ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

МОЛОДОСТЬ

Глава 1

КАИН И АВЕЛЬ

Корнуолл, сентябрь 1752 года

Конец времен приходился на среду, а Джек, похоже, его пропускал. Яростные волнения охватили каждый дюйм королевства, и все из-за какого-то Грегори [1], оттяпавшего у англичан чуть ли не полсентября. Джек просто в толк взять не мог, как это вышло, что какие-то там паписты начали вдруг совать нос в дела истинных христиан. Но властям почему-то вздумалось плясать под дудку живущих за морем лягушатников, итальяшек и прочего сброда. Джек никогда с ними не встречался, но понимал, что добра от них нечего ждать. И, как и все жители островов, решительно присоединялся к общему требованию: «Верните нам наши одиннадцать дней!» Этот девиз воспламенял не только сердца. На Пасху сожгли здание суда. В Плимуте моряков из Неаполя облили дегтем и обваляли в перьях. Но что бы там ни творилось в Девоне, чьи жители, как известно, думают тем самым местом, на котором сидят, Корнуолл обещал много больше веселья, и Джек никак не хотел довольствоваться небольшой заварушкой в деревне. Нет, он с другими лихими ребятами с мыса Зеннор собирался в Пензанс. Всего три часа ходу через поля, если поторопиться. Пензанс — большой город, Джек там дважды бывал. Куча народу, есть даже иностранцы! Всем им достанется, все получат свое!

Но… без него. Если ему не удастся избавиться от веревок.

Он напряг мышцы, пытаясь высвободиться, прекрасно при том сознавая, что никаких результатов это в очередной раз не даст. Еще бы! Его вязал Люти Тригоннинг, а тот, когда не искал олово, пробавлялся рыбалкой и знал толк в узлах. Хотя он и качал головой, и бормотал что-то себе под нос, но приказ сквайра выполнил, и не тяп-ляп, а на совесть. Джек Люти нравился, однако он вовсе не собирался вступать из-за него со своим патроном в конфликт.

Конец веревки этот умелец продел сквозь железное кольцо, плотно вогнанное в стену винного погреба, а потом обкрутил вокруг бочки. Длина поводка была достаточной, чтобы Джек мог стоять и даже добраться до ее содержимого. Что он и сделал, как только Люти ушел. Лег под кран и присосался к нему, однако вино в бочке кончилось, и в рот ему хлынула мерзкая жижа. Он и сейчас ощущал ее привкус во рту, а от кружки, в которую собирали опивки, отвратительно несло уксусом. Старая, в змеящихся по ней черных трещинах, она стояла под бочкой, и ей не было дела до того, что узнику хочется пить.

Что-то скрипнуло. Кто-то идет? Джек склонил голову набок. Наверху по-прежнему шла пирушка, слышались приглушенные крики, разудалое пение и стук кружек. Дядюшка, неожиданно забогатев, отмечал свой успех. Дункан Абсолют никогда не слыл трезвенником, но тут превзошел сам себя. Его собутыльники из Пламп Пидженз прибыли три дня назад и уезжать пока что не собирались. Это Джека нисколько не раздражало. Дядюшку много легче обвести вокруг пальца, когда он пьян. Но как же тогда вышло, что его вдруг поймали?

Джек сплюнул в угол, но во рту все равно было кисло. Он знал, как все вышло, и знал, кто его сдал. Крестер Абсолют, только и ждущий, как бы подстроить своему двоюродному братцу какую-нибудь пакость, наверняка за ним наблюдал. И когда Джек выскользнул из конюшни, чтобы присоединиться к намылившимся в Пензанс молодцам, его уже ждали.

Крестер. Вспомнив его самодовольную рожу, выглядывающую из-за спины багрового от возмущения дядюшки, Джек застонал и задергался в своих путах, но добился только того, что из крепко схваченных веревкой запястий опять пошла кровь.

Новый звук привлек внимание юноши: шум прибоя у мыса Зеннор. Волны, накатываясь, разбивались о берег. Джеку не надо было даже их видеть, чтобы понять, насколько они высоки, и это добавило горечи к его мукам. Раз уж ему не подфартило смыться в Пензанс, он, по крайней мере, мог бы спуститься на пляж и с закадычным приятелем Тривом Тригоннингом всласть там порезвиться. Главная хитрость тут была в том, чтобы успеть оседлать волну еще до того, как она начнет подниматься, а уж потом оставалось лететь с ней к берегу, выставив перед собой сцепленные в замок руки и вытянувшись в струну. Мчаться, заходясь от холода и восторга в бурной воде, извиваясь всем телом и выбирая момент, когда поднырнуть, когда вынырнуть из пенящейся соленой громады, чтобы расстаться с ней, плавно и мягко скользя животом по песку. И тут же вскочить, и, повернувшись, бежать навстречу новой войне, и повторять все это до тех пор, пока тебя, посиневшего и совершенно изнемогающего, не начнет бить озноб. Или пока волна не уйдет в море с добычей. Бывало и такое. Билли Уитс утонул в прошлом году, и на забаву наложили строжайший запрет, что только сделало ее еще слаще.

Опять что-то скрипнуло. Дверь в доме открылась, послышались чьи-то шаги. Джек напряг слух, пытаясь угадать, кто спускается в погреб. Дункан, чтобы наказать его? Или Крестер, чтобы позлорадствовать над его бедственным положением? В замке лязгнул ключ.

Дверь распахнулась.

— Морвенна!

Если бы Джек мог, он бы подпрыгнул до потолка. В дверном проеме, почти полностью закупорив подвал телесами, возникла экономка Абсолют-холла Морвенна Тригоннинг. Жена Люти, матушка Трива и самая лучшая женщина на земле.

— Ах, что он творит! — Морвенна поднесла пухлый палец к губам. — Не шуми и не приставай ко мне, ладно?

Она поставила лампу на бочку, потом выпростала из-под мышки пару массивных кувшинов и, выпрямляясь, потерла широкую поясницу.

— Они осушили все бочонки в дому, а теперь требуют пива. Потом снова возьмутся за бренди. Эта круговерть не закончится никогда. — Ласковая рука отвела с глаз узника волосы. — Как ты тут, Джек?

— Нормально, — ответил он, пытаясь улыбнуться.

— Как же, нормально.

Экономка печально вздохнула и, кряхтя, опустилась на пол, чтобы посидеть рядом с ним. Джек, несказанно довольный, притулил голову к необъятной груди.

— Я ненадолго, они помрут там без пива. Но погляди, что я тебе принесла.

Из полотняного мешочка, свешивавшегося с ее пояса, экономка извлекла нечто, похожее на огромную грушу. Джек, с утра не евший, закрутил носом.

— Булка с изюмом! — восторженно вскрикнул он.

— Я напекла их целую гору и одну ухитрилась стащить. Мне не велели кормить тебя, но, если ты съешь все до крошки, никто ничего не заметит… только вот руки я развязать тебе не могу.

— Да я об этом и не прошу.

— Но может быть, ты поешь так?

Морвенна сложила лодочкой руки и поднесла лакомство к его рту. Джек, склонив голову, принялся за еду, жадно откусывая большие куски от восхитительно вкусной сдобы и поспешно прожевывая изюмины, попадавшие на язык. Пока он насыщался, добрая женщина продолжала болтать.

— Ох, Джек, ну и глуп же ты! Опять, смотри, влип в передрягу! Сколько я тебе говорила, будь поумнее, терпи. Боже праведный, они пьют и пьют, и как в них только лезет? То клянут якобитов, то поднимают кружки за дам. Налакаются и, глядишь, примутся за тебя, мне даже страшно.

Три четверти булочки уже было съедено, и у нее появилась возможность, освободив одну руку, погладить любимца по голове.

— Чем больше ты дразнишь старого дурака, тем больше тебе же и достается. А уж сейчас он напился до одури, не знаешь, чего и ждать!

С набитым сдобой и сладкой ягодой ртом Джек промычал:

— Когда Дункан надирается, его рука устает очень быстро. Вот увидишь, большой трепки не будет.

Морвенна, волнуясь, покусала губу. Потом сказала:

— На этот раз выйдет не так. Он страшно зол и собирается сюда вместе с наследником. Пришло, говорит, время задать ему жару.

Чтобы скрыть страх, Джек усмехнулся:

— Ну уж, с наследником. Ничего он тут не унаследует. Крестер Абсолют точно такой же незаконнорожденный ублюдок, как я.

Морвенна легонько шлепнула его за грубое слово, потом погладила там, где ударила, и сказала:

— И мы тоже думаем, что этот мальчишка ничуть не лучше тебя. Но нашего мнения никто не спрашивает. Боже ты мой! — Ее голос понизился, перейдя в драматический шепот. — В этих землях нашли-таки олово, глубокую чистую жилу. Дункан Абсолют теперь богач.

Внезапно на лестнице послышалась брань.

— Где этот чертов эль? — вопросил грубый голос.

Джек, закашлявшись, отшатнулся к бочонку и торопливо облизал губы.

— Осторожно, отец, тут кривая ступенька.

Ответом на предупреждение были грохот падения и новый взрыв брани.

— Я помогу вам подняться, отец.

— Оставь меня, сын. Я в состоянии позаботиться о себе.

Эти слова были произнесены с горделивой кичливостью. Джек и Морвенна переглянулись. Захмелевший Дункан Абсолют и впрямь был безвреден, но становился настоящим чудовищем, когда делал вид, что не пьян.

Отец и сын, пошатываясь, вошли в погреб, тусклый неровный свет лампы подчеркивал схожесть их лиц. В роду Абсолютов, как правило, карликов не имелось, а Крестер здорово вымахал в последний год и почти догнал в росте папашу. Правда, черты его физиономии под копной золотисто-рыжих волос оставались еще полудетскими и были грубее, чем у отца. Скулы пошире, губы потолще. Мать Крестера была простой дояркой; разрешившись от бремени, она умерла. Дункан признал своего единственного ребенка, чем превратил жизнь Джека в ад.

Парочка одинаково щурилась, свесив внушительные носы, но породистость в облике старшего уже поблекла. Щеки пьяницы покрывала сетка лопнувших красных сосудов, седые волосы выбивались из-под сильно напудренного древнего парика, кудри которого развились, открывая куски воспаленной расчесанной кожи.

Дункан постоянно почесывал свою голову, этому занятию предавался он и сейчас, маленькими, возбужденно блестящими глазками ощупывая то Морвенну, то Джека. Крестер тем временем беззастенчиво пялился на своего кузена, тот попытался выдержать его взгляд, но, сидя на корточках, перевеса добиться не смог и отвел глаза в сторону. И узрел руку Дункана Абсолюта, крепко сжимавшую пучок длинных прутьев.

Джек нервно сглотнул, хотя во рту его было сухо. Одну розгу в порыве воодушевления дядюшка обломал бы на раз. Даже две розги означали бы скорое окончание наказания, но в кулаке старого остолопа их по меньшей мере пять, что сулило мало хорошего его, Джека, заду.

— Миссис Тригоннинг, — подчеркнуто официально заговорил Дункан, — почему вы прохлаждаетесь здесь, в то время как мои гости умирают от жажды? Уж не принесли ли вы этому оборванцу какую-нибудь еду?

Морвенна, уже стоявшая на ногах, опустила глаза.

— Нет, сэр, — пробормотала она еле слышно. — Я… я… просто пыталась вспомнить, какой эль вы заказали.

— Ну конечно же крепкий, миссис Тригоннинг. Не думаете же вы, что я способен оскорбить гостей слабым пивом?

— Нет, сэр. Я так не думаю, сэр.

— Вот и прекрасно. Тогда будьте любезны, займитесь делом. Вас ждут.

Морвенна неуклюже поклонилась и отошла в темноту. Крестер присел перед Джеком, деловито потрогал узлы, потом уставился на пол и замер.

— Крошки, отец.

— Крошки? — переспросил, всматриваясь, Дункан.

— И… — Мальчишка прищурился. — И изюмина, сэр.

— Изюмина?

Морвенна похолодела. Она уже наполняла второй кувшин.

— Изюмина, — повторил Дункан. — Мне кажется, мы только что ели что-то с изюмом, не так ли, Крестер?

— Да, отец. Булочки. Вы еще заметили, что они пересушены.

— Действительно. Да. А разве я не говорил… нет, разве я не приказывал, чтобы этого негодяя никто не кормил?

— Приказывали, отец.

— Так, — произнес Дункан Абсолют, и его голос задрожал. — Оказывается, мне здесь не подчиняются.

Второй кувшин был наполнен. Морвенна уже разгибалась, когда Дункан ее пнул. Его шатнуло, удар получился не сильным, однако женщина охнула и покачнулась, едва сумев удержать кувшины в руках.

— Оставь ее, — закричал Джек.

И получил оплеуху.

— Неси гостям пиво, непокорная баба, — промычал злобно Дункан.

Он вновь примерился пнуть ослушницу, но промахнулся, и Морвенна, опечаленно оглянувшись на Джека, ушла. Она ничем не могла помочь ему. Совершенно ничем. Напротив, ее вмешательство лишь еще пуще разъярило бы старого самодура.

— А теперь ты, ублюдок! — Столь ласково Дункан обращался исключительно к Джеку. — Так ты, значит, хотел сбежать с бунтовщиками в Пензанс? Чтобы обесчестить род Абсолютов еще больше, чем твой отец, соблазнивший твою мать? Что ж, у меня есть свои способы тебя урезонить. Их пять, и каждый, поверь мне, надежен.

Он потряс кулаком, демонстрируя розги. Свежие, гибкие, срезанные в молодой березовой рощице. Братец постарался на совесть, подумал с горечь Джек.

— Разверни его, Крестер, — велел добрый дядюшка, кладя пучок прутьев на бочку. — Разверни его и держи крепко.

Как ни странно, братец не шевельнулся.

— Отец, позвольте напомнить вам о том, что вы мне обещали.

— Обещал? — проревел Дункан. — Делай, что сказано, сын, иначе не поздоровится и тебе.

Крестер, однако, не двинулся с места, и в душе Джека всколыхнулась надежда. Настроение старого идиота менялось сто раз на дню, и его гнев сейчас вполне мог хлынуть в новое русло.

— Но я, отец мой, всего лишь забочусь о вас. Зачем вам утруждать себя, когда наверху ждут друзья и добрый эль, хорошо утоляющий жажду? Позвольте, я накажу его сам.

Дункан облизнулся, и на лице его заиграла улыбка.

— Я обещал тебе это?

— Да, отец, обещали.

— Что ж, я умею держать обещания, сын. Я — Абсолют, а сегодняшний день особенно знаменателен для Абсолютов. И так как ты весьма скоро станешь Абсолютом во всех отношениях, тебе уже следует брать некоторые мои обязанности на себя. — Он громко икнул. — Например… заботу о… воспитании побочной родни.

— Для меня будет честью выполнить свой долг.

Понимающе улыбнувшись, Дункан вручил Крестеру розги.

— Выпори его хорошенько, сынок. Задай ему настоящую трепку.

— О, я не подведу вас, отец!

Даже не глянув на Джека, Дункан направился прочь из подвала. Ступенька, доставившая старому пьянице некоторые неприятности на спуске, опять его подвела. Дункан упал, изрыгая проклятия, и продолжал оглашать ими воздух, пока наверху не захлопнулась дверь.

— Что ж, милый братец. — Кестер с улыбкой присел на ближайший бочонок. — Ты у меня попляшешь, поверь.

Джек попытался найти достойный ответ, но вид разбираемых кузеном прутьев вышиб все мысли из его головы. Следя за каждым движением Крестера, он вдруг осознал, что оценивает достоинства каждой розги почти столь же придирчиво, как и тот.

