прости, что вы умерли. У вас шрамы на лице, как будто следы укусов. Но вид у вас прекрасный. Однако вы, должно быть, голодны. Садитесь сюда, мы сейчас вместе позавтракаем, правда, мой мальчик? Не смущайтесь. Я вас и винцом угощу, красненьким… за двадцать пять су. Вы как будто одеревенели, рассказывайте же скорее.

Бобино не удавалось и слова вставить, наконец он сказал:

– Из Пуасси.

– Из Пуасси! Но там ведь тюрьма, неужели?.. О! Я уверена, что вы ни в чем не виноваты.

– Но там есть и госпиталь…

– Ах, мой Бог!

– И я из него вышел…

– Боже мой, несчастный случай… и эти шрамы…

– Да, мадам Жозеф, несчастный случай, от него я чуть не испустил дух…

– Кушайте и рассказывайте все, как было, мое бедное дитя.

Добрая женщина в один миг поставила два прибора, щедро наполнила тарелки едой, налила вино в стаканы и первой принялась с аппетитом есть, ожидая в то же время с нетерпеливым любопытством рассказа.

Бобино, конечно, был голоден, он с удовольствием жадно проглотил несколько кусков рагу, запив изрядным стаканом вина, и не в силах больше выносить терзающее беспокойство, не очень вежливо ответил вопросом на вопрос:

– Только одно позвольте спросить, мам Жозеф.

– Да, конечно, мой мальчик.

– Как поживает мадам Роллен? И Жермена… Есть ли о ней известия? И Мария? И Берта?

– Ах! Мой милый. Вы ничего не знаете… Конечно, вы не можете ничего знать… Большие несчастья… Очень большие несчастья.

Бобино напряг все силы, чтобы выдержать еще неведомый удар. Консьержка вновь заговорила:

– Ох… Ох… Ох… бедненький! Мадам Роллен… скончалась… В госпитале… Обе ноги раздробило… Отнять пришлось… А потом она, несчастная мученица, отдала Богу душу…

– Боже мой, – почти прохрипел Бобино, – какой ужас… А Жермена?..

– Уехала… ее увезли… исчезла… той же ночью, что и вы, и не отыскалась с тех пор… У нас в квартале болтали, но я руку дам на отсечение, все одно вранье.

– Вранье, конечно… Жермена не виновна, и те, кто говорил про нее гадости, – дрянные людишки. Но вы ничего не сказали о Берте и Марии. Малышки, в какой растерянности они, наверное, сейчас. Одни, без матери! Без старшей сестры… И меня с ними не было.

– Как? Вы не знаете?

– Что? Что… Прошу вас!.. Да скажите же мне все, Дорогая мадам Жозеф!

– Так вот: бедную мадам Роллен похоронили, Жермена исчезла, бедняжки кое-как жили одни, грустные. Все время ждали известий от старшей сестры или от вас. Так прошло недели две, а может, три, и вдруг за ними приехал старый священник. Наверное, его послали какие-то сердобольные люди, чтобы позаботиться о них, устроить куда-нибудь, найти работу…

– А после?.. – спросил Бобино, задыхаясь от волнения.

– Так вот… они уехали со священником в его повозке.

Слезы стояли в глазах Бобино, когда он слушал это повествование; юноша воскликнул:

– Уехали! Вот так просто… не сказав куда…

– Дорогие малютки ведь сами не знали, куда их везут. Обещали написать, сообщить адрес. Ничего не потеряно, ведь они отбыли совсем недавно. Да вы кушайте! Кушайте! Выпейте… Вы же мужчина. Рано приходить в отчаяние, не надо портить себе кровь!

