* * *

Граф Артов был одною из тех северных натур, одаренных удивительным самообладанием и скрытностью.

Несколько минут он стоял неподвижно, устремив глаза на конверт, который казался ему надписанным рукою его жены. То был действительно растянутый и несколько крупный почерк.

«В этом конверте, — подумал граф, — заключалось письмо к Роллану де Клэ, то есть к человеку, который, по словам графини, преследовал ее своими несносными любезностями и хотел даже пробраться к ней в Гейдельберг, в ее виллу на берегу Неккара».

Граф сейчас же вспомнил о насмешливых взглядах за игорным столом, о победоносном виде Роллана при получении этого письма, о неделикатном ожесточении, с которым он старался обыграть его, об угловатости речи, с которой он принял его благодарность, и, наконец, о поспешности, с какою Фабьен вырвал из его рук письмо и сжег на свече. Последнее-то обстоятельство приняло в глазах графа всю важность открытия. Он сложил конверт вчетверо, хладнокровно положил его в карман и вышел, не обратив внимания на маркиза де Шамери, который казался углубленным в чтение Times.

Но Рокамболь следил за ним, и когда граф ушел, то он посмотрел на часы и пробормотал:

— Теперь полночь, если не случится только чего-нибудь непредвиденного, все идет пока очень хорошо. Баккара, конечно, ждет своего мужа, если только она воротилась от своей сестры. Можно предполагать, что этот барин разразится припадком горячки и, пожалуй, убьет ее без всяких объяснений.

На губах Рокамболя показалась улыбка.

— Эта развязка, — прошептал он, — будет коротка, а вообще самые короткие мелодрамы считаются всегда лучшими… Если же, напротив того, графини еще нет дома, то граф, вероятно, отправится к нему… И тогда выйдет преуморительная история… Ребекка не посмеет нарушить моих приказаний, она, наверное, уехала уже теперь от Роллана, и объяснение его с графом выйдет презабавное.

И Рокамболь опять принялся за чтение Times.

В это время граф Артов мчался во весь опор в улицу Пепиньер. На дворе отеля стоял заложенный купе графини; пар, валивший от лошадей, прикрытых попонами, свидетельствовал, что она только что приехала.

— Давно ли ты здесь? — спросил граф, выходя из фаэтона.

— Ее сиятельство приехали сию минуту, — ответил ему кучер.

Граф молча поднялся по лестнице.

Баккара действительно сейчас только приехала от сестры, с которою провела целый вечер. Когда муж ее вошел, графиня сидела на кушетке в своем будуаре. Ее спокойное лицо осветилось радостью, столь чистой и целомудренной, когда вошел граф, что он почувствовал себя как бы завороженным этим спокойствием.

— Здравствуй, друг! — сказала она, протягивая ему руку. — Какой ты милый, что возвращаешься домой всегда аккуратно.

Граф взял руку графини и сел подле нее. Он был очень бледен, но ни малейшая молния гнева не сверкала в его глазах, и графиня, несмотря на свою проницательность, не заметила сначала его мучительной тоски.

— Какой, однако, ты серьезный! — заметила она. — Ты, верно, проигрался?

Граф молча пожал плечами.

— Уж не разлюбил ли ты меня? — тихо спросила она. У графа потемнело в глазах; он провел рукою по лбу, как будто его преследовало какое-то страшное видение. Однако ж он сейчас же оправился.

— Милая моя Луиза! — проговорил он. — Позволь мне приложить мою руку к твоему сердцу.

Графиня не понимала его, но немедленно взяла своего мужа за руку и сама прижала ее к своему сердцу.

Оно билось совершенно спокойно и ровно; улыбка не сбегала с ее уст, а взгляд выражал обычную меланхолию.

— Но что с тобой, мой возлюбленный Станислав? — спросила она. — К чему все эти глупости?

— Луиза! — сказал он. — Позволь задать тебе несколько вопросов.

— Сделай одолжение, господин пристав! Какое же я сделала преступление?

— Не знаю, — проговорил он холодно. Графиня посмотрела на своего мужа.

— Господи, не помешался ли он? — прошептала она.

— Кажется, — ответил ей граф тоном глубокого убеждения.

Баккара вздрогнула и невольно взволновалась.

— Ты только что приехала? — спросил он.

— Да, сию минуту.

— Ты была у сестры?

— Разумеется, у сестры.

— А! — прошептал граф и задумался.

Баккара мгновенно поняла, что ее муж находится в припадке ревности.

Быть может, другая женщина, более молодая, более гордая, не столь любящая и, главное, не столь опытная в житейских треволнениях, возмутилась бы при одном намеке на подозрение… Но графиня называлась прежде Баккара; она знала, что воображение поддается предвестникам несчастия слишком скоро для того, чтобы самый доверчивый и самый благородный человек мог бы постоянно быть огражден от подозрительности.

Она ограничилась тем, что посмотрела на своего мужа и сказала ему, улыбаясь:

— Бьюсь об заклад, что ты ревнуешь меня?

— Это правда, — ответил граф, невольно побежденный спокойствием жены.

— Ну, так исполни же свой долг — употреби права мужа и спрашивай меня, мой дорогой Станислав.

— Ты, кажется, говорила мне, — пробормотал граф с некоторым замешательством, — что Роллан де Клэ ухаживает за тобой?

— Сначала в Бадене, а потом в Гейдельберге. Он вытащил меня из воды, когда я и не воображала тонуть, потому что умею плавать, и счел необходимым назвать себя моим избавителем.

— Именно так.

— Я знаю только то, что де Клэ отъявленный фат, он способен хвастаться своими любовными удачами, даже и такими, каких у него никогда не бывало. Поэтому-то я и не принимала его… Однако ж, так как я все-таки считаю себя обязанной ему, мне хочется просить тебя об одном позволении.

— Говори, — сказал граф, решившись выслушать жену до конца.

— Завтра вечером у нас будут некоторые из твоих друзей, между прочими д'Асмолль, ты ведь, кажется, приглашал его, без церемонии, на чай!

— Да, что же?

— Ну, так позволь мне пригласить этого де Клэ. Мы поблагодарим его; через неделю он привезет нам свою визитку, ты пошлешь ему взамен свою, — тем дело и кончится.

— И больше ничего?

— Положительно ничего.

— Ты не видала его по возвращении?

— Не видала!..

— Странно!.. — проговорил граф, полуубежденный спокойствием жены.

Но Баккара нахмурилась.

— Послушай, милый Станислав! — сказала она, взяв его за руку. — Объяснимся, пожалуйста. Ты такой добрый, такой благородный человек, ты слишком хорошо знаешь мою любовь к тебе, чтобы обижать меня без всякой причины.

— Вы справедливы, — пробормотал граф.

— Теперь моя очередь допрашивать, — сказала Баккара с внезапной требовательностью в голосе, — отвечайте же мне!

Граф молчал.

— Где ты был, что слышал, что тебе говорили?

— Я был с Шато-Мальи в клубе и встретил там этого де Клэ, который обходился со мной чрезвычайно дерзко.

— Это не должно удивлять тебя, так как он осмелился писать ко мне любовные письма. И больше ничего?

— Нет. С де Клэ было несколько мальчуганов — его приятелей, которые хвастались его любовными интригами и бросали на меня насмешливые взгляды.

— Это становится серьезнее. Де Клэ способен компрометировать меня. В таком случае я беру на себя труд хорошенько проучить его… Ну-с, дальше?..

— Дальше, — продолжал граф дрожавшим от волнения голосом, — пока де Клэ играл в карты, ему принесли письмо, которое, как он объявил во всеуслышание, писала ему таинственная дама под вуалью. Эта дама, которую он имел претензию считать аристократкой, ждала его в его квартире. И, — добавил граф с возрастающим волнением, — он бросил конверт под стол, а письмо подал маркизу де Шамери, который, как кажется, в дружбе с ним, но в эту минуту виконт д'Асмолль вырвал записку из его рук и сжег ее.

— Но ведь это настоящий скандал! Ну, что дальше?!.

— Эти господа уехали… движимый любопытством, я почти машинально поднял этот конверт… вот он — прочтите его!..

— Дай сюда! — проговорила живо графиня, протягивая свою руку.

Граф в волнении смотрел на свою жену. Но вдруг Баккара побледнела, вскрикнула и вскочила со своего места, как бы укушенная ядовитою змеей.

— О, это невозможно!.. — вскричала она вне себя. — Это просто безумие, затмение рассудка… это положительно мой почерк… и так хорошо подделанный, что можно подумать, что это я сама писала…

И Баккара опустилась на стул… Но порыв ее негодования был так велик, голос звучал так правдиво, а испуг выразился так наивно, что граф не выдержал и упал перед ней на колени.

— О! — вскрикнул он. — Прости меня, Луиза, что я осмелился усомниться в тебе!

Графиня обвила руками его шею и поцеловала его черные кудри.

— Да и кто не усомнился бы, — прошептала она. Вдруг граф Артов поднялся с места.

— Графиня, — сказал он так серьезно, что заставил бы содрогнуться самых храбрых, — Роллан де Клэ есть презренный негодяй, и потому он умрет завтра же…

И этот человек, этот аристократ, в жилах которого текла кровь древних татар, выпрямился с свирепым и угрожающим видом и поклялся убить фата, осмелившегося навести подозрение на женщину, которой он, граф Артов, не побоялся дать свое имя…

Он сделал шаг к двери с намерением отправиться к Роллану де Клэ, дать ему пощечину и заставить его драться сейчас же, без всяких объяснений.

Но графиня опять превратилась в Баккара, то есть в женщину, некогда подчинившую юного графа своей воле и отказавшуюся от своей власти только тогда, когда она поняла, что обязанность ее кончена.

— Не уходи, — сказала она, — и выслушай меня прежде.

Во взгляде и в голосе ее было столько требовательности, что граф остался.

— Выслушай же меня! — сказала она. — И ты увидишь, права ли я…

— Говорите, что я должен делать!

— Друг мой! — заметила тихо графиня, рассматривая конверт. — Этот почерк похож на мой до такой степени, что, наверное, озадачил тебя и ты вывел такое заключение, какое не могло родиться в твоей голове в минуту хладнокровия.

— Пожалуй, что ты и права… но… этот почерк?

— Из двух одно: или де Клэ хвастался, что имел со мной свидание, подделал мой почерк, — словом, вел себя как презренный негодяй, или же все это есть не что иное, как прихоть случайности, по воле которой два существа, родившиеся в разных концах света и никогда не видавшие друг друга, бывают иногда удивительно схожи между собою. А в данном случае имеют одинаковый, совершенно схожий между собой почерк.

— Но ведь это почти невероятно!

— Ничего нет невозможного, мой друг…

— Но эти взгляды… эти улыбки…

— Замечал ли ты их раньше?

— Нет.

— Ну, так, право, это тебе просто показалось. Но я такого мнения: или де Клэ подлец… и тогда его следует наказать публично, среди белого дня… собрав, конечно, предварительно полные доказательства его подлости.

— Это правда.

— Или это просто случайность, а в таком случае посмотри на меня хорошенько, мой дружок, и спроси себя: мыслимо ли, чтобы женщина, которую ты возвысил до себя и которая дерзнула принять предложенное тобою имя, была до такой степени низкою, чтобы запятнать честь, даровавшую ей твое прощение?..

И графиня смиренно преклонилась перед своим повелителем…

Граф обнял ее и проговорил с восторгом:

— О, я желал бы, чтобы целый свет — свет, осмелившийся осуждать меня, — видел и прочувствовал, чего ты стоишь, моя ненаглядная жена!..

Прошла минута безмолвия и волнения между супругами.

Но вдруг графиня прервала это молчание.

— Позволь мне. дружочек, действовать самой, как бывало?

— О, делай что хочешь.

— Я приглашу де Клэ завтра вечером на чай. Замечай за ним, сколько тебе угодно, и если он осмелится хоть на один момент выйти из пределов глубокого уважения, я сама выдам его тебе.

— Изволь, — сказал граф.

Баккара взяла перо и написала следующее:

Графиня запечатала записку и оставила ее на столе в будуаре.

— Мой лакей отнесет ее завтра утром, — сказал граф. Супруги вышли из будуара.

Почти в ту же минуту отворилась дверь, ведущая в кабинет, через который некогда вошел Вантюр к графу. Теперь эта комната обратилась в будуар. Только на этот раз вошел не Вантюр, бывший управитель Маласси, а Цампа — орудие Рокамболя, новый камердинер герцога де Шато-Мальи, Цампа, который, повинуясь приказанию своего незнакомца, устроил себе связь с отелем Артова. Он подошел к столу, где лежала записка графини, осторожно распечатал ее, списал и опять запечатал гербовой печатью, которая лежала на столе.

— Дело, кажется, спешное, — сказал он про себя, — не сбегать ли мне в Сюренскую улицу? Мой незнакомец сказал мне, что на всякий случай он будет там от двенадцати до двух часов ночи.

И Цампа вышел на цыпочках из будуара.

Он не ошибся и действительно застал Рокамболя, переодетого в свой обычный костюм с застежками.

— А, верно, что-нибудь новенькое? — заметил Рокамболь, увидя Цампу.

— Право, не знаю, — ответил Цампа.

— Так зачем же ты пришел?

— Да отдать вам копию с одного письма, которое графиня написала перед тем, как идти спать.

— Что же это за записка?

— Я распечатал ее и списал…

— Ну, так давай же копию…

Рокамболь внимательно прочитал приглашение графини Артовой, написанное ею Роллану де Клэ.

— Черт побери! — проговорил он. — И ты думаешь, что это не новости?

— Я сказал, что не знаю.

— А я говорю, что ты болван.

— Покорнейше вас благодарю!

— Ты, братец, бессознательно спас наше дело… мы бы погибли, если бы ты не принес мне этого лоскутка бумаги.

— Стало быть, вы довольны мною?

— Очень доволен, и особа, в интересах которой я теперь действую, конечно, наградит тебя.

Цампа поклонился.

— Приказаний не будет?

— Никаких… Ступай себе спать.

Цампа молча повернулся и вышел, а Рокамболь поспешно переоделся и помчался в своем фаэтоне в Пас-си. Ребекка собиралась ложиться спать, когда он приехал. Как истая дщерь Евы, делающая из своей красоты профессию, она никогда не ложилась до двух часов ночи, если даже ей решительно нечего было делать, кроме как гадать на картах.

— Как! — сказала она с удивлением. — Вы приехали в такую позднюю пору?

— Моя милая, — отвечал Рокамболь, — возьми перо и пиши, но как можно лучше.

— Это зачем?

— Пиши под мою диктовку то, что я буду тебе сейчас диктовать; оно должно быть непременно одинакового почерка с теми, которые ты уже писала Роллану.

— Отлично, — ответила Ребекка и села к столу, а Рокамболь стал диктовать ей.

На следующее утро Роллан де Клэ встал довольно рано и в особенно веселом расположении духа.

У изголовья его сидел Октав, куря сигару и читая газеты.

— Э-ге! — заметил мальчуган. — Ты теперь уподобляешься Франциску I, когда он спал на пушечном лафете накануне Мариньянской битвы…

— Ты находишь?..

