В древнем царстве Урарту

ГАДАНИЕ АСАРХАДДОНА

Гадание было назначено на третий день месяца айяра[1] в храме Шамаша, что возвышался над Ниневией,[2] сверкая на солнце своими белыми стенами. В угоду богу Шамашу царь Асархаддон,[3] великий царь Ассирии, приказал приготовить жертву – белого ягненка с золотыми копытцами. Копытца позолотил царский ювелир в тот день, когда ягненка привели в храм и отдали жрецу. Десять дней провел ягненок в преддверии храма. Каждое утро, на рассвете, приходил жрец в белой одежде и поил ягненка парным молоком.

Затем он вынимал из расшитого золотом мешочка большой гребень из слоновой кости и расчесывал его кудрявую шелковистую шерсть.

Близился день жертвы. К нему готовились не только жрецы и служители храма, но и сам Асархаддон.

Уединившись в своей библиотеке, большой мрачной комнате с нишами в стенах, где были сложены глиняные таблички[4] великих предков, царь при колеблющемся пламени светильников диктовал писцу запросы богу Шамашу, на которые он хотел получить ответ во время гадания.

Властитель Ассирии был мрачен и молчалив. Даже верховный жрец храма Шумукин не мог проникнуть в покои царя.

– Его царственность не хочет видеть никого, – говорил телохранитель Шумукину. – Он не допускает к себе послов иноземных, прибывших с поклоном из дальних земель. Давно уже не творит царь справедливого суда, не хочет слушать мудрых сказителей.

– Почему же так мрачен великий Асархаддон? – спросил жрец у телохранителя. – Не потому ли, что лазутчики принесли дурные вести?

– Для тебя нет тайн на земле! – воскликнул телохранитель, кланяясь жрецу.

Дурные вести принесли лазутчики, прибывшие из пределов Урарту. Они сообщили Асархаддону, что царь урартов Руса, сын Аргишти, в добром настроении, что много у него новых дворцов и храмов, каналов и виноградников.

Благоденствие сошло на земли урартов. А что может быть хуже таких вестей? Процветание урартов – это угроза ассирийцам. Как не думать об этом Асархаддону!

– Ты прав, – вздохнул Шумукин. – Поистине велика забота его царственности о землях Ассирии. Напомни царю, что Шумукин близок к богу Шамашу и может узнать у владыки вселенной все, что ждет нас впереди.

Шумукин вошел в библиотеку в тот момент, когда старый писец Набушумиддин читал Асархаддону таблички царя Саргона, великого предка, прославленного победоносными походами на Урарту. Тридцать лет и три года прошло с тех пор, как царь Саргон разгромил цветущие города Урарту.

Казалось, что никогда не оживет покрытая пеплом земля. И все же она ожила.

Теперь могущество урартов пугает Асархаддона.

– Чем грозит нам их процветание? – вопрошает он бога Шамаша.

А писец медленно читает:

– «…Прибыл я в пределы Урарту и крепость прекрасную увидел там.

Возвышалась она на кипарисовой горе, сверкая белизной своих крепких стен.

Люди, живущие в этой области, во всем Урарту не имеют равных в умении обучать лошадей для конницы. Тысячи малых жеребят выращивают они для царского полка и как подать отдают царским чиновникам. Прекрасны их кобылицы, как ветер быстры их крепкие кони. Но мы взяли их и увели. В страхе бежали от моего оружия кони и люди. Смертной пеной покрылись воины.

И не осталось в живых ни одного из них».

Асархаддон слушает, поглаживая темную курчавую бороду, умащенную душистыми маслами. Злые черные глаза царя мрачны и сверкают, как агатовые застежки на его тонкой пурпурной мантии.

– Сотвори истину, великий Шамаш, бог солнца, света и правосудия! – шепчет Асархаддон. – Останови их, не дай им больше сил и могущества!

А писец читает:

– «…как владыка вошел я в Урарту. Победоносно вошел я в царственное жилище царя Урсы. Крепкую стену дворца, сделанную из острых горных камней, я велел разбить железными кирками и мечами. Как глиняный горшок, были разбиты стены. Приказал я сровнять их с землей, чтобы не осталось и следа от жилища царей.

Длинные кипарисовые стволы, кровлю дворца его, я сорвал, заставил воинов обтесать их топорами и забрал в Ассирию. Я открыл их полные амбары и обильными запасами без числа накормил мое войско. Я вскрыл их винные подвалы, и многочисленное воинство Ашшура[5] черпало из больших и малых карасов[6] душистое вино, как речную воду.

В прекрасные сады – украшение города, – полные плодовых деревьев и лоз, ворвались мои сильные воины, и загремели железные топоры, опустошая цветущую землю.

Мы осушили каналы и превратили в болото быстрые реки.

Имущество дворца и бога Халда и многие богатства, которые захватил я в Мусасире, велел я тащить в Ассирию. Людей области Мусасира я причислил к людям Ассирии, повинность воинскую и строительную я наложил на них, как на ассирийцев.

Услышав это, царь Урса поник на землю, разодрал свои одежды, опустил свои руки, сорвал свою головную повязку, распустил свои волосы, прижал обе руки к сердцу, повалился на землю и зарыдал. Его сердце остановилось, его печень горела. Во всем Урарту, до пределов его, я распространил рыдания, плач людей на вечные времена…»

– Довольно! – кричит в гневе Асархаддон. – Все понятно! Они были превращены в пепел, в прах, в тлен. Их не стало, а теперь они есть и снова угрожают нам! Они сговор ведут со скифами. Союзников верных ищут!.. Что делать нам, о великий Шамаш? – вопрошает Асархаддон.

– На рассвете гадание! – шепчет, склоняясь к золоченому креслу царя, жрец Шумукин. – Великий Шамаш даст нам ответ.

С этими словами Шумукин падает ниц перед грозным Асархаддоном и прижимается губами к золоченым сандалиям царя. Его красные, слезящиеся глаза с собачьей преданностью обращаются к царю.

– Будь щедрым, великий повелитель! Вели сделать статую владыке вселенной Шамашу – тогда он будет милостив и даст нам верный ответ.

Асархаддон брезгливо отталкивает Шумукина и, глядя куда-то вдаль, словно пронизывая взором толстые стены дворца, говорит:

– После гадания прикажем сделать статую великому Шамашу. А сейчас оставь меня. Пришли ко мне Белушезиба.

Шумукин покорно покидает святилище царя, и вскоре, бесшумно шагая по толстому ковру, входит советник Асархаддона, полководец Белушезиб. Он участник многих сражений. Громадный красный шрам пересек его левую щеку, рот и подбородок и сделал уродливым когда-то красивое лицо.

– Я у ног твоих, великий царь! – кланяется советник, опускаясь на колени перед Асархаддоном.

– Поднимись и скажи, ждет ли нас удача в предстоящем походе на Египет, – говорит Асархаддон, сделав милостивый жест приветствия – знак особого расположения к Белушезибу.

– Могу сказать, мой господин, – отвечает советник. – «Если звезда, подобная головне, загорится на востоке и зайдет на западе – войско врага будет грозить нападением. Если южный ветер восстанет шквалом, а восстав, определится, а определившись, установится, а установившись, станет бурей, а став бурей – погода стихнет, – правитель, отправившийся в поход, захватит всякого рода богатство».

– О, ты хорошо помнишь гадательную книгу жрецов! – воскликнул Асархаддон, довольный добрым предсказанием. – Если верить истине этих слов, то быть великой битве, и к ногам нашим падет Египет.

– Боги слышат, как справедливы твои слова, великий господин мой! – ответил, кланяясь, Белушезиб. – Я верю, что поход наш на Египет принесет нам удачу. Войска наши многочисленны, как саранча; конница – быстрее могучих горных птиц, а лучники и копьеносцы наши не знают соперников.

– Все это верно, – согласился Асархаддон. – А вот не думаешь ли ты, что урарты, восставшие из праха и тлена, вздумают отомстить нам за кровь своих предков? Они снова сильны и полны злобы.

Асархаддон прищуривает правый глаз и вопросительно смотрит на советника. Он верит этому испытанному воину и хочет знать его мнение.

Прежде чем начать поход на Египет, Асархаддон должен развеять свои сомнения, которые появились вместе с дурным донесением лазутчиков.

Ему надо быть уверенным в том, что враги его – урарты, маннеи[7] и киммерийцы[8] – сейчас не угрожают набегом на земли Ассирии.

– Я знаю донесения лазутчиков, – отвечает советник, смело глядя в гневные глаза Асархаддона. – Урарты снова сильны и могущественны. Но войны они не хотят. Посмотри, чем занят Руса, сын Аргишти? Разве он кует оружие, скликает войска? Нет, он не готовится к битве. Он строит города и оросительные каналы, разводит сады и виноградники. Он угоняет рабов в горы, чтобы добывать медную руду и железо. Урарты снова сильны, но им с нами не сравниться. А когда завоюем Египет, то сильнее нас не будет страны. Тогда, быть может, и сами повторим поход Саргона.

– Однако могущество урартов не угодно нашим богам, – возразил Асархаддон. – Оно неугодно и мне – твоему господину. Его мы должны разрушить, прежде чем начнем свой великий поход на Египет.

Белушезиб молча слушает царя. Слова Асархаддона звучат для него приказом. Он понимает, что поход на Урарту неизбежен. Белушезиб уверен в том, что такой поход сейчас безрассуден, но он не смеет прекословить царю.

И советник не спешит с ответом. Он думает, молча склонившись перед Асархаддоном. И вдруг лицо военачальника расплывается в улыбке. Он выпрямляется и, решительно шагнув вперед, говорит:

– Великий повелитель мой, твоя мысль ясна, как ясно сегодня небо Ассирии. Мы устроим поход против восставших из праха урартов. Это будет небольшой поход, но от него урарты потерпят много невзгод и могущество их будет поколеблено, как угодно твоей царственности. Вели призвать к себе лазутчика Белиддина, который только что вернулся. Ты прикажешь ему узнать все, что надобно нам для похода в Тушпу.[9] Дашь ему верных людей, лошадей и верблюдов, тюки всякого добра. Наши люди прибудут в Тушпу как купцы иноземные. Они будут рыскать вокруг царского дворца Русы, как верные псы.

За это будет им достойная награда, а нам раскроются все тайны урартов, и мы хорошо подготовим свой поход против царя Русы.

– Веди сюда Белиддина, – согласился Асархаддон, пряча улыбку в черных усах.

Белушезиб видел, как преобразилось лицо Асархаддона. Царь был доволен выдумкой советника, и гнев его словно испарился.

Когда Белиддин вошел в библиотеку царя, Асархаддон уже был весел и шутил.

– Говорят, что ты похож на внука урартского царя Аргишти, словно одна мать вас родила, – сказал он, улыбаясь. – Это угодно моей царственности!

– Да будет мир царю, моему господину! – воскликнул Белиддин, падая ниц перед царем. Он не понял шутки царя и со страхом внимал каждому его слову.

– Ты вернешься в Урарту, – говорил царь, не поднимая с колен Белиддина, – и будешь ездить по городам и селениям с раскрытыми глазами.

Ты все будешь видеть и все запоминать. У тебя будут верные люди, много лошадей и всякого добра. Пусть урарты думают, что вы купцы из дальних земель, пусть выменивают у вас тканье, вышивки и медные сосуды. А ты будешь слать нам тайные вести. Нам нужно знать, как охраняются ворота в Тушпе, какие где построены крепости, где сколько воинов собрано для похода; узнаешь, чем они вооружены и в чем их хитрость. Будущей весной мы пойдем в поход. За верную службу тебя ждет достойная награда.

– Я служу тебе, как верный пес, – ответил Белиддин, целуя ноги Асархаддона. – Все мои мысли принадлежат тебе. Все сделаю, все узнаю, все тайны сообщу!

– Завтра гадание, а потом собирайся в Тушпу и знай, что от усердия твоего зависит моя царская щедрость.

Как только Белушезиб и Белиддин покинули покои царя, Асархаддон громко рассмеялся. Его гортанный смех эхом гремел в большой мрачной библиотеке дворца. Писцы, сидящие за дверью в ожидании хлопка, который призывал их к царю, удивленно переглянулись.

Первые петухи подняли Шумукина с жесткой циновки, уложенной в нише храма Шамаша. Он вскочил и, зябко кутаясь в полотняную накидку, быстро поднялся по узкой лестнице наверх, на плоскую крышу храма. Светлеющее небо было чисто и безоблачно.

– Будет ясный день и угодная тебе жертва, владыка вселенной! – обратился он к богу солнца Шамашу, глядя в сторону восходящего солнца, еще скрытого за дальними горами.

Из глубины храма донеслось блеяние белого ягненка, в последний раз получившего парное молоко. Шумукин спустился вниз и вошел в храм, где все уже было готово для священной жертвы. Посередине длинного, узкого зала стоял белый каменный жертвенник. Рядом сверкали позолотой высокие светильники. В глубине храма возвышалась статуя бога Шамаша, вокруг которой, словно каменные изваяния, стояли коленопреклоненные жрецы.

Шумукин осмотрел их одежды, лица и руки. Малейшее пятнышко на одежде, грязь на руках и лице могут испортить все священнодействие. Шамаш суров – он не простит неряшливости и не даст ответа на вопросы царя.