– Вы правы, мам Жозеф. Надо решить, как действовать. Но есть я уже не могу, всякий аппетит пропал. Умерла!.. Дорогая мадам Роллен умерла! Знаете, надо быть таким сиротой, не знать родителей, как я, чтобы оценить доброе отношение к тебе. Его мне всю жизнь недоставало. Я привязался к мадам Роллен, полюбил добрую женщину, она меня называла сыном, а я ее – мамой… Я нашел у нее семейный уголок, меня обласкали и пригрели, я встретил бескорыстную дружбу, какую не купишь за любые деньги. О! Мадам Роллен. О! Моя дорогая мадам Роллен, – повторял юноша, с каждой минутой все острее понимая свою утрату.

И мадам Жозеф утирала фартуком глаза, вздыхала и, полная сочувствия, свойственного простым женщинам, искала, чем бы утешить гостя.

– И это все, что вам известно, мам?

– Да! То есть нет!.. Боже мой, безмозглая моя голова! Не в упрек вам, но вы так меня взволновали, что я забыла о самом главном. Не далее как позавчера приезжал господин из высокого общества, из настоящего высшего света. Уж я-то в этом разбираюсь. Князь. Настоящий князь.

– Князь? – спросил Бобино с недоверием.

– Да, совершенно доподлинный. Вот его визитная карточка. Князь Мишель Березов, авеню Ош.

– Русский, – сказал типограф.

– Вы правильно догадались, я-то об этом и не подумала. Он мне дал много луидоров, чтобы я ему поведала о мадам Роллен, о Жермене, о ее сестрах. Похоже, он очень интересовался всей семьей и был очень опечален моим рассказом…

– Русский… Князь… – повторял Бобино в совершенном недоумении.

– Да. Сбруя на его лошадях блестела, как витрина ювелира, а карета… такую только в музее Тюильри можно увидеть. Еще я забыла сказать. Он спрашивал меня о вас, о том, есть ли о вас известия.

– Известия?.. Обо мне?..

– Да. Похоже, он вас знает, он сказал: «Честный молодой человек по прозвищу Бобино». Но вас не было, и я не могла ему объяснить, где вы. Тогда он дал визитную карточку и сказал, уезжая, дескать, как только я хоть малость узнаю о вас или о девочках, чтобы сейчас же бежала к нему.

– Значит, он нам друг!

– О! Я в этом уверена так же, как в том, что в один прекрасный день умру.

– Все это, право, очень странно. Богатые бездельники не имеют обыкновения интересоваться судьбой бедняков, таких, как мы. Но, может быть, это исключение, которое, как известно, только подтверждает правило! Мам, я бегу сейчас же на авеню Ош, узнать, зачем мы потребовались этому князю, да еще русскому.

– Прежде чем идти к князю, вам следовало бы приодеться. Поднимитесь к себе, наденьте свой выходной костюм.

– Я и так хорош, милая мам Жозеф. Это моя рабочая одежда, и я ее нисколько не стыжусь.

– Подождите, выпейте хоть кофейку, я мигом приготовлю.

– Нет, мам, благодарю вас, но я бегу немедленно.

– Ну, как вам угодно. Вернетесь, расскажете обо всем, что там произойдет, – сказала консьержка. Доброе сердце не мешало ей быть любопытной: качество вполне профессиональное.

Бобино добрался до авеню Ош самым коротким путем скорее, чем можно было доехать на извозчике. Швейцар остановил его у порога аристократического жилища. Но Бобино был не из тех, кто легко приходит в замешательство, и на него не производили впечатление лакеи с галунами. И, к счастью, он прихватил визитную карточку князя. Самоуверенно посмотрев на швейцара, от чего тот даже несколько смутился, Бобино сунул карточку князя ему под нос и сказал тоном, не терпящим возражений:

– У меня срочное дело, касающееся князя лично.

Окинув презрительным взглядом одежду пришедшего, швейцар молча указал на маленькую служебную дверь: мол, не велика персона, чтобы проходить через парадные двери. Во дворе юноша столкнулся с бегущим навстречу человеком с длинными волосами и огромной бородой, одетым в длинную розовую шелковую рубаху и черные плисовые штаны, заправленные в мягкие сапоги. Человек спросил:

– Что вам надо?