— Еще бы… ты по меньшей мере рыцарь, если уж не король; и никогда в душе рыцаря не царствовало такое безмятежное спокойствие перед битвою.

— Что ты тут говоришь о битвах?

— Как, ты не боишься?

— Чего?

— Графа Артова.

Роллан презрительно пожал плечами. — Во-первых, мой любезный, — сказал он, — я не вижу, почему я должен бояться графа Артова.

— Но ведь… рано или поздно… он все узнает.

— Очень немудрено…

— И вызовет тебя на дуэль.

— Ну так что же! Пусть вызывает!

— Говорят, он страшный человек…

— Все мужчины одинаковы.

— Но ведь он уже убил не одного из своих противников…

— А теперь я убью его, и это будет гораздо оригинальнее и лучше.

— Ты очень мил.

— Ах, милейший, — заметил Роллан с энтузиазмом, — какая это женщина, какой ангел, вчера она ездила к сестре и хотя боялась, что ее муж успеет воротиться, а все-таки заехала ко мне…

В эту минуту позвонили.

— Что, если это сам граф Артов, — подумал Октав. Но его предположение не оправдалось.

Камердинер подал Роллану на подносе письмо.

— От нее! — заметил Роллан вполголоса и, взяв письмо, распечатал его и прочел:

— О-го, нет ли каких-нибудь новостей? — подумал Роллан.

Письмо, разумеется, было без подписи. Роллан, как самый отвратительный фат, подал его Октаву.

— Честное слово, — проговорил Октав, — я охотно отдал бы мисс Элен — мою ирландскую кобылу — за то, чтобы быть завтра вечером у графа Артова. Мне, по правде сказать, очень любопытно знать, как ты будешь вести себя там.

Раздался еще звонок, и камердинер вошел снова с другим письмом.

Оно было запечатано печатью с гербом графа Артова и написано рукою Баккара.

— Какая, право, досада, — заметил опять Октав, — что я не знаком с графом… мне так хочется посмотреть.

Ровно в девять часов вечера виконт д'Асмолль и маркиз де Шамери выехали из Вернэльской улицы в отель графа Артова.

— Откровенно говоря, милый Альберт, —сказал Фабьен дорогою, —если бы я не боялся возбудить подозрения бедного графа, я ни за что бы не поехал к нему и, конечно бы, сослался на мигрень нашей дорогой Бланш.

— Отчего это? — спросил наивно Рокамболь.

— Да очень просто — ехать к графу для меня теперь истинное наказание, а целовать руку его жены — одно постыдное лицемерие.

— Следовательно, по-твоему, не следует никуда и ездить?

— О, ты и не думаешь, как я глубоко верил раскаянию этой женщины, как веровал в нее, как чтил эту высокую добродетель, отделившуюся от грязи, как отделяется алмаз от углерода, и что же, через десять минут мне придется стать с ней лицом к лицу и смотреть на ее раскаявшееся лицо и при этом думать: «Эта женщина — воплощенная ложь!»

— Граф — человек безукоризненный во всех отношениях, — проговорил Рокамболь, — и его жена, вероятно, сумасшедшая, если не любит его…

— И предпочла ему этого болвана де Клэ! — добавил Фабьен с горечью.

Карета остановилась у подъезда. Лакей в графской ливрее с гербами поспешно отворил дверцу кареты и откинул подножку.

Молодые люди поднялись по парадной лестнице и вошли в гостиную.

Эта огромная комната с темными обоями и темными картинами испанской и фламандской школ освещалась только двумя лампами под матовыми шарами, которые стояли на камине. Эти лампы вместе с двумя свечами, горевшими на пианино, распространяли в этой комнате какой-то таинственный полусвет. По простой ли случайности или так было подстроено — но освещение это не позволяло Фабьену и Роллану де Клэ приметить маленькой разницы в лице мнимой и настоящей графини Артовой.

Когда виконт д'Асмолль и Рокамболь вошли к графине, то она сидела около рабочего столика в обществе семи или восьми персон.

Баккара рассказывала герцогу де Шато-Мальи про некоторые особенности русской жизни.

Граф Артов сидел на диване и разговаривал вполголоса с одним из гостей.

Он поспешно встал, услышав доклад о виконте д'Асмолле и маркизе де Шамери, и пошел им навстречу.

— А, милости просим, дорогой Фабьен! — сказал он виконту. — Графиня уже думала, что вы нас забыли и не приедете, а ей очень хочется видеть вас…

— Графиня слишком любезна, — заметил Фабьен и, подойдя к Баккара, поцеловал ей руку.

— Любезный виконт, — сказала она, — вы, как видно, сделали очень много хорошего с прошлого года.

— Я женился, позвольте представить вам моего шурина маркиза де Шамери.

Несмотря на свое обычное хладнокровие и самообладание, Рокамболь слегка вздрогнул; он невольно боялся встретиться со взглядом графини. Но он стоял в тени и к тому же великолепно изменил свою наружность и голос.

Баккара взглянула на него совершенно равнодушно, поклонилась и повернулась к двери, откуда входило совершенно новое лицо.

При виде его, при его имени Фабьен содрогнулся — это был Роллан де Клэ.

Он вошел проворной непринужденной поступью и поклонился графине.

Граф пожал ему руку и тихо сказал:

— Здравствуйте, мой противник в картах, вы очень любезны, что пожаловали к нам.

Роллан взглянул на графа, и ему показалось, что взор его был холоден, как клинок шпаги, и несмотря на то, что он был храбр, ему вдруг сделалось страшно, и его тайный страх укрепил в нем решимость согласоваться с секретными наставлениями полученного утром письма. Он поклонился графине и, сказав ей какой-то уже давно избитый комплимент, отошел в сторону.

— Эта женщина обладает редкою и наглою смелостью! — подумал Фабьен.

— Я трепещу, — шепнул ему на ухо Рокамболь, — чтобы Роллан не наделал каких-нибудь глупостей!

В десять часов подали чай, и разговор сделался общим. Роллан смотрел украдкою на графиню и думал:

— Удивительно, она еще никогда не была так прекрасна, она прекраснее, моложе и гораздо изящнее в обращении, чем была вчера. И если подумать, что все это делается единственно для меня!..

Заговорили о путешествиях.

Графиня была очень весела: она рассказала про свое пребывание в Гейдельберге, несчастное приключение на водах Неккара и героизм Роллана, бросившегося в воду спасать ее.

Во время этого рассказа Роллан слегка покраснел и смутился под холодным взглядом графа… Но граф знал, что он писал любовные письма к его жене, и, следовательно, мог приписать этой причине его смущение. Впрочем, Роллан безукоризненно соблюдал приличие и сдержанность: он не подходил близко к графине, не старался сесть около нее и даже целых два часа терпеливо играл в вист.

В полночь Фабьен, сидевший почти все время как на иголках, стал собираться домой. Он подошел к Роллану и шепнул ему:

— Пойдем, умоляю тебя, ради нашей дружбы. Роллан, не возражая, встал с места и взялся за шляпу. За исключением двух английских офицеров, все гости уже разъехались, оставались также Рокамболь, Роллан и Фабьен.

Между тем как граф прощался с гостями, Роллан поцеловал руку графини и шепнул ей:

— Видите, графиня, я в точности исполнил ваше приказание.

Затем он поклонился и ушел, оставив Баккара в недоумении: что он хотел ей этим сказать и какие могла она отдавать ему приказания.

Она тщетно старалась объяснить себе эти слова, когда ей, наконец, пришло в голову, что Роллан, не отказываясь от роли вздыхателя, хотел, вероятно, намекнуть ей, что догадывается, по каким причинам она не приняла его в Гейдельберге, и таким образом приписывал рыцарскую заслугу своей сдержанности.

— Ну, — сказала она мужу, когда они остались вдвоем, — какое впечатление произвел на тебя сегодняшний вечер, мой дружочек?

— Я нахожу, что мы вчера совершенно напрасно оклеветали Роллана и что я был, вероятно, очень смешон, когда взбесился на тебя за сходство почерков.

— Следовательно, ты не ревнуешь больше? — спросила, смеясь, графиня.

— О, конечно, нет, и ты лучшая из женщин, если прощаешь меня.

Граф почтительно поцеловал руку своей жены и вышел в свой кабинет.

На другой день после этого, около полудня, граф Артов поехал верхом в Булонский лес. За ним следовал нарядно одетый слуга.

Объехав озеро и Прэ-Камелан, граф почувствовал жажду и, пришпорив лошадь, помчался к Арменонвильскому павильону. Доехав до него, граф сошел с лошади и, войдя в одну из отдельных беседок, спросил себе мороженого.

В соседней с ним беседке разговаривали два человека. Конечно, граф и не подумал бы прислушиваться к их разговору, если бы он не узнал голоса одного из них, Октава, которого граф видел накануне в клубе.

И граф невольно стал прислушиваться.

— Честное слово, — говорил Октав, — мне очень хотелось быть вчера на вечере у графа Артова.

— Роллан, должно быть, был недурен, — отвечал его собеседник. Его голос был незнаком графу.

Он невольно содрогнулся.

— Но, — продолжал Октав, — я не видел его сегодня утром, и, кажется, все обошлось благополучно.

— Что все?..

— Но ведь Роллан был скромен, вежлив, сдержан и вообще вел себя вполне тактично.

— Но это его роль.

— Графиня тоже показала полное равнодушие, так что ни один мускул не дрогнул на ее лице.

При этих словах холод охватил сердце графа, и он чуть не разбил блюдечко, которое держал в руке… однако он сдержал себя и, побуждаемый желанием узнать правду, стал опять прислушиваться…

— Честное слово, — продолжал между тем Октав, — только женщины и могут иметь «чело, никогда не краснеющее», как это говорит достопочтенный Жан Расин.

— Это верно, они больше мужчин умеют управлять собой.

— А графиня, по словам Роллана, была просто восхитительна. Она притворилась, что видит его в первый раз, и едва говорила с ним.

— Однако уверен ли ты, что Роллан не хвастает?

— Да.

— И его на самом деле любят?

— Конечно.

— Ты видел у него когда-нибудь графиню?

— Нет, но я видел ее в опере.

— С ним?

— Да.

— Она была без вуали?

— Нет, но она сняла ее потом в ресторане.

При этих последних словах у графа на лбу выступил холодный пот.

— К тому же, — продолжал Октав, — я наперсник Роллана; он показывает мне все ее письма. Я ведь первый узнал, что графиня принимала его в Пасси. Наконец, я был вчера утром у Роллана, и при мне принесли письмо…

— От графини?

— Разумеется. В этом письме графиня предупреждала его, что он получит другое, которое будет приглашением на чай.

Граф чуть не вскрикнул при этих словах.

— Только ты, конечно, понимаешь, — продолжал Октав, — что одно второе письмо было написано рукою графини.

— Первое, как и все остальные, рукою ее горничной. Баккара чересчур осторожна.

— Но ведь Роллан рискует в таком случае своей жизнью.

— Я говорил ему то же самое.

— Я никогда не видал графа Артова, но знаю достоверно, что он ужасный, неумолимый человек, владеющий великолепно оружием.

— Да, если у него достало духу жениться на Баккара, так надо же иметь такие качества, потому что…

Октав не успел договорить, ему послышался дикий вопль, и когда он поднялся со своего места, то… в дверях беседки, где он сидел, стоял сам граф Артов.

Он был бледнее мертвеца, губы его судорожно подергивались, а глаза горели каким-то особенным огнем.

Он подошел к испуганному Октаву и с необыкновенною силой поставил его на колени.

— Милостивый государь, — сказал он хриплым голосом, — вы, вероятно, узнали меня — я граф Артов — тот самый, над честью которого вы издевались целый час. Я мог бы тотчас же убить вас — даже без всякого оружия… но вы еще ребенок, у вас, может быть, есть мать, которая любит вас, и я оставляю вам жизнь… я прощаю вас, но только с одним условием.

В этот момент граф был положительно страшен и так величествен, что обоих юношей объял ужас. Октав, дрожа как осенний лист, пробормотал какое-то извинение.

Граф поднял его и сказал:

— Милостивый государь, вы должны поклясться мне, что воротитесь немедленно домой, не будете целые сутки никуда выходить и не увидитесь с Ролланом де Клэ.

— Клянусь!.. — прошептал Октав.

— Помните, что если вы не сдержите этой клятвы, то я убью вас… хотя мне нужна не ваша жизнь… но его…

И, сказав это, граф вышел.

— Роллан погиб! — пробормотал Октав.

Мы должны теперь вернуться несколько назад и познакомиться покороче с доктором-мулатом, занимавшимся специально излечением болезней, зарожденных под тропиками.

Доктору было уже сорок лет.

Он родился в Гваделупе и всю свою жизнь занимался токсикологией, то есть наукой о ядах.

Доктор Самуил Альбо занимал прекрасную квартиру в первом этаже отеля, в предместье Сент-Оноре, при его доме находился огромный тенистый сад.

В тот день, как граф Артов нечаянно услышал разговор Октава в Арменонвильском павильоне, — маркиз де Шамери приехал к доктору и застал его занятым в рабочем кабинете, который его многочисленные клиенты прозвали «палатою ядов».

По стенам этой комнаты тянулись огромные полки с книгами; на столах стояли химические реторты, склянки, кувшины, колбы. Здесь он проводил научные исследования.

Когда Рокамболь вошел к нему, то доктор сидел перед столом и тщательно рассматривал в увеличительное стекло ткань широкого, зеленоватого сухого листа, который по своей форме и объему не принадлежал к европейским растениям.

— Здравствуйте, доктор! — сказал ему Рокамболь, протягивая руку. — Извините, что я потревожил вас. Но я проезжал мимо и, вспомнив, что вы спасли моего бедного матроса и что я еще не успел поблагодарить вас, не мог не завернуть к вам и не загладить свою ошибку.

Произнося эти слова вежливым тоном вельможи, Рокамболь небрежно положил на камин банковский билет в тысячу франков.

Доктор предложил маркизу садиться и пододвинул ему стул.

— Вы слишком добры и любезны, маркиз, — сказал он, — что обеспокоили себя из-за таких пустяков.

— А разве вы считаете ни во что удовольствие видеть вас, доктор?

Мулат молча поклонился.

— Вот, — продолжал Рокамболь, — вы опять за своими книгами, допрашивая постоянно науку и медленно убивая себя над изысканиями новых средств для скорейшего исцеления своих ближних…

— Маркиз! — ответил скромно доктор. — Чем больше изучаешь науку, тем яснее видишь, что в ней есть тайны, которые можно уразуметь только после больших затруднений.

Рокамболь завел тогда разговор о ядах и, узнав, от доктора, что у него есть яд, производящий почти мгновенное помешательство, незаметно, во время выхода доктора из кабинета, украл немного этого яда и, спрятав, простился с ним и уехал.

Ровно в час пополудни он приехал домой. На дворе отеля стоял наемный фиакр.

— Это еще что? — подумал удивленный маркиз де Шамери. — Кто это еще пожаловал ко мне?

И, обратившись к лакею, он спросил: — У кого гости?

— У господина виконта — граф Артов.

— Граф Артов?! — повторил с удивлением маркиз.