В конце концов розга номер пять легла между номером два и номером три, и Крестер встал, чтобы снять камзол.

— Я не виню тебя, Джек, — сказал, зевнув, он. — Всякому бы захотелось поглазеть на потеху. Говорят, в Пензансе все законники попрятались по домам, но их, несомненно, выковырнут из нор. Проучить тех, кто лижет Папе зад, самое разлюбезное дело.

Крестер вздохнул, пристраивая камзол на крюке возле двери, потом принялся распускать узел платка.

— Я и сам был бы там, если бы мог пропустить торжество.

Платок наконец был стянут с шеи и аккуратно повешен на тот же крюк.

— А торжество-то нешуточное, — продолжил Крестер. — Ты ведь слышал о залежи? Говорят, она самая крупная из всех, обнаруженных в нашей местности за полвека. Все считают, что будущее нашей семьи обеспечено. Вернее, части нашей семьи.

Он ухмыльнулся и потянулся за первой розгой.

— Какой это части? — спросил быстро Джек.

Кузен, похоже, намеревался приступить к экзекуции, не откликаться и дальше было бы глупо.

— Меня, паренек. — Крестер наклонился и заглянул брату в глаза. — Вот уж воистину, если везет, так во всем. Знаешь, что происходит над нами? — Он покосился на потолок, откуда неслось нестройное пьяное пение. — К гостям отца соизволил присоединиться викарий. Его сан ничуть не мешает ему надираться. Он пьет не меньше других. А возможно, и больше. Он тоже радуется удаче нашей семьи. Ибо отец собирается сделать хороший взнос в церковную кассу. Это плата тому, кто оказал нам услугу. Тому, кто добавил кое-что в брачный реестр. — Его голос упал до шепота, а губы приникли к уху узника. — Тому, кто присягнет, что поженил сэра Дункана Абсолюта с моей бедной матерью. До моего рождения, разумеется. Тебе это говорит о чем-нибудь, а?

Он выпрямился, взмахнув розгой, и опять ухмыльнулся.

— Так-то, милый мой Джек. Теперь единственным ублюдком на земле Абсолютов останешься ты. До тех пор, конечно, пока у меня не заведутся свои ребятишки. Думаю, что законными из них будут не все.

Джек вздрогнул, и не от посвиста розги. Боль порки, какой бы жестокой та ни была, пройдет, шрамы затянутся, но с тем, что случилось, поделать ничего было нельзя. Нарушилось хрупкое равновесие, благодаря которому ни один из молодых Абсолютов не имел особенных преимуществ перед другим. Даже несмотря на то, что отец Крестера, Дункан, был старше и официально носил титул барона, а Джеймс, отец Джека, являлся всего лишь беспутным военным, нашедшим себе любовницу в Лондоне и проживавшим с ней там по сей день.

Мысль о родителях взволновала его, хотя он их почти не помнил. В памяти всплывало лишь зеленое платье матери, к которому он прижимался, когда эта парочка покидала Зеннор. Налегке, оставляя своего отпрыска в одиночестве выносить позор. Горечь обиды была такой острой, что у Джека вдруг защипало в глазах. Он отвернулся, но недостаточно быстро.

— Что? — Крестер схватил его за плечо. — Ты, никак, плачешь? Плачешь, не так ли? Вот это номер — плачущий Джек Абсолют. — Он выпрямился с издевательским смехом. — Что ж, этому следует отдать должное. — Голос его странным образом завибрировал. — Я скажу тебе, Джек, как мы поступим. Раз уж мне выпало счастье, то пускай и тебе повезет. Ты сам оголишь свой зад и будешь стоять очень смирно. Я изломаю три ветки, и на том все закончится. А не сделаешь этого, измочалю все пять.

Джек поднял глаза, оценивая предложение. Две розги — это выигрыш, и немалый, если, конечно, Крестер не врет. Можно бы согласиться, но издевка в глазах кузена была слишком уж оскорбительной.

— Я скажу тебе, Крестер, как мы поступим. Я отлуплю тебя. Прямо здесь и сейчас.

Опущенная розга застыла.

— И как, интересно, ты собираешься это проделать? Ты, похоже, забыл, что ты связан.

— А ты развяжи меня, если не трус.

Вот так у них все и шло. Они дрались уже тысячу раз, но Крестер был покрупнее, а Джек поувертливее. И в последнее время брал у Люти уроки борьбы. Это давало ему некоторое преимущество на открытом пространстве, однако в тесном подвале оно сходило на нет. Крестер, тоже соображающий, что к чему, вполне мог завестись на подначку.

Но почему-то не заводился, и Джек попытался его подогреть.

— Я уже клал тебя на лопатки, заставляя молить о пощаде. Почему бы мне это не повторить?

Глаза Крестера быстро забегали туда-сюда, промеряя площадь подвала. Для бросков тут было тесновато, однако для кулаков в самый раз. Он выше Джека и тяжелее, он с ним справится одной левой. И основательно поколотит, а потом еще выпорет. По всему выходило, что вызов можно принять.

Джек, заметив, что наживка проглочена, едва сдержал радостную улыбку.

— Хорошо, я тебя развяжу. Если ты поклянешься, что честно расскажешь ребятам, как я тебя отмутузил.

Недавняя драка нанесла урон боевой репутации Крестера. Пора было отыграться, вернув себе вес.

— Согласен.

Джек выпалил это чересчур быстро, и Крестер напрягся.

— Только смотри, без своих штучек.

Он сжал кулак и выпирающими костяшками пальцев двинул противника по предплечью правой руки. Джек охнул и получил новый удар — уже в левую руку.

— Теперь мы на равных, а, Джек?

Узлы рыбака оказались слишком крепкими для новоявленного молодого барона, и он выдернул из-за пояса небольшой нож. Как только разрезанные веревки упали и Джек принялся разминать затекшие, кисти, Крестер ногой провел на полу черту, а потом, отступив за нее, принял стойку боксера.

— Ну, ублюдок. Становись. Тебя ждут.

Руки Джека нестерпимо болели. После мастерски нанесенных ударов он сомневался, что сможет вообще их поднять. А поднять было необходимо, и он продолжал разминать мышцы, понемножку сдвигаясь к кружке с остатками перебродившего в уксус вина.

Заслышав его сдавленный стон, Крестер рассмеялся, и Джек, подхватив посудину с пола, выплеснул ее содержимое братцу в лицо.

План сработал. Крестер пронзительно завопил и завертелся на месте, зажимая руками глаза. Потом попытался схватить беглеца, но Джек на бегу отлягнулся, угодив каблуком во что-то мягкое. Он уже мчался вверх по щербатым ступенькам, когда его догнал новый крик.

Дверь погреба пряталась под пролетом главной лестницы особняка. Подгоняемый воем, несущимся снизу, Джек выскочил в парадный холл, поскользнулся и… сшиб с ног бредущую к погребу экономку.

— Господи! — ахнула та, медленно валясь на спину и роняя кувшины.

Один кувшин, покрутившись на полу, быстро затих, второй покатился к дверям гостиной, где с грохотом раскололся, распахнув приоткрытую створку. Джек, тяжко ворочаясь в складках юбок Морвенны, устремил взгляд в проем. Около дюжины красномордых мужчин пялились на него с отвисшими челюстями, а самый багроволицый, ошеломленно моргая, взревел:

— Сбежал! Мерзавец! Ублюдок! Сбежал! Где мой сын? Отвечай, недоносок! Он жив?

Жив, мог бы ответить Джек, ибо слышал, что подвывания Крестера приближаются. Красномордые пьяницы понемногу зашевелились. Дункан Абсолют, отбросив стул задом, оперся на стол. Ситуация становилась отчаянной, однако ватные руки подростка не могли разгрести вороха плотной ткани, а ноги его безрезультатно елозили по гладкому полу.

— Джек! — прошипела Морвенна. — Кухня открыта. Беги.

Он повернул голову. В глаза ему бросились охваченные красными язычками поленья, пышущие паром горшки и цыплята на вертелах. Но за всем этим виднелось нечто более соблазнительное, чем снедь, по которой страшно истосковался его голодный желудок. Джек увидел свободу: небо в проеме черного хода и уходящие к горизонту поля.

Он встал на колени. Его дядя, рыча, оттолкнул викария, тот с умиротворенным вздохом повалился на стоящий под стенкой диванчик. За спиной что-то хлопнуло, из-под лестницы вывернулся оклемавшийся Крестер, и Джек, вскочив на ноги, побежал.

Вслед ему летел разраставшийся гомон, но на дворе было тихо, а перелезть через запертые ворота не составляло труда. Он уже перекатывался на ту сторону, когда его нагнал крик Дункана:

— Эй, на псарне! Спускайте собак!

Страх подстегнул его. Джек на едином дыхании одолел три сотни ярдов каменистой тропы и с маху выскочил на широкий проселок. Справа находился Зеннор, слева — Сент-Ивз. И там и там имелись дома и множество мест, где можно спрятаться, но бежать бы пришлось по дороге, на которой нельзя и надеяться ускользнуть от лошадей и собак. Был вариант повернуть к морю, к утесам, но их легко оцепить, и убежище превратится в капкан.

Пока он раздумывал, тявканье своры усилилось, а по брусчатке двора застучали копыта. Надо было на что-то решаться! Впереди простирались поля. С ручьями, с разбросанными прихотливо кустами, вдоль и поперек перегороженные стенками, сложенными из камня. Стенки эти не представляли особой преграды для всадников, однако прыжки через них могли притомить лошадей. Но не собак, что было проблемой. Нет, не злость гончих страшила его, наоборот — их любовь. Догонят, собьют с ног крепкими, сильными лапами, начнут лизаться, валять по земле.

Он вскарабкался на первую стену. Поле за ней было длинным, шагов в четыреста, и шло под уклон. Джек помчался вниз, резво перебирая ногами, но у лощинки его ждал сюрприз. Ранним осенним дождям вздумалось превратить змеившийся там ручеек в подобие речки, и ему пришлось пометаться по берегу в поисках места, удобного для прыжка. Он прыгнул, но неудачно, нога завязла в грязи. Пока вытаскивал, сзади послышался окрик:

— Стой, недоносок! Он там! Он внизу!

Оглянувшись, он заметил Крестера, выглядывающего из-за стены. Грумы растаскивали загонные жерди. В брешь повалили собаки, всадники, слуги, а поле за ручейком круто шло вверх. Джек тяжело дышал, взбираясь по склону, его подгоняли крики «ату!» и храп лошадей. Кто-то затрубил в рог, громко и невероятно фальшиво. Наверняка Крестер — слух у него был отвратительный… как и голос. Как и улыбочка. Джек припомнил злорадную улыбочку братца и птицей взлетел на вершину холма.

Возможно, я и бастард, но бастард, умеющий бегать!

У ног его веером расстилались три поля. Левое заросло молодым леском. Для всадников это, конечно, помеха, но те могут и спешиться, а гончим заросли нипочем. Среднее поле пересекали ряды сметанного в валки сена. Будучи очень высокими, эти валки вполне годились для игры в прятки, а вид и запах кроликов, деловито прыгавших между ними, способны были сбить с толку любую собаку. Джек уже дернулся, чтобы кинуться к ним, но в последний момент бросил взгляд на правую пустошь. Огромная, она выглядела не так, как обычно, и ему понадобился еще миг, чтобы сообразить почему. Сообразив, он радостно охнул.

Пустошь была изрыта свежими шахтами. Новую залежь олова, назначенную способствовать дальнейшему процветанию семьи Абсолютов, обнаружили именно здесь. Шахты пробные, а значит, извилистые и глубокие, собаки туда не сунутся. Да и людям вряд ли захочется лезть в ненадежные узкие норы. А Джек полезет, он не боится, он играл в таких ямах всю жизнь. Он забьется поглубже и переждет, а как выбираться — подумает позже.

За спиной беглеца послышались возбужденные крики. Джек оглянулся. Гончие прыгали через нижнюю стену. Вместе с ними барьер с лету брали и всадники. Не все, но по меньшей мере человек пять. Возглавляли отряд Дункан с Крестером, и Джек побежал. Не глядя под ноги, весь поглощенный стремлением к цели, за что был тут же наказан. Носок ботинка его зацепился за камень, и он кубарем покатился по жесткой траве. Падение было замечено, крики сделались громче, и Джек опять заработал ногами, теперь уже осмотрительно шаря глазами перед собой.

Преследователи нагоняли, а до ближайшего отвала породы была еще добрая сотня шагов. Джек наддал, но земля перед ним разошлась, и он резко затормозил, едва не свалившись в заросшую травой яму. Футов шесть в ширину, двенадцать в длину и примерно столько же в глубину, она представляла собой большую ловушку, поскольку густая зеленая поросль делала ее почти неприметной. Похоже, кто-то когда-то затеял копать тут шахту, но бросил. Обогнув коварную выемку, Джек помчался дальше, уже мало надеясь на то, что ему удастся спастись. Шансов уйти от погони практически не оставалось, но он был не из тех, кто сдается, да и потом, на милость со стороны родственничков рассчитывать было нельзя. Дункан еще так себе, но Крестер вконец разъярен. Для него братец теперь — загоняемая на конной охоте лисица, а сам он — удачливый ловчий, которому предстояло пролить ее кровь.

Беглец уже был в двадцати ярдах от спасительной шахты, когда его игриво тяпнула за руку первая гончая. Демельза — самая замечательная и самая быстрая из местных сук. Миг — и вокруг запрыгали остальные собаки. Джек замедлил шаг. Все было кончено. Он судорожно вздохнул, но тут в громкий лай вплелись новые звуки. Сначала пронзительно взвизгнула лошадь, потом закричал человек:

— Боже!

Этот крик перекрыл все другие шумы. Джек обернулся и увидел своего дядюшку, падающего через голову скакуна в заросшую зеленью яму. Жеребец, должно быть, заметил ее слишком поздно: его передние ноги взбивали воздух, а задние, проседая, скользили по глине. Животное напрягало все силы, пытаясь за что-нибудь зацепиться, но гибельное скольжение продолжалось. Спустя мгновение Дункан Абсолют исчез из виду, и жеребец с жалобным ржанием покатился за ним.

Раздавшийся снизу вопль оборвался почти моментально, его сменил дикий визг обезумевшего от ужаса скакуна.

Все это произошло так быстро, что Джек не успел испугаться. Он открыл рот, потряс головой и в окружении своры собак побежал к яме-ловушке.

Там поднялась суматоха. Ошеломленные всадники пытались справиться с перепуганными лошадьми, брыкающимися, встающими на дыбы и дико вращающими выкаченными от страха глазами. Одна из них развернулась и пустилась по полю вскачь, унося с собой седока, тщетно дергавшего поводья. Обезумевшая кобылка перемахнула через дальнюю стену и растворилась вдали, а к месту трагедии уже подбегала толпа работников, среди которых был и Люти Тригоннинг.

Джек упал на колени с одной стороны заброшенного раскопа, Крестер — с другой. Оба подростка одновременно склонили головы и пришли в ужас от того, что открылось их взорам.

Раскоп был не обрывистым, но очень узким внизу, и жеребцу там было не повернуться. Кроме того, Джек мгновенно определил, что у него сломана по крайней мере одна нога. В обычных условиях лошади с таким повреждением лежат смирно. В обычных, но отнюдь не в таких. Не когда копыта их задраны, а под ними мертвец.

Жеребец, извиваясь, ворочался с боку на бок, пытаясь подняться. Тело Дункана Абсолюта безвольно моталось под ним.

— Отец! Отец! — кричал Крестер, то простирая к родителю руки, то зажимая ладонями уши.