– Я пришел с улицы Поше, меня зовут Бобино, у меня дело к князю.

Человек радостно улыбнулся и сказал:

– Вы желанный гость. Идите скорее туда, – и, показав на парадную дверь, сам побежал дальше.

Видя, в каком волнении находился бородатый, Бобино подумал, что в доме, наверное, произошло какое-то несчастье, и поспешил в указанном направлении.

Рабочий парень не имел даже малейшего представления о роскоши, с какой пришлось встретиться в хоромах князя: пушистые ковры, роскошные драпировки, бронзовые статуи со светильниками, экзотические растения, великолепные цветы в вазах… Типограф нисколько, однако, не оробел. Когда он поднимался по парадной лестнице, с ним столкнулся бежавший опрометью к выходу лакей в ливрее и тоже спросил, зачем он идет, но, не ожидая ответа, поспешил дальше. Интонация голоса лакея показалась Бобино почему-то знакомой.

Уже поднявшись наверх, к распахнутой настежь двустворчатой двери, Бобино услышал, как в дальней комнате передвинули мебель, потом кто-то застонал и вслед за тем раздались взволнованные голоса.

ГЛАВА 15

Князь Березов налил воды из графина, куда Бамбош влил яд. Он уже поднес стакан к губам, но тут вошла монахиня, три недели находившаяся около Жермены; ей хотелось хоть малость освежиться после душного тепла в комнате больной.

Князь чувствовал к сиделке огромную благодарность и относился к ней с большой почтительностью. Увидев, что та протянула руку к графину, он моментально поставил свой стакан на поднос и подал ей.

– Там, вероятно, слишком жарко натоплено, сестра. Мне думается, достаточно было бы калорифера, а огонь в камине надо велеть погасить.

– Я того же мнения, – сказала сиделка, принимая стакан из рук князя.

Она быстро опустошила стакан.

Едва женщина успела допить последний глоток, как на ее лице, всегда таком спокойном, появилось странное выражение, точно его свело судорогой. К бледным щекам прихлынула кровь, яблоки глаз широко раскрылись и начали вращаться.

На лице появился ужас, она несколько раз глубоко вздохнула, потом покачнулась и выдавила прерывающимся голосом:

– Я умираю!.. Господи, сжалься над рабой Твоей!

Перепуганный князь бросился к ней, поддержал, усадил в кресло, думая, что это обморок или спазм сосудов, постарался успокоить, бессвязно произнося обычные бессмысленные слова:

– Все будет хорошо… все пройдет… успокойтесь, сестра! Вода, наверно, была слишком холодной…

Она вскрикнула, попыталась подняться и вновь упала в кресло.

Теряя голову, князь стал звать на помощь и нажимать на разные электрические звонки, отчего по дому начался трезвон.

Первым прибежал Владислав, за ним Бамбош и другие слуги.

– Доктора!.. Скорее доктора!.. Все равно какого, – приказывал князь. – Беги, Владислав! Зови быстрее… за любую цену!.. И вы, Жан, тоже бегите! Ищите врача!

Владислав опрометью понесся с лестницы, за ним побежал Бамбош, в совершенном бешенстве твердя про себя: «Точно! У него есть веревка повешенного…[28] Это он должен был скопытиться, а вместо него монашка выпила зелье. Промах!.. Надо смываться».

Как раз тут и появился в доме Бобино.

Увидев явно умирающую монахиню с лицом белее ее головного платка, не менее бледного князя и за полуоткрытой дверью следующей комнаты, на постели, Жермену, что звала на помощь слабым голосом, парень осмелился-таки сказать князю:

– Я тот, кого вы разыскиваете, Жан Робер по прозванию Бобино, друг Жермены и ее сестер…

Мишель протянул руку.

– Спасибо, что пришли. Помогите… Я совсем потерял голову…

Жермена услышала знакомый голос человека и позвала:

– Бобино… Жан… Дорогой Жан…

– Жермена!.. Дорогая мадемуазель Жермена!..