Когда первые лучи восходящего солнца проникли сквозь круглое отверстие в потолке и коснулись головы гигантской статуи Шамаша, открылись тяжелые бронзовые двери, и на пороге храма появился Асархаддон во всем своем царственном великолепии. На нем – высокая митра из белой шерсти с синими полосами. Широкая лента, усеянная розетками из золотых нитей, придерживает ее на лбу. Одежда темно-синего цвета, с короткими рукавами, расшита красными розетками. Нижний край ее украшен бахромой с несколькими рядами стеклянных бус. Накидка царя расшита причудливым узором, какой умеют вышивать только ассирийские женщины, прославленные своим искусством.

Если всмотреться в сложный узор вышивки, то можно отчетливо увидеть целые сцены религиозных обрядов: вот царь поклоняется священному дереву, вот подносит лук и стрелы божествам, а рядом – сцена борьбы царя с двумя крылатыми сфинксами…

Волосы царя надушены и расчесаны. В ушах – золотые серьги, на руках – браслеты. Золотое ожерелье и меч в красивых ножнах дополняют его наряд.

Рядом с ним – его сыновья, в таких же дорогих одеждах, но с менее богатыми украшениями.

Царь жестом дает понять, что пора приступать к священнодействию.

Шумукин делает знак. Ему подают большой острый нож и укладывают ягненка на каменный жертвенник. Другой жрец, став на колени перед статуей Шамаша, начинает читать вопросы, продиктованные царем и записанные на глиняной табличке:

– «…Шамаш, великий владыка, на то, о чем я тебя вопрошаю, дай мне верный ответ. С этого дня, с третьего дня этого месяца айяра, на сто дней и сто ночей срок совершения гадания. В течение этого срока – будь то войско киммерийцев, урартов, мидян, будь то какой бы то ни было враг – задумают ли они, замышляют ли они? Будь то осадой, будь то силой, будь то боевым действием, битвой и сражением – возьмут ли они города наши, покорят ли наши владения?.. Шамаш, великий владыка, на то, о чем я тебя вопрошаю, дай мне верный ответ…»

В это время Шумукин шепчет молитву и заносит над ягненком нож.

Дымящаяся печень в его руках. Шумукин долго рассматривает ее. Он должен дать ответ на гадание. Еще не все вопросы заданы богу Шамашу. Жрец торопится. Нужно еще узнать у бога, состоится ли сговор со скифским царем Бартатуа. Он прислал к царю Асархаддону гонцов: просит отдать ему в жены царскую дочь. При этом Бартатуа обещает Ассирии мир и дружбу, помощь против врагов.

– Верно ли это? – вопрошает бога обеспокоенный Асархаддон.

Царевич Ашшурбанипал безмолвно наблюдает за обрядом жертвоприношения.

Настанет день, когда он также обратится к богу Шамашу и спросит совета у владыки вселенной. Будет ли он жрецом, как хочет этого отец, или станет наследником престола – молитвы богу Шамашу всегда будут нужны. Грозный Шамаш требует многих жертв и молитв. Он мстит, когда его забывают.

Закончив чтение табличек с запросами богу Шамашу, жрец бережно складывает их, чтобы потом унести в царскую библиотеку. Там они будут храниться в назидание потомству. Быть может, сыновья и внуки царя пожелают узнать мысли Асархаддона – тогда они прочтут эти таблички. Сотни таких табличек хранят разные распоряжения царя, проклятия врагам, молитвы и заклинания, речи перед иностранными послами, военные приказы, письма.

Шумукин долго шепчет молитвы над дымящейся печенью, прежде чем решается дать ответ. Наконец он обращается к царю:

– Я вижу благоприятные начертания, я вижу добрые предсказания.

Великий Шамаш предсказывает победу в походах твоих. Владыке вселенной Шамашу угодна твоя достойная жертва. Да будет мир и благополучие над землями Ассирии!

Гадание закончено. Служитель открывает тяжелые бронзовые двери, и ослепительный поток света врывается в полутемный зал, наполненный дымом курений и копотью светильников. Исчезают длинные, мрачные тени, и словно оживают увешанные щитами стены. Золотые щиты, украшенные головами собак, чередуются с серебряными, на которых изображены головы драконов, львов и туров. Это прекрасные изделия урартских мастеров. Когда-то, до похода Саргона, они украшали стены Мусасирского храма. А когда Саргон со своим войском ворвался в священный Мусасир, он увез дорогие урартам реликвии храма. Он приказал разыскать и мастеров, которые сделали эти щиты, и также увез их в Ассирию.

Золотые щиты привлекают внимание Асархаддона. Прежде чем покинуть храм, он останавливается возле них и обращается к Шумукину:

– Вели рабу Аплаю сделать новую статую бога Шамаша. Торопись, пока он еще жив. Ведь его привез еще мой дед Саргон.

– Статуя будет сделана, – отвечает, низко кланяясь, Шумукин. – Нужно только золота да камней драгоценных побольше.

С высоты храма как на ладони видна прекрасная Ниневия. Удивительно красива столица Ассирии! Как величественны ее дворцы и храмы, как свежи и зелены сады!

– Вот для чего нужны рабы! – говорит Асархаддон сыновьям, протягивая руку к дворцам Ниневии. – Руками рабов создали мы город, красивейший на земле. Руками рабов мы построим еще много городов и оросительных каналов.

Новые виноградники дадут нам божественные ягоды, что украшают жизнь.

– Для нас всё приготовят урарты! – усмехнулся царевич Ашшурбанипал. – Хочется мне повторить поход Саргона, великого предка твоей царственности.

Пусть урарты узнают, для кого создаются все их богатства! Великую добычу возьмем мы у них и рабов пригоним.

– Призовем милость богов… – отвечает, хмурясь, Асархаддон. – Сейчас не до того. Мы пошлем к ним Белушезиба – пусть нападет он на Тушпу и доставит нам сокровища урартов, пусть напомнит о гневе и силе бога Ашшура.

А наша забота – покорить Египет, поставить его на колени.

УЗЫ ДРУЖБЫ И ЦЕПИ РАБСТВА

Расставшись с царем, Шумукин поспешил в храм. Ему хотелось сейчас же увидеть Аплая и заставить его немедля приняться за работу. Он послал за рабом служителя храма. Однако служитель вернулся без мастера и сообщил Шумукину, что старик лежит, как бревно, и не может подняться.

– Кто-то его так избил, что он едва говорит, – пояснил служитель.

– Ты палкой не смог поднять раба? – удивился Шумукин. – Тебя ли учить этому ремеслу!

– Но мне еще ни разу не приходилось поднимать палкой кусок мокрой глины, – ответил служитель. – Я думаю, что его уже ничем не поднимешь.

– Будь проклят этот ничтожный раб! Кто же сможет сделать достойную статую из золота и дорогих украшений?

Шумукин был разъярен. Новая статуя Шамаша была нужна не только для храма. Новые жертвоприношения сулили великую пользу не только божеству, но и самому верховному жрецу Шумукину.

Верховный жрец сделал то, чего не делал ни разу за всю свою долгую жизнь: верховный жрец храма Шамаша, сам Шумукин, пошел в хижину раба.

Был час полдневной трапезы, когда рабам разрешалось оставить работу, чтобы поесть просяных лепешек и запить их водой.

Шумукин переступил порог убогой хижины Аплая. Тот сидел на корточках и, странно покачиваясь, стонал, прикрыв руками правый глаз. Грязное рубище едва прикрывало худое, немощное тело. Старик не слышал шагов жреца.

– Куда девалась твоя почтительность, старый пес? – гневно воскликнул Шумукин, опуская тяжелую палку на голову старика.

Аплай распростерся ниц перед грозным жрецом.

– Мой глаз… – прошептал Аплай едва слышно. – Меня избили… Нет сил… я жду смерти… Будь милостив, великий жрец, пошли мне скорую смерть!

– Куда же ты девал свой глаз? – спросил Шумукин, рассматривая распухшее, посиневшее лицо старика. – Кто разукрасил тебя, как обезьяну? Тебя не велено бить. Ты – раб самого владыки вселенной.

– Такова воля великого царевича, – ответил Аплай. – Ему все можно.

– В чем же ты провинился, ничтожный раб? – закричал Шумукин. Он видел перед собой развалину и был озабочен этим.

– Горе великое! – ответил старик жрецу. – Боги разгневали царевича. Царевич Ашшурбанипал пришел в литейную посмотреть бронзовые светильники для своих покоев. Он сказал, что львы, изображенные на этих светильниках, плохи, не свирепы. Царевич разъярился…

Старик умолк, не в силах больше говорить.

– И что же сделал царевич с тобой, старая собака? – спросил в нетерпении Шумукин.

– Он выколол мне глаз моим же кинжалом – я сделал его царевичу. А потом меня били… Помоги мне, великий Шумукин! – взмолился старик. – Помоги мне уйти в царство мертвых. Вспомни, как я лепил для твоих храмов статуи богов. Я раб, ничтожный раб, но я человек… и прошу так мало! Пощади старого раба! Сотвори милость – убей раба!

– Поднимись, Аплай, – сказал жрец. – Я окажу тебе великую милость. Я оставлю тебя в хижине, освобожу от работы и буду кормить со стола моего. Мой раб принесет тебе пищу и воду. Тебя никто больше не ударит. Но ты погоди умирать… Ты должен сделать статую бога Шамаша. Она будет больше той, что стоит в нашем храме и сделана тобою давно. Ты украсишь ее драгоценными камнями и золотом. Эта статуя призовет милость богов, и боги дадут тебе легкую смерть.

Шумукин ушел. А старый Аплай, словно окаменев, сидел в тяжком раздумье. Он мысленно призывал милость богов, чтобы они дали ему силы закончить свой земной путь. Аплай сидел недвижимо на камышовой циновке и думал о своей судьбе.

Впервые за много лет его не гнали на работу, над ним не свистел кнут надсмотрщика. Он мог собраться с мыслями и подумать о том, что было ему дороже всего на свете и о чем он думал каждую ночь, прежде чем забыться тревожным сном. Он думал о своем сыне Аблиукну. Аблиукну, который остался дома, в родном Урарту. Жив ли сын? Продолжил ли дело отца? Сумел ли прославить искусство своих дедов? Аблиукну было всего десять лет, а как отлично лепил он маленькие статуэтки богов! Он знал секреты бронзового литья и ловко расчеканивал бронзовые чаши. На родной земле урартов все было по-иному. Аплай был беден, но свободен. А как уважали его в селении за умение превращать металл в чудесные, удивительные вещи! А теперь он – раб. И жизни конец.

Старый Аплай хотел представить себе сына – взрослого, возмужалого, – но это было очень трудно. В последний раз он видел его еще совсем юным. Это было так давно… Аплаю было тогда около сорока лет, а теперь ему уже семьдесят. Сколько побоев и оскорблений перенес он за эти годы! Сколько голодал и страдал от болезней! Как часто просил он милости у бога Халда, призывал смерть… А смерть не шла. Стояла у изголовья и снова уходила. Бог Халд не слышит Аплая, он лишил его своих милостей.

Мысли Аплая уносят его к дням молодости, когда он был счастлив. Его молодая жена Абли пела свои нежные песни, работая на винограднике, а он занимался литьем. Их маленький каменный домик стоял на берегу реки. Быстрая, шумная Ильдаруни несла свои воды с высоких гор, что окружали плодородную долину. Много было вокруг садов и виноградников, много было полей пшеницы и проса. В каждом домике жили земледельцы и виноградари. Только он, Аплай, занимался литьем и чеканкой. А красавица Абли трудилась на винограднике.

Как бывало радостно на душе, когда Абли возвращалась домой с корзиной янтарного винограда на плече! Рядом с ней шагал курчавый сероглазый Аблиукну, насвистывая веселую песенку на своей бронзовой дудочке. Аплай сделал сыну дудку, когда тот был еще совсем маленьким… Абли умерла еще до нашествия Саргона. Быть может, это и лучше. Они бы взяли в плен бедную женщину, если бы она оказалась в Мусасире вместе с Аплаем. А может быть, уцелела бы вместе с Аблиукну? Как знать, что задумали боги… Ведь ассирийцам не удалось добраться до Ильдаруни…

Раб, пришедший от Шумукина, прервал мысли Аплая. Старик снова почувствовал боль в разбитом теле, снова заныл глаз.

– Я пришел сообщить тебе о милости великого жреца, – сказал раб. – Мне велено напомнить тебе закон Асархаддона: «Всякий выбивший глаз рабу должен уплатить половину стоимости раба, так же как за повреждение глаза вола». Эту плату прислал тебе милостивый Шумукин. Он дарит тебе то, что, по всем законам, должен был получить сам царь от своего сына Ашшурбанипала, нанесшего тебе такое повреждение.

– Мне не нужно этого, – ответил Аплай, возвращая рабу слиток бронзы. – На что он мне, когда я ухожу в другой мир! Верни его Шумукину.

– А вот это? – спросил раб, поставив к ногам Аплая кувшин воды и корзинку с едой.

– Это можешь оставить, – согласился Аплай. – Силы покинули меня, а мне предстоит еще большая работа, прежде чем боги уведут меня в лучший мир.