Люти Тригоннинг выругался, затем повернулся к одному из хозяйских гостей.

— Дайте мне пистолет!

Тот неловко раздернул седельную кобуру. Удостоверившись, что полка оружия забита порохом, Люти спустился в ров.

— Чок-чок-чок, — бормотал он увещевающе, но жеребец не слышал его.

С искаженным лицом Люти взвел курок, приставил дуло ко лбу животного и нажал на спуск. Последний раз встрепенувшись, жеребец приподнялся и рухнул — его конечности судорожно задергались.

Внезапная тишина ударила по ушам, острый запах пороха забил Джеку ноздри. Когда дым рассеялся, стало видно, как Люти тянется через недвижную шею лошади к шее мужчины. Несколько бесконечных мгновений он пытался нащупать пульс, затем, найдя взглядом кюре, покачал головой.

— Господь явил Свое милосердие и упокоил его, — пробормотал растерянно тот.

Ноги Джека вдруг затряслись, и он мешком осел на землю, точно так же как Крестер — его брат и враг. Народу вокруг все прибывало. Возле ямы уже вертелся в окружении босоногой команды сын Люти, Трив.

— Трив, — окликнул его отец. — Сбегай с ребятами к шахте. Там есть небольшая лебедка. Снимите ее с треноги и принесите сюда.

Крестер с трудом поднялся на ноги.

— Ну что там, Люти?! С отцом все в порядке, не так ли? Надо кликнуть врача, вот и все. И убрать с него эту тушу! Он живо поправится, да?

Люти опять посмотрел на кюре. Тот подошел к Крестеру и положил руку ему на плечо.

— Боюсь… сын мой… как это ни прискорбно, я должен сказать…

— Нет! — Крестер сбросил руку священнослужителя, глаза его лихорадочно заблестели. — Мой отец жив. Ему досталось, но все будет нормально, когда мы стащим с него Громовержца. — Он с мольбой посмотрел на дно выемки. — Скажи им, Люти. Скажи.

Голос Люти был тихим, но четким:

— Он мертв, Крестер. Крепись. Такова воля Господа. Он ушел от нас в лучший мир.

— Нет!

Крестер обвел окружающих непонимающим взглядом. Все опускали головы и отворачивались. Все, кроме Джека. Он, движимый чувством искреннего сострадания, выдержал его взгляд.

— Мне жаль, Крестер. Правда. Мне очень жаль.

Но Крестер соболезнований не принял.

— Это все ты! — вскричал он. Губы его затряслись. — Ты убил его! Ты мне ответишь.

Люти выбрался из раскопа.

— Нет, сынок. Возьми себя в руки. Это несчастный случай. Никто тут не виноват.

Крестер оттолкнул его руку.

— Нет! Он — убийца! Он специально заманил его на это поле. К этой яме, чтобы отец в ней погиб. — Дрожащий голос подростка сорвался на визг. — Хватайте его! Я выдвину обвинение, а вы подтвердите, что так все и было.

Поскольку никто не двинулся с места, он в ярости топнул ногой:

— Раз отец мертв, значит, я здесь хозяин! Все вы теперь зависите лишь от меня. Будете мне перечить, я сгоню вас с земли. Хватайте его! Возьмите на мушку! Иначе он опять удерет.

Все молчали. Крестер скрипнул зубами, потом повернулся и побежал к лошадям.

Люти глянул на Джека.

— Пойдем, что ли, парень. Все видели, как это вышло. Никто тебя не винит. Посидишь денек-другой под замком, пока твой кузен не остынет. Как-никак, — тут рудокоп покраснел, — он наш новый сквайр.

— Да, паренек. Потерпи. От тебя не убудет, — загомонили в толпе, и двое-трое мужчин потихоньку пошли в обход ямы.

Крестер выдернул из кобуры пистолет.

— Взять мерзавца! Утром чуть свет я отправлюсь к судье. Отвести его в погреб.

Усталый, голодный, ошеломленный перипетиями дня, Джек плохо соображал, в чем все пытаются его убедить. Сам он жаждал лишь одного — оказаться на кухне, похлебать горячего супа и свернуться калачиком возле пылающего очага. К тому же ему не хотелось, чтобы у кого-нибудь были из-за него неприятности. У Люти, у Трива, у остальных. Он спокойно дал бы себя увести, если бы не последние слова Крестера. Услышав их, Джек попятился. Нет, будь что будет, а в погреб он не вернется. Он уже день промаялся там в ожидании неминуемой порки. А теперь, надо думать, его ждет не порка — расправа.

Поэтому Джек повернулся и побежал. Позади грохнул выстрел, но свиста пули не было слышно. Похоже, кто-то сбил руку стрелка. Тяжело дыша, Джек взбирался по склону. Никто за ним не скакал. За спиной вообще царила странная тишина, и лишь на гребне холма до него долетел надтреснутый голос кузена:

— Тебя повесят, Джек Абсолют. Клянусь, я это увижу!

Глава 2

ВОССОЕДИНЕНИЕ

Джек брел по тропе, погруженный в раздумья. Похоже, паписты все-таки победили, невзирая на все волнения и пожары. Так что, хотя Джек прятался уже почти три недели, по календарю прошло всего десять дней, Они с Тривом, единственным из приятелей, которому он решился довериться, долго ломали над этим головы, в первую очередь прикидывая, не сделали ли их козни папистов моложе. Если так, то ничего хорошего в трюке со временем нет. Ему позарез надо повзрослеть, и как можно скорей. Рост, мышцы, сила просто необходимы в той жизни, которую обещала ему судьба.

Но если питаться так, как он ест сейчас, то и взросление ничему не поможет. Прошло двое суток с тех пор, как Трив приносил ему скудную снедь. Все, что сумела выделить мама Морвенна. Джек очень быстро умял ее дар. А потом пробавлялся лишь выброшенной на берег рыбой. Его уже тошнит от нее. И не только тошнит.

Он сбавил шаг. Тропа ныряла в распадок, крутые склоны которого поросли ежевикой, а это было малоприемлемо для него. По двум причинам. Во-первых, полусырая рыбка заставляла его частенько кидаться в кусты, что теперь делалось практически невозможным, а на дороге со спущенными штанами не посидишь. Особенно в такой близости от поместья. Во-вторых, Трив предупредил, что, выждав приличное время после похорон Дункана Абсолюта, Крестер опять затеял охоту на брата. Люти Тригоннинг вкупе еще кое с кем пытался убедить его, что Джек ушел из этих мест. То ли прибился в Пензансе к рыбацкой артели, то ли к разработчикам глины в Остелле. Но Крестер упрям как осел. И присягнул в суде, что в смерти отца повинен один только Джек. Трив говорит, он здорово изменился. Стал одеваться, как Дункан. И пить.

Буря в кишечнике, кажется, улеглась, зато стал поскуливать пустой желудок. Вспомнив о сдобных булочках мамы Морвенны, Джек вздохнул и скорым шагом углубился в овраг.

За поворотом тропы его ожидал Трив. Но не один, и радость Джека померкла.

— Взять его!

Крестер и впрямь изменился. Он сидел, подбоченясь, в седле. Вид у него был надменный и властный. Сопровождавшие молодого хозяина фермеры окружили подростка. Первым был Люти, он держал Джека крепко, но стараясь не причинять ему боли.

— Не вини Трива, Джек, — прошептал рудокоп. — Твой кузен его выследил, схватил прямо на кухне, когда он искал там еду. Если бы Трив не выдал тебя, нас вышвырнули бы из дома.

Джек кивнул. По крайней мере, все кончилось. Что бы теперь ни случилось, его хотя бы покормят.

Крестер медленно спешился, бросив поводья груму. В руках у него был отцовский хлыст. Он с шумом хлестнул им воздух.

— Что ж, братец. Наконец-то мы свиделись!

Хлыст опять взлетел вверх — уже для удара наотмашь. Джек, повернувшись, благо Люти позволил, прикрылся плечом и охнул от острой боли.

— Держите его, — заорал Крестер. — Я задам ему порку!

Однако вместо того, чтобы подчиниться, Люти отступил на шажок.

— Послушайте, молодой господин, — сказал он примирительно, — паренька мы поймали. Теперь надо бы отвести его в суд. У него тоже есть право дать в свой черед показания.

Лицо Крестера окаменело.

— Право, говоришь? А я говорю, Тригоннинг, что на моей земле у него прав никаких нет. Так что держи его, и, смотри, крепко, не то пожалеешь.

Джек видел, что Люти вот-вот вскипит, и решил разрядить ситуацию. Одним-единственным известным ему способом. Он сделал выпад и крепко стиснутым кулаком заехал братцу в живот. Возможно, это был и не самый сильный удар в его жизни, но он сложил Крестера вдвое. Сзади послышался шепот:

— Так его, Джек!

Крестер выпрямился.

— Вот, значит, как? — процедил он и прыгнул на брата.

Тот потерял равновесие, и оба подростка свалились на землю, немилосердно друг друга тузя.

Может, разнять их, Люти? — спросил кто-то из фермеров.

— Нет, — мотнул головой рудокоп. — Эта драка намечалась давно. Пусть наконец разберутся.

Мужчины раздались в стороны, освобождая дерущимся место. Джек, упавший первым, лежал теперь на спине. Крестер, сидевший на нем, держал его за руки и, кряхтя от натуги, пытался коленями придавить их к земле, чтобы потом без помех пустить в ход кулаки. Но Джек резко брыкнулся, выдернул из тисков одну руку и стал выкручивать противнику ухо. Крестер взвыл, отпуская врага, Джек опять брыкнулся, и молодой барон Абсолют опрокинулся наземь.

Оба подростка, вскочив на ноги, заплясали на месте, точь-в-точь как два боевых петуха. Миг — и они разом прыгнули друг на друга, сплетя руки в борцовском захвате. Каждый, вцепившись в плечи противника, искал возможности сделать удачный бросок. Джек намеревался схватить братца за пояс, поднять и шмякнуть как следует оземь; тот, разгадав его замысел, пригибался и приседал. Борцы пыхтели и напрягали все силы, топчась по кругу, однако верх пока что не брал ни один, ни другой.

Но долго так продолжаться, конечно же, не могло. Крестер был тяжелее и старше. Джеку не всегда удавалось с ним справиться даже в лучшие для себя времена. Сейчас же у него, вконец ослабевшего от голода и скитаний, не хватало сил даже на подсечку, какой обучил его Люти. Он задыхался и чувствовал, что развязка близка.

— А вот, дорогая, и пример той борьбы, о которой я говорил тебе как-то. В здешних краях она очень распространена.

В голосе, грянувшем, словно гром среди ясного неба, угадывалось высокомерие человека, привыкшего не очень-то церемониться с кем бы то ни было. Ощущение это подчеркивал весьма странный акцент. Уж не лондонский ли, подумал, отскакивая от врага, Джек. Тот даже не попытался воспользоваться ретирадой противника, он, как и все, изумленно глазел на подъехавших верховых.

Мужчина был одет в голубой плащ, накинутый поверх красного шерстяного камзола, темные бриджи его уходили в черные сапоги, ярко сверкавшие там, где на них не было дорожных брызг. Лошадь под ним, похоже, проделала долгий путь, грудь ее покрывала бурая корка присохшей грязи, на боках выступил пот.

Другая лошадь выглядела почти так же, однако восседавшая на ней всадница отнюдь не казалась уставшей, хотя ее малиновая амазонка тоже была изрядно забрызгана. Узкие брови красавицы сходились к прямому точеному носу, из-под капора, нависая над необыкновенно голубыми глазами, выбивались прядки волос. Джеку она показалась видением из нездешнего мира, и он очень смутился, заметив, что это видение указывает хлыстиком на него.

— У него твой нос, Джеймс, — засмеялась красавица.

— Да, — кивнул мужчина. — Но, к счастью, этот недостаток компенсируется твоими глазами.

Он спешился и подошел, чтобы снять свою компаньонку с седла. Все вокруг продолжали стоять с отвисшими челюстями, но, как только ножки прекрасной путешественницы коснулись земли, фермеры дружно засуетились, стаскивая шляпы с голов и отвешивая поклоны. Взяв леди за руку, джентльмен подвел ее к Люти.

— Мистер Тригоннинг, моя дорогая. Ты ведь помнишь его?

— Прекрасно помню. Мы очень признательны вам за письмо, которое вы нам прислали.

— Я только выполнил свой долг, госпожа.

— Долг дружбы, Люти, — заверил, протягивая ему руку, мужчина. — Я тоже весьма благодарен тебе. У тебя все в порядке?

Люти улыбнулся, пожав протянутую руку:

— Нормально, Джейми… Сэр Джеймс.

Леди шагнула к Джеку, и ему тут же сделалось жарко.

— Ты ведь Джек? — ласково спросила она.

Это было против всех правил. Он только что дрался с кузеном. Он был слаб, грязен и часто дышал, а в кишках его вновь забурчала полусырая рыба. И именно в этот момент самая прекрасная на свете женщина решила к нему обратиться. И в ангельском ее голосе почему-то звучало нечто большее, чем простой интерес.

— Ты что, онемел, парень? — чуть грубовато поинтересовался мужчина.

Так и есть. Онемел. Действительно. Да. Поэтому слово взял Люти.

— Ну давай, Джек. Расскажи своей матери, как поживаешь. Ты ведь узнал ее, а?

Его затрясло. Как он мог узнать этих людей, которых не помнил, но которые снились ему чуть ли не каждую ночь? Он молился о встрече с ними с тех пор, как научился молиться. А иногда проклинал их за то, что они оставили его одного — в забаву тем, кто не упускал случая поиздеваться над безродным бастардом. И эта встреча — очередная издевка судьбы. Они приехали, но — увы! — слишком поздно. Теперь он — преступник, и его собираются осудить как убийцу. Чертовски поздно — он уже запятнал себя кровью. А кто в том повинен? Конечно, они. Этот мужчина и эта женщина, в грехе произведшая на свет свое чадо. Блудница, не ведающая стыда. Распутница, говоря о которой покойный Дункан Абсолют употреблял словечки похлеще. Вспомнив об этом, Джек передернулся и поднял глаза.

— Как не узнать! — крикнул он затравленно. — Это породившая меня шлюха!

Женщина вздрогнула, лицо ее побелело. Фермеры замерли, и даже Крестер оцепенел, в немом изумлении таращасъ на брата. Среагировал только мужчина. Он шагнул к Джеку и нанес ему молниеносный удар. Прямо в солнечное сплетение. Не позволив трясущемуся от обиды я злости подростку исторгнуть новый поток гневных, ранящих, обличающих слов.

Джека били и раньше. Били сильно. И мальчишки, и взрослые. Но все это не шло ни в какое сравнение с тем, как приложил его Джеймс Абсолют.

Он мешком рухнул в траву, дыхание его пресеклось. Джеймс Абсолют склонился к нему и очень тихо сказал:

— Запомни, парень, мы поладим только в том случае, если ты будешь уважать свою мать. Понятно?

Вообще-то понятного было мало, а обрести ясный рассудок оказалось еще трудней из-за женщины, поднявшей его с земли. Она крепко прижала Джека к себе и на удивление долго и яростно бранила ударившего его мужчину. Джек хлюпал носом, и единственным утешением для него было то, что лил слезы не он один.

Крестер Абсолют тоже плакал.

Джек сидел на берегу и смотрел на прибой. Он всегда любил это место. Особенно по утрам, когда встающее над морем солнце делало красными гривы волн, которые, то поднимаясь, то опускаясь, неуклонно спешили к берегу, немолчным шумом своим призывая его прокатиться на их пенистых гребнях. Сейчас они были как раз такие, как надо. Не настолько громадные, чтобы не дать шанса себя оседлать, но и нешуточные, вполне способные закрутить смельчака в своей толще. Зато, если все будет сделано правильно, стихия поддержит тебя и вознаградит упоительными мгновениями полета. Такой свободы на суше не обретешь — разве что в бешеной верховой скачке.