– Что у нас?.. Что с мамой?.. Где сестры?.. И здесь – что случилось?..

– Жермена, крепитесь! Я вынужден… Дело в том, что все несчастья сразу!.. Мадам Роллен…

– Мама больна?.. Да говорите же скорей!..

Князь, поддерживая голову умирающей монахини, сделал Бобино незаметный знак; боясь, что тот неосторожно скажет о смерти мадам Роллен и желая помешать ему, Мишель сказал:

– И с бедной милой сестрицей сделался обморок. Только ради Бога! Успокойтесь, Жермена! – И еле слышно попросил Бобино: – А вы подойдите к ней, успокойте, только ни в коем случае не говорите, что мать ее умерла.

Как ни тихо сказал он это, Жермена, с обостренной чуткостью больного человека, все-таки услышала. И закричала так, что мужчины испугались:

– Mама! Мама умерла!.. У меня больше нет мамы! Ни у сестренок… Берта!.. Мария!.. С кем они теперь?! О! Бог несправедлив, за что он так карает невинных?! Мама!.. Мамочка моя!..

В этот момент пришел Владислав с доктором, первым попавшимся, кого дворецкий застал дома.

Пока вконец перепуганный князь суетился у постели Жермены, опасаясь, что у бедняжки снова начнется обострение болезни, врач увидел, как сестра-монахиня содрогнулась в последний раз и замерла, вытянувшись в кресле.

– Она скончалась, – сказал он, посмотрев на помутневшие глаза.

Жермена услышала, что сказал лекарь, и закричала:

– Умерла!.. И она умерла!.. Я, наверное, проклята Богом!..

В нескольких словах князь, по-прежнему не подозревавший отравления, рассказал доктору о том, как все произошло.

Медик, пожилой, небольшого роста, с крючковатым носом и с маленькими глазами за толстыми стеклами очков, тонкими губами и аккуратной седой бородкой, с огромным выпуклым лбом и лысой головой, внимательно выслушал князя.

Когда хозяин дома закончил наконец бессвязные объяснения, то и дело прерываемые горестными возгласами Жермены, врач приподнял веки покойницы, сжал губы и проговорил:

– Вы не могли бы предположить, отчего погибла эта молодая особа?

– Нет. Может быть, кровоизлияние в мозг?

– Она отравлена, – заключил доктор.

– Отравлена! – воскликнул Мишель.

Услышав эти слова, Жермена снова разрыдалась.

– Отравлена!.. Она… святая женщина…

– Но это невозможно!.. Она ничего не пила, кроме воды из этого… как его, да, графина… из стакана, я ей подал…

– Значит, кто-то влил сюда смертельный яд…

– Я один пью из этого графина, и несчастная лишь по совершенной случайности…

– Значит, яд предназначался вам.

– Доктор, простите, вы не могли ошибиться?

– Посмотрите, – ответил врач, – как расширены зрачки. И еще более странное обстоятельство обращает на себя внимание: она умерла только что, тело еще теплое, но уже совершенно окостенело.

Врач взял графин, налил в горсть немного воды, понюхал, попробовал кончиком языка и заключил:

– Никакого запаха, вкус чуть-чуть сладковатый, но вы бы этого не заметили и приняли бы смертельную дозу, как эта жертва.

Князь покачал головой, все еще сомневаясь.

Чтобы убедить его, доктор спросил:

– Есть ли у вас в доме животное, которым вы не очень дорожите, чтобы произвести решающий опыт?

– Да, есть, собака.

– Большая?

– Огромный дог.

– Если можно, прикажите доставить его сюда.

– Владислав, приведи Стронга.

Мужик, до смерти напуганный тем, что любимому барину угрожала такая опасность, побежал и вскоре вернулся, ведя за ошейник очень крупную собаку грозного вида.

Доктор сказал князю:

– Возьмите три кусочка сахара и пропитайте водой из этого вашего сосуда. Так, а теперь угостите, пожалуйста, ими вашего пса.