— Точно так-с…

— Ого, должно быть, случилось что-нибудь новенькое, — подумал Рокамболь, — бьюсь об заклад, что взрыв уже последовал… надо быть вполне осторожным!

И Рокамболь торопливо отправился к Фабьену, сидевшему в кабинете вдвоем с графом Артовым.

Лицо графа было бледно, а губы судорожно подергивались.

Фабьен обрадовался приходу своего шурина.

Рокамболь невольно приостановился на пороге и молча посмотрел на встревоженные лица собеседников, как бы спрашивая себя, что произошло между ними.

Граф Артов оставил Октава ошеломленным происшедшею сценой и опять помчался к заставе «Звезда».

Здесь он остановился, соскочил с лошади, отдал ее своему кучеру и сел в первый попавшийся ему наемный купе.

— Вернэльская улица! — крикнул он кучеру. — Отель де Шамери…

Граф желал видеть Фабьена, вспомнив про то, что накануне тот сжег записку Роллана де Клэ.

А если Фабьен поступил таким образом, то это ясно указывало на то, что он посвящен в тайны Роллана.

Поступок Роллана, конверт, рассказ Октава — все это сложилось так вместе, что могло убедить самого недоверчивого человека, а в душе графа все еще шевелилось сомнение, до такой степени он любил свою жену и веровал в нее… до такой степени чистою и благородною она казалась ему еще вчера… Но сомнение графа было непродолжительно. Он понял, что виконт Фабьен д'Асмолль скажет ему всю правду, если он вынудит его к тому, и поэтому-то и отправился к нему.

Фабьен спокойно писал письмо, когда граф явился к нему, как снег на голову.

— Любезный граф, вас ли я вижу? — проговорил Фабьен, догадавшись по его бледности, что случилось что-нибудь особенное.

— Я к вам по делу…— ответил ему граф.

Фабьен подвинул ему стул и не заметил даже, что граф не подал ему руки.

— Любезный виконт! — начал граф, не садясь на предложенный ему стул. — Вы, кажется, очень дружны с господином де Клэ?

— Пожалуй, да, а пожалуй, и нет, — ответил Фабьен, слегка вздрогнув, — собственно говоря, наши отцы были друзьями, а я обещал только его дяде-опекуну наблюдать за ним…

— Мы ведь с вами дружны уже семь лет… не так ли?

— Совершенно верно, любезный граф.

— Вы серьезно ведь были моим другом?

— Сколько мне кажется, я и теперь не переменился… Но, — добавил Фабьен, улыбаясь, — к чему этот церемонный тон, мой милый граф?

— То есть вы хотите сказать — торжественный?

— Пожалуй, хоть и так.

— Дело в том, что завтра в это же время один из ваших друзей — я или господин де Клэ — будет убит.

Фабьен вскочил со стула.

— Вы, кажется, сошли с ума? — сказал он.

— Любезный виконт, я задам вам теперь один серьезный и очень важный для меня вопрос и именем нашей дружбы попрошу вас ответить на него.

— Извольте, граф.

— Третьего дня Роллан де Клэ получил в клубе письмо.

— Да.

— И показал это письмо вашему шурину маркизу де Шамери.

— Это верно.

— Затем вы вырвали его из рук де Клэ…

— И это все правда.

— И сожгли.

Фабьен утвердительно кивнул головой.

— Зачем же вы сожгли его?

Этот вопрос был сделан графом каким-то странным, отрывистым голосом.

— Очень просто — оттого, что Роллан — фат, — ответил Фабьен, доведенный до крайности.

— Гм, это ведь не ответ на мой вопрос, — заметил граф.

— Ну, так потому, что Роллан компрометировал женщину…

— Позвольте заметить вам, что если бы эта женщина была неизвестна вам…

— Вы хотите сказать, что я бы не поступил так?..

— Ну да…

— Положим, что вы и правы.

— Но эту женщину знаете не только вы, но и многие из этих господ — между прочим, и господин Октав…

— Все это очень немудрено, право, Роллан не умеет хранить своих тайн.

— Так согласитесь же, что вы сожгли эту записку не без причины, так как вы находились между людьми, посвященными в эту тайну.

Фабьен не предвидел этого страшного и неоспоримого по логике аргумента; он смутился и не отвечал.

— Вами руководила другая, более уважительная причина, — продолжал граф, — то есть между вами находился муж этой женщины… Виконт, заклинаю вас честью, отвечайте мне!

— Вы правы, — пробормотал почти уничтоженный Фабьен.

— После вашего отъезда я остался у карточного стола. Под этим столом я нашел конверт, в котором господин де Клэ получил это письмо. Я поднял его и узнал почерк моей жены.

Фабьен молчал.

— Я сейчас же воротился домой и показал конверт своей жене. Она вскрикнула от изумления, и этот крик был настолько искренен, что я подумал, что де Клэ — подлец и что он подделался под ее почерк.

— Это опять-таки очень немудрено, — сказал Фабьен, надеясь, что у графа не было других доказательств виновности его жены.

— Позвольте… позвольте, я еще не закончил… жена предложила мне пригласить г. де Клэ, и вы вместе с ним провели у меня этот вечер…

— Я, право, не заметил ни одного слова и ни одного даже взгляда…

— Погодите, погодите…— перебил его граф и рассказал ему в нескольких словах все то, что он только что слышал и что за тем последовало.

Во время этого рассказа он смотрел на Фабьена проницательным, испытующим взглядом, как бы желая проникнуть в сокровенную глубь его мыслей.

У виконта д'Асмолля выступил на лбу холодный пот.

— На свете нет ничего невозможного, — добавил граф, — возможна всегда и ошибка, несмотря даже на очевидность фактов… Но я вспомнил ваш поступок, и непобедимое желание узнать наконец истину вынудило меня ехать к вам…

— Неужели же я должен сказать ее вам?

— Иначе я сейчас же еду к де Клэ и убью его.

— Но, граф!..

— Если же вы подтвердите, что моя жена виновна, я вызову его на дуэль и убью его честно. Если же вы скажете мне, что она невинна, я поверю вам на слово.

Виконт д'Асмолль сидел как на иголках.

— Ну, что же вы молчите? Фабьен глубоко вздохнул.

— Пошлите ваших секундантов к Роллану, — чуть слышно прошептал он.

Граф вздохнул и зашатался.

Эти слова этого честного человека произвели на него действие громового удара, но он почти сейчас же оправился и сказал:

— Хорошо, я вам верю… А у вас есть доказательства?

— К несчастию!..

— Вы видели графиню у Роллана?

— Да.

Это последнее слово Фабьен произнес чуть слышно и глухим голосом.

В это самое время вошел Рокамболь.

Присутствие его становилось здесь больше чем необходимым; оно придавало бодрости Фабьену, который, несмотря на свое нравственное мужество, уже начинал падать духом.

У графа Артова достало еще силы воли протянуть руку вошедшему маркизу.

— Здравствуйте, — сказал он при этом слегка дрожащим голосом.

— Любезный виконт, — продолжал он затем, обращаясь к Фабьену, — вы всегда были мне другом и сейчас доказали мне, что ваши чувства не изменились.

— О, как теперь, так будет и всегда! — проговорил Фабьен.

— Ну, так докажите же мне на деле это…

— Чем?

— Я не попрошу вас, конечно, быть секундантом вашего друга!..

— Прежнего, граф, а теперь я его презираю.

— Нет, я прошу у вас более простой услуги. Мне просто не хочется возвращаться сегодня домой — позвольте мне пробыть до завтра у вас.

— Располагайте моим домом, граф, — сказал Рокамболь.

Тогда граф сел и написал своей жене следующее письмо:

Написав эту записку, граф запечатал ее и сказал виконту д'Асмоллю:

— Я оставлю вас ненадолго, мой друг, до свидания… Прощайте, маркиз.

И граф вышел, спокойный по наружности, но с разбитым сердцем.

— Куда прикажете везти? — спросил его извозчик, когда он сел в наемный фиакр.

— Прованская улица! — крикнул граф.

Роллан де Клэ сидел дома. В это утро он получил от Ребекки записку следующего содержания:

«Вы вчера были просто восхитительны, и я награжу вас за это. На всякий случай не уходите из дому до пяти часов, может быть, я успею вырваться хоть на минутку от своего тирана и побывать у вас».

Роллан, повинуясь этому приказанию, отослал даже своего камердинера, чтобы быть совершенно наедине с нею, если она приедет.

В половине второго раздался звонок.

— Это она!.. — проговорил Роллан, вздрогнув, и побежал отворять, но, отперев дверь, он невольно отшатнулся, у него потемнело в глазах… Это была не она, а он… Он, муж — страшный граф Артов.

— Милостивый государь! — сказал ему граф. — Мне нужно сказать вам несколько таких слов, которые я нахожу неудобным говорить здесь на пороге, а потому я прошу позволения войти к вам.

И, сказав это, граф прямо прошел в гостиную Роллана и сел.

Де Клэ последовал за ним и тоже сел. Он уже не сомневался, что граф все знал. Роллан горделиво поклонился графу и сказал:

— Чему обязан я чести вашего посещения, граф?

— Я все знаю…

Фат поклонился опять.

— Я к вашим услугам, — сказал он.

— Очень хорошо.

— И согласен на все ваши условия…

— Сначала пистолет, а потом шпага; вы, конечно, понимаете, что мы будем драться насмерть.

— Это как вам будет угодно.

— Завтра в восемь часов утра.

— Где?

— О, разумеется, не в Булонском лесу! Она, пожалуй, явится туда и разыграет трогательную сцену. Мы будем драться в Венсене, у Тронной заставы.

— Я буду там с моими секундантами, — ответил Роллан.

— Прощайте, милостивый государь, до завтра! — сказал граф с ужасающим хладнокровием.

Роллан любезно проводил его до лестницы.

Тут они обменялись еще раз взглядами и поклонами.

Роллан, нужно отдать ему справедливость, вел себя вполне прилично и достойно на этом свидании, он находил поступок графа чрезвычайно логичным и основательным и не подумал увертываться. Так как граф знал все, то драться было необходимо.

Но Роллан обладал только одним хорошим качеством — храбростью, а когда прошел первый момент его изумления и смущения, то он увидел в вызове графа только одно средство еще больше возвыситься в глазах своих приятелей-молокососов, которые и без того уже приходили в удивление от его успехов.

Дуэль с графом Артовым придавала ему весу, и ему ни на минуту не приходило в голову, что граф может убить его.

Под влиянием какой-то лихорадочной радости он написал Октаву письмо и сообщил ему о предстоящей дуэли с графом, которая происходит из-за того, что сильная любовь к нему графини Артовой скомпрометировала ее мужа.

Одним словом, одна эта записка заслуживала уже поединка.

Граф Артов отправился от Роллана де Клэ к герцогу де Шато-Мальи.

— Я пришел просить вас об одной услуге, — сказал он ему.

— Приказывайте, граф.

— Завтра я дерусь на дуэли.

— Вы?!

— Я. Хотите быть моим секундантом?

— Конечно… только…

— Вы желаете знать причину дуэли?

— Именно… дуэль такая печальная вещь! Граф грустно улыбнулся.

— Я выхожу на дуэль, — сказал он, — потому что еще вчера был одним из счастливейших людей, а сегодня стал несчастнейшим.

— Боже мой, что вы говорите?

— Ничего, я любил, а меня не любили. Я предполагал, что раскаяние создает иногда ангелов, а теперь убедился в том, что порочность, обращенная на одно мгновение на путь истинный, рано или поздно возвращается к прежнему… вот и все!..

— Но… возможно ли это?.. Боже мой, возможно ли это?.. Графиня!..

— Не говорите мне о ней, — перебил его глухо граф Артов. — Она умерла для меня!..

Пока совершались события, рассказанные нами, — иная сцена, не менее драматичная и раздирающая сердце, происходила в Пепиньерской улице, в отеле графа Артова. Читатель помнит, что граф уехал из дому верхом после завтрака.

В эти два дня, по своем возвращении, граф, француз душою и характером, не мог насытиться своим Парижем. Еще накануне его не было дома с самого утра и до обеда, а в этот день Баккара сказала ему, улыбаясь:

— Поезжай, дружочек, я увольняю тебя до обеда.

И, сказав это, сама графиня уехала также за покупками.

Она воротилась в три часа и узнала, что граф отослал свою лошадь и взял извозчичий купе. Это обстоятельство показалось ей несколько странным, но все-таки она не придавала ему большой важности.

Через час пришло письмо не от графа Артова, а от Роллана де Клэ.

Роллан, прождав понапрасну до пяти часов, написал графине следующее послание:

Письмо это принес камердинер Роллана.

Баккара взглянула на адрес и очень удивилась, что он написан не рукою сестры, от которой она ждала письмо. Она хотела распечатать письмо, когда на дворе послышался стук въезжавшего экипажа. Думая, что это муж, графиня подбежала к окну и с изумлением увидела купе сестры, из которого вышла Сериза (мы будем называть так с этого времени Вишню).

— Что с ней?.. — подумала Баккара. — Не с ума ли она сошла?

И, все еще не распечатывая письма, она побежала навстречу Серизе Роллан. Сестры поцеловались.

— Иди-ка сюда, моя милая ветреница, — сказала Баккара, — и пишет, и приезжает ко мне в одно и то же время!..

— Что? Я не писала…— ответила удивленная Сериза.

— Ну, а это что? — спросила Баккара, взяв с камина письмо.

Сериза пожала плечами.

Баккара проворно сломала печать и, взглянув на подпись, прочитала:

«Роллан де Клэ».

Удивляясь все больше и больше, она прочитала первую страницу и внезапно побледнела.

— Боже! — прошептала она. — Уж не сон ли это? Письмо выпало у нее из рук. Сериза подняла его, в свою очередь прочитала и прошептала:

— Это непонятная вещь!..

Сестры переглянулись, но, наконец, Баккара вскрикнула:

— Да ведь я почти и не знаю этого господина!..

— Ах! — проговорила Сериза. — Я тебе вполне верю, он, должно быть, просто сумасшедший… Кто же вызвал его и с кем он будет драться?..

— Я схожу просто с ума! — воскликнула графиня вне себя.

Но в эту самую минуту отворилась дверь, и лакей подал графине письмо, принесенное уличным комиссионером.

— От его сиятельства! — доложил человек, узнав почерк своего барина.

Баккара взяла его дрожащей рукой, прочитала и с громким воплем грохнулась на пол.

Через полчаса она пришла в себя.

— Боже! — говорила бедная молодая женщина. — Пойдем… пойдем к этому господину, я должна его видеть… должна… о мой Станислав!.. Этот негодяй осмелился подделаться под мой почерк… Боже! Боже!..

И графиня, едва держась на ногах, села с сестрой в карету и приказала кучеру:

— В Прованскую улицу — гони как можно скорее.

Доехав до квартиры Роллана де Клэ, Баккара осталась в карете и попросила свою сестру повидаться с этим негодяем, который осмеливался так нагло клеветать на нее.

Роллан де Клэ принял Серизу, и когда та сказала ему, что ее уполномочила ее сестра Баккара узнать, что значит его письмо к ней, то он начал уверять ее, что она, вероятно, не посвящена своей сестрой в их взаимные отношения с ним, и рассказал ей при этом, как мнимая Баккара принимала его в Пасси и как она была даже два раза у него.