– Тогда возьми целебного масла для ран, – предложил раб, подавая Аплаю маленький кувшин с душистым маслом. – Смажь раны этим маслом, и все заживет. Шумукин его добыл у царского лекаря.

– Я нужен Шумукину, – вздохнул Аплай. – Я был хуже собаки – и вдруг стал человеком. Надолго ли это?

Трясущимися руками, глотая слезы обиды и горя, Аплай приступил к еде. Раб, принесший ему корзинку, отказался от угощения и тотчас же скрылся. Аплай остался наедине со своими мыслями.

Он думал о сыне. Как хотелось ему знать, что сын жив! Пусть далеко от него, но с мыслью о нем, о его мастерстве. Если бы можно было новыми страданиями, тяжкими муками добыть себе право увидеть сына…

Аплай вспомнил Мусасир, священный храм, где были его щиты. Он долго трудился над ними – много лет. Он начал их тогда, когда Аблиукну был еще беспомощным младенцем. А когда кончал, сын уже помогал ему. Аблиукну стал хорошим помощником и так ловко слепил голову собаки, что Аплай решил использовать его лепку для золотого щита. На этом щите был первый знак Аблиукну, указывающий имя мастера.

Много лет прошло с тех пор. Хотелось бы знать, где теперь прекрасные щиты из золота и серебра? Сохранились ли они в священном Мусасире? Возможно, что их увезли жадные до чужого добра ассирийцы. Для них нет святынь на чужой земле. Как они жгли и грабили дома! Страшно подумать… Прошло так много лет, а все еще не забывается ужасная картина пожарищ и грабежа. Настанет ли час возмездия? Должен настать! Урарты всегда были храбрыми воинами. Настанет день мщения!

В этот вечер старый Аплай о многом вспомнил, многое передумал. В памяти оживали незабываемые дни юности, и с еще большей силой загорелась ненависть к ассирийцам, к их царям, поработившим свободных урартов.

В полночь Аплай услышал шорох, и в хижину его вполз Габбу – каменотес. Аплай узнал его в полутьме по лохматой, всклокоченной голове. Габбу старался разглядеть старика при слабом свете лунного луча, проникшего сквозь дырявую крышу хижины.

– Жив ли ты? – спросил каменотес, нащупывая руку Аплая.

– Жив, жив, – ответил слабым голосом Аплай. – Садись, будь гостем дорогим. Бедный Габбу! – вздохнул старик, зажигая светильник. – Ты пришел отдать мне последний долг… Возможно, даже принес мешочек со священной землей урартов. А я еще жив, смерть не идет ко мне…

– Когда я узнал о злодействе царевича, сердце мое переполнилось гневом. Хотелось поджечь их дворцы и уничтожить всех этих извергов! Как я ненавижу их!

– Судьба рабов – жить с ненавистью в душе, – ответил Аплай. – Я устал от этой ненависти. Хочу умереть… Нет сил жить…

– Боги мудры, – сказал Габбу задумчиво. – Они даруют тебе жизнь. Не отказывайся от нее! Как ни тяжко нам, а жить хочется. Даже в цепях мы любим жизнь. Как это понять?

– Жизнь – это большое благо, – согласился Аплай. – Ее надо любить и ценить. Но мне она стала в тягость. Я стремлюсь в царство мертвых. Там ждет меня покой. Беда лишь в том, что Шумукин не хочет этого. Ему нужна новая статуя бога Шамаша. Для этого он готов вымолить у богов еще одну долгую жизнь для меня. Вот и еду прислал со своего стола и целебного масла для ран прислал. Страх перед богами заставил злобного жреца стать похожим на человека. Он стал жалостлив, этот злодей с сердцем шакала.

– Такова воля богов, – ответил Габбу. – Богу Халду угодно даровать тебе жизнь. А знаешь ли ты, для чего он это сделал? – спросил Габбу как-то торжественно.

– Нам не дано знать волю богов, – ответил Аплай. – Мы слепы, как новорожденные щенки.

– Но мы можем догадаться, предположить, – возразил каменотес. – Я уверен, что великий Халд даровал тебе жизнь для того, чтобы ты оставил потомкам еще одно прекрасное творение. Я кое-что узнал о твоих работах. Хорошее узнал, а печаль вошла в мое сердце и жжет его огнем – печаль о твоей старости, о тяжкой и голодной жизни, о рабстве.

– Что же ты узнал, мой Габбу? Что мог ты узнать под хлыстом злобного надсмотрщика? Ты такой же бедный и бесправный раб, как и я, хоть руки у тебя золотые и мысли светлые, как струи горного ключа.

– Случилось так, что я попал во дворец Асархаддона, – ответил Габбу. – Меня повели туда строить библиотеку царя. По воле Асархаддона стены библиотеки будут сделаны из резного камня. Много пригнали туда искусных мастеров! Нам велено было высечь на камне царскую охоту на львов. Трудная это резьба, тонкая. Большое нужно умение, чтобы угодить царю. А самое страшное и трудное – изобразить царя. Ведь ты знаешь: если что не так, то не снести нам головы. Забьют плетьми до смерти, и умрешь в мучениях тяжких…

– Опять львы! – застонал Аплай.

– Опять львы! – ответил Габбу. – На стремительно мчащейся колеснице несется царь. Он поражает могучих зверей громадной пикой. Позади колесницы корчатся в предсмертных судорогах умирающая львица и громадный лев. Все это я должен повторить на камне.

– Трудное это дело, – согласился Аплай.

– Но не о том я хотел тебе сказать, друг Аплай, – продолжал Габбу. – Когда я шел во дворец, мне пришлось пройти мимо храма Шамаша, что высится на холме. Мне показали там многое, что привезено было из священного храма в Мусасире. И вот я увидел золотые и серебряные щиты. Я спросил человека, который вел меня во дворец: «Кто сделал эти чудесные щиты?» И он ответил мне: «Это сделал знаменитый мастер Аплай. Такого мастера, говорят, нет на всем белом свете. А привез их отважный Саргон, когда победил урартов и похитил сокровища Мусасирского храма».

– Отважный грабитель, – вздохнул Аплай и совсем тихо спросил: – А еще что ты узнал, Габбу?

– Я спросил человека, не знает ли он, какова судьба того мастера: жив ли он. Тот ответил, что мастер живет при дворце Асархаддона и сам царь следит за его работой. А еще сказал, что послы из других стран восхищаются работой этого мастера. Был здесь посланец от царя скифского. Он предложил взамен Аплая белых лошадей, но Асархаддон отказался. Он ответил, что белых лошадей велит вырастить в пределах Ассирии, а если лишится искусного мастера, то некому будет делать статуи богов, и тогда радость покинет царский дворец и мрак сойдет на землю ассирийцев… Вот как ценят твои труды, Аплай! – закончил Габбу и пожал худые, корявые руки старика.

– Так вот где мои щиты! Как жаль, что они достались врагам! Не для них я трудился… Добрый Габбу, ты рад тому, что жестокий ассирийский царь оценил мое мастерство. Мне это безразлично. Не для него я стараюсь, хоть и работаю по его воле и под его плетью. Я стараюсь для бедного люда. Как живет здесь бедный люд? Да и на родине нашей, на святой земле урартов, также тяжка его доля. Посмотри на мои руки: кожа на них – как панцирь черепахи. Мои глаза слезятся от пламени костра. В моих ушах звон, подобный звону наковальни. Я достиг совершенства в своем мастерстве, а вот злобный шакал, сын царя ассирийского, лишил меня глаза, и все потому, что я раб, раб!.. Ты каменотес, Габбу. Ты хороший резчик по камню. Под твоим ловким резцом камень оживает и дышит. Он становится подобным творению богов. Велико твое мастерство, а тебе нет пользы от него. Когда ты кончаешь работу, твои руки падают от усталости. Ноги твои подкашиваются, и ты не можешь разогнуть спину… А строитель стен… – продолжал Аплай. – Что за жизнь у него! Он в постоянном страхе за жизнь, потому что привязан к столбам. Вся одежда его – лохмотья, как и у нас с тобой. Дети его без хлеба, и ждет их такое же будущее… Сандальщику совсем плохо: он всегда нищенствует. Ему так же спокойно, как спокойно кому-либо среди волков. Жует он кожу, когда хочет есть, а хлеб видит лишь во сне… Не лучше и ткачу. Плохо ему, как рыбе без воды: не дышит он воздухом. Если за день не выработает он достаточно тканья, то будет наказан. Дает он хлеб привратнику, чтобы увидеть свет, выйти на мгновение из своей темницы… Плач и стон трудового люда уходят в самое небо, и нет нам утешения. Одна утеха: помолиться богу, принести жертву и ждать милости богов. Когда я делаю статуи богов, я надеюсь, что бедный люд принесет жертву божеству и в ту святую минуту сойдет на него мир и спокойствие.

– Ты прав, – согласился Габбу. – Это хорошо – служить бедному люду. Такой радости нет у меня. Нет ее и у строителя стен. Дворцы, что создали мы своими руками, – все для царей и жрецов. Нет радости в труде моем… А руки мои – как плети. И спина болит, не разгибается…

– Выпей чистой воды, – предложил старик. – Такой воды мы не пили с тех пор, как проклятье пало на наши головы и мы стали рабами. Эта вода напомнила мне мой маленький домик на берегу Ильдаруни и виноградник, где так ловко управлялась моя Абли. Как давно это было! – вздохнул Аплай.

Габбу глотнул воды из кувшина, съел предложенный стариком кусок баранины и, оживившись, снова заговорил о том, что волновало его, что тревожило душу славного каменотеса.

– Знаешь, Аплай, человек, который показал мне щиты в храме Шамаша, никогда не видел тебя. А ведь хорошее слово сказал о тебе! Мне это было удивительно, я долго думал об этом. Ведь он ассириец, наш враг, а уважает тебя за твое мастерство. Так прекрасны твои творения, что и враг их может оценить. А я подумал: если сохранятся для потомков твои статуи, то люди будущего поймут душу твою.

Аплай улыбнулся. Ему понравилась мысль Габбу.

– Если уцелеют для потомства ворота дворца, – сказал он, – где показано, как грабили урартов злейшие наши враги, то увидит человек будущего и наше мастерство и богатство нашего народа, что похитили лютые враги наши. И подумает человек, как опасен враг для его земли. Будет он ее беречь, и польза великая будет ему от наших трудов. С этими мыслями я трудился над воротами царского дворца. Трудная была та работа! Я сделал бронзовые барельефы, на которых изображены целые картины. Там отлично видны алчные лица ассирийских воинов и бедные пленники, закованные в колодки. Я показал, как враги взвешивают награбленные драгоценности, как разоряют священный храм урартов и вывозят наших богов… Я много потрудился, – продолжал Аплай, – не знаю только, сохранятся ли для потомков мои труды и поймут ли они мои мысли.

– Всё поймут! – отвечал уверенно Габбу. – Ведь мы понимаем своих предков. Сколько раз мы с удивлением останавливались перед древними статуями богов и думали о том мастере, который создал их! Мы видим, что сделаны они не так искусно, как мы умеем теперь их делать, но что-то есть в них такое, что трогает наши сердца и заставляет их сильней биться.

– Слова твои справедливы, – согласился Аплай. – Вознесем благодарность великому Халду за то, что ночь спускается на землю и приносит отдых и утешение рабу! Тысячи рабов трудятся для блага царей. Для царей мы создаем великие богатства, а для нас приготовлены только горести, побои и мучения. Ночь дает нам отдых, дает волю мыслям… Вот мы и утешили друг друга! И кажется, легче стали цепи рабства.

Луна спряталась за тучей, погас светильник, и в полной темноте друзья молча думали о том, что так взволновало обоих и согрело дружеской лаской истомленные в рабстве сердца. Габбу вдруг вспомнилось детство – счастливая пора, когда он, сын каменотеса Нарагу, бегал по горам, купался в быстрой реке и ловил птиц. Почудилось, что пахнуло дымком домашнего очага и ласковая мать погладила его курчавую, лохматую головку. Как давно это было, будто во сне. Никогда уж не вернется эта счастливая пора…

– Расскажи об отце моем, Нарагу, – попросил Габбу Аплая. – Дорога мне память о нем, а я был мал, когда нас разлучили, и вспомнить нечего.