Он сидел, прижав колени к груди и положив на них подбородок. Он хотел в море, но не двигался с места. Он знал, что сегодняшнее купание будет последним. Как только усталость и холод выгонят его из воды, свободе придет конец. Ему придется вернуться в Абсолют-холл. Там на него наденут новую, специально купленную одежду, затем к крыльцу подадут экипаж. И все. И он отправится в Лондон. Город, возможно, большой и хороший, да только моря там нет. Одна вонючая грязная речка. В ней не бывает волн.

Позади кто-то выругался, поскользнувшись на глине. Джек улыбнулся. Тропинка крутая. Многим задницам хорошо знаком ее нрав. Но как только он узнал голос, улыбка пропала.

К морю спускался сэр Джеймс Абсолют. Джек не мог называть его по-другому. Даже в мыслях. Да и как бы он мог? Отец — это что-то относящееся к другим мальчишкам. К Триву, к прочим, даже к Крестеру. У всех были отцы. А у Джека не было. И матери тоже. А теперь они вдруг появились и всего за неделю успели поставить тут все кверху дном.

Но, по крайней мере, они покончили со всей этой чушью в суде. Сэр Джеймс провел расследование, и обвинение рухнуло, а заодно развеялись и мечты Крестера о богатом наследстве. Сэр Джеймс притащил кюре за ухо в церковь, где местный судья, вызванный из Сент-Ивз, внимательно изучил регистрационную книгу. Выяснилось, что одна из записей в ней подделана, и нашлись свидетели, подтвердившие, что девица, породившая Крестера, была, без сомнения, незамужней.

Но в положение Джека это особенных перемен не внесло. В Абсолют-холле как было двое бастардов, так и осталось. Только один уезжает в Лондон. И повезет его туда человек, чьи сапоги, кстати довольно уверенно, поскрипывают на опасной тропе. Джек, стиснув зубы, мысленно попрощался с волнами. Он теперь здесь не один, его власть прошла.

Сапоги уже возвышались над ним.

— Ты что, не слышишь, как мы зовем тебя, парень? — В голосе подошедшего слышались гневные нотки.

— Нет, сэр.

— Ты что, оглох?

— Нет, сэр. Море шумит. Тут ничего не слыхать.

Он напрягся, ожидая удара. Правда, после того случая в лесном распадке его никто больше пальцем не тронул, но мало ли что.

Ничего не случилось. Мужчина сел рядом. Джек даже не шевельнулся, продолжая разглядывать волны. Когда молчание стало затягиваться, он осторожно скосил глаза. Сэр Джеймс Абсолют сидел на песке, устремив свой взгляд в никуда. Потом сказал:

— Прекрасное утро.

— Да, — ответил Джек.

И вновь молчание. Стая крачек, носившихся над водой, постоянно меняла очертания. Потом бесформенное пятно превратилось в клин. Миг — и птицы ушли к горизонту. Еще миг — и они исчезли из виду, слившись с белыми гребнями волн.

— Знаешь, парень, нам пора ехать. Если мы собираемся добраться засветло до Труро. — Сэр Джеймс рассеянно поднял с песка пучок водорослей и принялся его методично раздергивать. — Лошади запряжены. Твоя мать и твой кузен уже ждут нас.

Последнее покоробило Джека.

— Крестеру-то чего ждать? Он ведь с нами не едет.

— Едет. Не можем же мы бросить здесь сироту.

Джек, багровея, отвернулся к воде. Его они, небось, бросили — и ничего! И он потом ждал их целую вечность. А теперь Крестер будет ни с того ни с сего получать от них то, чего никогда не давал Джеку Дункан Абсолют. Это было нечестно, неправильно. Это являлось очередным ударом судьбы, наглядно показывающим, насколько она к нему несправедлива.

Сэр Джеймс, словно прочитав его мысли, продолжил:

— Но в Лондоне ваши пути разойдутся. Он пойдет в школу. Но не с тобой. Он будет учиться в Харроу [2]. Это далеко от нас, и ты будешь с ним видеться только на каникулах, да и то не всегда.

Это было уже лучше, но возникал другой вопрос.

— А где буду учиться я?

Отец бросил в сторону мокрый комок.

— В Вестминстер-скул [3]. Я сам там учился. — Он улыбнулся. — Там ты поднатаскаешься в чтении и письме и во всем таком прочем. Ты здорово приотстал от своих сверстников. Придется многое нагонять.

А чья в том вина? Джек вновь разозлился. Просто удивительно, как у некоторых язык поворачивается рассуждать с такой легкостью о столь щекотливых вещах. Крестера хоть чему-то учили. С ним время от времени занимался кюре, а поскольку кузены не могли провести и минуты без драки, Джека к занятиям не допускали. Та горстка знаний, которой он мог похвастаться, досталась ему от Морвенны, деревенской стряпухи, прожившей в Корнуолле всю жизнь.

Отец, похоже, опять заглянул в его мысли.

— Знаешь, парень, обижаться тут не на что. Три недели назад мы не могли купить тебе ни букваря, ни даже подержанной треуголки. Доходы офицера в отставке и актрисы без постоянного контракта в театре невелики. Зато теперь, — он рассмеялся, и его смех был таким же раскатистым, как шум набегающих на берег волн, — мы даже наняли экипаж, который довезет нас до Лондона, и собираемся отправить двух оболтусов в школу… Сейчас мы способны на многое. Очень на многое, да.

Он, не удержавшись, вновь фыркнул.

Джек навострил уши. По словам покойного Дункана выходило, что его младший братец — распутник и мот. Уж не собирается ли отец растранжирить и дядюшкино наследство?

— Эта залежь, сэр. Она что, и впрямь так богата?

— Говорят, что богата. Однако я стал солдатом именно потому, что никогда не хотел разбираться в подобных вещах. И теперь не испытываю ни малейшего желания в них разбираться. Главное, шла бы прибыль. Но я сделал Люти Тригоннинга своим управляющим. Он переедет в Абсолют-холл и начнет разработки. Золото потечет к нам рекой. Это настоящая алхимия, сын. Алхимия чистой воды. Олово превращается в золото. Пласт столь велик, что его хватит на весь мой век. И не только на мой, полагаю.

Вот это да! Джек судорожно вздохнул, ослепленный представшей перед его мысленным взором картиной.

— А к кому, сэр… — Он нервно сглотнул. — К кому это все перейдет после вас? Ведь Крестер опять стал бастардом.

— Крестер? — Сэр Джеймс поднял в недоумении бровь. — При чем же тут Крестер? Как бы там ни было, он не мой сын. Плохо это или не очень, но, да поможет нам Бог, только ты мой наследник.

— Но бастард ничего не может наследовать, сэр.

— М-да. Безусловно, не может. — Лицо сэра Джеймса было по-прежнему озадаченным. — Но кто сказал тебе, что ты бастард?

— Все это знают.

— Знают? — Сэр Джеймс улыбнулся. — Я, например, знаю, что ты присутствовал на свадебном торжестве, правда, вел себя очень бесцеремонно и больше вопил, чем благоразумно помалкивал. Возможно, ты помнишь, что я тоже там был, несмотря на ворчание повитухи. Я вернулся с войны в то самое утро, когда ты, бурно брыкаясь, возжелал появиться на свет. Я знать не знал о таком положении дел, но, как только узнал, поцеловал твою мать и притащил священника в ее мансарду. Тот, стоя в изголовье постели, обвенчал нас, а в это время в ногах ее повивальная бабка открывала тебе путь в этот мир. Викарий объявил нас супругами, а бабка поздравила с сыном. Правда, лишь через полчаса после его ухода. Вот, собственно, все.

Это было совсем уж невероятно! У Джека перехватило дыхание.

— Сэр, я не понимаю…

— Это лишь потому, что тут нечего понимать. Ты истинный Абсолют, Джек, наследник семейного состояния. Если я оставлю тебе что-нибудь.

Он дружески подмигнул.

Джек вновь отвернулся к морю, чтобы скрыть слезы, хлынувшие из его глаз. Время шло, но он ничего не мог поделать. Сэр Джеймс, помолчав, поднялся на ноги и принялся сосредоточенно стряхивать с себя песок. Джек тоже встал. Поглядев на отца, он увидел, что тот смотрит на волны.

— Знаешь, сын, — сказал он, — примерно в твоем возрасте, до того как меня отправили в школу, мы с Люти Тригоннингом тайком приходили сюда и катались на волнах. — Он оглянулся на Джека. — Как я догадываюсь, ты тоже этим грешишь? Ведь это так, парень?

У него вдруг прорезался самый подлинный корнуолльский акцент.

— Бывает, — ответил с осмотрительной осторожностью Джек. И прибавил: — Когда волны поменьше.

Джеймс посмотрел на вершину утеса. Кто-то сверху махал им платком. Похоже, Морвенна. Отец и сын опять повернулись к морю.

— А… была не была, — неожиданно выдохнул сэр Джеймс. — В Редруте есть постоялый двор, да и лошади тоже найдутся. Если мы там заночуем, от нас не убудет.

На песок во все стороны полетели роскошные вещи.

— Ну, давай, сын, — сказал сэр Джеймс, подпрыгивая, чтобы стянуть сапог. — Ставлю золотую гинею, что волна пронесет меня дальше.

— Никогда! — вскричал Джек, срывая с себя немудреную одежонку.

Миг — и голые Абсолюты разом бросились в море. Вода обжигала, и отец взвыл, а Джек запомнил парочку выражений, смысл которых надеялся уяснить себе позже. Для своих сорока его старикан держался совсем неплохо, правда, кое-что подзабыл, однако быстро освоился, получив несколько дельных советов. Но пари, разумеется, выиграть не сумел.

И ждал сына на берегу, когда тот, уже не чувствуя ни рук ни ног, кинулся напоследок в водную толщу. Джек уже ничуть не жалел о том, что расстается с волнами и морем. Конец всегда становится началом чего-то другого, подумал он, летя на крутящемся пенистом вихре. Даже если из твоей молодой жизни украли целых одиннадцать дней.

Глава 3

ВЫЗОВ

Лондон, апрель 1759 года

Ситуация была столь же хреновой, как и все остальные, в которые он то и дело влипал. Товарищей одного за другим выводили из строя. Каждую слабину моментально использовали, каждую хитрость просчитывали, любую защиту вскоре одолевали. Джек, выбежавший на поле с плечом, ноющим после недельной давности падения с лошади, как-то держался и даже сумел кое-что отыграть — он и Абрахам Маркс. Но в конце концов покинул поле и тот, обдуренный злобно скалящимся верзилой. Грузная фигура Маркса присоединилась к группе игроков в белой форме, резко выделявшейся из толпы зрителей, глазевших на матч. Ежегодный крикетный матч между Вестминстер-скул и Харроу.

После его ухода все опять пошло вкривь и вкось. Джек бил, если появлялась возможность, вполне сносно набирая очки, но его товарищи без зазрения совести проигрывали пробежки. Даже Теофил Ид не смог добиться чего-нибудь путного. Десять очков, и он ушел с поля, уступив место Никласу Фенби. А Фенби, по его собственному признанию, владел битой так себе и подавал много лучше, чем отбивал.

Но каким-то образом они спелись, и дело двинулось. Фенби насобачился подавать, а Джек — отбивать. К очкам Вестминстера добавилось еще семь очков Фенби и сорок семь — Джека, но все же им не удавалось, как это обычно бывало, крушить врага в пух и прах. Джек лишь отчасти винил в этом свое больное плечо, понимая, что основная загвоздка в верзиле, пробившем Абрахама, обштопавшем Ида и владевшем сильными, хитро закрученными бросками.

Его быстро — шепотом — окрестили Громилой, и это прозвище как нельзя лучше подходило к нему. Если он из Харроу, то я — из Месопотамии, сердито подумал Джек. Широкогрудый и мускулистый Громила был на добрых шесть дюймов выше всех остальных игроков, и подбородок и щеки его уже заливала свидетельствующая о ранней зрелости синева. Ранней ли, спросил себя Джек. Команда Харроу продувала Вестминстеру четыре года подряд и, чтобы избежать пятого поражения, вполне могла привлечь к игре кого-то со стороны. Разумеется, за хорошее вознаграждение. Хотя подобная практика и была более чем распространена в схватках между графствами и герцогствами, Джек не слышал, чтобы ее применяли в первенствах школ, однако вовсе не собирался оспаривать права этого буйвола на участие в матче. Пусть противник мошенничает, он не опустится до мелочных дрязг. И — победит. Любой ценой. Это было теперь делом чести.

Он утроил усилия и, несмотря на неуверенность Фенби, почти сравнял счет. Один мяч был потерян — запущен в аут. Все, что требовалось от Фенби, — это как-нибудь устоять, предоставив Джеку разборки с Громилой.

«Он хорош, — подумал Джек. — Но и я не подарок».

Очередной боулер из Харроу несколько сплоховал, подав мяч, который было просто отбить, что Фенби тупо и сделал.

— Серия бросков, — объявил рефери.

— Счет, сэр? — поинтересовался Джек у секретаря соревнований, склонившегося над деревянной табличкой.

Тот поднял взгляд:

— Харроу набрал сто двенадцать, Вестминстер — сто восемь.

— Вперед, Вестминстер! — крикнули с кромки поля.

Джек узнал голос директора школы, доктора Маркхэма. Тот, веривший лишь в пользу Вергилия, Гомера и березовой розги, с радостью запретил бы все игры. Но только не ежегодный матч против Харроу. Его звучный голос прорвал благоговейную тишину.

— Вперед, Вестминстер! Дави, Харроу, дави! — понеслись отовсюду громкие вопли.

Джек подбежал к Фенби.

— Четыре очка — ничьи, чтобы выиграть — пять.

— Абсолют, т-ты действительно д-думаешь, что м-мы способны н-на это? — спросил Фенби, уставившись на него поверх очков.

Волнуясь, он начинал заикаться сильнее, а Джеку меньше всего хотелось, чтобы он сломался сейчас. Пока что малыш держался великолепно, но мог сдрейфить в критическую минуту, а она, похоже, уже подошла.

— Ага, думаю. И ты мне поможешь, дружище. Мы выстоим.

— Даже… — Фенби затравленно оглянулся, — против… него?

Джек посмотрел на тот конец поля. Там возвышался Громила, небрежно перебрасывая через себя мяч и той же рукой ловя его за спиной.

— Ох, ну конечно, — заявил Джек с уверенностью, которой на деле не ощущал. — Ты просто страхуй меня, ладно?

Фенби кивнул и побрел на свое место. Громила же двинулся по направлению к Джеку. Подойдя к нему, доселе молчавший, как бенедиктинский монах, верзила вдруг прошептал:

— Я размажу тебя по полю, ублюдок.

Растяжечка гласных подтвердила подозрения Джека. Парень был хотя и не из самого Корнуолла, но явно откуда-то с запада. Скорее всего, чей-нибудь землячок.

Джек оскорбительно улыбнулся и с такой же растяжечкой, но уже корнуолльской, от которой лет пять как с немалыми трудами избавился, заявил:

— Попытайся, придурок. Поглядим, не ошибся ли ты.

Глаза битюга сузились в щелки, он на миг растерялся, а когда нашел что ответить, Джек уже шел к своим воротцам. Двигаясь нарочито медленно, он защитил их закладкой. Мера действенная, но за нее приходилось платить. То есть не покидать пятачок, даже если броски будут пушечными, а, собственно, только таких и следовало сейчас ожидать.