Сериза вскрикнула и бросилась к своей сестре.

То, что она передала ей, придало особенную энергию Баккара, она выскочила из кареты и проворно взбежала вслед за Серизой в квартиру Роллана де Клэ.

Увидя графиню, Роллан бросился к ней и хотел ее обнять.

— Ах, Луиза! — вскричал он. — Дорогая Луиза!.. Баккара с негодованием оттолкнула его.

— Прочь! — вскрикнула она. — Вы подлец или сумасшедший… Вы никогда не имели права называть меня Луизой.

Но Роллан хладнокровно заметил ей, что она совершенно напрасно отказывается от того, что было.

Сколько ни говорила Баккара, в каком она ни была отчаянии, но Роллан де Клэ, пораженный ее тождественным сходством с Ребеккой, продолжал настаивать, что он принимал ее у себя.

Баккара упала без чувств.

Ее отнесли в карету, а Вишня взяла слово, что он придет вечером к ним для того, чтобы разъяснить ту тайну, которая скрывается в этом деле.

— Приду, — ответил Роллан, начинавший думать, не сошел ли и он с ума.

Через несколько минут после отъезда Баккара от Роллана де Клэ к нему приехал мнимый маркиз де Шамери.

Роллан сидел на диване и имел вид совершенно уничтоженного человека.

— Любезный друг, — сказал маркиз де Шамери, делая вид, что приписывает совсем другой причине упадок духа Роллана, — я все узнал: графу Артову все известно, и он приходил к вам с вызовом.

— Да это еще не то! — ответил ему Роллан и рассказал все, что произошло у него с Баккара.

Рокамболь слушал хладнокровно до конца, не перебивая Роллана, потом посмотрел на него, улыбаясь, и сказал:

— Вы еще очень молоды, мой милый, и у вас недостает проницательности и опыта… Вы не знаете женщин.

— Но…

— Я хочу сказать, что графиня с сестрой очень ловкие особы и что они обманули вас, доведя вас до отчаяния, уверяя, что вы принимали за Баккара какую-то другую женщину.

— Обманули… меня?

— Ну да.

— Да… мнимой графини Артовой нет и быть не может, так как подобное сходство немыслимо между двумя женщинами.

— Ну, а домик в Пасси?

— Да почему вы знаете, что это было в Пасси, а не в отеле, ведь вас, вы сами же говорили, возили в карете с матовыми стеклами.

Все это окончательно сбило с толку Роллана де Клэ.

— Так пусть же графиня и ее сестрица ждут меня, сколько им угодно, — воскликнул он, — я ненавижу, презираю их и буду завтра же драться с графом.

— Только защищайтесь хорошенько!

— Будьте покойны.

Они простились, маркиз уехал домой, а Роллан написал Серизе, что он не будет у них, потому что хорошо понял, какую с ним хотели сыграть комедию.

После этого он отправился в клуб.

От Роллана де Клэ Рокамболь возвратился домой и отправился прямо к своему зятю.

Он застал его с графом Артовым, который писал в кабинете виконта какие-то письма.

Он писал в продолжение целого часа и лишь затем повернулся к Фабьену со словами:

— Милый друг, вы позволите мне назначить вас своим душеприказчиком?

— К чему это? — спросил изумленный Фабьен.

— Меня могут убить…

— Перестаньте, пожалуйста!.. Провидение не допустит подобной несправедливости…

— Все равно, — перебил граф.

— Послушайте, граф, вы все еще любите эту женщину…

— Правда.

— И если вас не убьют…

— Я сам застрелюсь.

— Это будет безумием.

— Я сейчас сделал завещание, — сказал граф со вздохом. — У меня два различных состояния: одно на родине — наследственное; другое состоит в собственности, приобретенной мною во Франции, и заключается в шестидесяти тысячах ливров дохода. Последнее я и хочу доверить вам.

— Но…

— Я знаю, что вы хотите сказать. Но я имею твердое намерение умереть. Все мое счастье, вся жизнь моя заключались в ней, ее одну любил я, и в моем сердце нет больше места для другой привязанности.

— Конечно, теперь не время напоминать вам о других чувствах иначе, как только сказать: есть мужество и в решимости жить, когда жизнь тягостна…

— Вот этого-то мужества у меня и нет. Мне не нужно убивать себя: я уже умер.

Фабьен вздрогнул и понял, что всякое утешение будет бесполезно.

— Извольте, — сказал он, — я исполню ваше желание.

— Вы согласны сделаться моим душеприказчиком?

— Да.

— Я оставляю здесь бумаги и завещание… Если завтра…

В это время вошел Рокамболь.

Появление его помешало разыграться чувствительной и раздирающей сердце сцене между графом и Фабьеном.

Граф Артов почувствовал, наконец, что силы изменяют ему… В минуту появления Рокамболя у него готовы уже были брызнуть слезы.

— Граф, — сказал мнимый маркиз, — я приготовил вам комнату рядом с моей спальней.

— Благодарю вас, маркиз.

— А так как моя сестра не знает еще о вашем присутствии, то вы потрудитесь пройти прямо на мою половину, во второй этаж.

— С удовольствием.

— Теперь шесть часов; Фабьен отправится к своей жене обедать.

И Рокамболь встал и провел графа по черной лестнице во второй этаж, который он занимал весь.

Граф вошел за ним в маленькую гостиную, где стоял накрытый стол.

— Вы будете обедать? — спросил Рокамболь.

— О, нет, — отвечал граф с грустною улыбкою, — мне не хочется ни есть, ни пить.

— Верю, но вам завтра предстоит дуэль, и я не советовал бы вам драться с пустым желудком.

— Правда, — прошептал граф и принужденно сел к столу.

Он пил довольно много, так что после обеда даже несколько забылся.

— Позвольте мне дать вам совет, — сказал Рокамболь. — Какой?

— Не пейте кофе, а выпейте лучше стакан старой настойки.

— Зачем?

— Она придает сон, а вам он необходим.

— Может быть, — сказал граф рассеянно.

— Когда я служил в Индийской компании, — продолжал Рокамболь, — я часто дрался на дуэли и всегда имел скверную привычку просиживать целую ночь накануне дуэли за картами.

— А!

— Всегда являлся на бой изнуренным, и, благодаря этому, два раза меня чуть не убили.

— Какая неосторожность.

— Вы, конечно, не проведете ночь за картами, но при вашем душевном состоянии вы, очевидно, не сможете уснуть, а поэтому вам должно прибегнуть к наркотическим средствам… Потому что вы, наверное, не желаете, чтобы Роллан убил вас.

— Вы правы, — сказал граф, — дайте мне усыпительного.

— Вот, — сказал Рокамболь, взяв бутылку с прозрачною жидкостью, — хотите, я приготовлю вам усыпительное собственного изобретения?

— Вашего собственного?

— Да, смесь вишневки со старым голландским кюрасо.

— И я усну от этого? — спросил граф.

— Как нельзя лучше.

Говоря это, Рокамболь налил вишневки в рюмку и дополнил ее жидкостью из другой бутылки. Он взглянул на часы и подумал:

— Двадцать четыре часа… да… теперь семь часов вечера, а граф дерется с Ролланом в семь часов утра.

Граф выпил рюмку одним залпом.

— Бррр… как горько! — сказал он.

— Неужели?

— Попробуйте.

— О! — сказал Рокамболь, смеясь. — Я не хочу спать, мне нужно многое сегодня сделать.

В восемь часов граф Артов вышел из-за стола, спотыкаясь.

Рокамболь позвонил.

— Проводите графа в его комнату! — сказал он вошедшему слуге.

— Как у меня тяжела голова, — сказал граф, проведя рукой по лбу, — прощайте, маркиз, доброго вечера!

— Доброго вечера, граф.

Рокамболь, проводив его до дверей, отправился к сэру Вильямсу.

Он подробно рассказал ему обо всем случившемся.

— Уверен ли ты, дядюшка, — спросил он, — что довольно двадцати четырех часов?

— Да, — кивнул сэр Вильямс.

— Граф, наверное, убьет Роллана.

— Я в этом почти уверен и вполне убежден, что все случится, как я и сказал, — написал сэр Вильямс.

Сериза привезла к себе сестру, чуть живую и обезумевшую от горя.

Леона Роллана не было дома. Воротясь домой в десять часов, он нашел Баккара лежащей в постели его жены, в сильной горячке, так что она не узнала его.

Сериза со слезами на глазах рассказала мужу обо всем случившемся и показала ему письмо графа Артова к жене.

— О, я найду его, — сказал Леон, — и постараюсь его вразумить. Надо непременно отыскать ту женщину, которая так похожа на нее.

В это время принесли письмо Роллана де Клэ. Прочитав письмо, Сериза вскрикнула.

— Негодяй! — прошептала она.

Она ждала Роллана, она надеялась, что теперь окончательно его убедит в существовании двойника Баккара.

— Все потеряно! — проговорила она. — Граф выйдет на дуэль.

— Нет, — вскричал Леон, — я сейчас пойду к Роллану де Клэ и привезу его насильно!

Он тотчас же отправился в Прованскую улицу.

— Барина нет дома, — сказал лакей, отворивший Леону дверь.

— Куда он ушел?

— Не знаю.

— Когда придет?

— Тоже не знаю.

— Так я его подожду.

Лакей провел Леона в гостиную, зажег свечи и удалился.

В томительном ожидании он просидел всю ночь: стало уже светать; Роллан все не возвращался.

Тогда Леону пришло в голову, что если Роллан не идет, то, по всей вероятности, дуэль расстроилась; и он побежал в отель графа Артова.

Но и графа не было дома.

Роллан ушел из дому вскоре после ухода Рокамболя и отправился в клуб, надеясь прийти туда раньше Октава, чтоб не допустить разглашения предстоящей дуэли.

Но Октав, под впечатлением утренней встречи с графом Артовым, повиновался запрещению его — выходить из дому. Приятель, присутствовавший при этой встрече, гакже не явился, и, следовательно, никто из членов не знал о случившемся.

Прождав напрасно около трех часов, Роллан, крайне раздосадованный равнодушием Октава, решился отправиться к нему на дом.

Октав лежал у себя на диване, одетый в туфли, халат и ермолку.

— Что это, — вскричал Роллан, остановясь на пороге, — ты с ума сошел!

— Почему это тебе кажется?

— Ты разве не получил моего письма?

— Получил.

— Ну?

— Я написал к Б.

— И он не пришел?

— Нет, приходил: завтра он заедет за мной в шестом часу.

— Твое равнодушие меня положительно удивляет: ты преспокойнейшим образом сидишь дома, когда завтра мне предстоит дуэль.

— Потому что я нахожусь под домашним арестом.

— Кто же тебя арестовал, блондинка или брюнетка? — насмешливо спросил Роллан.

— Господин, который завтра убьет тебя.

Он рассказал Роллану свою нечаянную встречу с графом Артовым и нисколько не скрыл свое впечатление страха.

— Знаешь, что я тебе посоветую? — проговорил наконец Октав.

— Что?

— Ночуй сегодня у меня.

— Это зачем?

— Графиня, пожалуй, опять приедет к тебе сегодня вечером или завтра утром, хоть ради того только, чтобы помешать дуэли.

Октав позвонил, велел приготовить Роллану постель и разбудить себя в пять часов.

Роллан спал очень плохо.

Лакей в точности исполнил приказание своего господина, разбудив его ровно в пять часов.

Маркиз де Б. точно приехал в назначенный час, принеся с собой две шпаги и ящик с пистолетами.

Октав велел заложить карету, и ровно в половине седьмого молодые люди приехали к Тронной заставе, на место дуэли.

Карета герцога де Шато-Мальи стояла уже у таможенной будки.

За час перед тем Рокамболь едва добудился графа Артова.

Граф чувствовал себя крайне изнуренным; глаза его принимали уже бессмысленное выражение.

Граф скоро оделся и вместе с Рокамболем сел в купе.

Как только экипаж повернул за угол, Рокамболь вышел из него, сел на верховую лошадь и во весь опор помчался в Сюренскую улицу.

Спустя несколько минут он вышел из своего мезонина кучером, в ливрее лакея герцога де Шато-Мальи.

В это время граф приехал к герцогу де Шато-Мальи.

— Представьте, — сказал граф, — сейчас, въезжая в ваш двор, я забыл, зачем к вам еду. Но теперь поедемте, мне хочется скорей убить Роллана де Клэ.

— Бедняжка, — подумал герцог, взглянув на бессмысленное лицо графа, — горе помрачило ему рассудок.

В это время вошел Цампа.

— Ваше сиятельство, — обратился он к герцогу, — сегодня ночью ваш кучер сильно заболел и прислал на свое место английского кучера, служившего у лорда К.

— Хорошо, — отвечал герцог.

— Нам пора ехать, господа, — обратился он к графу и секунданту, гвардейскому офицеру.

Они сели в карету, и Рокамболь погнал лошадей с ловкостью и умением опытного кучера.

Они первые приехали на место, но вскоре приехал и Роллан.

Граф Артов был всю дорогу необыкновенно весел, но, выйдя из кареты, он сразу впал в какое-то мрачное оцепенение. Затем твердою поступью подошел прямо к Роллану, стоявшему между своими секундантами, и измерил его взглядом с головы до ног.

— Милостивый государь, — обратился он к нему, — вы должны меня выслушать, ибо от этого зависит честь вашей жены…

— Моей жены! — воскликнул изумленный Роллан.

— Я оклеветал вашу супругу, простите меня… Ваше сиятельство, — продолжал граф, и глаза его засверкали каким-то странным блеском, — меня зовут Ролланом де Клэ, вас — графом Артовым… мы оба дворяне и…

— Вы с ума сошли, — проговорил изумленный Роллан.

— О, простите меня! Я оскорбил прекрасную и благородную Баккара… но на коленях умоляю вас о прощении.

И граф опустился перед Ролланом на колени. Все присутствовавшие вскрикнули в один голос:

— Он помешался!

— Милостивый государь, — обратился к Роллану герцог де Шато-Мальи, — перед вами на коленях стоит уже не граф Артов, которого честь вы попрали ногами, — а сумасшедший, потерявший рассудок от любви к своей жене!..

Спустя после этого несколько часов Рокамболь рассказал сэру Вильямсу обо всем случившемся.

— Я сделал все по твоему желанию, — прибавил Рокамболь, — но скажи мне, какая нам польза от помешательства графа Артова?

Сэр Вильямс написал:

Спустя три дня после несостоявшейся дуэли герцог де Шато-Мальи получил следующее письмо от Баккара:

— Бедняжка! — пробормотал герцог по прочтении письма. — Не знаю почему, но я почти уверен, что она невиновна.

Герцог положил письмо на камин за часы.

Цампа заметил это, и как только барин его ушел, он не замедлил прочесть письмо графини Артовой, списать его и копию положить в карман.

Спустя час эта копия находилась уже в руках Рокамболя.

Одновременно с ним он получил письмо из Испании от Концепчьоны, в котором она его извещала, что через четыре дня они приедут в Париж и что после смерти дона Педро и дона Хозе герцог предоставил ей полную свободу в выборе мужа, хотя отчасти жалеет, что отказал герцогу де Шато-Мальи. Она в самых нежных выражениях открылась ему в нетерпении скорей увидеть его.