– Хороший был мастер, – ответил задумчиво Аплай. – Любил он камень, как живое существо. Под его искусным резцом камень превращался и в птиц, и в зверей, и в цветы. Пришлось мне как-то зайти к нему среди дня, когда он работал – для царского дворца вырезал украшения. Его небольшой дворик весь был завален кусками камня. Вижу, сидит Нарагу и трудится над большой серой глыбой. Быстро работает резцом и молоточком. Рядом никого нет, а он как бы разговаривает с кем-то. Слышу, о чем-то спрашивает. Я подумал, не с духом ли каким Нарагу говорит. Прислушался я и понял, что не сам с собой мастер разговаривает, не с духом, а с камнем, как с живым существом, своими мыслями делится. Поговорил, погладил его шершавую поверхность, а потом отошел посмотреть, как выглядит резьба. Тут он меня и увидел. «Как тебе понравились мои орлы?» – спросил меня Нарагу, радуясь моему приходу. Я посмотрел и вижу, что орлы как живые. Казалось, вот сорвутся и улетят высоко в небо на своих могучих крыльях. «Орлы у тебя настоящие, – ответил я Нарагу. – Понравятся во дворце – хороша работа!» Поговорили мы о деле. А когда собрался я уходить, вижу – прибежал шустрый черноглазый мальчуган. Ему было семь лет, а выглядел он старше…

– А я вот не помню этой встречи, – улыбнулся Габбу, – а орлов помню. Их несколько сделал отец. Он долго работал, прежде чем признал, что они хороши. Я сказал тогда отцу: «Смотри, отец, как бы не улетели твои орлы. Ишь, как крыльями взмахнули!» – «Пусть летят, – ответил, смеясь, отец, – мне их не жаль. Мне этого орленка жаль!» И он хлопнул меня по плечу – хорошо хлопнул, даже сейчас помню его ласку. Отец любил меня. Он был бедным человеком и за свою работу никогда не мог получить достойную плату. Он имел только резцы, молоток и куски камня. «Мое богатство – это Габбу», – говорил он подмастерьям. Не случайно он назвал меня таким странным именем. Ведь «габбу» означает «всё». Этим он хотел сказать, что сын его – все, чем он владеет.

Аплай тронул дрожащей рукой плечо Габбу и ласково сказал:

– Ему ты обязан своим мастерством. Хоть и мал ты был, когда тебя увезли ассирийцы, а многое уже знал.

– Многое знал, – согласился Габбу. – Мне было десять лет, когда отца взяли в Тушпу строить храм великому Халду. Немного было в Урарту таких каменотесов и резчиков, как Нарагу. За ним прислали царских гонцов. Отец взял меня с собой, и мы четыре дня мчались на лошадях через горы.

Когда прибыли мы в Тушпу, нас повели на холм, где строили храм. Много там трудилось рабов иноплеменных, да и свободного люда было немало. Их привезли из разных мест Урарту. Высокие возвели стены! А внутри храма – круглые колонны из базальта. Отцу приказали сделать украшения для стен и вокруг жертвенника. А еще велено было высечь из розового камня высокие светильники. Я помню, как трудился над ними отец. Они были подобны волшебным цветам, когда их зажгли, и камень засветился розовыми лучами.

– В горах наших очень много хорошего камня, Габбу. Благородный то камень для резчика. Чудесный камень! А здесь все известняк – грубый, некрасивый камень.

– Зато нам легче с ним работать, – возразил Габбу. – Не хочется здесь такие труды тратить на резьбу, как на своей земле. Там для своих царей храмы строили и своих ягнят в жертву приносили. А здесь все для других… Не получает от нас великий Халд жертвы и не делает нам добра. Так и живем, забытые богами, и жизнь наша тяжка.

– Ты прав, Габбу, – согласился Аплай. – Грозный Халд не слышит нас. Да и как услышать, когда мы с тобой уже столько лет ни одной жертвы ему не принесли! Столько лет мы трудились на злобных и жадных царей Ассирии и не заработали даже маленького ягненка для священной жертвы богам. Как не быть беде!

– Частенько я думаю об этом, – вздохнул Габбу. – Боги требуют жертв и молитв, а что можем мы сделать для них, бедные рабы? И все же я думаю о лучшем, я надеюсь! Я хотел бы многое узнать, что мне неведомо. Хотел бы знать, куда девался мой отец. Остался ли он в Мусасире или был убит. В рабство он не попал, иначе мы бы встретились с ним. Такого искусного мастера взяли бы в Ниневию, не правда ли?

– Пожалуй, и так, – кивнул Аплай. – Все лучшие мастера Урарту, прибывшие в тот год строить храмы в Мусасире, – все попали в рабство к ассирийцам. Он был горяч – Нарагу. Если он отбивался, то могли его и убить.

– Многое я готов отдать за то, чтобы узнать обо всем, что дорого моему сердцу, – вздохнул Габбу.

– А почему бы тебе не попробовать бежать? – спросил Аплай. – Я уже так давно говорю тебе об этом.

– Верно, – согласился Габбу. – Но я не сделаю этого. Я не оставлю тебя, мой добрый Аплай. Ты один у меня на всей земле. Ты заменил мне всех, кто мог бы любить меня и жалеть. Ты один утешал меня в минуты горя и несчастий. Как могу я покинуть тебя на чужой земле! Я был ребенком, когда встретил тебя здесь. С тех пор прошло столько лет… Мы связаны узами дружбы и цепями рабства, как можно их разорвать!

– Но ты молод, – возразил Аплай. – Ты можешь еще пожить на родной земле. Я хочу для тебя немного счастья… Послушай старого друга: беги при первом же случае. Ты еще крепок, и руки у тебя золотые.

Друзья еще долго не расставались. Лишь пение петуха напомнило им о том, что пора разлучиться.

Светало. Габбу нужно было незаметно уползти в хижину рабов-каменотесов. При первом же крике глашатая он должен был войти в большой, огороженный стеной двор, где собирались рабы-строители.

Нередко темной ночью молодой Габбу приползал к старику, чтобы перевязать его раны, накормить сухой лепешкой, положить ему свежую циновку. Сколько долгих ночей проводили они за беседой! Но ни разу им еще не приходилось так хорошо поделиться своими мыслями и переживаниями.

Габбу ушел. У Аплая были впереди еще целый день и целая ночь. Шумукин позволил ему отдохнуть, прежде чем начать лепить статую бога Шамаша. Когда Габбу ушел, Аплай достал из-под циновки бронзовую фигурку бога Тейшебы с булавой и топором в руках.

– Бог ветра, бури и войны, – призывал он Тейшебу, – помоги урартам отомстить за позор и несчастье, постигшее нас! Пошли проклятье потомству Саргона!

В ГОРОДЕ ТЕЙШЕБАИНИ

А в это время далеко от Ниневии, в столице Урарту – Тушпе, царь Руса, сын Аргишти, стоя перед статуей бога Халда, просил его милости и покровительства.

– Милостью твоей, о великий Халд, мы снова обрели силу и могущество, – говорил Руса. – Мы построили новые города и храмы на развалинах, оставленных нам Саргоном, – да будет проклято имя его навек! Мы прославляем тебя, великий Халд, новыми каналами. Тучные пастбища и плодородные поля мы имеем. Для могущества нашей страны мы строим крепости, которые защитят нас от врага. Дай нам силу и богатство, чтобы отстоять земли наши! Пусть никогда не повторится поход Саргона, уведшего в рабство наших жен и детей, поправшего наши святыни, наши храмы и самих богов! В жертву тебе мы приносим десять священных быков и двенадцать ягнят. Сделай нас неуязвимыми для врагов наших! – молил Руса.

Пока Руса просил милости Халда, жрецы и служители храма разводили на берегу озера Ван множество костров. Рев животных возвестил жителям окрестных селений о том, что воздается великая жертва богу Халду.

– Для силы и мощи нашей воздадим великую жертву! – говорил старый жрец храма Халда, высоко подняв над собой сверкающий на солнце жертвенный нож.

– Для силы и мощи нашей! – вторили жрецы в белых одеждах, с длинными бородами.

Они громко читали молитвы, угодные Халду, и шептали какие-то заклинания над пылающими кострами, где должны были сгореть животные, предназначенные для жертвы.

Настал расцвет Урарту, какого страна не знала со времени царя Аргишти, сына Менуи. Снова были воздвигнуты города. Расцвели сады и виноградники. Снова паслись в горах стада овец и коз. Рабы строили дворцы и храмы. Ремесленники выделывали кожи, ткали шерстяные ткани, чеканили бронзовые щиты. Тихо было на землях урартов.

Царь Руса часто покидал свой дворец в Тушпе и через горы совершал путешествия в город Тейшебаини, где строилась главная крепость, рассчитанная на самый большой удар при столкновении со скифами.

Царь приказал делать крепкие кирпичи, чтобы сотни лет стояли толстые стены и чтобы самый лютый враг не смог разрушить их. Длинные высокие залы старательно оштукатурены и украшены цветной росписью. В угоду богам царь Руса велел расписать лучший зал дворца изображением дерева жизни с плодами граната на ветвях и фигурами богов, покровителей плодородия.

Над крепостью возвышались базальтовые башни, в которых могли прятаться невидимые стрелки. Тихо было в пределах Урарту, но кто мог знать, не собирались ли соседи совершить набег, чтобы забрать нажитое добро, угнать скот, увести в плен молодых и сильных урартов…

С давних пор славились урарты своими ремеслами. Были среди них искусные ткачи, медники, кожевники, гончары, оружейники. Много всякого умелого люда было в Урарту, а умелый человек нужен каждому царю. Руса знал, что и ассирийский царь Асархаддон поглядывает на границы Урарту и засылает своих лазутчиков для разведки. И скифы не прочь поживиться – сговор ведут с ассирийцами. Много врагов вокруг священной земли урартов. Уберечь ее – дело великое, угодное богу Халду.

Город Тейшебаини трудился для крепости. В каждом доме, под каждой кровлей люди работали для благополучия царского наместника в Тейшебаини Иштаги, выполняя его требования. Каменотесы обрабатывали бесформенные глыбы гранита и базальта, превращали их в ровные, гладко отшлифованные плиты, которые шли на строительство дворца. Гончары готовили для царских подвалов громадные карасы. Грозный Иштаги приказал изготовить карасы в полтора человеческих роста и на каждом делать отметку, сколько зерна войдет в этот сосуд. Жадный до всякого добра, Иштаги стремился так построить дворцовое хозяйство, чтобы ничего не пропало и не было украдено ловкими прислужниками.

Много дела было у литейщиков. Из далеких горных селений шла сюда ценная дань – слитки железа и меди. Сплав меди с оловом и серебром давал звонкую, сверкающую бронзу. Из нее делали щиты, которые должны были украсить стены дворца, шлемы для воинов, нарядные высокие светильники и пиршественные чаши.

Иштаги распорядился не давать людям Тейшебаини земли и скота. Пусть каждый своим ремеслом занимается и о пользе царской помнит: «Мы дадим из дворцовых запасов еды и питья всякому, кто пользу принесет его царственности. А кто будет предаваться лени, пусть сидит голодным, как пес».

Так и жили люди в Тейшебаини, не имея ни коров, ни овец, ни земли: всё получали из запасов дворцовых. Каждый день женщины собирались у кладовых, где хранились дворцовые запасы, и получали для семьи пищу.

Дворец наместника Иштаги строился на высоком холме, раскинувшемся на берегу Ильдаруни. В городе было видно, как постепенно росли стены, как появилась светлая, украшенная голубыми зубцами ограда дворца и как воздвигались базальтовые башенки, так тщательно отшлифованные, что казалось, будто они сделаны искусными гончарами из глины, а не из камня.

Настал день, когда сам царь Руса, сын Аргишти, пожелал посетить дворец Тейшебаини и вознести жертву великому богу войны Тейшебе. Пышную встречу царю устроил его наместник Иштаги. От сверкающих медью ворот дворца вдоль широкой улицы, протянувшейся через весь город, были расставлены конники, разодетые в лучшие свои одежды. Иштаги знал, что царь любит свою конницу и гордится ею. Чтобы порадовать Русу, он велел доставить быстрых коней из горных мест, где их растили для царской конницы. Из военных запасов были выданы конникам щиты, луки и колчаны. Бронзовая упряжь украсила породистых, холеных коней.

Торжественное шествие конников открывали царские колесницы, прибывшие сюда из Тушпы. Длинным рядом стояли они вдоль широкой улицы, сверкая бронзовыми украшениями. На быстром скакуне носился по городу царский глашатай. Он возвещал народу о милости царя, пожелавшего посетить славный город Тейшебаини.

– Выходите на поклон великому Русе! – кричал глашатай до хрипоты.

На плоских кровлях домов собирались люди. Мужчины, женщины и дети в праздничных одеждах вглядывались в даль. Всем хотелось поскорее увидеть царскую колесницу, знаменитую царскую колесницу из огненно-красного золота. Она должна была войти в южные ворота города, где ее встречал наместник царя Иштаги.

Вдруг толпа заволновалась, послышался шепот.

– Смотрите на него, да это в самом деле буйвол! – сказал веселый краснощекий юноша в белой шерстяной рубахе, подпоясанной синим шнуром.

Мимо промчался громадный, тучный всадник с багрово-красным лицом и толстым, приплюснутым носом. Мутные навыкате глаза и высокая из золотого руна шапка делали его похожим на какое-то диковинное животное.

– Вот он какой, Иштаги! – удивлялись вокруг.

Люди знали, как суров и неумолим со своими подчиненными Иштаги. Но что случилось с ним при виде колесницы из красного золота? Не успел его резвый скакун приблизиться к медленно двигающейся колеснице царя, как был остановлен ударом в бок, и в тот же миг Иштаги скатился с коня и распростерся в пыли. Лошади заржали и попятились назад. Гончары, жившие в этой части города, хорошо видели, как нос Иштаги погрузился в густую дорожную пыль. Они посмеялись в кулак, стараясь не нарушить торжественной тишины.

По знаку царя Иштаги поднялся и, сверкая расшитым платьем, вскочил на коня, который шагом пошел рядом с колесницей.