Мужлан ожиданий не обманул, сделав мощный бросок. Бита Джека прошла мимо цели. И в тот же миг в его голень врезался тяжелый мяч.

Этот удар не исторг стона, наверное, только у двоих человек. У нанесшего его боулера и у Джека. Последний на негнущихся ногах пошел было прочь, но тут же вернулся на место. И проворчал достаточно громко:

— Кажется, меня тяпнул комарик.

Следующий мяч угодил в ту же ногу. Джек опять не сумел его отразить. Он стиснул зубы, превозмогая острую боль, потом поднял глаза и улыбнулся.

— Я ошибся. Комаров еще нет.

— Поменьше болтайте, юноша, будьте любезны, — проворчал рефери.

О шести попаданиях речи уже не шло. Оставались четыре удара. Два, допустим, в лицо, и потом еще два, если первые с ним не покончат. Однако очередной мяч пошел по изогнутой траектории, слишком простенькой, чтобы купиться и попытаться его достать. Джек не купился и внимательно посмотрел на противника. Вдруг это вовсе и не ловушка? В конце концов, Громила постоянно в игре. Вдруг его измотали три эти подачи? Тогда… Тогда теперь он пустит мяч поточней, но, возможно, не слишком быстро и не слишком уж точно, а это даст шанс.

Чтобы поддразнить врага, Джек сделал шаг вправо, с нарочитой демонстративностью открывая два столбика с лежащей на них перекладиной. Вызов был брошен.

И принят.

Развернув массивные плечи, Громила атаковал, и все надежды Джека угасли. Мяч был пущен с поправкой, чего Джек и хотел, но очень резко и шел прямо в цель, чего ему совсем не хотелось. По здравом рассуждении, его надо было принять на себя и дождаться более удобного случая, но Джек не мог ждать, он не мог опять взвалить все на Фенби. Ему нужны были пять перебежек на избитых ногах, а кромка поля, где замерли зрители, обещала всего лишь четыре. Но Джек много лет топтал это поле и знал его маленькие секреты — в отличие от нездешнего битюга. Там было местечко, где оно шло под уклон, переходя в заросли ежевики. На этом можно было сыграть и натянуть пять перебежек. Сейчас эти заросли находились за его правым плечом — под углом градусов в сорок пять, и Джек именно так развернул свою биту. Малейшая неточность — и мяч уйдет в аут, что явится для Вестминстера крахом, но тот, к счастью, несся по идеальной прямой. Он врезался в биту и отскочил от нее с той бешеной скоростью, с какой был запущен. Парни из Харроу помчались за ним, но Джек на них даже не покосился.

— Вперед! — заорал он.

Однако Фенби и сам знал, что делать. Резвый малыш даже обошел его, ибо Джек бежал на чугунных ногах, но взгляд, брошенный на край поля, придал ему прыти. Мяч исчез в ежевике, и члены команды противника лихорадочно шарили там. Зрители — все поголовно — молчали.

— Еще разок! — крикнул он, наддавая, и половина болельщиков заулюлюкала, а другая неистово завопила.

— Два! — раздался всеобщий крик.

Все понимали, что происходит.

— И снова! — взревел Джек, перекрывая гомон толпы.

Перебежка была уже третьей. Совершая четвертую и совсем выбиваясь из сил, он увидел, что парни из Харроу все еще копаются в ежевике. Но в тот самый миг, когда его бита коснулась воротец, из кустов вынырнул низкорослый крепыш. Весь расцарапанный, но с мячом, готовый к новой атаке.

Мышцы ног Джека одеревенели, он тяжело дышал и вполне мог бы остановиться, предоставив партнеру отражать еще одну серию хитроумных бросков. Это было бы самым разумным. Теперь счет сравнялся, и матч закончился бы вничью, даже если бы Фенби вышибли с поля.

— Еще раз! — завопил вместо этого Джек и ударился в бег, краем глаза следя за игроком из команды противника, наклонившимся для подачи.

Уже ярдах в десяти от заветного финиша он скорей ощутил, чем увидел, что мяч взвился в воздух и что к нему, расталкивая своих, устремился Громила. Принимая мяч, он вынужден был отпрыгнуть назад, и Джек одолел еще пять ярдов. Прыжок гиганта, взметнувшаяся вверх рука подвигли его на отчаянный шаг. Еще два ярда, и Джек, вскинув руки над головой, с силой бросил тело вперед, как под волну в Корнуолле. Но теперь его встретила не податливая вода, а весьма жесткое поле, и он заскользил по сухой стерне, не отрывая глаз от мяча, который с пугающей высоты обрушивал вниз Громила. Как только конец ивовой биты коснулся закладки, перекладина была сбита.

— Игра сделана! — заорали болельщики из Харроу.

— Наша взяла! — бесновался Вестминстер.

Все взгляды устремились на рефери, низко склонившегося к воротцам. Он был нейтральным лицом из Сент-Полз-скул [4], дабы избежать достойных сожаления беспорядков, имевших место несколько лет назад и вызванных сомнениями в беспристрастии судейских решений. В мгновенно установившейся тишине рефери медленно выпрямился.

— Очко засчитано, — решительно объявил он. — Победил Вестминстер. Игра закончена, джентльмены.

Джек так и остался лежать там, где упал. Руки друзей подхватили его, взметнули над головами. Бесконечно усталый и бесконечно счастливый, он бросил взгляд вниз. Громила одиноко стоял на пустеющем поле. Заметив, что на него смотрят, он плюнул на мяч, подбросил его высоко в воздух и, не заботясь больше о нем, пошел прочь. Чем окончательно подтвердил, что никогда не учился в Харроу.

Инаугурация могавков [5] откладывалась из-за формальностей, связанных с празднованием победы. Хотя Джек во время мучительных поздравлений и похлопываний по плечу отказывался по крайней мере от каждого второго бокала, он, доковыляв до лестницы, обнаружил, что подъем по ней сопряжен с немалыми трудностями. Он шел в комнату, которую Мэттьюз с готовностью сдал ему на эту ночь. Хозяин гостиницы «Пять огней» просто обожал Джека, как, впрочем, и денежки, на которые тот был щедр, и в знак особого расположения даже поставил возле номера конюха, чтобы тот отгонял посторонних. Кивнув дюжему отставному матросу, Джек открыл дверь.

Трое его товарищей резались в кости. Абрахам Маркс, готовясь к броску, встряхивал камни в огромных ручищах. Соседи его рядом с ним казались просто пигмеями, в особенности Никлас Фенби, маленький, аккуратненький, но весьма эрудированный очкарик. Возле него с поднятой пивной кружкой благодушествовал Теофил Ид, стройный и бледный, как и положено отпрыску знатного рода.

Будучи незамеченным, Джек получил громадное удовольствие, наблюдая за ними. Умник, еврей и аристократ были между собой очень разными, и Джек в этом союзе являлся связующим, цементирующим звеном. Сын барона, а не герцога, как кое-кто из присутствующих, он обладал скрупулезной прилежностью Фенби и со своим корнуолльским происхождением был, особенно поначалу, столь же отверженным, как Абрахам. Все они выделялись из общей массы учеников и первое время маялись в одиночестве, пока не подбились друг к другу, сообразив, что сила — в единстве, и очень скоро дав это понять остальным. Задира, поиздевавшийся над кем-то из них, вдруг темной ночкой оказывался на заднем дворе и получал неведомо от кого хорошую взбучку. Подручный наставников, чрезмерно усердствующий с кнутом, играя в крикет, мог запросто повредить себе ногу. И даже учителя стали наказывать своих подопечных с большим разбором, после того как один из них, разумеется совершенно случайно, свалился в Темзу посередине зимы. В младших классах они прославились как свистуны, потом как оторвы, но теперь, став взрослей, решили сменить название шайки. Отныне они станут могавками. Это было практически решено.

Как только Эйб метнул и проиграл, а Фенби торжествующе завопил, Джек вышел из тени.

— Йеу-ха-ха! — выкрикнул он.

— Йеу-ха-ха! Йеу-ха-ха! — прозвучало в ответ.

Это был замечательный боевой клич. Он, собственно, и подвиг шайку сменить свое имя. Джек перенял его, сидя за сидром, у ветерана канадской войны, а тот, в свою очередь, — у какого-то дикаря, воевавшего против французов, затем клич освоили и остальные оторвы. Эта наука далась им не сразу, ибо в нем была парочка модуляций, чересчур сложных для нормальных человеческих глоток, однако упорство и несколько чаш доброго крепкого пунша сделали свое дело. Надо думать, бывший сержант оказался бы на седьмом небе от счастья, заслышав их дружный, леденящий кровь вопль. Попрактиковавшись, друзья пришли к выводу, что владеют слишком большой ценностью, чтобы делиться ею с кем-то другим. А тут еще Джек раздобыл где-то книжонку с жутким названием «Жертвы жестокости ирокезов», которая как нельзя лучше убедила четверку в необходимости создать новый клуб. С президентом, то бишь верховным вождем, во главе и соответствующими ритуалами посвящения. Идеи, какими они должны быть, долго муссировались, и сегодняшнему собранию надлежало подвести под прениями черту.

Захлопнув дверь перед носом оторопевшего конюха, Джек ослепительно улыбнулся и вопросил:

— Итак, храбрецы, ответьте, что привело вас сюда?

— Кто не знает ночных мстителей? Кто не трепещет перед могавками? — откликнулись храбрецы.

Кружки со стуком встретились в воздухе, пивная пена полилась на непросыхающую столешницу. Правда, будущие могавки, чтобы подчеркнуть значимость происходящего, постановили провести эту ночь под девизом: «Ни капли спиртного!» — однако запрет касался лишь бренди и пунша, а к пиву и в особенности к фирменному портеру Мэттьюза ни малейшего отношения не имел.

Пока Джек вновь наполнял кружки, а Ид приятным тенором напевал что-то из Джона Гея [6], Фенби полез в лежавший с ним рядом футляр. Он извлек из него пергамент, тщательно обожженный для придания ему древнего вида, и поправил очки.

— Мне чи-чи-читать, Абсолют?

Малыш опять волновался, и Джек решил пожалеть его, а заодно и всех остальных.

— Нет, дружище, — ответил он, толкая плечом слегка осовевшего Маркса. — У нас есть приятель, который просто заснет, если мы не придумаем ему работенку. Кроме того, гнусавый бубнеж присущ религии его народа. Пусть пробубнит нам то, что ты там накропал.

Маркс ухмыльнулся, явно довольный, но все же не преминул заявить:

— Что ты знаешь о моей религии, Абсолют, если не имеешь своей?

— А ты просвети нас!

— Минуточку. — Ид перестал раскачиваться. Ножки его стула ткнулись с грохотом в пол. — Сей документ должен огласить именно я. Вспомните, кому досталась роль Квинтиния в латинской пьесе? Мне, дорогие мои. Мне, а не вам! И потому лишь я, а не этот дохляк или этот толстяк способен с надлежащим достоинством прочесть слова нашей клятвы.

Высокомерно дернув губой, Ид умолк и потянулся за пивом.

— Засунь его в жопу, свое достоинство, — вскипел Маркс, угрожающе приподнимаясь.

Вспыхнувший Фенби тоже привстал.

Джек вздохнул. Вот так всегда. Слишком разные, они вечно грызутся. Но тут в глаза ему бросилось нечто, способное мигом положить перепалке конец.

— Manus sinister! [7] — провозгласил с деланным ужасом он, указывая на полную кружку, зажатую в руке Ида.

Тот и сам с нескрываемым изумлением смотрел на посудину, которую машинально взял со стола. В день крикетного матча долг чести обязывал каждого победителя незамедлительно осушать поднятый кубок, а по мере течения вечеринки проделывать это становилось все трудней и трудней.

— Пей, — раздался всеобщий крик, и Ид, беззаботно пожав плечами, поднес кружку к губам.

Джек даже посочувствовал субтильному задаваке. Тот был с виду таким изнеженным и воздушным, что казался прозрачным. Эта прозрачность чуть ли не позволяла всем видеть, как темный напиток толчками вливается в его бледное горло. Он пил, и каждый глоток отмечался ударами по столу. Их было двенадцать, вдвое больше, чем надо бы, но Ид себя все-таки не посрамил.

— Примите мои извинения, — сказал он, рыгнув.

А потом перевернул опустевшую кружку и принялся вместе со всеми выбивать из мокрой щербатой столешницы дробь.

Затем Маркс, которому теперь никто не мешал, встал и с торжественной миной вгляделся в пергамент.

— Да будет известно всем, что отныне… — произнес важно он, однако продолжить ему не удалось.

Именно в этот момент до каждого из четверки дошло, что стук не прекратился. В дверь били ногами. Беспорядочно, сильно. Джек шагнул к ней, но она распахнулась сама. На полу коридора корчился дюжий конюх, кто-то связывал ему руки, кто-то сидел на груди. Конюх пытался лягаться, но движения его делались все слабее. Возможно, потому, что третий участник коридорной возни двумя руками сжимал ему горло, не давая дышать.

Моментально почувствовав, что на него смотрят, душитель выпрямился и обернулся.

— Знаешь, — сказал он, глядя на Джека, — этот парень имел наглость заявить нам, что не пустит нас к вам. Тогда мы решили поставить его на место. Разве можно позволить кому бы то ни было вставать между нами, мой драгоценный кузен?

— Привет, Крестер, — ответил Джек, сглатывая слюну.

Он не виделся с ним месяцев семь, да и до этого пересекался лишь мельком — в шумных тавернах, откуда спешил поскорее слинять. У него не было никакого желания общаться со своим двоюродным братцем, и ему практически удавалось уклоняться от нежелательных встреч. Сэр Джеймс, как и обещал, отправил Крестера учиться в Харроу, тот жил там на всем готовом, изредка посещая семейные праздники Абсолютов. Такие, например, как день рождения матери Джека, последний раз отмечавшийся чуть ли не год назад. Теперь, заявившись без приглашения, старший братец предоставлял Джеку возможность как следует себя рассмотреть. Он всегда был очень крупным, но к своим восемнадцати сделался просто громадным, из-под ярко-зеленой, готовой лопнуть жилетки выпирала широченная грудь. Густые золотисто-рыжие усы его закручивались вверх, едва не смыкаясь с тяжелыми, выбивавшимися из-под треуголки кудрями. Если это и шло вразрез с родовым обликом Абсолютов, ибо те поголовно были брюнетами, то его принадлежность к семейству удостоверял выдающийся нос. Правда, лишь формой, ибо поверхность его была пористой и сплошь изрытой оспинами, переходившими и на щеки. Прививка, оставившая лицо Джека чистым, Крестеру почему-то не помогла. Портрет довершали чувственные мясистые губы и поросячьи, слишком близко поставленные глаза.

Дружки Крестера оставили свою жертву, и конюх, хрипя, затих на полу. Заметив это, Джек ногой отодвинул от себя стул, обеспечивая достаточное для маневров пространство, то же самое сделали и будущие могавки, уже знавшие кое-что о кузене своего вожака.

— Может, развязать эту скотину и послать за местным элем? — Крестер вошел в комнатенку, где сразу же стало тесней. — Надо бы выпить за Абсолютов. В конце концов, ты сегодня был на высоте. И поддержал честь нашей семьи. Поздравляю.

Джек, ни на грош не обманутый его показным дружелюбием, усмехнулся.

— Но ты, похоже, болел не за семью, а за свою школу? И ставил на ее выигрыш, а?

Брат хрюкнул.

— Да, я рискнул золотишком. Ставка, прямо признаюсь, была.

— Ну и какой же была эта ставка?