Так кончила она свое письмо.

Прочитав копию письма графини Артовой, Рокамболь сильно задумался.

— Черт возьми! — пробормотал он. — Баккара известила герцога де Салландрера, что де Шато-Мальи из его рода, что он ждет бумаг и проч. Одним словом, если герцог получит это письмо, — я погиб.

Приказав Цампе прийти в восемь вечера, Рокамболь переоделся и отправился к своему наставнику.

На дороге он встретил толстяка с седыми волосами, в изношенном платье. Рокамболь взглянул на него и невольно вздрогнул: это был Вантюр.

— А не худо бы возобновить знакомство с старинным приятелем, — подумал Рокамболь.

Спустя минуту он вышел из купе, приказал кучеру ехать домой, а сам пошел пешком — чтобы не потерять из виду Вантюра и узнать, где он живет.

Рокамболь издали следил за своим старинным и, как видно, прогоревшим приятелем, который, пройдя бульвары, Монмартрское предместье, поворотил направо, в улицу Рош-Шуар, вышел за заставу и на площади Бэлом скрылся в сыром и грязном коридоре двухэтажного дома.

Рокамболь слышал, как привратница назвала его господином Ионатасом.

Он тотчас же сел в фиакр и поехал посоветоваться с Вильямсом.

Он прочел ему оба только что полученных письма и рассказал о встрече с Вантюром и о его нищенском положении.

Сэр Вильямс, немного подумав, взял доску и написал:

— Вантюр нам необходим. Он поедет в Испанию за письмом Баккара к герцогу де Салландрера.

— Герцог ведь уже получил его.

— Нет. Оно пошло вчера; герцог уедет оттуда сегодня утром, следовательно, письмо встретится Вантюру на дороге.

— Теперь начинаю понимать, — проговорил Рокамболь.

В этот день Вантюр просидел почти целый день в винном погребке и, выиграв на биллиарде семь франков, в весьма веселом расположении духа возвращался в свою грязную квартиру на площади Бэлом.

Хозяйка подала ему письмо с адресом: Господину Ионатасу, на площади Бэлом.

Вантюр с трепетным нетерпением вскрыл конверт и, подойдя к сальной свечке, прочел:

— Ого! — прошептал он. — Кто же это знает о моем имени?

Взглянув на подпись, он прочел страшное имя: «Сэр Вильямс».

Сэр Вильяме — человек, изувеченный и лишившийся языка по его милости!.. Пять лет уже Вантюр лелеял себя полной надеждой, что сэр Вильяме съеден дикарями. Итак, он писал к нему:

Вантюр погрузился в мрачное раздумье. Он вышел на улицу и сел на тумбу.

— Дело мое скверное, — пробормотал он. — Давнишние грешки не позволяют мне просить покровительства у полиции; бороться с сэром Вильямсом я не в состоянии, а поэтому остается одно — покоряться ему во всем.

И Вантюр отправился к пригорку, будучи под впечатлением страшной угрозы сэра Вильямса.

Дойдя до тропинки на вершине пригорка, он вдруг услышал за собою шаги.

Он оглянулся и увидел блузника в картузе.

— Сэр Вильяме, — прошептал мнимый ремесленник. Вантюр вздрогнул и остановился, стараясь рассмотреть в темноте лицо ремесленника.

— Неужели ты не узнаешь меня? — спросил блузник.

— Рокамболь! — вскрикнул вдруг пораженный Вантюр.

— Ты не ошибся, почтеннейший.

— Помощник сэра Вильямса?

— Которому поручено рассчитаться с тобой, — сказал Рокамболь и приставил дуло пистолета к груди Вантюра, который в испуге отступил назад.

— Я могу быть вам полезен, — проговорил он прерывающимся голосом.

— В таком случае сядем на траву и потолкуем. Как твои дела?

— Весьма скверны: работы совсем нет. Рыжая бодрствует, рыжеватые снуют повсюду, так что работа noд спудом весьма опасна (т. е. полиция бодрствует, агенты снуют повсюду, так что воровать весьма опасно).

— Что бы ты сделал за две тысячи франков?

— С завязанными глазами протанцевал бы около гильотины.

— Хорошо. Слушай же меня. Я по-прежнему помощник сэра Вильямса.

— А где же он?

— Кто?

— Сэр Вильямс.

— Он в Париже и ворочает миллионами.

— А ты?

— Я пользуюсь только крохами. Нам нужно с тобой рассчитаться. Мы можем заставить тебя работать даром. Следовательно, если тебе заплатят, то единственно из великодушия.

— В чем же будет состоять моя работа?

— Дело в том, чтобы перехватить одно письмо.

— Где?

— В почтовой конторе, в Испании. Ты привезешь это письмо в Париж, запечатаешь его в другой конверт и отдашь на городскую почту с адресом: г-ну Альберту, до востребования.

— Хорошо, исполню все в точности. Теперь скажите, куда мне ехать.

— Пойдем!

Рокамболь взял Вантюра под руку и провел его за церковь, откуда вдали виднелись две светящиеся точки, похожие на каретные фонари.

— Это письмо, — сказал Рокамболь, — вышло из Парижа уже тридцать шесть часов.

— Так его нужно догнать?

— Нет, это невозможно, но ты должен приехать на почту через двадцать четыре часа после письма.

— А оно будет еще на почте?

— Его возвратят обратно, так как получатель уехал в Париж. Видишь там почтовый экипаж? Ты найдешь там бумажник с инструкциями и двумя тысячами франков на дорогу. Теперь ступай по этой тропинке прямо к фонарям. Скажи только почтарю: «Я, Ионатас» и тебе ответят: «Садитесь».

— Очень хорошо.

— На этих лошадях ты доедешь до Вилльжуифа, там возьмешь других. В Орлеане ты переоденешься в приличную одежду, которую найдешь в чемодане сзади кареты. Прощай.

Вантюр отправился по тропинке, а Рокамболь вернулся назад.

— В Бордо! — крикнул Вантюр почтарю, усевшись в карете.

Спустя час Рокамболь сидел уже у сэра Вильямса.

— К чему, в сущности, мы перехватим письмо Баккара? Сэр Вильямс написал:

«Чтобы заставить герцога де Шато-Мальи самому рассказать свою историю герцогу де Салландрера, а тот будет этим крайне удивлен».

— Но ведь ему поверят.

«Может быть, но все-таки будут ждать удостоверительных бумаг, которые тоже надо перехватить».

Деревня Корта, о которой Концепчьона писала маркизу де Шамери, расположена на южном склоне Пиренеев, по обеим сторонам большой дороги в Памплону.

К северу от Корты, влево от большой дороги, стоял небольшой домик, на котором красовалась вывеска: «Почтовая контора».

В этом уединенном домике жили только двое: старик — Мурильо Деревянная Нога, отставной военный, и молодой человек шестнадцати лет по имени Педро.

Однажды утром, когда Педро одевался, чтобы отправиться в обычный обход, Мурильо, разбирая у стола письма, обратился к нему с вопросом:

— Ты знаешь наверное, что герцог де Салландрера уехал?

— Управитель его мне говорил, что он наверное уезжает восемнадцатого числа. А разве есть к нему письмо?

— Да.

— Дайте сюда, я снесу его в замок, а если герцог уехал, то мы отправим его с сегодняшним курьером во Францию.

Педро положил письмо в сумку и отправился в обход.

Но он возвратился в Корту спустя час после проезда курьера, и поэтому письмо к герцогу де Салландрера, который действительно уехал, осталось в почтовой конторе до следующего дня.

На следующую ночь, в два часа, Мурильо проснулся от стука приближающегося экипажа, который вскоре остановился у почтовой конторы.

Он наскоро оделся, выбежал за калитку, где при свете каретных фонарей увидел толстого господина, закутанного в дорожный плащ и шедшего с самоуверенностью богача.

Это был Вантюр.

— Это Корта, ближайшая деревня к замку де Салландрера? — спросил он Деревянную Ногу.

— Точно так.

— Можно по этой дороге проехать в замок в карете?

— Нет, вам придется вернуться назад за целое лье и потом взять влево. Ваша милость знакомы с его сиятельством?

— Герцог мой лучший друг. Я обещал ему заехать проездом в Мадрид, — горделиво отвечал Вантюр. — Я маркиз де Кок-Герон.

— Но герцога нет в Салландрере, он третьего дня уехал.

— Вы наверное знаете?

— Наверное. Доказательством тому служит письмо к его сиятельству из Парижа, которое я отошлю ему обратно.

— Ах, какая досада! — проговорил Вантюр, рассматривая домик и палисадник инвалида.

— Далеко отсюда почтовая станция? — спросил он, садясь в карету.

— В двух лье. Почтовая карета уехала.

Проехав Корту, она повернула в дубовый лесок, густая тень которого совершенно скрывала свет луны.

Дорога шла в гору, и поэтому лошади шли шагом.

Вантюр воспользовался этим случаем и проворно выпрыгнул из кареты.

— Почтари будут уверены, что я сплю, — подумал он, — и приедут на станцию, не заметив, что карета пуста.

Он поворотил назад, подошел к садовой изгороди, окружающей домик Мурильо, и лег на землю за дровами. Когда ушел Педро, Вантюр прошептал:

— Отлично! Старик остался один, и письмо будет у меня.

Он пробрался в сад, где в полуоткрытые окна увидел, что Деревянная Нога спит уже крепким сном.

Вантюр, несмотря на свою толщину, весьма проворно влез в окно почтовой конторы.

Он вынул из кармана пару пистолетов, положил их на стол подле кожаной сумки и затем, взяв в зубы кинжал, осторожно затворил ставни, чтобы в комнате сделалось совершенно темно.

Из соседней комнаты слышалось сильное храпение Мурильо.

Вантюр затворил дверь в нее и, вынув из кармана восковую свечу, зажег ее и взялся за кожаную сумку.

— Если я унесу всю сумку, — подумал он, — то за мной, пожалуй, погонятся жандармы и альгвасилы, если я распорю ее, то тоже не избегну погони. Остается третий выход — найти ключ от сумки, но для этого мне, пожалуй, придется разбудить старика, а он, по всей вероятности, не отдаст его добровольно.

Недолго думая, он вошел в соседнюю комнату. Мурильо спал одетый. Вантюр приблизился к нему со свечой и пистолетами в руках и кинжалом в зубах. Увидя на шее солдата узкий ремень, он проговорил:

— Черт возьми! На этой тесемке, верно, есть ключ от сумки или от стола.

Говоря это, Вантюр поставил свечу на стол и, взяв в одну руку кинжал, другую протянул к тесемке.

— Советую тебе, дедушка, не просыпаться, — прошептал он.

Вантюр осторожно обрезал тесемку, на конце которой действительно привязан был ключ.

Он взял его, на цыпочках ушел в другую комнату и отпер стол, где лежала связка ключей. Одним из них он отпер сумку и, запустив туда руку, вытащил толстый холстяной мешок с надписью по-испански: «Двадцать тысяч франков золотом и билетами от сеньора Эстебона к гг. Брэн и Ко, негоциантам Байонны».

— Честное слово, — прошептал Вантюр с сильным биением сердца, — как ни желал я пощадить этого добряка, но случай этот осуждает его на смерть!

Вантюр вынул из сумки все письма, между которыми нашел письмо Баккара к герцогу де Салландрера, которое и положил в карман вместе с двадцатью тысячами франков золотом и билетами.

Затем он привел в порядок письма, запер сумку, положил ключи обратно в ящик и, связав разрезанную ременную тесемку, начал размышлять.

Спустя две минуты он снова отворил дверь в соседнюю комнату, подошел к кровати и довольно сильно толкнул спящего старика.

Мурильо вскочил и вскрикнул при виде Вантюра, державшего в одной руке свечку, а в другой кинжал.

— Тише! — сказал Вантюр по-испански, — если вы закричите, я пущу вам пулю в лоб.

— Что вам от меня нужно? — спросил Мурильо твердым голосом, узнав мнимого маркиза де Кок-Герона.

— Я захватил у вас письмо для герцога де Салландрера: оно мне необходимо.

— Кража, — вскричал Мурильо, — похищение письма!

— Тс…— сказал Вантюр, подняв дуло пистолета. — Я снял у вас с шеи тесемку вот с этим ключом…

— Вы обокрали меня!

— Вы не ошиблись: меня прельстил мешок с двадцатью тысячами франков, а для того, чтобы от меня не потребовали их обратно, я принужден закрыть вам навсегда рот.

Мурильо в испуге хотел спрыгнуть с постели, но железная рука Вантюра схватила его за горло.

— Будь благоразумен, старик, и не делай глупостей. Если ты вынудишь меня убить тебя, то твоего приемыша Педро посадят в острог, обвинят в твоей смерти и спровадят на гарроту. Если же ты позволишь надеть на тебя вот ту веревку, тогда тебя сочтут самоубийцей, а Педро, наверное, сделают почтовым смотрителем.

После этого Вантюр взял толстую веревку, на которой висела винтовка, сделал из нее петлю, которую накинул на шею Мурильо.

Спустя три минуты на постели лежал уже посиневший труп старого инвалида.

Вантюр взял его своими мощными руками, повесил на крюк и опрокинул под ним стол для того, чтобы подумали, будто повесившийся оттолкнул его ногой.

Затем убийца спрятал в карман пистолеты и кинжал, надел плащ и вышел из почтовой конторы через окно, унося с собой письмо и двадцать тысяч франков.

Было около четырех часов. Спустя два часа Вантюр перешел через границу. Через три дня он приехал в Париж.

По странному стечению обстоятельств в ту же самую ночь, хотя и на расстоянии двухсот лье, совершилась драма, последствия которой имеют огромное влияние на события, излагаемые читателям.

Со времени открытия железной дороги из Парижа в Лион прекратилась почти езда по большой дороге в Мелун, идущей через страшный Сенарский лес.

Однажды вечером, около десяти часов, небольшая тележка, запряженная одной неуклюжей лошадью, которою правил мужчина в блузе, проехала по единственной улице Льесена и остановилась у постоялого двора.

При стуке подъехавшей тележки дверь постоялого двора отворилась, и в ней появилась женщина с фонарем в руке.

— Можно здесь переночевать? — спросил мужчина в блузе, сильно хлопнув бичом.

— Можно, почтеннейший, пожалуйста, — отвечала толстая женщина.

— Есть ли у вас конюшня и сарай?

— Как же, есть.

— А корм для лошади?

— Сколько угодно. Тоанет! — крикнула женщина. — Ступай, отвори сарай!

Ворота сарая отворились, мужчина въехал туда и проворно спрыгнул на землю.

— Вычисти, милочка, мою лошадку, —сказал он, взяв за подбородок хорошенькую кухарочку, которая поспешно распрягала лошадь.

— Будьте спокойны, — отвечала кухарка, лукаво улыбаясь, — я умею обращаться с лошадьми: у нас их целых три.

— Значит, вы держите почту?

— Как же, держим, — отвечал трактирщик, прибежавший в сарай. — Но теперь дело это идет весьма плохо.