По обе стороны улицы стояли воины и жители города; низкими поклонами они приветствовали Русу. Царь милостиво улыбался. Он видел, как склоняют свои головы знатные военачальники, царедворцы и купцы. Видел, как землепашцы восхищаются его богатой мантией, расшитой золотом. Царь был доволен. Из-под тиары[10] ниспадали крупными кольцами черные кудри, а длинная борода была завита мелкими колечками, как у ассирийских царей. Руса был молод и красив. Жизнь казалась ему праздником, и приезд в город Тейшебаини был также праздником.

У подножия холма царь пересел в носилки, отделанные перламутром и слоновой костью. Рослые загорелые рабы бегом подняли их на вершину холма и внесли в раскрытые ворота крепости. За царем шли телохранители, военачальники, чиновники, писцы. Знатные воины выделялись своей яркой одеждой – красными рубахами и золотыми браслетами на руках и ногах. У ворот дворца царя приветствовали жрецы храма Тейшебы с горящими факелами в руках. После торжественной встречи царя им предстояло принести в жертву богу стадо овец и коров.

– Пусть будет угодной Тейшебе царская жертва! – обратился Руса к старому жрецу с седой бородой.

– Щедрость царская угодна богу, – ответил жрец, склоняя голову перед царем.

Наконец закончилась церемония встречи, и Руса пожелал пройтись по залам дворца и посмотреть его убранство. Длинный, узкий ковер протянулся через коридор и залы дворца на сотни локтей.[11]

– Откуда это? – спросил Руса, с удовольствием ступая по мягкому красному ковру, искусно украшенному зелеными листьями.

– Это наши ткачи, – отвечал Иштаги. – Ваша царственность увидит ткацкую дворца. Там есть ткачи, которые десять лет работали над этой дорожкой.

В большом зале бога Халда Руса увидел множество бронзовых светильников, украшенных фигурками людей и животных. На стенах висели урартские щиты – приношения богу Халду отца и деда Русы. В углу на каменном пьедестале стоял бронзовый шлем, священный шлем царя Аргишти, сына Менуи, сделанный в честь бога Халда.

Руса остановился.

– Кто сделал это? – спросил царь.

– Здесь знаки из рода Аплая.

– Из рода Аплая? – удивился Руса. – А я и не знал, что дед Аплая был так же искусен, как его потомки. Кто же продолжил его мастерство?

– Кажется, сын Аплая, – ответил Иштаги. – Это легко проверить. – Иштаги поднял светильник и увидел на нем знаки из рода Аплая. – Я не ошибся, царь, мой господин, – поклонился Иштаги. – Наш мастер, сын Аплая, продолжил дело умелого литейщика и ювелира. Нет отца, зато есть сын. Судя по тонкой чеканке на этих светильниках, он достойный ювелир. Ему можно поручить и царский заказ.

– Продолжен ли род его? – спросил Руса. – Надобно мастерство его сохранить для потомства.

– Мы найдем его, – ответил Иштаги.

– Хочу иметь ножны золотые с чеканкой, – сказал Руса. – Разыщи мастера. А чтобы хорошо работал, дай ему вот этот перстень. Скажи, что царь Руса ему дарит от щедрого сердца.

Руса обошел парадные залы дворца и поднялся на плоскую кровлю, откуда открывался вид на живописные горы, на зеленые луга и на реку Ильдаруни. Отсюда было видно строительство канала плодородия. Вечерело, но там, у базальтовых скал, толпились люди, слышались голоса сотенных и звон кирок, ударяющих о крепкую породу.

– Как строится канал? – спросил Руса, пытаясь с кровли дворца разглядеть каменное ложе канала.

– Сейчас лучше работают, – ответил Иштаги. – Я велел кормить. Первое время падали и умирали, как мухи. Никакие плети не помогали. Много их в землю легло…

Руса молча смотрел на канал. Он думал о другом.

– Завтра в полдень встретим царя скифского, – сказал он Иштаги. – Сговор поведем против врагов земли нашей. Готовь встречу и пиршество.

СГОВОР ЦАРЕЙ

Забегали слуги и повара. Защелкали тяжелые железные замки на царских кладовых. Охранники срывали печати с карасов, наполненных душистым маслом. Хранителю сокровищ, одноглазому Уаси, было велено подать для пиршества бронзовые чаши. Это были старинные чаши, сделанные далекими предками Русы. Они имели свойство издавать серебристый звон, когда ими чокались. Заморские гости постоянно удивлялись этим певучим чашам, но секрет их изготовления урарты не выдавали. Нередко гости спрашивали друг друга: «Как же делают эти волшебные чаши?» И всегда был один ответ: «Это тайна урартов. Не хотят урарты торговать своими чашами, не хотят выдавать секрет своих мастеров».

Много забот у одноглазого Уаси. Битком набиты сокровищами царские кладовые. Тяжелы железные запоры. Наложены на них печати царской сокровищницы. Надо все рассмотреть и решить, что порадует глаз Русы, что удивит гостей царских.

Уаси взял с собой надежных слуг и стал обходить хранилища. Вот кованые бронзовые ларцы с драгоценными камнями. Тут и рубиновые перстни из Согдианы, и чудо-бирюза из Хорезма, и прекрасное ожерелье из Египта, и резная слоновая кость из Сирии. Все украшено камнями и горит всеми цветами радуги. Уаси берет царские кубки, и взор его останавливается на золотых светильниках. Это подарок фараона египетского. Хоть и умелые мастера в Урарту, а такой ювелирной работы никогда не видал старый Уаси. Как искусно сделаны цветы лотоса! Тончайшая работа, удивление для глаз!

Уаси раскрывает ларец с ожерельями. Иштаги приказал нарядить прислужниц в дорогие украшения. «Пусть узнают гости, как мы богаты», – сказал он удивленному Уаси.

Старик любуется золотистыми сердоликами, блестящими, полированными агатами, сапфирами и хризолитами. Его единственный глаз светится восхищением. Страшно выдать такую ценность прислужницам. А впрочем, чего страшиться? Куда они денутся с этим богатством? Стража зорко охраняет дворец: не пройти мимо нее незамеченным. А если поймают вора, не сносить ему головы: строго судят каждого, кого обвинят в воровстве.

Слуги, нагруженные сокровищами, спешат в зал пиршества.

Здесь уже хозяйничает Иштаги. Глаза его налиты кровью, голос подобен трубному звуку слона. Дрожь охватывает слуг. Плеть Иштаги каждого настигнет.

В зале для пиршества пол устлан коврами. Круглые столы из драгоценного черного дерева украшены резьбой из слоновой кости. В центре зала сверкают позолотой два тронных кресла. Рядом с ними, точно стражи, стоят грозные фигуры крылатых львов с человечьими головами. Глаза их, сделанные из блестящего агата, зловеще сверкают. В серебряных курильницах дымятся ароматические смолы. Стоят опахала, украшенные тончайшей вышивкой.

По приказу Иштаги привели самых красивых рабынь. Они должны прислуживать гостям во время пиршества. Легкие полотняные одежды, дорогие ожерелья и браслеты сделали их еще красивей. Смущенно улыбаясь, девушки рассматривают непривычные для них украшения. Иштаги доволен видом прислужниц. Он велит Уаси выдать им душистого масла, чтобы благоухали, как цветы.

– Вот чем мы удивим царя скифского! – говорит Иштаги хранителю сокровищ. – Не у каждого царя найдутся такие красивые рабыни.

– Откуда они? – спрашивает одноглазый Уаси.

– Разные, – отвечает Иштаги. – Всё больше из Мидии. Там хороши девушки… А как переменились! – удивляется Иштаги. – Пусть знает скифский царь, как мы богаты: даже рабынь одеваем по-царски.

Иштаги рассматривает золотые кубки, корзины из слоновой кости для цветов и фруктов, серебряное ложе для отдыха. Все хорошо, все богато. Но Иштаги не спокоен.

– Все ли чудесные сокровища взяты из кладовых? – спрашивает он одноглазого Уаси. – Не забыли ли чего, что достойно внимания царей?

Уаси вспоминает. Как же это он забыл про светильники на высоких треногах! Это редкие светильники, недаром их привезли из самого дальнего горного селения. Настоящие белые лилии. И треноги, увитые листьями, хороши… Он велит слугам следовать за ним, чтобы принести в празднично убранные комнаты эти светильники, привезенные для царской дани.

Где-то в горах, далеко от Тейшебаини, жили мастера по камню. Они обрабатывали белый и розовый камень, который добывали в горах. С давних пор приезжали туда купцы из разных мест и в обмен на чаши, светильники и статуэтки, сделанные умелыми мастерами, привозили горцам пшеницу, бронзовые топоры, кунжутное масло, заморские ткани. Так было до тех пор, пока в горное селение не прибыл царский сборщик. Увидел он светильники и тут же отобрал их для царского дворца. С тех пор бедным горцам велено трудиться на царский двор и ничего не менять у купцов. Дань эту раз в год увозили на лошадях по узким горным тропам, за много дней пути до Тейшебаини…

В дворцовой кухне было особенно оживленно. На вертелах жарились целые туши молодых барашков. На громадные деревянные блюда были уложены жареные утки и гуси. Запах пряных соусов щекотал ноздри и вызывал аппетит. Рабы, стоящие у кипящих котлов, мучились от голода больше, чем в обычные дни. Женщины, работающие у печей, падали от усталости, но грозный вид царского повара Даюки заставлял трепетать их.

Царский повар Даюки с морщинистым, как печеное яблоко, лицом и длинными, как у обезьяны, руками непрестанно кого-то ругал и размахивал громадной бронзовой вилкой, предназначенной для того, чтобы перевертывать на огне жареную баранину. Эта вилка постоянно заменяла повару плетку. Рабы-прислужники знали, как неприятно ее прикосновение к голой спине. Каждый старался избегнуть столкновения с Даюки, но длинная вилка доставала рабов повсюду.

– Эй, не зевай! – кричал Даюки молодому мидянину, чистившему живую рыбу.

Рыба, только что доставленная из царского пруда, прыгала и вырывалась из рук поваренка. Даюки требовал, чтобы ее быстро чистили и бросали в кипящее масло еще живую. Зажаренных до хруста форелей укладывали на серебряные блюда и заливали душистыми соусами. Прислужницы торопливо уносили блюда с едой в зал пиршества. С минуты на минуту ждали гостей.

Руса лежал в серебряной лохани и нежился в теплой ароматной воде. Двое слуг старательно поливали его из ковшей. Двое других держали наготове мягкие простыни для вытирания. Вдруг доложили о приходе разведчика, и Руса пожелал принять его тут же.

– У ворот города показалась колесница скифского царя, – сообщил разведчик.

– Устройте достойную встречу! – приказывает Руса. – Пусть чаши заздравные поднимут военачальники в знак нашей дружбы и согласия.

Царя одели в дорогие одежды, подали тиару.

В зале для пиршества, у статуи бога Тейшебы, состоялась встреча царя скифского Бартатуа с царем урартским Русой.

По случаю этой встречи царь Руса приказал доставить из Тушпы второе тронное кресло, отделанное фигурами крылатых львов. Кресла стояли рядом. Этим Руса хотел показать свое уважение к Бартатуа и согласие считать его равным своей царственности.

Величавый и могучий, предстал перед Русой Бартатуа. Платье его так и сверкает золотом. На светлых кудрях – остроконечная, шитая золотом шапка. Из-под густых, нависших бровей смело глядят синие глаза.

Едва заметная улыбка спряталась в длинных усах.

Низко кланяясь Русе, Бартатуа приветствует царя Урарту и всех его приближенных.

Телохранители Бартатуа ставят к ногам Русы золотой ларец с подарками. Руса, кланяясь, в знак благодарности прижимает к сердцу правую руку. Он приглашает гостя занять почетное место в тронном кресле рядом с собой. Гости, военачальники, приближенные царя разместились вокруг столов. Тотчас же появились прислужницы.

– Да будет благополучие над странами нашими! – говорит Руса.

– Мои предки и твои предки жили в дружбе, проживем и мы в дружбе и согласии, – отвечает Бартатуа.

По знаку Русы писец достает свиток папируса – это договор о дружбе и согласии, подписать который собрались сегодня цари.

– «Договор дружбы, правды и согласия составили мы сегодня, в день шестого новолуния, – читает писец. – Договор этот учинили царь земли прекрасной и священной Урарту Руса, сын Аргишти, потомок великих царей Урарту, и царь Скифии великой, страны богатой и сильной, Бартатуа, знатнейший и сильнейший царь скифов.

Крепкий мир и дружбу желаем мы, а в дружбе и братстве не страшны нам враги земли нашей.

Мы клятву даем и кровью ее закрепляем, чтобы никогда царь Руса, сын Аргишти, не вздумал захватить земли скифов, чтобы никогда царь Бартатуа, владыка Скифии великой, не вздумал захватить земли урартов.

К пределам земли урартов не допустим врага. К пределам земли скифов не допустим врага.

Никогда царь Руса не вступит в союз с врагами Скифии. Никогда царь Бартатуа не вступит в союз с врагами Урарту.

Царь Руса, сын Аргишти, милость Халда в свидетели призывает. Царь Бартатуа, владыка Скифии великой, богиню плодородия призывает в свидетели своей верности и решимости.