Князь сделал, как велел доктор. Дог обнюхал лакомство, завилял хвостом и с наслаждением сгрыз все три куска.

Не прошло и десяти секунд, как псина раскрыла пасть, словно почувствовав нечто неприятное внутри, глубоко вздохнула, отрывисто и придушенно взлаяла, сделала несколько неверных шагов и упала на ковер в судорогах, очень скоро вытянувшись мертвой.

Вопреки своему бесстрашию, Мишель вскрикнул в удивлении и ужасе. Разом издали вопли Жермена, Владислав и Бобино, они видели из других комнат страшную сцену.

– Теперь вы убедились? – спокойно спросил доктор. – Но ветеринар, если бы его позвали, наверняка констатировал бы кровоизлияние в мозг, да и доктор, на чьей обязанности лежит удостоверение смерти, поставил бы монахине тот же диагноз.

– А вы сами, почему вы подумали о другой причине?..

– Я – иное дело, я всю жизнь интересовался токсикологией и, увидав умершую, сразу заподозрил преступление. Что касается до природы яда, то он, пожалуй, похож на тот, каким пользуются индейцы бассейна Амазонки[29], где я бывал во дни моей молодости. Я не предполагал, что в Париже кто-либо может иметь сей страшный яд. Теперь мне остается только покинуть вас, сожалея, что не смог ничем помочь.

– Но вы оказали огромную услугу тем, что с удивительной прозорливостью открыли подлое покушение на мою жизнь, – сказал князь.

Он достал бумажник и, вынув тысячефранковую купюру, вручил врачу, совершенно ошарашенному столь щедрым вознаграждением. Поблагодарив, тот сказал:

– Мой визит даже при хорошей оплате стоит не больше луидора, но я принимаю с благодарностью, я беден.

И, привычный исследовать тайны человеческих судеб, добавил:

– Прежде чем уйти, разрешите дать совет… Мне уже скоро шестьдесят, поэтому, полагаю, мне это дозволительно. Не доверяйте никому и ничему… Люди, хотевшие вас убить, несомненно могущественны, если сумели безнаказанно проникнуть сюда. Теперь о жертве преступления. Советую вызвать врача, удостоверяющего смерть, он поставит диагноз «инсульт» и не заподозрит отравления. Иначе начнутся вскрытие, дознание, следствие, примутся вызывать вас в суд, влезать в вашу личную жизнь и, вдобавок, все это может очень навредить общине, где состояла покойная.

– Вы правы, доктор, совершенно правы. Премного вам благодарен и надеюсь увидеться с вами при менее трагических обстоятельствах.

– Всегда к вашим услугам, – сказал тот, откланиваясь.

Пока князь говорил с доктором, Бобино рассказывал Жермене все, что узнал о смерти ее матери, и о том, как увезли ее сестер.

Девушка долго плакала, но слезы облегчили страдание, она постепенно успокоилась и стала думать, как найти сестер, как отомстить обидчику, принесшему столько несчастий.

Березов, радуясь, что видит ее так решительно настроенной после пережитых событий, какие любую, менее стойкую, женщину могли бы сломить, попросил Бобино не оставлять Жермену, пока он сам будет заниматься делами, связанными с несчастной жертвой.

Вместе с Владиславом князь перенес покойную на кровать, накрыл простыней и вложил в ее руки крест; велел прибрать в комнате, как наводят порядок там, где лежит усопший, и хотел отправиться известить настоятельницу монастыря, но, вспомнив о зловещем письме, полученном два дня назад, не решился оставить Жермену без своего присмотра или на попечении Бобино и Владислава.

Он написал настоятельнице, сообщая о трагедии, однако не упомянул об отравлении. Потом позвонил.

Явился камердинер, и, несмотря на выдержанность хорошо обученного слуги, отскочил при виде дога: тот лежал с разинутой пастью, из нее вытекала слюна.