Трактирщик был мужчина лет шестидесяти, но еще бодрый и с румянцем на лице, выражающем доброту и веселость. Проезжий был молодой человек с рыжей бородой.

Пока управлялись с лошадью, он пошел с трактирщиком в дом и сел у камина.

— Позвольте спросить — откуда вы едете?

— Из Мелуна.

— А куда?

— В Париж.

— Вы останетесь у нас ночевать?

— Гм… право, еще не знаю. Это зависит, в каком расположении я буду после ужина. А давно вы держите почту? — спросил проезжий после короткого молчания.

— Это ремесло переходит в нашей семье от отца к сыну — лет сто уже.

— И теперь, вы говорите, оно невыгодное дело?

— Да. С тех пор, как устроили эти проклятые железные дороги, круглый год иногда не проедет и одного почтового экипажа.

— А курьеры?

— Весьма редко. Две недели тому назад проехал один в Россию и сказал, что проедет обратно в конце этого месяца. Я дал ему до Мелуна самую лучшую лошадь.

— Сколько у вас лошадей?

— Три.

— Хорошие?

— Лошади хорошие, только сегодня они сильно измучены: две только недавно воротились из Мелуна, а третья сейчас только от сохи. Если курьер этот проедет сегодня, то ему, пожалуй, придется отправляться далее пешочком.

— Почтеннейший, — сказала вошедшая в эту минуту женщина, — не угодно ли поужинать с нами?

— С удовольствием, тетка, — отвечал приезжий.

— Так милости просим.

Он сел между хозяином и хозяйкой, ел за двоих, пил за троих и затем, закурив трубочку, сел опять к камину.

— Хозяин, — проговорил он, — я ночую у вас. Разбудите меня на рассвете.

В это время послышался на улице лошадиный топот.

— Недостает только, чтобы это был курьер, — проговорил трактирщик, — черт бы его побрал!

— Эй, почта! — послышалось на улице. Кухарка побежала отворять.

— Это он, — сказал раздосадованный трактирщик.

— Скорее седлайте мне лошадь! — крикнул курьер.

— У меня нет лошадей, почтенный.

— Как «нет»?!

— Есть, да измучены.

— Но мне необходимо приехать в Париж сегодня ночью.

— Делать нечего. Придется вам здесь переночевать, завтра на рассвете я дам вам хорошую лошадь.

— Но мне необходимо ехать сейчас.

— Послушайте, — заговорил проезжий, подходя к курьеру, — если вы не пожалеете двухсот су, я повезу вас в Париж.

— Разве у вас есть лошадь?

— Великолепная. И тележка моя катится, что твой луидор.

— Великолепно! А во сколько времени вы надеетесь доехать до Парижа?

— В два часа ночи мы будем там. Эй, девочка! Дай-ка моей лошади шесть гарнцев овса, — приказал проезжий хриплым голосом.

Курьер был высокий, широкоплечий мужчина лет сорока пяти.

Войдя в трактир, он сел у камина против своего будущего проводника и заговорил с ним:

— Так у вас есть лошадь?

— Да, нормандской породы, которая бежит по пяти лье в час.

— И экипаж?

— Красивая легкая тележка.

— Отлично, потому что у меня уже сильно болят ноги от верховой езды.

— Вы, верно, издалека едете?

— Из России.

— Полноте шутить, — сказал проезжий.

— Честное слово, — отвечал курьер и, указав на кожаную сумку, надетую через плечо, прибавил:— Нельзя поверить, что я проскакал такой путь из-за двух пустых бумажонок.

— Верно, банковые билеты? — спросил наивно проезжий.

— О, нет, — сказал курьер, улыбнувшись, — два письма. Но тот, кто послал меня за ними, ценит их, по-видимому, очень дорого.

Пока закладывали лошадь, проезжий с курьером выпили по большому стакану водки.

— Ну, теперь поедем, — сказал проезжий, — я довезу вас до Парижа в полтора часа и надеюсь, что вы не поскупитесь.

— О! — отвечал курьер. — Я заплачу вам тогда вместо двухсот четыреста су.

Заплатив хозяину, что следовало, они вышли на двор, сели в тележку и весьма быстро помчались по дороге в Париж.

— Вы, кажется, порядком устали? — спросил курьера его проводник.

— Да, признаюсь.

— Так растянитесь в тележке и спите себе, сколько угодно.

— Нет, не хочу: в лесу небезопасно.

— Полноте! Я уже более десяти лет езжу по ночам из Мелуна в Париж, и со мной никогда ничего не случалось. Я даже не беру с собой оружия.

— А я не так доверчив, — сказал курьер и, распахнув свой плащ, показал своему провожатому пару пистолетов, заткнутых за пояс. — К тому же, взгляните на меня, я и без оружия не сдамся дешево, несмотря на сильную усталость.

— Это видно по первому взгляду на вас, — сказал провожатый, принужденно улыбнувшись. — Скажите, пожалуйста, — проговорил он после короткого молчания, — к чему эти бумаги, за которыми вы так далеко ездили?

— Это два письма, касающиеся женитьбы, как уверял меня камердинер иностранного вельможи, у которого находились эти письма, они должны, кажется, устроить брак одного господина, впрочем, это не мое дело…

— Ах, черт возьми! — вскричал вдруг провожатый. — Свечка в фонаре догорела. Привстаньте немножко, — сказал он курьеру, — приподнимите подушку и посмотрите, нет ли в ящике свечки.

Курьер поднял одной рукой подушку, зажег спичку и, став на колени, засунул голову под сиденье.

В это время провожатый схватил мощною рукою курьера и вонзил ему в ключицу кинжал по самую рукоятку.

Бедный курьер испустил дух без малейшего крика. Удар кинжала убил его мгновенно.

Незнакомец посадил скорченное тело прямо, затем взял вожжи и пустил свою лошадь во весь опор.

Спустя десять минут он остановился, раздел курьера с головы до ног, взвалил на плечи мертвое тело и потащил его в лес, где и бросил.

Затем он вынул из кармана свечку, зажег ее и внимательно осмотрел тележку, свою одежду и руки — нет ли на них кровавых пятен.

Связав платье курьера и в середину положив большой камень, он отправился по дороге в Париж.

Доехав до Шарантонского моста, он бросил в реку одежду курьера, которая сейчас же пошла ко дну.

Спустя двадцать минут он подъехал к заставе и, остановясь у трактира, вышел из тележки.

— Поберегите мою лошадь, — сказал он выбежавшему конюху, — я вернусь через полчаса.

Он вошел в Париж и вскоре затерялся в толпе запоздалых жителей предместий, возвращавшихся из увеселительных мест.

В полдень следующего дня маркиз Альберт-Фридерик-Оноре де Шамери отправился к сэру Вильямсу.

— Здравствуй, дядюшка, — сказал он, — как ты себя чувствуешь?

— Плохо, — выразил слепой движением головы и проявляя некоторую радость при звуке голоса Рокамболя.

— Ты, вероятно, беспокоился?

— Да, — написал сэр Вильямс.

— Очень?

— Да, да.

— Видишь ли, дядя, ты поручил мне не слишком интересное дело. Ведь я маркиз де Шамери, известный своею честностью…

Сэр Вильямс улыбнулся.

— И разумеется, — продолжал Рокамболь, — мне было несколько трудно играть роль последнего негодяя. Маркизу де Шамери, будущему гранду Испании, пришлось путешествовать в тележке, ужинать в обществе трактирщика и кухарки… бррр!..

Сэр Вильяме продолжал улыбаться.

— Я пил водку с курьером…

Сэр Вильяме движением руки перебил Рокамболя и написал на доске:

— Бумаги у тебя?

— Конечно! Вот они.

— Ты убил курьера?

— Кинжалом, но так удачно, что он даже не вскрикнул.

И Рокамболь подробно рассказал о совершенном им убийстве в Сенарском лесу, затем вынул из кармана одесские бумаги.

— Хочешь, — спросил он, — я прочту их тебе, прежде чем сжечь?

Сэр Вильяме сделал утвердительный знак, и Рокамболь стал читать.

Когда он кончил чтение, слепой поспешно написал на доске: «Не сжигай ничего, ни под каким видом!»

Рокамболь удивился, но решил повиноваться своему мудрому наставнику.

— Что это ты, дядя, — вскричал Рокамболь, — о каком черте думаешь ты? Как! Ты заставляешь меня убить человека из-за бумаг, которые могут устроить брак герцога де Шато-Мальи с сеньоритой де Салландрера, и теперь не хочешь, чтобы я сжег эти бумаги?

«Нет, не хочу».

— Отчего?

«Надо беречь их на черный день», — написал сэр Вильямс.

— Что такое? Я не понимаю…

«Будущее никому не известно. Сеньорита де Салландрера может поссориться с тобой…»

Рокамболь пожал плечами.

«Случайность — великое дело, — продолжал писать Вильямс, — развязки бывают иногда самые неожиданные. Как знать?»

— Ты просто заврался, дядя…

«Как знать, не поссоришься ли ты с сеньоритой де Салландрера через неделю или через месяц?»

— Ты с ума сошел…

«В таком случае Шато-Мальи охотно заплатит миллион за эти древние хартии».

— И в самом деле! Идея недурна. «Вот видишь!..»

— Что же нужно сделать с этими бумагами? «Беречь их».

— А если их найдут у меня? «Ты забываешь, что ты…»

— Твоя правда, я — маркиз де Шамери, и полиции не придет в голову подозревать меня.

И Рокамболь положил бумаги в карман.

— Что еще скажешь? «Ничего».

— Что я должен делать до возвращения Концепчьоны? «Решительно ничего».

Рокамболь ушел к себе в комнаты с намерением хорошенько запрятать бумаги. Но его остановила одна мысль.

— Нет, —сказал он, — смерть человека не за горами, а за плечами. Я могу умереть завтра же. Тогда все пересмотрят, и маркиз де Шамери будет опозорен после смерти, а я не хочу этого. Самое лучшее — спрятать письма в Сюренской улице, там знают только господина Фри-дерика и не имеют понятия о маркизе де Шамери.

Выходя из дома, встретил он Фабьена.

Виконт очень таинственно улыбнулся своему шурину и сказал ему шепотом:

— Что это? Какую жизнь ведешь ты?

— Тсс! — проговорил Рокамболь.

— Тебя не видно со вчерашнего дня.

— Милый мой, — сказал Рокамболь, смеясь, — я составляю контраст с Ролланом де Клэ. Он разглашает свои любовные интрижки, а я скрываю.

— И хорошо делаешь.

— Я сейчас был у моего слепца, — заговорил опять Рокамболь.

— Бедняга!

— А теперь хочу прокатиться.

— Ты обедаешь с нами?

— С большим удовольствием. До свидания! Молодые люди разошлись, и Рокамболь поехал верхом в Сюренскую улицу.

В четыре часа воротился он домой и нашел у себя письмо от Концепчьоны, присланное по городской почте.

В письме говорилось:

Пообедав у сестры, маркиз де Шамери поехал в клуб и просидел там до двенадцатого часа — времени, назначенного Концепчьоной для свидания.

Ровно в полночь вошел он в мастерскую сеньориты де Салландрера.

Пепита Долорес Концепчьона сидела в кресле и при виде маркиза хотела приподняться, но волнение ее было так велико, что ей это не удалось. обетами, поклявшись друг другу скорее бежать на край света, чем позволить разлучить себя.

Час спустя маркиз де Шамери вышел из мастерской и в сопровождении негра перешел через сад к калитке, выходившей на бульвар Инвалидов.

— Все равно! — прошептал Рокамболь, когда калитка затворилась за ним. — Такая великолепная победа льстит моему самолюбию, и сэр Вильямс не напрасно гордится мною. Он был настоящим виконтом, получил хорошее образование, а не сделал бы лучшей победы. Черт побери! Если бы папаша Николо мог явиться с того света, он порядком бы изумился… А вдова-то Фипар!

Рокамболь вынул из бумажника гаванскую сигару.

— Одного только недостает к моему благополучию, — прошептал он, — нечем закурить сигару.

Но как будто судьбе угодно было исполнить его желание, он увидел невдалеке, на бульваре, светлую движущуюся точку — фонарь тряпичника.

— Ночью нечего важничать, — подумал мнимый маркиз, — пойду попрошу огня у Диогена.

Он подошел к тряпичнику.

Этот тряпичник оказался женщиной.

— Эй, тетка! — сказал Рокамболь. — Можно закурить у твоего фонаря?

При этом голосе тряпичница мгновенно остановилась и выронила свой крюк.

Рокамболь подошел еще ближе, и свет фонаря упал прямо на его лицо.

— Силы небесные! — вскричала старуха хриплым голосом. — Да ведь это мой сыночек!

Рокамболь отшатнулся.

— О, я узнала тебя! — продолжала старуха, раскрывая объятия для маркиза де Шамери, — это наверное ты… хоть лицо твое и переменилось. Это ты, Рокамболь!

— Ты с ума сошла, старушенция! — сказал мнимый маркиз, освоив опять английское произношение.

— Сошла с ума? Нет, мой голубчик, ты — Рокамболь, дорогой сыночек мамаши Фипар.

И вдова Фипар хотела кинуться на шею Рокамболю, но он презрительно оттолкнул ее.

— Прочь! Старая пьяница! — сказал он. — Я тебя и в глаза не видел… сохрани бог человека моего звания…

— Что это? Что это? Ты, кажется, важничаешь? Загордился и сделался неблагодарным?

Холодный пот выступил на лице Рокамболя. Если тряпичница узнала его теперь, ночью, то, наверное, узнает и среди белого дня.

Маркиз понял, что лучше всего сдаться.

— Молчи! — сказал он шепотом. — Лучше потолкуем порядком…

— А, так ты узнал меня?

— Ну да, черт тебя дери!

— Так ты по-прежнему Рокамбольчик мамаши Фипар? — продолжала старуха, стараясь придать своему отвратительному голосу ласковый тон.

— По-прежнему.

И Рокамболь, изменив тон и позу, не погнушался кинуться в объятия старухи и осквернить свою элегантную одежду прикосновением к ее лохмотьям. Но, прижимая ее к своей груди, он сказал ей:

— Говори шепотом, мамаша, и погаси фонарь.

— Зачем?

— Затем, что рыжая следит за мной.

— А ты ведь одет, как принц!

— Это ничего не значит. Старуха погасила фонарь.

Рокамболь озирался недоверчиво. Ночь была темная, бульвар — безлюден.

— Пойдем, сядем под мост, — продолжал Рокамболь, — только там и можем мы разговаривать.

И он любезно подал руку отвратительной старухе.

— Ах, — прошептала она с волнением, — я знала, что ты не изменишься к своей мамаше!

— Да, да, только молчи.

И Рокамболь, недоверчиво осмотревшись кругом, повел тряпичницу по направлению, противоположному тому месту, где стоял его экипаж, и уселся с нею под мостовою аркой.

Вокруг них царствовало глубокое безмолвие, слышался только глухой плеск воды о мостовые столбы. Непроглядная тьма окружала их, и где-то вдали мерцали тусклые фонари на набережной Сены, у моста Согласия.