В день шестого новолуния мы договор свой подписали и кровью царской окропили…» – читал писец.

Руса поднял кинжал и, надрезав указательный палец левой руки, первым освятил каплей своей крови договор дружбы и согласия. Когда капля крови стекла в его чашу, он подставил ее к руке Бартатуа, который также прикосновением клинка добыл каплю своей крови из указательного пальца левой руки. Бартатуа первым отпил глоток влаги, смешанной с кровью царей. Вслед за ним из той же чаши выпил вино Руса. Гости и царедворцы подняли свои чаши в знак согласия.

Забегали прислужницы с кувшинами воды и рабы с блюдами жареной дичи, с грудами рыб и целыми тушами баранов. Все, что так старательно готовил Даюки, было доставлено в зал пиршества. Пряные соуса благоухали, соперничая с запахами душистых трав, зажженных в курильницах. В зале становилось все веселее и оживленнее. Вскоре появились и рабыни с лютнями. Бартатуа был доволен пиром, и переводчик едва успевал передавать Русе слова любви и дружбы скифского царя. Иштаги рассказывал советнику Бартатуа о строительстве новых городов и оросительных каналов. Высокий, худощавый скиф с лицом суровым и строгим молча слушал развеселившегося наместника.

После веселого пира царь Бартатуа собрался в обратный путь. В подарок Русе привез он ларцы, полные червонного золота, а увозил от Русы подарки не менее ценные – коней золотистой масти, которыми славились урарты в дальних землях.

Когда покинули скифы пределы города Тейшебаини и далеко позади остался царский дворец, Бартатуа, весело подмигивая своему советнику, сказал:

– Хороши кони урартские! Пригодятся они нам для подарка царю ассирийскому Асархаддону. Дал он согласие отдать мне в жены свою дочь. Скоро будет свадебный пир.

– А как же договор, освященный кровью царей? – спросил советник. – Мы клятву дали не вести дружбы с врагами урартов.

– Об этом мы не скажем урартам, не узнают этого и ассирийцы, – ответил Бартатуа. – Это наше дело, им оно неведомо.

КАНАЛ ПЛОДОРОДИЯ

Сидя на троне в своем новом дворце, Руса диктовал писцу:

– Отныне дань великую из городов и сел Урарту привозить в крепость Тейшебы. Отныне бронзу плавить у медников Тейшебаини. Ковать здесь оружие для воинов царских. Отныне жатву великую снимать с полей, орошенных каналом плодородия. Назвать канал Русаини.

Умелых ткачей доставить в город Тейшебаини, чтобы ткали для одежды царской мягкие шерстяные полотна на тысячи локтей. Овец стричь и шерсть собирать, а не торговать овцами и не менять ни на какие блага.

Строительство канала завершив, не угонять рабов в другие города, а заставить их возделывать сады и виноградники, чтобы по желанию моему расцвела мертвая земля в долине Кутурлини…

Канал плодородия был давно задуман царем Русой. Его начали строить на правом берегу Ильдаруни почти пять лет назад.

Тысячи рабов были пригнаны сюда из разных мест. Были им выданы железные кирки и тяжелые молоты, чтобы бить и дробить базальтовые скалы.

Среди высоких, крепких скал поднялся такой грохот, словно горы с места сдвинулись и пошли к реке. Тысячи бронзовых и железных кирок долбили породу. Медленно шла работа.

– Сделаем ли то, чего боги не сделали? – спрашивал молодого киммера старый ассириец.

– Руки человеческие многое могут, – отвечал коротко киммер.

Рабы пробивали выемку в крепкой базальтовой скале, которая вначале казалась кованной из железа, а потом подалась и стала послушно крошиться.

Вдоль строящегося канала расположились лагерем рабы. Каждая сотня охранялась сотенным. Ходил этот сотенный с плетью в руках, угрожая всякому, кто опустит руки, кто остановится передохнуть. Иштаги сам подбирал сотенных, чтобы были они безжалостны к рабам и всегда помнили о пользе царю Русе.

«Вас я возвысил, – говорил Иштаги сотенным, – каждому из вас подчиняется сотня рабов. Вы должны помнить, что эти люди подобны скоту и созданы лишь для того, чтобы приносить пользу царям. Если кто из вас замечен будет в поощрении раба, тот сам попадет на его место. Не будет ему пощады от моей крепкой плети!» При этом глаза Иштаги наливались кровью, а плеть со свистом взвивалась над головами сотенных, напоминая им, что ждет их в случае неповиновения.

Сотенные молча слушали угрозы Иштаги. Все они были такими же рабами, как и подчиненные им строители канала. Разница была лишь в том, что многие из них стали злобными и жестокими в рабстве. Они потеряли присущее другим рабам чувство товарищества и дружбы. Иштаги нашел их среди тысяч других и сделал своими помощниками. Правитель Тейшебаини хорошо помнил слова Русы, сказанные им, когда было решено приступить к строительству канала: «Помни, Иштаги: рабы созданы богами для того, чтобы множить наши богатства, строить для блага царей дворцы и храмы, разводить сады и виноградники. Нет для них большего блага на земле, чем благо служить царям – избранникам богов. Пусть не дрогнет твоя рука, когда понадобится плеть ленивому рабу! И будешь ты вознагражден за твои великие дела. Плодородны будут земли, орошенные новым каналом. Получим мы цветущие поля, пастбища и тучные отары овец. От трудов твоих зависит щедрость моего сердца!»

Эти слова долго звучали в ушах Иштаги, они лишили его сна и покоя. Ему казалось, что он сам готов взять кирку и долбить ею крепкие скалы, только бы скорее построить канал и получить все, что пожалует ему Руса от своего щедрого сердца.

Иштаги долго думал над тем, как заставить рабов лучше работать. Первое время он старался запугать их своей жестокостью. Немало людей пострадало от плетей Иштаги и подвластных ему сотенных. Но вскоре правитель Тейшебаини увидел, что он весьма далек от цели: плети не помогали, а только мешали. Еще больше мешал голод. Голодные рабы падали от изнеможения. Иные из них не могли поднять кирку от слабости. Посмотрел Иштаги, что работа не ладится, и приказал кормить рабов. Раньше рабы получали по горсти проса в день. Теперь было велено выдавать по круглому просяному хлебу и вдоволь лука и чеснока. Кроме того, было объявлено, что в день жертвоприношения Халду каждый раб получит по куску мяса.

На берегу реки, в легких тростниковых хижинах, были устроены печи. Женщины растирали на зернотерках зерна проса, замешивали его в широких глиняных мисках, а затем лепили круглые плоские лепешки с отверстием в середине. Старая женщина из маннеев, самая опытная в этом деле, стояла у горячей печи и выпекала на камнях румяные хлебцы. К ней то и дело подъезжали возчики на мулах и подставляли плетенные из прутьев корзины. Женщина швыряла в них хлебцы, как камни, а затем требовала, чтобы их увозили и не мешали работать. Возчики везли корзины с хлебами вдоль строящегося канала и сбрасывали их на землю рядом с шалашом сотенного. Здесь хлеб раздавали рабам. Но прежде чем накормить людей, сотенный заботливо кормил своих собак и лошадей. Ведь рабы никому не скажут: они безмолвны и боятся, как бы не повесили колодку на шею. Грозный Иштаги жестоко расправлялся с тем, кто осмеливался роптать.

Работа с каждым днем становилась заметней. Иштаги понял, что выгодней кормить рабов, чем морить их голодом. Он снова убедился в этом, когда увидел, как медленно идет прокладка подземного канала, который должен был дать выход реке Ильдаруни в соседнюю безводную долину. Здесь работала сотня самых молодых и сильных рабов, и все же они не могли одолеть крепкую базальтовую скалу, в которой должен был пройти подземный канал на тысячи локтей.

– Эти скалы крепче железа, – оправдывался сотенный перед грозным правителем. – Из сил выбился, а медленно двигаемся вперед.

– Хорошо, – сказал Иштаги, – попробуем накормить твоих скотов досыта. Отныне будет велено выдавать твоей сотне больше хлеба, больше лука и мясо раз в день. Вели поставить им вдоволь воды. А в конце недели получай для них пиво. Если это не поможет, то всех закую в колодки и тебя первого с ними.

Вскоре по всему каналу пошла молва о великой щедрости Иштаги. Стали говорить, что подземная сотня получает по целому барану на каждого раба. Многие мечтали попасть туда на работу. Но теперь уже не было надобности заменять рабов более сильными: все работали хорошо. Крепчайшая базальтовая скала дрогнула под напором сильных рук. Ниша росла с каждым днем, и вскоре потребовались светильники, чтобы продолжать работу глубоко под землей.

«От трудов твоих зависит щедрость моего сердца!»

Эти слова Русы звенели в ушах Иштаги и заставляли его быть неутомимым. Ранним утром он уже обходил сотни и проверял, много ли сделано было вчера. Идет Иштаги вдоль канала и все примечает. Вот остановился согнувшийся мидянин; руки опустил, выронил кирку. Стоит покачиваясь. Глаза Иштаги наливаются кровью. Он подходит к сотенному и приказывает проучить раба-мидянина плетью, чтобы не стоял без дела.

Сотенный выводит раба-мидянина из шеренги работающих и обрушивается на него со страшной руганью. Иштаги, успокоенный, идет дальше. Но плеть не опускается на плечи раба: здесь сотенный не зверь, он не похож на других сотенных. Об этом знает вся его сотня. Мало таких сотенных, которые бы заслужили у раба почетное имя «человек». Чаще можно услышать нелестные клички: «шакал», «свинья», «гиена». А слово «человек» в устах рабов – очень почетное слово. Оно было заслужено человеческим обращением с бедными людьми. Сотенный тихонько спрашивает раба, почему он выронил кирку. Раб прикасается рукой к пылающему лбу и говорит, что не может стоять: голова кружится и красные круги туманят глаза. Сотенный слышит хриплый голос и замечает тяжелое дыхание больного. Он уводит его в сторону, под тенистую акацию, и велит сказать, что его избили, если буйвол Иштаги вздумает подойти к несчастному. Уходя от больного, сотенный слышит слова благодарности:

– Ты – человек!

На много тысяч локтей тянется строительство канала. Еще недавно здесь была выжженная солнцем пустыня. Только на берегу реки Ильдаруни можно было отдохнуть под зеленым шатром акаций. Теперь здесь расцветут сады и виноградники. Так велел Руса. Слово царя священно. Тысячи рабов пригнаны сюда с лопатами и ломами. Они вскопали землю, разрыхлили ее, сделали ровные площадки и засадили саженцами фруктовых деревьев и винограда. Сажали весной, в пору дождей. Потом, когда будет пущен канал, все эти земли получат прекрасное орошение. Волею Русы, руками рабов расцветала садами мертвая земля.

Много дней трудились рабы над сооружением канала. Долго не умолкал стук молотов и кирок, дробивших крепкую породу. Те, кто пришел на строительство канала молодым и крепким, потеряли здоровье. Кто был слаб и немощен, не дожил до окончания работ. Много рабов погибло за это время! Их могилы оплакали скупыми слезами товарищи по несчастью. Родные и близкие люди были далеко, за пределами этой страны.

Но вот настал день пуска канала. По случаю такого события прибыл из Тушпы сам Руса. После сговора с царем скифским царь был в добром настроении. Ему казалось, что Бартатуа в самом деле готов выполнить договор дружбы и согласия. А это было так важно для урартов. Мир со Скифией сулил также мир с Ассирией. А Русе очень хотелось пожить в мире и согласии. Для мирной жизни был создан канал. Для мирной жизни и для богатства Русы были посажены новые сады и виноградники. В день пуска канала царь Руса вызвал искусного резчика и велел ему высечь надпись на громадном камне. В этой надписи было рассказано о том, как, по велению царя, строили канал плодородия, чтобы оросить бесплодные земли Кутурлини. Заключительные строки этой надписи гласили:

«Руса, сын Аргишти, говорит: кто этот памятник разрушит, кто осквернит, кто с места удалит, кто в землю зароет, кто в воду бросит, кто другой скажет – я создал, кто мое имя разрушит и свое имя поставит, будет ли он из Урарту или из вражеской страны, пусть Халд, Тейшеба, бог солнца, все боги ни его имени, ни его потомства на земле не оставят…» А в храме бога Халда была установлена каменная плита с клинописью: «Руса, сын Аргишти, говорит: в долине страны Кутурлини обработанной земли никогда не существовало. По приказу бога Халда я виноградник развел, поля с посевами, плодовые сады кругом устроил я там, города я ими окружил. Канал из реки Ильдаруни я провел…»

На быстром вороном коне объехал Руса свои новые поля, раскинувшиеся вдоль канала. Настал торжественный момент пуска воды. Веселым, шумным потоком пошла она из быстрой Ильдаруни по каменному ложу канала.

– Отныне на многие лета будут плодородны наши земли! – воскликнул Руса. – Воздадим великую жертву богу Халду за его покровительство!

Приказал Руса жечь костры вдоль всего канала и обрек стадо отборных овец для жертвы Халду. В честь торжества приказал выдать масла, пшеницы и скота, чтобы люди вдоволь пили и ели, восхваляя царя. Приказал Руса вывести из конюшен лучших лошадей и устроить состязание. Душа его радовалась победе великой. Велел царь подать себе лучшего коня, любимого Орла, и поскакал в поле, за город, где собрались лучшие конники окрестных селений.