– Пришлите двух рабочих с конюшни убрать собаку и вызовите ко мне Жана.

– Ваше сиятельство, Жан убежал из дому и не возвратился.

У Мишеля сразу закралось подозрение, он сказал себе: «Похоже, этот Жан – сообщник… Все-таки какие мы идиоты, что принимаем на службу первого попавшегося… и допускаем их до личных услуг!..»

И русский холодно сказал первому камердинеру:

– Возьмите извозчика и отвезите письмо.

ГЛАВА 16

Судя по содержанию письма, полученного князем Березовым два дня назад, враги не собирались успокаиваться на содеянном. Следовало принять меры против нападения, что он немедленно и сделал: закрыл дом для посетителей и строго-настрого приказал швейцару не впускать никого без его разрешения; опасаясь отравы, заставил слуг пробовать в его присутствии пищу и напитки, подаваемые к столу.

Челядь не чувствовала за собой вины и без обиды восприняла приказание, сочтя его пустой прихотью хозяина, тем более что никто из них, кроме Владислава, не знал о причине смерти монахини.

Приняв пока что меры против отравления, Мишель по рекомендации профессоров медицины рассчитывал увезти Жермену на юг Франции или даже в Италию, как только она достаточно окрепнет.

Гроб с телом монахини на катафалке доставили в ее обитель, где и предали земле. Церемония была тихой и скромной, как подобало положению и соответствовало духовному облику простой, преданной служению Богу и ближним девушки.

Князь покрыл гроб цветами, Жермена горячо молилась об упокоении чистой души, а Бобино, никому не известный, бросил горсть земли на могильный холмик той, что с добротой и преданностью ухаживала за его другом – Жерменой.

В одной из газет появилось коротенькое извещение о внезапной кончине никому не ведомой служительницы Бога, она не привлекла ничьего, в том числе полиции, внимания.

Обычная жизнь в доме Березова стала понемногу налаживаться.

Тяжелые переживания, посыпавшиеся одно за другим на едва окрепший организм, не свалили Жермену с ног. Как бывает с сильными натурами, они способствовали пробуждению энергии девушки.

По ее же словам, с жестокой откровенностью высказанным графу Мондье, она была сделана не из того дерева, из которого творят изображения святых.

Теперь она неотступно думала о мерзавце, что подло обесчестил ее, стал причиной смерти ее матери, похитил ее сестер, покушался на жизнь человека, спасшего ее от гибели, и, несомненно, убил невинную. Он должен получить воздаяние за преступления, и месть непременно станет ужасной!

До сих пор стыд и душевная боль замыкали ее уста, и у нее не было сил назвать даже имя негодяя.

Но князь, оставаясь с нею наедине, проявлял дружескую нежность и врожденный такт и незаметно подвел ее к этому разговору. Жермена, чувствуя неодолимое желание излить душу в исповеди, еще усиливаемое лихорадочным состоянием, наконец дрогнула.

Она поведала о том, как ее преследовал богатый человек, с какой страстью домогался, угрожал ей, был взбешен сопротивлением и наконец совершил гнусное насилие.

Потрясенный, негодующий Мишель молча слушал, сжимая кулаки, пока наконец, не в состоянии дольше сдерживаться, не проговорил сдавленным от гнева голосом:

– Имя этого мерзавца!.. Его имя… назовите, Жермена… прошу вас!

– Граф де Мондье, – ответила она чуть слышно. Казалось, ненавистное имя жгло ей язык.

Мишель встал во весь свой гигантский рост, дрожа от негодования. Это был страшный гнев человека Севера, того, кто распаляется нескоро, но, дойдя до накала, становится ужасен.

– Человек из этого милейшего света, к которому и я принадлежу. Один из тех, чьей руки я касался… Если бы вы знали, как я его презираю и как ненавижу этот гнусный свет, из которого исходят грязь, бесстыдство и преступление… Значит, ваш палач – Мондье… Граф де Мондье!.. Так я к