— Ну, — сказал Рокамболь, — теперь ты можешь дать волю своему языку. Где ты живешь? Я приехал в Париж только две недели назад и везде отыскивал тебя, но напрасно.

— Ты говоришь правду?

— Что за глупый вопрос! Разве можно забыть свою мамашу?

— Однако ты не вспоминал меня целых пять лет.

— Это вина не моя: я прятался.

— Что-о?

— Или лучше сказать, прогуливался.

— Где же?

— Ботани-Бее, где я прожил четыре года.

— А теперь срок твой кончен?

— Какое! Мне еще остается сидеть двадцать шесть лет, но я решился выйти на чистый воздух, сделал два лье вплавь, и американский корабль взял меня в матросы. Давно ли ты в Париже?

— Две недели.

— Немного. Я промышляю карманным мазурничеством. А ты?

— Мне все неудачи. Вот видишь, я дошла уж до ремесла тряпичницы. Ах, все перевернулось вверх дном. Кажется, сэр Вильямс лишился языка в последней баталии, по крайней мере, так сказал мне Вантюр.

Рокамболь вздрогнул.

— Как! — сказал он. — Ты видишься с Вантюром?

— Частенько. Мы по временам выпиваем вместе по стаканчику.

— Где ты живешь?

— В Клиньянкуре.

— А он?

— На площади Бэлом.

— Черт тебя дери, мамаша! — подумал Рокамболь. — Тебе не поздоровится от того, что ты видишься с Вантюром и повстречалась со мной!

— Ну, старуха, — прибавил он громко, — так я навещу тебя!

— Когда?

— Завтра.

— Наверное, мой голубочек?

— Наверное. А пока я подарю тебе два луидора.

— Два луидора! — вскричала Фипар, давно не имевшая такой громадной суммы в своем распоряжении, — теперь мне и сам черт не брат!

Рокамболь сделал вид, что роется в карманах, но между тем внимательно прислушивался к смутному и отдаленному шуму, долетавшему до его уха. Потом, отдав два луидора старухе, жадно протягивавшей руку, он почувствовал вдруг прилив нежности.

— Дорогая моя мамаша! — сказал он и, обвив ее шею руками, прибавил:

— Я обожаю тебя.

— Ты задушишь меня! — проговорила она.

— То есть удавлю! — отвечал он, и кисти рук его обвились, как клещи, вокруг шеи старухи, сжали ее, сжали крепко, еще и еще крепче. Старуха пыталась отбиваться, но руки Рокамболя были железные…

— Ты узнала меня, — сказал он, — и ты все еще видишься с Вантюром.

Старуха отбивалась еще несколько минут, потом судорожные движения ее стали постепенно уменьшаться и, наконец, совсем затихли. Тогда Рокамболь толкнул ее и бросил в Сену. Черная волна унесла мертвое тело к неводам Сен-Клу, а маркиз де Шамери пошел к своему экипажу. ></emphasis>

На следующий день после свидания Рокамболя с Концепчьоной герцог де Шато-Мальи увидал при своем пробуждении Цампу, сидевшего у его изголовья с таинственным видом, который заинтриговал молодого человека.

— Что ты тут делаешь? — спросил герцог.

— Ожидаю пробуждения вашего сиятельства.

— Зачем? Ты знаешь, что я всегда звоню.

— Точно так-с, ваше сиятельство.

— Ну, так что же тебе нужно?

— Если б ваше сиятельство позволили мне говорить…

— Говори!

— Несколько свободнее…

— Как свободнее?

— То есть забыть на минуту, что я слуга вашего сиятельства, тогда я, может статься, говорил бы яснее.

— Ну хорошо, говори.

— Простите меня, ваше сиятельство, что я знаю некоторые подробности.

— Чего?

— Я служил шесть лет у покойного дона Хозе.

— Знаю.

— И мой бедный барин удостаивал меня своим доверием.

— Совершенно верю.

— Он даже…

— Делал тебя наперсником своим, не так ли?

— Иногда-с.

— Ну?

— Тогда-то я и узнал многое о доне Хозе, об его кузине сеньорите де Салландрера и…

— И о ком еще?

— И об вашем сиятельстве.

— Обо мне? — проговорил герцог, вздрогнув.

— Дон Хозе не очень любил сеньориту Концепчьону.

— А ты думаешь?

— Но ему хотелось жениться на ней из-за приданого и титулов.

— Понимаю.

— Но зато и сеньорита Концепчьона крепко ненавидела его.

При этих словах герцог де Шато-Мальи встрепенулся от радости.

— Отчего? — спросил он.

Цампа счел долгом проявить замешательство.

— Во-первых, — сказал он после минуты нерешимости, — она любила брата дона Хозе.

— Дона Педро?

— Да-с…

— А потом?

— Разлюбив дона Педро, она полюбила, может статься, другого.

Слова эти произвели в герцоге странное, неведомое волнение.

— Кто же этот… другой? — спросил он.

— Не знаю, но… может быть…

— Договаривай же! — сказал герцог нетерпеливо.

— Я не могу произнести имени, но могу рассказать вашему сиятельству некоторые обстоятельства…

— Рассказывай.

Герцог весь обратился в слух.

— Однажды вечером, полгода назад, — начал Цампа, — дон Хозе послал меня с письмом к герцогу де Салландрера. Его сиятельство сидел один с сеньоритой Концепчьоной в своем кабинете, дверь в прихожую была полуоткрыта, и я мог слышать следующий разговор.

— Милое дитя мое, — говорил герцог, — красота твоя ставит меня в чрезвычайное затруднение. Сейчас у меня была графиня Артова с предложением тебе от герцога де Шато-Мальи.

Эти слова задели мое любопытство, я посмотрел через дверь и увидел, что сеньорита очень покраснела. Она ничего не ответила, а герцог продолжал:

— Шато-Мальи обладают громким именем, большим состоянием, и мне было очень прискорбно отказать, но ты знаешь, что я не мог поступить иначе.

— Что же ответила сеньорита де Салландрера? — спросил тревожно герцог де Шато-Мальи.

— Ничего-с, только вздохнула и побледнела, как мертвец.

Герцог содрогнулся и посмотрел на Цампу.

— Берегись, — сказал он, — если ты лжешь…

— Никак нет-с. Месяц назад, когда я просил у сеньориты Концепчьоны рекомендательного письма к вашему сиятельству…

— А! Ты сам просил его?

Тонкая улыбка мелькнула на губах португальца.

— Я знал, что сеньорита не откажет мне, — сказал он, — и что ваше сиятельство уважит ее просьбу.

— Ты рассчитал очень верно. Ну, дальше?

— Когда я произнес ваше имя и сказал, что желаю поступить к вашему сиятельству в услужение, сеньорита очень покраснела, но не сказала ни слова и дала мне письмо.

— Ну, и что же?

— Я заключил из этого, что ваше сиятельство и есть этот самый…

— Замолчи! — отрывисто проговорил де Шато-Мальи.

— Позвольте мне сказать еще одно словечко.

— Что такое?

— Дон Хозе умер.

— Знаю.

— Сеньорита Концепчьона все еще не замужем.

— И это знаю.

— Она воротилась.

Герцог подпрыгнул на постели.

— Воротилась! — вскрикнул он. — Она воротилась?! Она воротилась?

— Вчера утром.

— И с герцогом?

— С герцогом и с герцогиней.

При этом известии мысли герцога как-то перепутались. Он поспешно вскочил и начал одеваться, как будто собирался ехать сейчас же.

Но это лихорадочное нетерпение было непродолжительно, холодный рассудок одержал верх, и герцог де Шато-Мальи ограничился тем, что спокойно спросил Цампу:

— Каким образом узнал ты, что герцог де Салландрера воротился?

— Мне сказал вчера вечером его камердинер.

— А?..

— И я думал, что ваше сиятельство будете не прочь узнать эту новость.

— Хорошо, ступай! — отрывисто проговорил герцог. Цампа вышел безмолвно, а герцог де Шато-Мальи сел к бюро, облокотясь головою на руки, и задумался.

— Боже мой! — проговорил он наконец после минуты молчания. — Если Цампа сказал правду! Если… она… любит меня… Боже мой.

Герцог взялся за перо и дрожащею рукою написал следующее письмо герцогу де Салландрера:

Запечатав письмо, герцог позвонил.

— Цампа, — сказал он вошедшему слуге, — отнеси это письмо в отель де Салландрера и подожди там ответа.

— Слушаю-с, ваше сиятельство.

Цампа взял письмо и направился к двери.

— Возьми мой кабриолет или верховую лошадь, чтобы ехать скорее.

Цампа поклонился и вышел.

По утрам герцог постоянно ездил верхом, и во дворе его всегда стояла готовая оседланная лошадь.

— По приказанию барина, — сказал Цампа, взяв лошадь из рук конюха и проворно вскакивая в седло.

И Цампа помчался в Сюренскую улицу, где жил Рокамболь в своем рыжем парике. Цампа подал ему письмо, которое Рокамболь распечатал с своею обычной ловкостью и прочитал. Затем Цампа рассказал ему свой недавний разговор с барином.

— Что прикажете делать? — спросил он.

— Исполнять в точности мои вчерашние приказания.

— Это письмо ничего в них не изменяет?

— Решительно ничего. Только… Рокамболь как будто обдумывал что-то.

— Тебе известно, — спросил он, — куда герцог положил рукопись своего родственника?

— Он спрятал ее в шкатулку сандалового дерева, где лежат также различные бумаги, акции, банковые билеты.

— Где стоит эта шкатулка?

— На письменном столе, в кабинете.

— Хорошо. Рокамболь задумался.

— Шкатулка всегда стоит там? — спросил он.

— Нет. Герцог прячет иногда ее в бюро. Но сегодня она на письменном столе, и герцог слишком взволнован, чтобы заниматься ею.

— Есть у тебя второй ключ к этой шкатулке?

— Еще бы!

— Отлично!

— Что прикажете делать?

— Во-первых, отнести это письмо и пасть к стопам сеньориты Концепчьоны, ты знаешь, зачем.

— Хорошо. А потом?

— Потом принеси мне ответ герцога де Салландрера к Шато-Мальи. Ступай.

Цампа ушел от Рокамболя и помчался, как стрела, в отель де Салландрера. Ему сказали, что герцог еще не просыпался, и он попросил лакея доложить сеньорите Концепчьоне, что он желает ее видеть.

Концепчьона плохо спала ночь и встала с рассветом.

Она очень удивилась, что Цампа желает ее видеть, и велела горничной привести его к себе.

Концепчьона чувствовала какое-то отвращение к Цампе; она знала, что он наперсник дона Хозе, и при жизни последнего не могла видеть его равнодушно. Но теперь любопытство победило в ней отвращение, и она приняла его.

Цампа вошел, по обыкновению, смиренно и униженно, отвесил низкий поклон сеньорите де Салландрера и взглянул на горничную. Концепчьона поняла, что он желает остаться с нею наедине, и выслала горничную.

— Сеньорита, — начал тогда Цампа, — к вам пришел молить о милосердии и прощении великий грешник, терзаемый упреками совести.

И Цампа преклонил колена.

— Какое же преступление сделали вы, Цампа? — спросила изумленная Концепчьона.

— Я изменил вам.

— Изменили… мне?

— Да, — ответил он униженно.

— Это каким образом? — спросила она надменно. — Разве вы были когда-нибудь у меня в услужении?

— Я служил у дона Хозе.

— Ну, так что же?

— И дон Хозе сделал меня вашим шпионом.

— А! — проговорила она презрительно.

— Я был предан моему господину, я готов был умереть за него, все приказания его исполнялись слепо.

— И вы… подсматривали за мной?

— Позвольте мне объяснить вам, каким образом я это делал.

— Говорите.

— Дон Хозе знал, что вы его не любите и повиновались только воле вашего родителя. Он знал или, лучше сказать, догадывался, что вы любите другого.

Концепчьона вздрогнула, выпрямилась и окинула Цампу презрительным взглядом с головы до ног.

— Дон Хозе, — продолжал он, — велел мне ходить вечером в окружности вашего отеля.

Молодая девушка побледнела.

— Он был убежден, что если вы не любите его, стало быть, любили герцога де Шато-Мальи.

— Ложь! — вскрикнула с живостью Концепчьона.

— Однажды вечером я стоял на бульваре Инвалидов… Цампа остановился. Концепчьона задрожала.

—У набережной, — продолжал португалец, — вышел из купе мужчина и отправился пешком к садовой калитке. Его ждал ваш негр.

— Молчи, негодяй! — воскликнула с гневом Концепчьона.

— Благоволите выслушать меня до конца, и тогда вы, может быть, простите меня.

— Ну говори, — сказала Концепчьона, дрожа.

— Я видел, как вошел этот мужчина, как он вышел через час.

— И вы… его… узнали?

— Нет. То был не герцог де Шато-Мальи, а кто-то другой, кого я совсем не знаю.

Концепчьона вздохнула свободнее.

— На другой день, — продолжал Цампа, — я рассказал это дону Хозе.

— Что же он?

— Он сказал мне: «Ну, тем лучше, что это не Шато-Мальи, которого я ненавижу всей душой. Я перенесу соперничество всего мира скорее, чем одного герцога».

— А ты… не старался узнать…

— Кто был этот мужчина?

— Да, — прошептала Концепчьона.

— Нет, сеньорита, потому что дона Хозе убили в тот же день. Но…

Цампа остановился в нерешительности.

— Говори! — повелительно произнесла Концепчьона.

— Но, — сказал Цампа, как бы делая над собою усилия, — я знаю, кто убил моего бедного барина.

Концепчьона побледнела, как мертвец.

— И я поклялся отомстить за него! Концепчьоне показалось, что земля разверзается под ее ногами, она чуть не упала.

Неужели этот холоп знал ее тайну?

— Дон Хозе убит герцогом де Шато-Мальи, — продолжал Цампа.

— Он? — воскликнула Концепчьона и чуть не закричала:— Ложь! Не он убил его!

Но сказать это — не значило ли погубить себя, не значило ли признаться Цампе, что ей известен настоящий убийца дона Хозе? Она склонила голову и молчала.

— Когда я убедился в том, — докончил Цампа, — я возымел только одну цель, одно пламенное желание: отомстить за своего господина! Потому-то, сеньорита, и припадаю я к стопам вашим, умоляя.

Концепчьона велела Цампе встать с колен.

— Мне кажется, вы помешались, Цампа, — сказала она, — потому что я решительно не понимаю, в чем просите вы у меня прощения. Вы мне не изменяли, так как служили не у меня, а у дона Хозе.

— Да, но я осмелился подделаться под ваш почерк…

— Под мой почерк?

— И явился к герцогу де Шато-Мальи с вашим рекомендательным письмом.

— Каким образом? Зачем? — спросила с живостью Концепчьона.

— С целью поступить к нему в услужение.

— И он… взял вас?

— Я теперь его лакей.

Молния негодования сверкнула в глазах гордой испанки. Ей хотелось выгнать этого человека, хотелось сказать ему: «Вон отсюда! Я попрошу герцога, чтобы он прогнал вас».