— Вполне достаточной. — Голос Крестера утратил учтивость. — Для того, чтобы о ней говорить. Я считал, что у вас нет шансов.

— А почему? Уж не потому ли, что ты постарался нас их лишить? Так сказать, в обход кой-каких правил?

— Эй, на что вы мне тут намекаете, сэр?

— Ни на что, — ответил Джек. — Я просто интересуюсь, не включили ли вы в свою команду кого-то со стороны?

— Не понимаю, о чем ты, — пробормотал Крестер, явно смутившись и пряча глаза.

Он собирался что-то сказать, однако тут в коридоре послышались какие-то звуки. Конюх, придя в себя, но еще не владея голосом, чтобы позвать на помощь, сползал по лестнице вниз.

— Мне кажется, вам пора сматываться, — заметил Джек. — Мэттьюз не любит, когда задирают прислугу. Нас за такие шутки выставили бы отсюда навеки. А с вами могут обойтись и пожестче.

— Тогда я буду краток, — объявил визитер. — Вы ведь не лишите Харроу возможности взять реванш?

Джек нахмурился.

— Мне кажется, переигровка вряд ли что-то изменит.

— Я говорю не о крикете, — прервал его кузен, — а о другой игре, в которой вы, кажется, тоже поднаторели. То бишь о бильярде.

— Я? — Джек опешил. — Что ж, я действительно иногда беру в руки кий.

Услышав это, Фенби, не удержавшись, хихикнул. В Вестминстере вот уж два года не было лучшего бильярдиста, чем Джек.

— Я также. — Глаза Крестера засияли. — Надеюсь, вы не откажетесь преподать мне урок?

Джек колебался. Он слышал, как мать однажды жаловалась отцу, что Крестер таскается по бильярдным, где честных людей раздевают до нитки отпетые ловкачи. Что говорить, публика там собирается темная, да и братец что-то одет чересчур хорошо. Таким платьем не разживешься на те шестьдесят гиней, которые ежегодно ему выделяют.

Молчание затягивалось, и Крестер нанес удар.

— Испугался?

Джек покраснел.

— Тебя, сопляк? Никогда!

Дружки Крестера рассмеялись, но тот не повел и бровью.

— Хорошо, тогда — послезавтра. В «Золотом ангеле». В двенадцать часов.

Теперь отступать было некуда.

— Пусть будет так.

— И… небольшое пари? А, цыпленок?

— Конечно. Какое?

Крестер ухмыльнулся.

— Ну, например… в сто гиней.

Ид присвистнул, брови Маркса поползли вверх. Это была целая уйма деньжищ. Ни у кого из ребят таких не водилось. Но, без сомнения, как и в крикете, школа поддержит заклад.

— Сто так сто, — высокомерно кивнул Джек.

Глаза Крестера вновь заблестели. Он протянул брату руку. Рукопожатие было коротким, ибо на лестнице уже слышался шум.

Крестер с нарочитой беспечностью оглянулся, затем покосился на стол.

— Что это? — спросил он, поднося к глазам хартию нового братства.

Ид дернулся, чтобы выхватить у него документ, но Джек знаком велел ему оставаться на месте. Крестер поднял глаза.

— Возрождение клана могавков, не так ли? Я слышал об этой компании. И вы впрямь полагаете, что вам это удастся?

Он пренебрежительно сморщился.

— Посмотрим, — равнодушно откликнулся Джек.

— А сегодня у вас, значит, учредительное собрание? — Крестер ухмыльнулся, потом посоветовал: — Шли бы вы лучше спать. Тебе, дорогой братец, надо быть в форме. Послезавтра у тебя будет нелегкий денек.

По лестнице уже поднимались вооруженные дубинками слуги во главе с разъяренным конюхом и самим мистером Мэттьюзом. Тот прокричал:

— Мистер Абсолют, эти грубияны оскорбили моего парня. Если вы не возражаете, сэр, мы поучим их хорошим манерам.

Искушение отступить в глубь комнаты и позволить справедливости восторжествовать было весьма велико. Целое мгновение Джек наслаждался тревогой, исказившей лица непрошеных визитеров. Но, в конце концов, родич есть родич. Отец не простит, если узнает, что он не вступился за Абсолюта.

— Я буду вам очень признателен, мистер Мэттьюз, если вы на этот раз соизволите принять мои извинения. И возможно, гинея поможет вашему человеку поскорей исцелить пострадавшее горло.

Моряк, услышав столь дельное предложение, явно сменил гнев на милость. Крестер, начавший было пыжиться, быстро сообразил, что выбора нет.

— Я верну ее в среду, — сказал он Джеку, потом передал страдальцу монету. — А теперь, если никто не против…

Он выдвинул вперед плечо и стал проталкиваться через толпу. Дружки последовали за ним.

Всех чужаков, словно бы невзначай, слегка помяли, но в целом они добрались до лестницы без потерь. Двое приятелей Крестера тут же ссыпались вниз, однако сам он на мгновение задержался.

— Услуга за услугу, дорогой братец. Сегодня я заглядывал к дорогим родственникам, чтобы засвидетельствовать свое почтение тетушке по случаю дня ее ангела. Они говорили, что ждут тебя к обеду, но наверняка что-то напутали. Ведь обедают они, кажется, в шесть. А сейчас уже половина седьмого.

Он ушел, махнув на прощание рукой, а Джек залился краской. Ну почему, почему он всегда и всюду опаздывает? Как только хозяин со слугами спустились по лестнице, он схватил треуголку и трость.

— Черт возьми! Проклятье! Я должен бежать.

— Но, Абсолют. — Фенби указал на пергамент. — Разве мы не должны утвердить ритуал посвящения?

— Вы втроем вполне справитесь с этим. Я соглашусь со всеми поправками. Увидимся завтра в турецких банях. Часов этак в пять. — Уже в дверях он обернулся. -Маркс, обеспечь ставку, ладно?

— Обязательно.

Огромный опыт Маркса в игре в кости и умение моментально определять победителей в петушиных боях означали, что целый синдикат учеников Вестминстера его поддержит. Сотня гиней была огромной суммой. Но раз уж на кон поставлена честь школы…

Джек летел через три ступеньки. Позади него вновь раздался свирепый боевой клич, но на этот раз он его не ободрил. Ведь объяснение с сэром Джеймсом Абсолютом было много страшнее схватки с целым племенем самых воинственных дикарей.

Глава 4

СЕМЕЙНАЯ ТРАПЕЗА

Джек бежал. Если то, что проделывали его ноги, сильно избитые и подламывающиеся, можно было назвать бегом. Острая боль в них, а также изрядно поплывшие после фирменного портера мозги превратили его перемещение по скользким булыжникам Хорс-Ферри-стрит в довольно рискованное предприятие. Даже на Джеймс-стрит, где вокруг площадки петушиных боев бесновалась толпа, ему так и не удалось обрести привычной твердости шага. В ритм он вошел, лишь миновав Букингемский дворец и углубившись в Грин-парк. Джеку, конечно же, строжайше запрещалось бывать там по вечерам, когда тьма изгоняла из его недр приверженцев променада и привлекала любителей совсем других упражнений. Сейчас в нем, казалось, трясся чуть ли не каждый куст, издавая вздохи, хихиканья, приглушенные стоны. Худшей репутацией пользовалась часть парка, примыкавшая к Пикадилли. Там зазевавшегося прохожего могли в один миг вырубить, обобрать и потом снова вернуться в засаду. Но это был самый короткий путь, и Джек выбрал его, чтобы, выскочив на Даун-стрит, облегченно вздохнуть и рвануть к Коллинз-корту.

Затем прыжок через невысокий забор привел его на задворки Брик-стрит, где, несмотря на наличие каменных особняков, все больше и больше заполняющих Meйфэр [8], многие из хозяев по-прежнему выращивали овощи и содержали скотину. Из-под ног его с отчаянным блеянием вывернулась овца, кто-то рассерженно закричал, но Джек не остановился. Он бежал к ярко освещенному дому, надеясь проскочить через кухню к себе, и надежды его оправдались.

Нэнси, хлопоча над котлом, не видела ничего; кроме того, она была взвинчена и неустанно бранилась.

— Грубиян! Скотина! Бездельник! Поцелуй меня в зад!

Эти и другие — много более крепкие — выражения отличным образом заглушили скрип деревянных половиц и ступеней, ведущих наверх.

Очутившись в своей комнате, Джек мигом сбросил с себя крикетный костюм и натянул свежую, салатного цвета рубашку, после чего облачился в изумрудный жилет, розовато-лиловый камзол и темные с прозеленью кюлоты. Как только был завязан голубой шейный платок, быстрый взгляд в зеркало сообщил франту, что он выглядит одновременно и модно, и презентабельно. Единственной проблемой было то, что кто-то куда-то убрал всю его обувь. Так что ему пришлось идти вниз в прежних, забрызганных грязью туфлях.

Нэнси, завидев его, громко вздохнула и сделала большие глаза. Джек развел руками и тоже вздохнул, затем решительным шагом вбежал в столовую, празднично освещенную всеми имеющимися там свечами.

— Матушка, — вскричал он, ослепительно улыбаясь, — поздравляю тебя с днем рождения!

Леди Джейн Абсолют, урожденная Фитциммон, поднявшись со своего стула, еще раз доказала, что не зря числилась в популярных актрисах в те дни, когда леди еще не была. В ее синих глазах засияла столь несказанная радость, а на губах заиграла столь мягкая всепрощающая улыбка, что вся она в этот миг словно бы засветилась и вполне могла бы сойти за воплощение неподдельной материнской любви, если бы не пятна гнева на бледных щеках и сердито раздутые ноздри.

Красота таила угрозу, но главная буря собиралась на дальнем конце стола.

— Ты, щенок! — громыхнул сэр Джеймс. — Где ты был?

— Наверху, отец.

Это явно был не тот ответ, которого ожидали.

— На… наверху? — изумился сэр Джеймс.

— Да, сэр. У себя. Я сочинял в честь матушки оду. Конечно же, я слышал, как вы меня звали. Но матушка всегда говорила мне, что в момент вдохновения ни на что отвлекаться нельзя. И вот — стих готов. Он еще не отделан, но я хотел бы его вам прочесть. «В прекраснейшей стране свершилось чудо… «

Озвучив сию заимствованную из чужих виршей строку, Джек демонстративно набрал в грудь воздуха и был бесконечно счастлив, когда его прервали. Экспромты обычно не удавались ему.

— Оду?!

Покрасневшее лицо отца стало пурпурным. Это произнесенное с явным отвращением слово отверзло пути потокам совсем иных слов. Браниться сэр Джеймс учился в деревне, а совершенствовался в солдатских бараках. Его лексикон, казалось, включал в себя ругательства из всех мыслимых языков. Завитой парик привставшего Абсолюта сбился на правое ухо, фалды зеленовато-голубого камзола растопырились, словно перья, и весь он сейчас походил на разъяренного бойцового петуха.

Раздавленный этим натиском, Джек посмотрел на мать, надеясь найти в ней поддержку. Однако щечки красавицы по-прежнему пятнал сердитый румянец, а радость в синих глазах заменила печаль, и это расстроило его еще пуще. Вспышки гнева родителя, пока тот не дрался, терпеть было, в общем-то, можно, Джека гораздо горше язвил ее молчаливый упрек. Он опустил голову, невыносимо страдая, что причинил боль самому дорогому для него существу, и, когда сэр Джеймс умолк, чтобы глотнуть горячего пунша, поспешно сказал:

— Я очень виноват перед вами, отец. А перед матушкой втрое. Оправдать меня в какой-то степени может лишь мое желание дописать поздравительный стих. Если мне позволят продолжить, я, возможно, сумею убедить вас, что терял время не зря.

Он рассчитывал на взрывную натуру отца и на снедающий его голод. Сэр Джеймс Абсолют был не из тех, кто способен отложить трапезу из-за каких-то там виршей. Воплощением высокой поэзии для него был перемахивающий через ограду скакун. Впрочем, Джек, если что, сумел бы воспроизвести стишок из Овидия, осевший в его памяти после знакомства со скабрезным сборничком, купленным Фенби на ярмарке святого Джайлза [9]. Правда, мать, всегда много читавшая, могла уличить сына в мошенничестве, однако до этого не дошло. Отец среагировал так, как и ожидалось.

— К черту ваше стихотворение, сэр! — заорал он нетерпеливо.

— Сэр Джек, — нежно сказала мать. — Мы сможем поговорить о поэзии позже. Когда нашему супу не будет грозить опасность остыть.

Голос ее, звучный и музыкальный, усмирял галерки крупнейших театров и придавал невыразимую прелесть всему, что она говорила.

— Он может тронуть даже жестокосердых и успокоить идущих ко дну, — заявил однажды сэр Джеймс.

Магия этого голоса подействовала на него и сейчас. Со стихающим рыканьем он плюхнулся на свое место и потянулся за ложкой. Осознав, что гроза миновала, Джек с облегчением сел на свой стул.

Черепаховый суп поглощали в угрюмом молчании. Несколькими напряженными фразами общего плана обменялись под маринованного, поданного вместе с рейнским угря. После жареного поросенка, орошенного калчевеллой, Абсолюты несколько оживились. Леди Джеймс соизволила пересказать супругу и сыну содержание своего последнего одноактного фарса, щедро нафаршированного завуалированными нападками на правительство, которых могли не заметить лишь дурни. В устрицах Джек только поковырялся, он их не любил, зато отдал должное портеру, который был ничуть не хуже, чем в «Пяти огнях», и подвиг его на детальное описание крикетного матча и своего триумфального участия в нем. По счастью, он не забыл объявить, что игра состоялась днем раньше, чтобы никто не усомнился в правдивости изложенной им поначалу легенды. Его рассказ взбодрил сэра Джеймса, который тоже учился в Вестминстер-скул и считался одним из лучших бэтсменов, пока один инцидент (о подробностях сказано не было) не вынудил его уйти в армию в свои четырнадцать лет. Потом телятину в остром соусе сдобрил великолепный кларет, затем подожгли пудинг герцога Камберленда, запив его медовухой, и разговор потек сам собой.

Волосы матери частью выбились из прически, она уже позволяла себе ставить локти на стол, а сэр Джеймс сбросил камзол, и Нэнси пришлось трижды вешать его на стул, пока он там не утвердился. Стряпуха вся раскраснелась и после четвертого приглашения даже на пару минут подсела к столу, чтобы выпить с хозяевами стаканчик портвейна. Чего-чего, а чопорности или чванства в доме Абсолютов не было напрочь. Отец Джека провел больше половины жизни в казармах, пока на поле боя под Деттингеном сам король Георг не произвел его в рыцари, а затем смерть брата Дункана не принесла ему титул барона. Леди же Джейн поднялась к своему положению из самых низов благодаря красоте, певучему голосу и интуиции, подсказавшей ей особенную, берущую за душу манеру игры. Талант, который распознал в ней Джеймс Куинн, привезя ее в «Друри-Лейн» [10] из дублинского захолустья.

Именно такими Джек любил своих родителей больше всего — смеющимися, освобожденными от каких-либо условностей или официоза. Подогретые возлияниями и праздничной обстановкой, они перешучивались и флиртовали друг с другом, ибо, как это ни странно, пыл прежних лет в них еще не угас. Джек наслаждался атмосферой раскованности и взаимной любви, хотя распрекрасно знал, что она эфемерна. Завтра мать с отцом возвратятся к своим делам, а он отправится в школу. До каникул или очередного семейного торжества, как придется. Кроме того, пламя живого веселья могло в любой миг быть погашено прямо сейчас. Темой, которую Абсолюты не упускали возможности обсудить. Ею являлись пути становления младшего Абсолюта.