Вот выехал на середину поля высокий, стройный всадник на горячем скакуне. Конь вьется под ним, словно на костре стоит, ни минуты покоя не знает.

– Кто он? – спрашивает Руса своего советника.

– Да это Луех, сын вашего охранника.

– Вот каков сын его! – удивляется Руса. – Ловкий он воин. Статен и хорош собой! Призови его в мою конницу.

В это время Луех сорвался с места и, как ветер, понесся на высокую ограду. Конь вздыбился и, легко миновав преграду, понес всадника словно на крыльях.

– После такого конника и мой Орел покажет свою удаль, – улыбнулся Руса и погнал своего коня на середину поля.

Народ с любопытством рассматривал величавого всадника. Орел был так хорош собой, что вызвал возгласы восхищения. Стройный, с тонкими ногами, с золотистой, сверкающей на солнце шерстью, с гордой головой, он был очень красив. Руса погнал коня для прыжка в длину. После хорошего разбега конь взлетел в воздух и прыгнул на такое расстояние, что все кругом ахнули. Тотчас же появились судьи с веревкой, завязанной узлами. Каждый узел означал длину локтя. Промерили длину прыжка и насчитали двадцать два локтя. Все возгласами восторга приветствовали Русу. Польщенный таким приемом, царь велел тотчас же принести на поле, где проходили состязания, много разного угощения и чистой холодной воды.

Пришлось Уаси раскрыть царские кладовые и раскупорить карасы. Слуги наполнили круглые глиняные кувшины и вышли с ними в поле. Увидев царских слуг с большими блюдами царского угощения, народ еще больше повеселел.

– Попробуем царского угощенья! – говорил старый гончар землепашцу. – Мы его заработали своим трудом.

– Попробуем, – согласился землепашец. – Новые земли не принесут нам богатства. Еще большая дань потребуется царю Русе. Каждую каплю воды мы оплатим потоками слез.

– Тяжка наша доля, – согласился гончар, прикладываясь губами к узкому горлу кувшина. – Ненасытны цари. Живут как боги, а всё недовольны.

В это время появились шуты в собачьих масках, танцоры с бубнами, музыканты с самодельными свирелями. Толпа на площади все росла и росла. Шумно и весело было вокруг. Не веселились лишь те, кто строил канал. Рабам не разрешалось принимать участие в празднике, где были знатные воины, приближенные царя и сам Руса. Позволили веселиться свободным землепашцам и свободным ремесленникам.

Для тех, кто создал канал плодородия, щедрость Русы была невелика. Он приказал выдать им мяса и зерна, чтобы наелись досыта за все годы, приказал дать масла. Кто был здоров и силен, занялся приготовлением пищи. А те, кто не покидал тростниковой циновки, кто тяжко болел, остались в своих шалашах. Многие строители канала потеряли свое здоровье за годы тяжкой работы. Нелегко было выстроить канал плодородия! О том, как трудно это было, знали рабы и меньше всех знал об этом царь Руса, который так заботливо увековечил это сооружение памятными надписями на плитах и скалах.

АБЛИУКНУ ЖИВ

Слуга Иштаги обошел много разных селений в поисках сына Аплая. Но всюду, куда бы он ни обращался, говорили, что сын Аплая живет где-то в горах, а точно где, никто не знал. Слуга побывал у медников, у чеканщиков, у каменотесов, но узнал лишь, что дом Аплая где-то далеко, чуть ли не у «Священных ключей».

«Пойду к „Священным ключам“, – решил слуга. – Быть может, там мне укажут, где его дом».

В живописной долине, среди высоких гор, били горячие ключи. С незапамятных времен люди ходили сюда лечиться от разных недугов. Иные селились здесь в маленьких, нескладных домишках, сделанных из обломков камня. Так здесь постепенно выросло селение, и называли его «Священные ключи».

Слуга Иштаги пришел к «Священным ключам» в полдень, когда солнце стояло в зените и хорошо было искупаться в волшебном ручье, который образовался от охлажденной воды источника. Всякий, кто хоть раз купался в этом ручье, никогда не забывал его и не терял случая побывать здесь еще раз. После купания слуга Иштаги в добром настроении отправился на поиски мастера. Тут же, недалеко от ручья, на самой окраине селения, он увидел небольшой дворик, обнесенный зеленой изгородью дикого винограда. Во дворе был разбросан скарб литейщика: формы глиняных фигур, слитки бронзы, глыбы глины, а главное – своеобразный очаг.

– Эй, мальчуган! – слуга окликнул чернокудрого мальчика, склонившегося у скульптуры крылатого льва. – Не здесь ли живет сын Аплая?

– Здесь живет Аблиукну, сын Аплая, – ответил мальчик.

– А где же он? – спросил слуга.

– Его сейчас нет, он ушел за песком.

– Я подожду его. – С этими словами пришедший вошел в калитку.

Он уселся на камне, а мальчик продолжал свою работу. Слуга долго рассматривал скульптуру: крылатый лев с человечьей головой привлек его внимание.

– Неужто твоя работа? – удивился он.

– Немного и моя, – ответил мальчик, сверкнув умными карими глазами. – Я помогаю дедушке. Это статуя крылатого льва для храма в Тушпе.

– Но ведь это трудно! – удивился слуга.

– Да нет, не трудно, – подумав, ответил мальчик. – Когда любишь свою работу, тогда ничего не трудно.

– А ты, видно, любишь эту работу, – продолжал собеседник, – так ловко у тебя получается.

– Да не очень ловко: дед недоволен, – нахмурился мальчик.

– Вот как! Однако ты умелый… Скажи мне имя твое. Когда попаду в Тушпу, буду знать, кто сделал львов, что будут стоять у входа в храм.

– Мое имя Таннау, – ответил мальчик.

– С кем ты там разговариваешь? – послышался голос из-за зеленой изгороди. – Помоги мне втащить эту корзину.

Таннау бросился к калитке, открыл ее.

Во двор вошел невысокий коренастый человек с пепельно-серой головой и такой же бородой. Его тонкое смуглое лицо светилось доброй улыбкой.

Он поклонился незнакомцу и спросил:

– Ко мне ли ты, добрый человек?

– К тебе, если ты сын Аплая, – ответил слуга. – Меня прислал к тебе царский наместник Иштаги. По повелению царя, он приказал доставить тебя во дворец. Дело есть для тебя важное: царское оружие лить, царский шлем чеканить.

– А не знаешь ли ты, почему вспомнил обо мне великий Руса? – спросил удивленный Аблиукну. – Много полезных дел сделал я для дворца, но меня там забыли. А помнят только жрецы из Тушпы. Для них я работаю.

– Могу ответить тебе на это, – сказал слуга. – Почетны твои дела, потому и честь тебе великая. Был я во дворце Тейшебаини, когда Руса, сын Аргишти, великий царь Урарту, смотрел дворец и все его сокровища, привезенные из дальних мест. Когда увидел он бронзовые светильники, столь искусно сделанные тобой, остановился царь и спросил, чьих рук это дело. Иштаги посмотрел на пометку и увидел знаки рода Аплая. Он и ответил, что сын Аплая это сделал и что в искусстве своем он отцу не уступает. Тогда царь Руса велел разыскать тебя и поручить тебе сделать оружие царское.

– Дело это почетное, – ответил польщенный Аблиукну. – Мой отец, знаменитый мастер Аплай, учил меня, что почетней всего для искусного мастера ковать оружие против врага. «Если грозен будет твой меч, – говорил отец, – то воистину сразит он врага. А врага надо бить, потому что враг земли твоей – твой враг!»

– А ведь прав был Аплай! – воскликнул Таннау так радостно, словно сделал удивительное открытие. – Если бы мечи урартов сразили ассирийцев в походе Саргона, все было бы хорошо: Аплай остался бы на родине и жил бы вместе с нами.

– Умен! – удивился слуга. – Мал, да умен!

– Умен, – согласился Аблиукну, понизив голос, чтобы не услышал Таннау. – Да еще искусен. Ему ведь мало лет, всего тринадцать, а он уже помогает мне лепить статуи крылатых львов. Я этого не мог в его годы.

Таннау не слышал похвалы деда: он с увлечением продолжал работу.

Дед собирался во дворец. Идти надо было далеко. Он решил взять с собой своего верного помощника, серого осла.

– Туда пойду пешком, – сказал он Таннау, – а возвращаться буду на сером. Буду спешить, чтобы скорее тебе все рассказать.

– Хорошо, дедушка. Торопись! Я буду ждать тебя с нетерпением.

– С нами великий Халд! – сказал Аблиукну на прощание. – Если на счастье иду, то не пожалеем нашего ягненка для жертвы Халду.

Большие карие глаза Таннау мигом наполнились слезами.

– Бедный ягненок! – прошептал мальчик. – Нужен ли он великому Халду? Я знаю, Халд грозен, я боюсь его, а ягненка жаль… так жаль! – И Таннау прижался лицом к мягкой, шелковистой шее ягненка.

– А мы отложим жертву, – поспешил утешить мальчика старик. – Халд простит нам нашу бедность, подождет!

Аблиукну шел во дворец опечаленный: и внука жаль и перед Халдом страшно. «Хорошо бы принести жертву, – думал Аблиукну, – тогда бы счастье пришло в наш дом».

Солнце уже село за рекой, когда Аблиукну покинул дворец наместника Иштаги. Он торопился домой: хотелось скорее увидеть Таннау и поделиться с ним своей радостью. Ему приказано работать на царский двор. А что может быть лучше для бедного ремесленника! Это значит, что голод уйдет из их убогого жилища. А Таннау… Бедный мальчик, он ни разу в жизни не имел целой одежды. Теперь он получит новую рубаху и даже сандалии из кожи. Ах, Таннау! Он даже не знает, что впереди у него столько радостей! Царский заказ – это не заказ купца-пройдохи. Не иначе, как Халд услышал его молитвы…

Аблиукну подошел к дому уже в сумерках. За калиткой были слышны детские голоса.

– Ложитесь на землю! – кричал Таннау. – Вы ничтожны, вы рабы!

Аблиукну тихонько остановился за изгородью. На камнях у порога дома суетились сверстники Таннау, дети гончара и лепешечника. Трое мальчиков и одна тоненькая, худенькая девочка играли в какую-то замысловатую игру. Таннау сидел у порога с толстой палкой в руках, с ивовой корзинкой на голове и рваным мешком на плечах. Девочка стояла за спиной Таннау и старательно покачивала опахалом из громадных листьев лопуха. У ног Таннау распростерлись мальчуганы.

– Опять в царя Русу играют, – усмехнулся Аблиукну. – Так и есть. Корзинка заменила царскую тиару, мешок вместо вышитой накидки, а царский жезл в виде простой палки. Что-то будет дальше?..

– Я прощаю вас, ничтожные рабы! – говорит важно Таннау. – Идите прочь и трудитесь. Я не буду вас убивать. А в другой раз, если вы не выполните приказание моей светлости, я велю вас утопить в горячих ключах.

– А ты думаешь, что так легко добыть звезды с неба? – спрашивает робко маленький «раб», уставившись на Таннау лукавыми черными глазами. – Мы хотели добыть всего лишь три звезды, но слишком высоко они повешены великим Халдом.

– А вы дайте ему что-нибудь, как будто это звезды, – шепчет из-за спины Таннау маленькая «рабыня» с опахалом.

Но «царь» услыхал ее голос. Забыв о том, что он должен быть грозным и жестоким, Таннау, широко улыбаясь, говорит своим «рабам»:

– Что же вы не догадались сделать звезды из глины? Глупые!

Тут «рабы» вскакивают и с веселым смехом бросаются в угол дворика, где замешана глина. Они начинают лепить звезды, а Таннау, бросив свой царский жезл и сняв тиару из ивовых прутьев, помогает им. Дети так увлечены, что и не замечают прихода Аблиукну.

– Если бы такими были наши цари, – вздыхает дед. – Если бы они умели прощать и жалеть людей…

Он тихонько привязывает к изгороди серого. Но тот издает трубный звук и сразу же выдает свое присутствие. Дети вскакивают и поспешно исчезают за калиткой. Таннау радостно бросается к деду:

– Что сказал тебе Иштаги? Он дал нам работу?

– А что ты сделаешь со звездами небесными? – спрашивает дед и ласково треплет курчавую голову внука.

– Я бы подвесил их под потолок, и они бы светили нам вместо фитилька.

– Вот так царь! – рассмеялся Аблиукну. – Разве есть такой бедный царь, у которого дворец освещен всего лишь одним фитильком? Там сотни великолепных светильников. Они светят, как звезды небесные.

– Я там не был, – оправдывается Таннау. – Я не знал, что там много светильников. А если бы я был царем, я бы приказал доставить мне звезды небесные. Они лучше светильников!

– Не забудь, мой мальчик, что звезды принадлежат великому Халду. Их нельзя трогать – они священны!

Дед поспешил в дом, а Таннау побежал за ним вприпрыжку.

– А что сказал тебе Иштаги?

– Иштаги сказал то же, о чем сообщил нам слуга его, – ответил Аблиукну, старательно разжигая огонь для светильника.