Но она воздержалась. Цампа знал часть ее тайны, он видел, как ее негр проводил ночью через садовую калитку незнакомого мужчину, который, без всякого сомнения, шел к ней…

И, помолчав немного, Концепчьона посмотрела на Цампу и сказала ему:

— Хорошо, я ничего не скажу герцогу, вашему господину, но зачем же вы поступили к нему?

— Затем, чтобы мстить за дона Хозе!

— Каким образом?

— Не допустив герцога жениться на вас.

— Разве он еще не оставил этого намерения? — спросила Концепчьона, снова задрожав.

— Он мечтает об этом пуще прежнего! Концепчьона вздрогнула всем телом.

Цампа продолжал:

— Герцог де Шато-Мальи пуще прежнего добивается вашей руки, и если б я смел рассказать…

— Рассказывайте! — произнесла Концепчьона с внезапной энергией.

— Я могу ясно доказать всю низость этого человека. Концепчьона с недоумением посмотрела на Цампу: как мог герцог быть низким?

Но португалец сумел придать своей физиономии выражение такой искренности и добродушия, что молодая девушка была поражена.

— Ради бога, сеньорита, — сказал он, — благоволите выслушать меня до конца.

— Говорите.

— Неделю назад графиня Артова и герцог де Шато-Мальи сговорились придумать новое средство для достижения вашей руки.

— Графиня Артова?

— Да, это произошло еще до катастрофы.

— Какой катастрофы?

— Ах, да! Вы, сеньорита, приехали только вчера и еще не знаете ничего.

— Что же такое случилось?

— Граф все узнал.

— Что все?

— Поведение своей жены, ее интригу с Ролланом де Клэ.

Концепчьона онемела от изумления.

— Последовала дуэль.

— Дуэль!

— Но граф приехал туда уже помешанный, до такой степени любил он свою жену, — и дуэль не состоялась.

— Но ведь это ужасно, отвратительно! — воскликнула молодая девушка, имевшая до сей поры самое прекрасное мнение о Баккара.

— Позвольте, это еще не все. Кажется, графиня и герцог… были очень дружны, и не удивительно! Граф большой приятель герцога, графиня, как милый дружок, хотела женить герцога на вас. Но…

Цампа остановился.

— Да говорите же! — сказала Концепчьона нетерпеливо.

— Дней десять назад графиня приехала вечером к герцогу одна, под вуалью и закутанная шалью. Я был в уборной, смежной с кабинетом его сиятельства, и мог слышать их разговор.

— А! Что же они говорили?

— Во-первых, графиня бесцеремонно развалилась в кресле и сказала герцогу, взявшему ее за обе руки: «Сегодня утром, мой милый мальчик, мне пришла в голову отличная идея». — «Какая?» — спросил герцог. — «Сделать тебя грандом Испании». — «Но ведь это не удалось уже тебе один раз». — «То было при жизни дона Хозе». — «Твоя правда». — «А теперь все пойдет как по маслу». — «Что же это за идея?» — «У тебя есть родственники в России. Мы с тобой выдумаем историйку, будто ты получил оттуда письмо, в котором тебе сообщают как тайну и доказывают ясно как божий день, что ты имеешь все права носить фамилию Салландрера, как и отец Концепчьоны». — «Но ведь это нелепость!»—«Нисколько не нелепость. Я уже придумала славную историйку», — и она наклонилась к уху герцога и долго шепталась с ним так, что я не мог ничего расслышать. Но когда шептанье их кончилось, я слышал, как герцог сказал: «Историйка твоя, право, недурна, но где же мы возьмем такое письмо?» — «Вот пустяки! Мы найдем палеографа, которому и поручим это дело».

«Тут герцог, позвонил, и я ничего больше не слыхал», — докончил Цампа.

Концепчьона была уничтожена и не отвечала.

— Теперь, сеньорита, — прибавил португалец, — если вам угодно довериться мне, то клянусь вам, что я уличу герцога де Шато-Мальи.

Концепчьона не успела ответить Цампе, как вошла ее горничная и сказала Цампе, что его сиятельство ждет его.

— Это ответ моему барину на письмо, которое я принес, — сказал Цампа шепотом молодой девушке. — Мы увидимся, — прибавил он, выходя из комнаты.

— Ну, мой бедный Цампа! — сказал герцог де Салландрера, только что прочитавший принесенное им письмо, — ты служишь теперь у герцога де Шато-Мальи?

— Только временно, ваше сиятельство, потому что вам известно, что я принадлежу вашему сиятельству телом и душой.

— Я сделаю что-нибудь для тебя в память моего бедного дона Хозе, который очень тебя любил.

Цампа приложил руку к глазам и отер воображаемую слезу.

— Но, — продолжал герцог, — черт меня побери, если я понимаю хоть одно слово из письма твоего нового господина. Впрочем, вот отнеси ему этот ответ.

Цампа взял записку герцога и побежал в Сюренскую улицу, где ждал его Рокамболь, который распечатал письмо тем же самым способом и прочитал следующее:

Рокамболь запечатал опять письмо и, подумав с минуту, сказал Цампе:

— Твой барин одет?

— Они были в халате, когда я пошел.

— Куда кладет он ключи от бюро и от шкатулки?

— Всегда в карман, если он выезжает, и на камин в кабинете, когда одевается.

— Так, слушай меня.

— Слушаю-с.

— Из двух одно: или герцог поспешит в отель Салландрера и не вспомнит о знаменитой рукописи своего родственника, или же захочет взять ее с собой для полного удостоверения.

— Может быть.

— В таком случае спрячь ключи. Он поищет их, не найдет и отправится без рукописи.

— Хорошо. А потом?

— Когда он уедет, уничтожь рукопись.

— Каким образом?

— Сожги ее или, вернее сказать, сожги шкатулку, бумаги.

— И банковые билеты?

— О, добродетельный болван! Можешь смело положить их в карман. Разве пепел всех бумаг не одинакового цвета?

— Я тоже так думаю.

— Брось шкатулку в огонь.

— Понимаю. Вполне понимаю.

Герцог де Шато-Мальи, закутавшись в халат, шагал по кабинету, ожидая с невыразимым нетерпением возвращения Цампы.

Наконец, Цампа пришел с ответом. Герцог принялся читать записку, а Цампа между тем спрятал в рукав связку ключей, делая вид, что прибирает в комнате.

Но герцог не вспомнил ни о шкатулке, ни о ключах.

— Давай скорее одеваться, — сказал он Цампе, — и вели закладывать лошадей.

Через четверть часа после этого герцог де Шато-Мальи уехал в Вавилонскую улицу в отель Салландрера.

После его отъезда Цампа отпер шкатулку, взял из нее знаменитую рукопись, бросил ее в камин и затем, положив в карман около дюжины банковых билетов, бросил всю шкатулку в огонь. Окончив все это, он прехладнокровно поджег спичкой бумаги на столе и под столом и, заперев дверь кабинета, вышел из него.

— Через четверть часа я крикну: «Пожар!» — и пошлю за пожарными, — рассуждал он, — так как я не хочу допускать, чтобы отель сгорел весь. Он застрахован, а я не хочу разорять страховое общество.

Когда де Шато-Мальи приехал в отель де Салландрера, герцог ждал его в обширной комнате, меблированной хотя просто, но украшенной несколькими фамильными портретами, взятыми из галереи древнего испанского замка. При входе герцога де Шато-Мальи он встал и с достоинством пошел ему навстречу.

— Садитесь, — сказал он, указывая ему на кресло. Герцог де Шато-Мальи сообщил ему все то, что знал сам относительно бумаг, доказывавших, что он происходит из рода Салландрера.

Герцог де Салландрера был удивлен или даже, вернее сказать, просто поражен его словами.

— Не посмеялся ли над вами ваш родственник, письмо которого мне бы очень хотелось прочитать? — наконец, сказал он.

— Сегодня или завтра, — ответил ему де Шато-Мальи, — привезут бумаги, о которых я вам говорил. Что же касается письма, то оно будет у вас через десять минут.

Сказав это, герцог де Шато-Мальи встал и вышел из комнаты.

Садясь в карету, он крикнул кучеру: «Домой! Гони как можно скорей!»

«Странно, — думал он дорогой, — герцог, кажется, не верит мне».

Он скоро вернулся к герцогу де Салландрера и сообщил ему крайне печальную весть, что это письмо сгорело вместе со шкатулкой, в которой оно лежало.

Герцог де Салландрера был удивлен этим известием, но в особенности же он был окончательно ошеломлен словами своей дочери Концепчьоны, которая возбудила в нем подозрение к известию герцога де Шато-Мальи.

— Страннее всего то, — говорила Концепчьона с твердостью, — что у герцога сделался пожар именно в тот момент, когда он ехал к себе за бумагами, и что пламя постаралось так поспешно сжечь эти бумаги.

На этот раз подозрение болезненно зашевелилось в душе герцога.

— И к тому же, — добавила Концепчьона, вставая с места, чтобы уйти, — согласитесь, папа, что если графиня Артова действительно такая потерянная женщина, как говорит о ней баронесса Сен-Максенс, если она действительно дозволила себе изменить даже своему мужу, то ее родословные историйки, выкопанные ею где-то в южной России, быть может, такой же миф, как и ее высокая добродетель.

Герцог был так поражен этими словами, что не нашелся даже, что и сказать своей дочери.

В этот же день, в пять часов вечера, Рокамболь получил от Концепчьоны по городской почте записку следующего содержания:

— Цампа, должно быть, отлично выполнил возложенное на него поручение, — заметил Рокамболь сэру Вильямсу, после того как он прочел ему эту записку. — Концепчьона же уверена, что Шато-Мальи негодяй, и я, разумеется, не стану разуверять ее в этом.

Слепой отрицательно покачал головой и написал:

— Ты дурак, мой племянник.

— Неужели? Что же я должен, по-твоему, делать?

— Вот что.

И вслед за этим сэр Вильямс написал на доске еще две строчки.

Рокамболь прочел их и, подумав, проговорил:

— Хоть я и не понимаю, но так как я привык беспрекословно повиноваться тебе, то я исполню это.

Самодовольная улыбка пробежала по губам сэра Вильямса, а маркиз де Шамери отправился обедать к своей сестре — виконтессе д'Асмолль.

Ровно в полночь негр провел его через садовую калитку в мастерскую Концепчьоны.

На этот раз молодая девушка не сидела неподвижно, пригвожденная к месту, нет, при очевидной опасности в ней закипела испанская кровь. Взор ее сверкал какой-то необыкновенной энергией, хотя она и старалась казаться совершенно спокойной.

При виде Рокамболя она побежала ему навстречу, взяла его за руку и улыбнулась.

— Я вам все расскажу, — сказала она, — и вы увидите, что на свете есть еще негодяи.

Затем Концепчьона простодушно рассказала Рокамболю все то, что он знал лучше ее, — о родословной герцога де Шато-Мальи, о письме, придуманном, по ее мнению, графиней Артовой, и о пожаре, истребившем рукопись русского полковника.

Тут она несколько приостановилась и пристально посмотрела на Рокамболя.

— Боже! — прошептал он. — Я вижу тут только одно: герцог де Шато-Мальи — жених, уж и без того вполне достойный вас, имеет в настоящее время неоспоримое право…

— Но разве вы верите этой басне? — перебила его с живостью Концепчьона.

— Басне? Это басня?

— Конечно. Слушайте дальше.

И вслед за этим Концепчьона рассказала ему про свое утреннее свидание с Цампой.

Рокамболь слушал ее очень внимательно. Когда она кончила, он улыбнулся и сказал:

— Цампа — простой холоп, а герцог — дворянин. Хотя и холопы иногда говорят правду, но, чтобы удостовериться во лжи дворянина, мне необходимо свидетельство людей более достойных.

Концепчьона вздрогнула и с ужасом посмотрела на него.

— Но разве это может быть справедливо? — проговорила она.

— Увы!

— Если же герцог солгал?

— Я выведу его на чистую воду!

— Ну, а если Цампа солгал? — прошептала она чуть слышно.

Рокамболь провел рукою по лбу и, сделав над собою почти невероятное усилие, ответил:

— Концепчьона! Если только герцог сказал правду, то вы должны повиноваться вашему отцу.

Молодая девушка тихо вскрикнула, вздрогнула и залилась слезами.

Рокамболь наклонился к ней и, поцеловав ее в лоб, прошептал:

— Прощайте, до завтра. Я опять приду и, может быть, найду средство узнать правду, хотя бы эта правда была моим смертным приговором.

Мы оставили Вантюра в ту минуту, когда он осторожно убрался из домика Мурильо Деревянной Ноги, удавив старого солдата.

Насвистывая песенку, он проворно перешел границу, и первый солнечный луч застал его уже на крайней оконечности Пиренеев, отделяющих Францию от Испании.

Он перешел овраг, сел на камень, лежавший уже на французской земле, и пробормотал:

— У меня паспорт вполне соответствующий — я теперь настоящий Ионатас, и мне теперь нечего торопиться.

Затем Вантюр встал и, дойдя до первого трактира, вошел в него, переоделся в простой народный костюм, сбрил бороду и усы и, дождавшись мальпоста, доехал в нем до Байонны, откуда он и переправился в Париж, но уже не в мальпосте, а в тильбюри, которое нанял в Этампе.

Приехав в Париж, Вантюр нанял фиакр и отправился в Клиньянкур, к вдове Фипар.

Приехав туда, от отпустил извозчика и направился пешком к деревушке самого жалкого вида, где проживала вдова Фипар.

Было уже около двух часов ночи, когда Вантюр подошел к жилищу этой достопочтенной особы. Через грязные окна и щели дверей светился дрожащий огонек.

— Старуха дома, — подумал Вантюр и постучался в дверь.

— Войдите, — сказал изнутри слабый голос, — ключ в дверях.

Вантюр отворил дверь и вошел в комнатку, где на грязной соломе лежала вдова Фипар.

— Что это? — проговорил Вантюр, — уж не больна ли ты, мамашенька?

— Я уж было умерла, — ответила вдова слабым голосом.

— Умерла? Что за чепуха?

— Совсем не чепуха. Я два часа была мертвой.

— Рехнулась, старуха!

— Спроси у этого разбойника Рокамболя.

— Рокамболя? — вскрикнул Вантюр.

— Да, он чуть не задушил меня.

— Задушил!

— И даже бросил в Сену.

— Ты просто совсем спятила, старуха. Где ты видела Рокамболя?

— Три дня тому назад, на мосту в Пасси.

И вдова Фипар рассказала все то, что произошло между ней и Рокамболем.

— Когда чудовище это сдавило мне шею, — говорила она, — я лишилась чувств, а он, должно быть, думал, что я уже умерла, и бросил меня в реку. На мое счастье, по Сене плыл в это время ялик, и перевозчик вытащил меня из воды.

— И ты не пошла ко дну?

— Нет, сначала меня держали на воде юбки, а потом я очнулась от холода и позвала на помощь.

— Счастливая же ты!

— С минуту я была почти как одурелая и даже ничего не понимала.

— А потом припомнила все и донесла на Рокамболя?

— Как бы не так!

— Неужели же ты все еще любишь этого разбойника?

— Вот тебе на! Стану я любить его!

— Ну, так как же…

— Ты ужасный простофиля, Вантюр! Если Рокамболь удавил свою приемную мать, следовательно, он боялся ее.