Эту услугу застолью оказал бренди. Контрабандный французский бренди и ледяной, настоянный на индийских лимонах шербет. Стоимость и того и другого чуть ли не превосходила остальные затраты на трапезу, что заставило сэра Джеймса задуматься о деньгах. А мысль о деньгах навела его на мысль о будущем Джека.

— Так вот, сын, — важно сказал он, вылавливая последний лимон из розетки, — у тебя, надеюсь, была возможность обдумать последний наш с тобой разговор?

Разговора, собственно, не было. Был монолог, словесное извержение, обрушившееся на младшего Абсолюта после пяти стаканов кларета приблизительно с месяц назад. Его суть сводилась к тому, что содержание Джека и плата за его обучение почти дочиста опустошили фамильные сундуки и что теперь в свои шестнадцать ему следует отправляться на все четыре стороны и самому зарабатывать себе на жизнь.

— И о чем это вы говорили, сэр Джеймс?

Мать отставила свой бокал. Она казалась очень спокойной, но локти ее сползли со стола и прижались к бокам. Леди Джейн приготовилась к бою.

— Мальчик сказал, что собирается в армию, вот и все, — пробормотал уклончиво ее муж.

Это было явной ложью, и Джек возмущенно прокашлялся, но мать среагировала быстрей.

— В армию? Я впервые слышу об армии. — Еще одна ложь, но она не остановилась на ней. — А я-то думала, что у нас все решено. Джеймс, дорогой! Мы ведь это уже обсуждали? У Джека ясная голова, ему хватит мозгов, чтобы преуспеть на любом другом поприще… более мирного толка.

Голос леди Джейн всегда завораживал мужа, но, хлебнув бренди, сэр Джеймс становился упрям как осел.

— В зад мозги! — заорал он воинственно. — От них человеку нет проку! Мне, например, никогда в жизни не приходилось пользоваться мозгами! И что же? Разве я сделался от этого плох?

— Вы кривите душой, сэр, — был ответ.

Сэр Джеймс язвительно засмеялся, потом приложился к стакану.

— Ладно. Я расскажу вам, для чего нужны мозги. Частенько я видел, как они выливаются на поле боя, если вы поняли, что я имею в виду!

Он триумфально посмотрел на супругу и сына. Те обменялись недоуменными взглядами. После продолжительной паузы леди Джейн рискнула спросить:

— Скажи, дорогой, на что ты… намекаешь?

— Я намекаю? Ах да, намекаю. — Сэр Джеймс ткнул в сына пальцем и подался вперед. — Мой намек понять просто. — Он продолжал тыкать в Джека пальцем, словно это движение могло прояснить смысл его слов. — От мозгов мало пользы, когда стираешь их с рукава. А? А?

Джек понял, что должен что-то сказать, и произнес:

— Сэр, простите, но вы говорите загадками.

Отец, тяжело дыша, встал и оперся о стол.

— Боги! Я что, говорю с вами на хинди? Это ведь ясно как дважды два. Жизнь слишком короткая штука… проносится в один миг. Конечно, многие удивляются, когда она вдруг кончается. Так используй все, что она может дать, покуда ты жив. Армия для того — самое лучшее место. А теперь, — он откачнулся назад, выдвинув угрожающе подбородок, — я потолковал тут со старым приятелем, набирающим полк в Канаду. Разумеется, это обойдется недешево, но… — Сэр Джеймс, помахав рукой, улыбнулся. — Но… по крайней мере, он выйдет в люди. Он, как-никак, наш единственный сын.

— Мне до сих пор не все ясно, сэр. — Голос леди Джейн был пугающе холоден. — Давайте посмотрим, так ли я вас поняла? Отдавая должное мозгам вашего отпрыска, вы намерены отправить его туда, где больше всего шансов, что… что какой-нибудь дикарь их поджарит.

Сэр Джеймс заморгал глазами, но не отступил.

— Пусть он вначале поджарит мой зад! Наша страна, мадам, ведет войны. Абсолюты всегда сражались: я… мой отец… так было всегда. Мой отец умер в восемьдесят, и я проживу ничуть не меньше… чтобы обоим вам до смерти надоесть. Сейчас, мадам, мы говорим о долге.

— Что ж, у меня не было столь выдающихся предков, и я не могу похвалиться собственным прошлым, — парировала леди Джейн, пуская в ход акцент дублинских улиц. — У меня есть всего лишь мой опыт. И он учит меня, что именно верность себе есть величайший долг каждого человека. Людям больше не надо прятаться за варварскими тенями фамильных гербов. Каждый мужчина просто обязан занять свое место под солнцем.

— И женщина, ма, — добавил Джек, хорошо знавший, как к ней подольститься.

— Конечно. Я говорю вообще.

— Вообще… поцелуйте меня в зад! — промычал сэр Джеймс, в очередной раз используя самый веский свой аргумент. — Все эти ваши… философские принципы, леди, никому не нужны. Они идут против здравого смысла и кастрируют нашего сына. И чем же, по-вашему, он должен будет заняться? Заваривать каким-нибудь унитариям [11] чай? Сыпать остротами перед мужланами в захолустьях? Или таскаться по столичным кофейням?

— Мне бы хотелось лишь, чтобы он по назначению использовал данные ему Богом таланты. Есть много способов служить родине… не рискуя при этом лишиться мозгов. Нет уж! Джек едет в Кембридж.

Сэр Джеймс задохнулся и приложился к стакану.

— Кембридж? Умоляю, мадам! Что же он будет там делать?

— Изучать классиков, например. И… и латынь.

— Латынь? Латынь! Из нее ему понадобится всего одно слово. Одно слово… вместе с умением его склонять. — Сэр Джеймс забубнил, барабаня рукой по столу. — Bellum, Bellum, Bellum, Belli, Bello, Bello! Война! Война! С войны! На войну! — Он ликовал, сияя как медный начищенный горн. — Этой латыни, мадам, ему с лихвой хватит. Ну а второй язык, ему нужный, — французский. Чтобы читать перехваченные документы. Чтобы допрашивать пленных. — Он повернулся к Джеку. — Ты с прилежанием изучаешь тарабарщину лягушатников, сын?

— Да, отец.

Ответ был вполне искренним. Так как в Вестминстер-скул современными языками не занимались, отец нашел ему преподавателя на стороне. Французского ювелира из Сохо. Помимо того, Джек еще, опять же по воле родителя, брал уроки фехтования и верховой езды. Он очень любил эти занятия, но в Сохо спешил с особым благоговением, связанным, правда, не столько с тягой к учителю, сколько к его молоденькой дочке. Мысль о Клотильде заставила его внутренне вострепетать, а перепалка тем временем продолжалась.

Леди Джейн, пользуясь тем, что муж опять потянулся за бренди, кинулась в очередную атаку.

— Совсем не важно, что он станет там изучать. Много важнее, с кем он будет учиться. Постарайся понять это, Джеймс! В Тринити-колледже [12] он завяжет знакомства с сыновьями выдающихся деятелей Британии и потом сможет использовать эти связи для избрания в палату общин, чтобы вместе с радикальными депутатами привносить высмеиваемые вами философские принципы в жизнь нашей отсталой страны.

Джек только вздохнул. Его мать, происходившая из семейства смутьянов и заводил, демонстрировала свой бунтарский дух везде, где только можно. И даже вошла в окружение некоего пустомели Уилкса [13], к большому неудовольствию собственного супруга, приверженца добропорядочных тори. Все, что выходило из-под ее пера, было продиктовано высшими соображениями и стремлением к много лучшему миропорядку.

Сэр Джеймс, однако, смотрел на вещи более прозаически.

— В палату общин? — Он громко икнул. — Ты… ты хоть представляешь, женщина, во что это нам обойдется? Ты, часом, не сбрендила, а?

Все это было лишь эпизодом давно полыхавшей войны, и оба противника были захвачены пылом очередной схватки. И он, и она, ухватившись за спинки своих стульев, ели друг друга глазами так, словно, кроме них, в помещении не было никого, ни Нэнси, с привычным усердием собиравшей посуду, ни Джека, из-за которого разгорелся сыр-бор. Он, собственно говоря, вообще теперь мог уйти в полной уверенности, что этого никто не заметит, однако победа одной стороны оказала бы самое непосредственное влияние на его дальнейшую жизнь. Не совпадавшее с личными планами Джека, не имевшими, в свою очередь, ничего общего ни с политикой, ни с войной.

— Как вам это ни удивительно, дорогие родители, я уже выбрал свою жизненную стезю.

Дорогие родители обернулись. Под их гневными взглядами Джек слегка сник. Но поскольку именно здесь и сейчас решалась его судьба, он, переведя дух, рискнул продолжить.

— Я хочу стать поэтом.

Молчание, которым было встречено это заявление, было глубоким, напряженным и гораздо более устрашающим, чем предшествующий ему спор.

— Ну… возможно, отчасти и драматургом.

Последняя реплика была реверансом в сторону матери, но Абсолюты продолжали молчать. Сэр Джеймс, задыхаясь, тяжело втягивал воздух. Поскольку он явно утратил дар речи, первой решилась заговорить леди Джейн.

— Джек, дорогой, — произнесла она увещевающим тоном, — поверь, порукой тому мой собственный опыт, театр не место, где можно заработать на жизнь.

Прекрасно понимая, какое цунами обрушится на него с другого края стола, Джек спешно занялся вербовкой союзника.

— Но именно потому я буду писать и стихи. А также статьи. В прошлом месяце мою заметку опубликовал «Джентльмен мэгэзин». — Точнее, несколько строк, но они стали его дебютом в печати, отчего он пришел в совершенный восторг. — Возможно, когда-нибудь я достигну вашего уровня, матушка. Чтобы, как и вы, убеждать, агитировать, ниспровергать.

Даже во время своей сценической бытности леди Джейн старалась не покупаться на комплименты и вовсе не собиралась уступать и сейчас.

— Джек, — сухо сказала она, — ты слишком молод. Тебе просто не о чем писать.

От возмущения Джек онемел. Как это не о чем? Да тем вокруг — пропасть! Взять хотя бы его дневники, в них куча событий и персонажей. Зря он, что ли, вел наблюдения, анализировал, обобщал? Или у него нет стихов? Да их целая пачка! Написанных в стиле, которому, по мнению одного из наставников, мог позавидовать сам Томас Грей [14]. И разве он уже не одолел почти половину своей первой пьесы «Ифигения, или Последняя трагическая любовь»? Ну, по правде сказать, получилась только первая сцена, зато просто потрясная! Вопрос вовсе не в том, о чем писать, а за что браться в первую голову. Не о чем! Надо же! Мать несет чушь.

Из двоих Абсолютов-мужчин первым обрел голос старший.

— Поэт… трус… слабак! — прокричал сэр Джеймс. — Так ты рассчитываешь, что я стану кормить и одевать тебя, пока ты будешь сидеть в своей комнатенке и водить по бумаге пером?!

— Пока у меня есть перо и бумага, я не буду нуждаться в деньгах, — высокопарно ответил Джек. — И вполне смогу прокормить себя сам.

Просто удивительно, зачем и куда его понесло? Должно быть, выпивка делала свое дело. Распоряжение родителей разбавлять каждый стакан водой Джек игнорировал уже с четырнадцати лет и умел без особых потерь для себя выдувать приличную дозу. Подводило не тело, язык. Вот и сейчас, когда надо бы промолчать, с него сорвалось именно то, что, без сомнения, должно было вывести из себя чересчур накачавшегося родителя.

Так оно и вышло.

— Ты, щенок! — Сэр Джеймс выпрямился во весь свой рост, стул его, грохотнув, врезался в стену. — Боже милостивый, вы, похоже, глумитесь надо мной, сэр! И это в благодарность за потраченные на вас деньги? За то, что вас превратили из корнуолльского увальня в какое-то подобие джентльмена? За то, что вам собираются купить офицерский патент? А вы… вы… — Он угрожающе качнулся, чтобы шагнуть в сторону сына, который, зная его повадки, в тот же миг счел за лучшее спрятаться за спину матери. — Черт меня побери, если я не лишу тебя своей поддержки и не наложу арест на те два пенса, что ты от меня получаешь! Нет, негодяй! Ты узнаешь меня! Я заставлю тебя понять, что к чему, я заберу тебя из твоей вшивой, провонявшей вигами школы! И загоню тебя в армию! В артиллерию! Да! А все наследство отпишу Крестеру, как более умному парню!

Во время этого монолога все трое перемещались вокруг стола, потом сэр Джеймс наддал и, зацепившись ботинком за складку ковра, грохнулся на пол.

— Муж, — закричала леди Джейн, бросаясь к нему.

— Отец! — Джек встал с ней рядом.

— Дерьмо собачье, — объявил сэр Джеймс.

Лежа, он явно что-то узрел и в изумлении замер.

Джек посмотрел вниз. Его туфли были вымазаны свежей красно-коричневой грязью.

— Ах, — вырвалось у него.

Сэр Джеймс поднялся на колени.

— Ода, говоришь? Вдохновение? Да? Где же оно посетило тебя? В саду у Тейлоров или в спальне?

Он уже стоял на ногах совершенно спокойный и словно бы протрезвевший. Джек понимал, что сулит это спокойствие. Ложь в семье Абсолютов была самым страшным грехом, каравшимся незамедлительно и жестоко. Шансов у виноватого на этом ристалище не было, а потому, как только родитель пошевелился, Джек вильнул в сторону и со всех ног кинулся к двери.

Глава 5

СОНЕТ

Джек очнулся от жаркого сна. Ночью он сбросил с себя тяжелые одеяла, и теперь на нем была только простынка, стоявшая домиком в области паха.

Джек потянулся и пошатал домик рукой. То, что сейчас он один, у себя, а не в общей спальне мисс Портвешок, экономки пансиона Вестминстер-скул, где по утрам все постели подозрительно сотрясаются, большая удача. И надо бы с толком распорядиться столь замечательной ситуацией. То есть встать, вытянуть из-за шкафа пару запретных эстампов, которыми снабдил его Соммерс, большой, кстати, мастер по части их добывания, потом снова лечь, устроиться поудобней, а уж затем…

Он зажмурил глаза. И возможно, напрасно, ибо перед его мысленным взором незамедлительно всплыло прекрасное, чуть опечаленное лицо. Бледное, нежное, обрамленное светлыми вьющимися волосами. Клотильда! Он сегодня увидится с ней. И не должен, не может, не будет опошлять свое стремление к этому воплощению всего чистого на земле каким-то паскудством.

И все же… Была еще одна очаровательная особа, которую он планировал посетить в этот день. Именно она властвовала в его ночных грезах. И пожалуй, ему удастся уговорить ее расщедриться наяву точно так же, как она только что сделала это во сне. В деталях. Фанни любит детали.

Джек зевнул, затем встал с постели. Он знал, что, помочившись, несколько снимет томительное напряжение. Горячее молоко, каким поила его вечером Нэнси, заодно укрывая любимца от гнева старшего Абсолюта, являлось прекрасным средством против похмелья, но теперь настоятельно искало выхода, и Джек вытащил из комода ночной горшок. В одном смысле облегчение наступило, в другом — практически нет, но он принял решение и… хм… останется тверд. Хотя это и трудно. Мучительно трудно.

Что ему теперь просто необходимо, так это возобладать над своими порывами. Придать им новое направление, облечь их в слова. Использовать в своих целях. Так поступают все стоящие поэты. «Не о чем писать, матушка? — подумал он. — Ха!»

Завернувшись в простынку, Джек сел за письменный стол. Оба пленяющих воображение образа вдохновляли его на стихи. Но… в совершенно различной манере.

Работа заняла час. Когда раздался стук в дверь, он дернулся, вскакивая из-за стола, и простынка упала. Обнажив то, что несколько улеглось во время нещадной эксплуатации чистого чувства молодого поэта к Клотильде и вновь окрепло, когда его помыслы обратились к восхитительной Фанни. Однако Нэнси, ведать не ведавшая об этих метаморфозах, мешкать не стала и вошла в спальню с бодрым приветствием:

— Доброе утречко, молодой лорд.

Он едва успел снова прикрыться.

— Нэн! Это ты? Что… ах… который сейчас час?

— Как раз полдень, а денек уж больно хорош.

Она поставила тазик с водой на столик и отдернула занавески. Солнечный свет залил комнату.

— Полдень?

Джек нервно зевнул. Ну вот, он опять опоздал на французский. Всегда, все время одно и то же. И в который уж раз.

— Твоя матушка ушла в театр, отец еще спит. Так что, мой мальчик, тихонько вставай и уходи подобру-поздорову.

Болтая, она деловито сновала по комнате. Поправила стулья, подобрала с пола одеяла и сноровисто застелила постель. Затем ухватилась за край простынки, обернутой вокруг младшего Абсолюта. Тот судорожно вцепился в нее.

— Нэн! Оставь это. Я…

Она с удивлением глянула на него.

— Что с тобой, Джек? Ну, не упрямься. Чего я там не видала?

Когда Джека привезли в Лондон, Нэнси первое время опекала его. Купала, укладывала спать, одевала.

Этого ты никогда не видела, подумал он, крепче сжимая пальцы.

— Ну же, смелей, молодой господин! — воскликнула экономка, игриво подергивая простынку. — Что вы там прячете от вашей Нэн?

Он позволил своим пальцам разжаться, простынка скользнула по телу, но… не упала, и Нэнси сама с веселым смехом стянула ее.

— Тут я кладу записку от матери, мальчик. А на кухне внизу тебя ждут холодное мясо и вчерашний салат. Если конечно, ты влезешь в штаны.

Ее хохоток слышался и на лестнице. Джек, оставшись один, взял в руки записку, которую Нэнси бросила поверх сонетов на стол. Хорошо все-таки, подумалось вдруг ему, что мать мало интересуется его опусами. Эти она точно бы не одобрила. Даже сонет, посвященный Клотильде. А уж стихотворение, обращенное к Фанни, скорее всего, просто бы возмутило ее. Хотя название ему он дал вполне благозвучное. «Благоговейный разговор при свечах».

В своей записке леди Джейн напоминала сыну о том, что ровно в восемь вечера («ровно» было подчеркнуто трижды) его ждут на Дин-стрит, в Ассамбле-рум [15], где состоится премьера ее новой пьесы. Той самой, о какой они вчера говорили. Сыгранная не в Гардене [16], эта сатира имела больше шансов ускользнуть от придирок властей.

Он забыл об этой договоренности, опоздал на французский. И вполне мог упустить из виду что-то еще.

Так и есть! Он вспомнил. Могавки! Ритуал посвящения. Он тоже назначен на сегодняшний вечер. Но… тоже в Сохо, так что после обряда Джек вполне сможет успеть на спектакль. Чем, кстати, убьет двух зайцев, то есть порадует мать и одновременно уклонится от участия в безобразиях, какими, вне всяких сомнений, решат отметить свое становление новоявленные индейцы. Тут ему вспомнилось и еще кое-что. Крестер с его наглым вызовом. Однако это не в счет. Это завтрашние заботы, и думать о них следует не сегодня, а завтра.

Джек подошел к тазику и сполоснул лицо теплой водой. Думай не думай, а бильярдная партия все же не шутка. И, в свою очередь, призывает его к воздержанию.

Да, сказал он себе, глядя в зеркало, я буду воздержанным. Буду умеренным, собранным. Всегда и во всем.

Нехватка времени поставила его перед выбором: позавтракать или неторопливо одеться. Первому он всегда придавал очень мало значения, второму — наоборот, и потому вопрос был мгновенно решен. День обещал много встреч, и Джек, придирчиво перебрав весь свой гардероб, остановился на темно-зеленом, казавшемся почти черным камзоле — с блестящими пуговицами и золотой оторочкой, из-под которого скромно выглядывал почти военный, малиновый, в золотистых дубовых листьях жилет. Потом в ход пошли чулки и кюлоты, черные, поскольку лондонские улицы были неимоверно грязны, а также пара простых прочных туфель с квадратными тупыми носами, но украшенных серебряными роскошными пряжками. Нэнси, пока он спал, успела безукоризненно отполировать их.

Затем Джек поэкспериментировал с шейными платками, но повязал тот, что темнее, ибо никакой дисгармонии в своем облачении не терпел. Кроме того, крикливо одетых прохожих в районе рынка «Ковент-Гарден» [17] грабили чаще других.

Его густые черные волосы, как обычно, не хотели укладываться, и у него практически не было шансов забежать к швейцарцу в Хаф Мун, поэтому Джек собрал их темно-вишневым шнуром, потом схватил трость с серебряным набалдашником, натянул на голову треуголку и, картинно откинувшись, полюбовался собой. Он был просто счастлив, когда мать, уступив просьбам сына, повесила в его спальне огромное зеркало. Оно сейчас отражало молодого человека из богатых кварталов, просто обязанного преуспевать. Причем весьма и весьма.

Он вышел на улицу. Там уже было людно, что, впрочем, мало теперь зависело от времени суток. Джеку все чаще казалось, что Мейфэр постоянно полон народа. Этот район Лондона сильно переменился даже в те несколько лет, что Абсолюты здесь прожили, купив земельный участок и возведя на нем дом. Прежде Баркли-стрит окружали сады, но сейчас, куда ни глянь, к мостовой подступали свежеиспеченные особняки, а рядом рождались новые — в суете, шуме и криках. Строители карабкались по лесам, молотки лихо вгоняли в дерево гвозди, кирпичи, густо смазанные раствором, со стуком укладывались друг на друга, и свежая штукатурка драпировала наготу подрастающих стен. Возле них толклись взмокшие, одуревшие подрядчики и прорабы, изучая планы, жестикулируя и словно бы напрочь не замечая клубящейся, делавшей их похожими на привидения пыли, густой, въедливой, оседавшей на все и вся.

Джек закашлялся, проклиная эти серые тучи, в каких тускнел лоск любого наряда, но более доставал его шум. В Вестминстере, в окрестностях аббатства Святого Петра царила умиротворяющая тишина, там либо учились, либо молились, здесь же помимо грохота стройки не умолкал иной рокот, состоящий из сотен и тысяч голосов старающихся перекричать друг друга людей. Это был голос самого города, он делался много громче на Керзон-стрит, улице, не лишенной претензии на аристократичность, где тем не менее вовсю надрывались торговцы, скрипела набитая хламом тележка старьевщика, а звучное чистое сопрано уличного слепого певца мешалось с бранью девиц из кабачка «Устрицы и миноги». И запах! Столь же густой и неотвязный, как окружающий гвалт, он шокировал обоняние смесью разнообразнейших ароматов и вони. Отовсюду, со всех сторон и одновременно разило жареной рыбой, тушеным мясом, еще дымящимся лошадиным навозом, дешевой и дорогой парфюмерией, а также потом сотен и сотен немытых, надушенных, спешащих по своим делам горожан. Здесь, как-то уживаясь друг с другом, соседствовали и фермерские задворки, и фабрики, и продуктовые лавки. Это был филиал Бедлама [18] с его необузданными обитателями. Это был Лондон… и Джек его обожал.

Хотя он и опаздывал, ему настоятельно требовалось заскочить в два магазинчика. На Беркли-сквер, в «Горшке с ананасами», был лучший в городе выбор сластей. Там он приобрел полфунта засахаренных фруктов и небольшой, плотно закупоренный горшочек. В результате около десяти шиллингов улетучилось из его кошелька, но в нем приятно позванивали монеты, полученные за вырванную у Харроу победу, да и в любом случае трата была не напрасной. Вид любимого лакомства вмиг вернет ему расположение Клотильды, наверняка рассерженной непунктуальностью своего кавалера. А Фанни… что ж, Фанни любит персики в коньяке.

Второй магазинчик располагался чуть ниже, там, где Бруэр-стрит поворачивала к Нейвз-акр [19]. Что говорить, этот темненький даже в солнечную погоду квартальчик своему названию соответствовал идеально и давал приют скопищу мелких лавчонок, среди которых Джек обнаружил весьма экзотическую аптеку, со стен которой свисали гроздьями человеческие конечности и черепа. Конечности, казавшиеся жутким свидетельством рьяности полевого, пьяного в стельку хирурга, как и глаза, помещенные в банки, были искусственными, черепа же, по уверениям хозяина-португальца, принадлежали наполовину знаменитым разбойникам, наполовину лордам-якобитам, казненным после восстания 1745 года. То же самое этот вертлявый и, несомненно, пробавлявшийся колдовством человечек говорил о повсюду валявшихся связках зубов. Но самым чудесным и завораживающим отделом аптеки был закуток, где стояли разнообразные чучела. Всяких рысей, волков, рыб, а также многих других занимательных тварей, обитающих в Африке и на Востоке. Они поражали воображение, и самое из них диковинное Джек, будучи не при деньгах, за полкроны на прошлой неделе попросил придержать для себя. Диковина стоила гинею и должна была порадовать сердце его истинной возлюбленной. Клотильды, не Фанни.

Кстати, дом ее уже был в двух шагах. Стоило только пройти по Комптон-стрит и проскочить через узкий проулок. И все. И ты уже на Трифт-стрит, прямо перед особняком ювелира-француза, о чем свидетельствовала покрытая позолотой вывеска, увешанная бутафорскими кольцами и колье.

Четыре года он дважды в месяц поднимался на это крыльцо и в первые три — с естественным отвращением школяра, зато в последний — с огромной охотой. И стимулом к тому был отнюдь не язык лягушатников, которым, надо сказать, он владел уже вполне сносно. Нет, его теперь привлекало сюда совсем иное наречие, именовавшееся la langue d'amour! [20]

Звякнули колокольчики, Джек вошел в лавку. Она была совершенно пуста.

— Bonjour [21], — произнес он недоуменно.

— Да?

На зов откликнулся не месье Гвен, а его подручный, Клод. Он вышел из мастерской, вытирая руки полировальной тряпицей.

— Ah, c'est toi, Jacques. Mon brave, comment vas-tu aujourd'hui?

— Tres bien, Claude. Et vous?

— Bien. Il fait beau, non?

— Tres beau. [22].

Джек пялился на молодого французика, мечтая о том, чтобы обмен формальностями закончился как можно скорей. Он и так опоздал, у него мало времени, а этот Клод… ох этот Клод! Он появился тут совсем недавно и по той же причине, по какой месье Гвен перевез в Англию все свое семейство еще лет десять назад. Франция продолжала преследовать гугенотов, и Джек считал своим долгом симпатизировать людям, бежавшим от произвола Бурбонов, но этот парень… он был… чересчур уж француз. Джек, конечно же, ни в малой степени не являлся расистом: его лучший друг Маркс был евреем, а уроки бокса ему давал негр, и он нисколько не обижался на получаемые от него колотушки, но лягушатники — дело другое. Они, во-первых, исконные враги англичан, а во-вторых… этот Клод не демонстрировал ни малейшего намека на благодарность за убежище, которое ему предоставили… взять хотя бы его постоянное и фамильярное «ты»! Нет, Джек, несомненно, мог общаться на равных… ну с кем угодно. С фермерами, например, или даже с бродягами. Но в рамках английской добропорядочной уважительности. Будь то поэт, депутат парламента или, допустим, король. Однако какой-то приказчик какого-то иноземного торгаша мог бы, кажется, проявлять к нему больше почтения. И не только к нему. Джек ведь видит, как этот молодчик поглядывает на Клотильду. И вдобавок к тому он до приторности смазлив.

К счастью, неловкая ситуация длилась недолго.

— C'est месье Абсолют? — прозвенел голосок наверху, и у Джека подогнулись коленки.

— Oui, cousine. Il est arrive.

— Dis lui a monter [23].

Это выходило за рамки! Обычно уроки проходили на нижнем этаже дома, в комнатушке, соседствующей с мастерской, где всегда кто-нибудь находился. Воодушевленный Джек двинулся к лестнице. Клод даже не пошевелился. Джек поглядел на него.

— Месье Гвен, il est… он ушел по делам?

— Oui.

Все лучше и лучше.

— И… надолго?

Клод пожал плечами.

— Тогда… — Джек порылся в кармане камзола, выудив оттуда серебряный шестипенсовик. — Проследи, чтобы нас не беспокоили, хорошо? Сегодня нам предстоит изучить сложные типы синтаксической связи. Vous comprenez? [24]

Клод взял монету. Не сразу, но все-таки взял.

— Oui, месье, je comprends… tres bien [25], — сказал он, уступая дорогу.

Джек полетел через три ступеньки наверх.

Ее силуэт вырисовывался на фоне окна. Темный, но Джек был все равно ослеплен. Прошло всего две недели с тех пор, как они виделись, но она вновь изменилась. Самым, причем, восхитительным образом, ибо она непрестанно менялась, неуклонно, стремительно расцветая, хотя и в тот памятный, годичной давности день была уже чудо как хороша. Тогда Джек заявился в дом месье Гвена в самом дурном настроении — мать, прервав партию в теннис, вытолкала сынка за порог! Он приуныл и совсем уж пал духом, когда месье Гвен заявил, что занятие с ним проведет его дочь. Привычная скука грозила обернуться еще горшей мукой. Ну в самом деле, что может быть общего у почти взрослого шестнадцатилетнего парня и четырнадцатилетней писюхи? Естественно, ничего. Однако его уныние вмиг испарилось, как только в гостиную вошла она, Клотильда Гвен, ослепительная, несравненная! С этой минуты он принадлежал только ей.

Его восхищало в ней все. Стать, формы, манера держаться, но особенно умилял тот пленительный, еще совсем детский восторг, в какой эта девушка приходила от мелких подарков, которые Джек взял за правило ей приносить. К тому же она отличным образом понимала, что существуют и более взрослые удовольствия, и, как и Джек, с охотой осваивала первые подступы к ним. Она, как и он, трепетала, когда их головы словно бы ненароком сближались, и очень мило краснела от его вкрадчивых шепотков, вливавших в ее прелестные ушки поток комплиментов и полунамеков на нечто большее, что непременно когда-нибудь должно между ними произойти.

Кроме того, Клотильда была начитанна. И ничуть не меньше, чем ее ученик, а во многом даже и больше, ибо его по школьной программе знакомили лишь с трудами давно почивших писателей, а Клотильда открыла ему мир современной литературы, в каковую теперь он так самозабвенно мечтал внести и свой вклад. Попытки переложить на французский модные стихи или романы вкупе с чувствами, пробуждаемыми не только литературными образами, делали их занятия столь увлекательными, что они пролетали как миг.

Сейчас золотые волосы юной наставницы были зачесаны вверх и заколоты черепаховыми гребнями, ее платье цвета слоновой кости волнами ниспадало к нежнейшим розовым туфелькам, а слишком бледное миндалевидное личико позволяло предположить, что его цвет объясняется не только естественными причинами, но и тонко наложенными притираниями, что, впрочем, весьма выгодно контрастировало с черными бабочками густых и чуть тронутых краской ресниц. Они поднялись, когда он вошел, вместе с изящной ручкой, сделавшей пренебрежительный, порицающий жест.

— Вы опять опоздали. Toujours, toujours en retard! [26]

На нежных надутых губках тоже виднелась помада. Джек открыл было рот и вновь поспешно за