Два хороших кремня давали большие, светлые искры. Это помогло Таннау увидеть лукавую улыбку на лице деда.

– Будем делать царское оружие! – продолжил оживленно Аблиукну. – Будем шлем чеканить всем на удивление, а ножны для кинжала украсим чудо-птицей. Такие ножны, из чистого золота с чеканкой, Руса видел у царя скифского. Понравился ему тот кинжал, а велел сделать еще лучше и украсить камнями. Но беда в том, что не видел я тех ножен. А по рассказам Иштаги трудно понять, чего хочет царь.

– А мы на глиняной табличке сделаем рисунок и покажем его Иштаги, – предложил Таннау. – Если будет он пригоден, то так и сделаешь.

– Ты это хорошо придумал! – согласился дед. – Попробую я завтра сделать рисунок.

Старик зажег глиняный светильник и стал торопливо шарить у себя на груди. Затем он вытащил сверток и, развязав его, подал Таннау золотой перстень с чудесным синим камнем:

– Это священный камень, – сказал тихо старик, словно боясь, что его услышат и похитят драгоценность. – Он вылечивает от проказы и от многих других болезней. Если бы я имел этот перстень в тот год, когда пришла черная болезнь, то были бы живы твои родители, мой мальчик.

– Кто дал тебе этот перстень? Он волшебный? – спросил удивленный Таннау. – Я еще ни разу в жизни не видел такого чуда!

– Это дар царя за светильники, что мы с тобой сделали в дни первого новолуния. Мы делали их для храма, а попали они во дворец. Очень они понравились хранителю сокровищ, одноглазому Уаси. А он знает толк в таких вещах! «Твой труд должен принадлежать царю, – сказал мне Иштаги. – А Руса, говорит, доволен тобой, доволен, что сумел ты сохранить мастерство Аплая и продолжить его дело». А еще тобой поинтересовался царский наместник, – продолжал счастливый старик. «А кто, спрашивает, дело твое продолжит? Есть ли у тебя сын либо внук?» Я сказал, что все погибли в тот страшный год, когда черная болезнь ходила по нашим домам. «Один, говорю, есть у меня внук, мой Таннау. Искусен будет в литье, за то ручаюсь своей головой». – «Ну что ж, тогда поверю, если головой ручаешься», – посмеялся Иштаги. А когда смеялся, его толстый живот дрожал, как студень.

– Буду стараться – ты правду сказал, – ответил Таннау. – Ведь я твой внук, а тебя Аплай учил. Как же не быть мне искусным! – И мальчик с гордостью посмотрел на деда.

– Да ты и в самом деле молодец! – воскликнул Аблиукну. – Вот так Таннау! Был бы жив твой отец, похвалил бы тебя.

– А ты мне и дед и отец! – ответил радостно мальчик, снимая с ног деда потрепанные тростниковые сандалии. – Вот и вода здесь – я вымою твои ноги, – предложил он.

– Спасибо, мой друг, – вздохнул Аблиукну.

– Не будем печалиться, дедушка Аблиукну. Лучше поужинаем и сыграем на дудке Аплая. Хорошо сыграем, так, чтобы нам весело стало!

– На это я всегда согласен, – улыбнулся Аблиукну. – Я люблю песни молодости. Когда я слышу звуки свирели, забываю все горести, сразу молодею.

Разговаривая с дедом, быстрый и ловкий Таннау принес кувшин молока, сушеного винограда и свежих лепешек. Они поднялись на крышу дома и там, на мягкой войлочной циновке, под звездами, ужинали, прислушиваясь к вечерним голосам.

Вот звякнула колокольчиком корова в хлеву. Залаяла собака у соседа. Промчалась, цокая копытами, лошадь с запоздалым путником. И всем этим голосам неумолчно вторил ручей.

– Хорошо поет наш ручей! – заметил Аблиукну. – По вечерам его песня особенно звонка и приятна.

– Запоем вместе с ним под свирель, дедушка…

Но в это время где-то вдали запели девушки. Их чистые, звонкие голоса были так свежи и приятны… Аблиукну вытащил из рукава свою бронзовую дудку, и переливчатая свирель слилась с голосами девушек. Таннау запел вместе с ними, и дед заметил, что голос внука окреп и не уступал голосам девушек. На соседних крышах появились люди. Вечерняя прохлада и запахи душистого сена располагали к отдыху и покою, а что может украсить отдых лучше хорошей песни!

Аблиукну был польщен царским заказом, но в то же время очень взволнован. Его мучил страх, что птица, задуманная на ножнах кинжала, не получится такой, какой она должна быть. И вдруг старику пришла в голову прекрасная мысль: а нет ли такой заморской птицы в садах дворца? Кто-то из слуг рассказывал Аблиукну, что в царском дворце удивительный сад, а в том саду заморские птицы, каких никогда никто не видывал в Урарту.

– Хорошее я дело задумал, – сказал дед внуку, когда они проснулись на рассвете. – Не будем никаких птиц придумывать. Попросимся в царский сад и посмотрим там птиц заморских. Их и нарисуем на табличке. Тогда уж и работа будет хороша.

– И меня возьмешь с собой? – обрадовался Таннау и закружился вокруг деда в радостной пляске.

– Вместе пойдем, – согласился дед. – Надо ведь запомнить все краски, чтобы потом камнями разукрасить. А где мне, старому, все запомнить! Это уж твое дело, молодое!

Было еще рано, когда дед с внуком собрались в путь. До царского дворца надо было идти полдня. Как ни мудрили, а все же взяли с собой серого, чтобы мог дед на нем доехать, когда устанет.

– Да он у нас крепкий – двоих повезет! – утешал себя Аблиукну, собирая осла в дорогу.

– Что же я, злодей какой, чтобы мучить осла? – удивился Таннау. – Разве ты не заметил, что я никогда не сажусь позади тебя на сером?

– А я думал, что это от озорства, – улыбнулся Аблиукну. – Дед говорит – садись, а ты хочешь сделать наоборот. Так всегда делают внуки, когда малы и глупы. А если это от жалости к животному, то честь тебе и хвала. Доброе сердце вложил Халд в тело моего внука!

– А ты видел, когда он это сделал? – спросил Таннау, лукаво улыбаясь.

Аблиукну очень верил в могущество Халда. А Таннау, как ни старался, не мог понять, в чем сила этого бога. Он не столько верил ему, сколько боялся его мести и, чтобы умилостивить страшное божество, молился перед сном.

Захватив с собой сырую глиняную табличку и острую бронзовую палочку, дед и внук отправились во дворец.

Позади Таннау плелся на привязи серый ослик, помахивая хвостом. Серый не любил утруждать себя и предпочитал выходить на прогулку без поклажи. Таннау давно уже заметил эту слабость своего ослика и тайком от деда часто таскал на себе тяжести, а осла вел на привязи без поклажи.

Было ясное осеннее утро, такое солнечное и бодрое, что душа ликовала и радовалась, сама не зная чему. Впереди сверкала снежной вершиной святая гора Эритиа. Казалось, что она приблизилась к городу Тейшебаини, – так ясно были видны все складки на ее склонах, все вмятины на снежной шапке. Любуясь священной горой, Аблиукну вспомнил старинное сказание о том, как горные пастухи вот таким же ясным, солнечным утром увидели на вершине этой горы бога Халда в золотом венце из солнечных лучей.

– И что же сделал Халд, стоя на вершине священной горы? – спросил Таннау.

– Говорят, что он потребовал большую жертву, – ответил Аблиукну. – Жертву принесли, и Халд проявил милость. В том году много народилось ягнят, и все они выжили и пополнили стада.

В полдень Аблиукну и Таннау достигли ограды дворца. За ограду их не пустили, и Аблиукну решил ждать, когда у ворот появится Иштаги. Слуги говорили, что наместник как раз в полдень объезжает поля и виноградники, где идет сбор урожая.

Им недолго пришлось ждать. Вскоре ворота раскрылись, и с пронзительным ржанием вылетел резвый, в серых яблоках жеребец. Аблиукну кинулся к всаднику и попросил его остановиться. Иштаги, сидя на лошади, выслушал старика и тут же распорядился провести его в сад.

– Мне не нужно твоего рисунка на глиняной табличке, – сказал он Аблиукну. – Я знаю твое мастерство и верю, что ты сумеешь сделать ножны еще лучше, чем у царя скифского. А птицу заморскую ты увидишь в саду. Ее привез нам гонец от правителя дальней земли, которая лежит в стороне, где солнце восходит.

Иштаги ускакал, а слуга повел старика и внука в царский сад.

– Вот так чудо! – воскликнул Таннау, увидев диковинную птицу. – Неужто перья такие пестрые?

Старик уселся на траву и стал зарисовывать птицу.

– Но краски как запомнить? – сокрушался он. – Трудно мне стало, глаза непокорные, – говорил он Таннау. – Каких только камней не потребуется, чтобы царственную птицу украсить!

Таннау все приглядывался и повторял про себя:

– Пурпурные перья, а вот голубые, синие и совсем золотые… Тут и черные и желтые камни потребуются, – говорил он деду, рассматривая пышный хвост и нарядные крылья птицы.

– Давай-ка знаки сделаем на табличке, чтобы краски повторить в камнях! – сказал с волнением дед. – Когда природа такое чудо сотворила, то и нас, быть может, осенит умение.

Долго любовались они удивительной птицей, волшебными цветами и деревьями, каких не было нигде в Урарту.

– Поистине чудо-сад! – восхищался Аблиукну. – Но для кого он сделан, когда пуст дворец? Кроме Иштаги, здесь, наверно, никто и не живет.

– Есть здесь живое существо! – воскликнул удивленный Таннау. – Посмотри, дедушка, что делает этот мальчик, сидящий на дереве.

Аблиукну повернулся в сторону, куда указал Таннау, и увидел на дереве черную лохматую голову и злые навыкате глаза. Из-за зелени ветвей каждый раз протягивалась рука и швыряла в птиц камни. Мальчик был неловок, и камни летели мимо.

– Зачем ты бьешь птиц? – воскликнул удивленный Таннау. – Они никому не сделали зла и так красивы!

– А ты молчи! – ответил мальчик. – Это мой сад. Я могу и тебя избить камнями. Ты ничтожен, а я царский слуга. – И с этими словами мальчик снова швырнул камень и угодил в крыло птице.

– Уйдем отсюда, Таннау. Видимо, это сын Иштаги. Нам здесь больше ничего не надо. В этом саду водятся злые духи. Не ищи здесь добра…

Таннау молча пошел за дедом. Вслед им полетели камни.

– Боги жестоко наказали Иштаги, подарив ему такого скверного сына, – говорил Аблиукну. – Он еще мал, а так жесток, что готов уничтожить все живое. Никогда этот ребенок не встретит улыбки. Люди, увидев его, будут сторониться, как сторонятся чудовищ.

– Ты говоришь, что Иштаги наказан. Почему? – спросил Таннау. – Может быть, он обидел злых духов? Как ты думаешь, дедушка?

– Он обижает бедных людей, – ответил мрачно дед. – Он жесток с рабами, которые строили дворец, сооружали канал плодородия, создали прекрасные сады и виноградники. По всему Тейшебаини из уст в уста передаются страшные истории о его зверином сердце.

– А почему он к тебе добр, дедушка?

– А потому, что я ему нужен. Он боится Русы, которому тоже нужен мой труд. Вот почему он добр к нам, Таннау! Его доброта – это доброта волка.

– Не будем трудиться на Иштаги! – предложил Таннау. – Зачем нам делать красивые вещи для злодея?

– Мы должны их делать для царя Русы, – ответил Аблиукну. – Но даже если бы пришлось работать и на Иштаги, все равно никуда от них не уйдешь. Я тоже предлагал отцу Аплаю не делать золотых щитов для деда нашего царя – он был злой человек, в нем тоже жили злые духи.

– И что же сказал тебе Аплай?

– Он сказал, что на то воля богов, – ответил Аблиукну. – А мы, бедные люди, должны жить, как велят боги.

– А разве боги велят уводить в рабство? – загорелся вдруг Таннау. – Разве Аплай был скверный человек? Почему его увели в рабство?

– Его увели как раз за то, что он был хороший человек, искусный мастер, – ответил Аблиукну, погладив голову Таннау своей шершавой рукой.

Они подошли к ручью, который весело струился по камешкам. Увидев, как ослик побежал с пригорка, чтобы попить прохладной воды, дед предложил внуку отдохнуть под старым орехом.

– Хороша вода! – восторгался Таннау, окунувшись с головой в ручей. – Я давно не пил такой вкусной, прохладной воды.

– Это вода необыкновенная, – согласился Аблиукну. – Она памятна мне с юности. Я никогда не забуду этого ручья.

– А чем она памятна тебе? Расскажи, дедушка, – попросил мальчик.

– Видишь ли, – ответил задумчиво дед, и его добрые серые глаза подернулись печалью, – вон там, у оврага, ручей был когда-то широк и полноводен, как маленькая река. Я часто ходил сюда купаться. И вот здесь я встретил Таририю. Это было вскоре после того, как ассирийцы увезли Аплая из Мусасира. В наши края не дошло войско Саргона. Я долго ждал отца…

Первое время, когда я остался один, мне казалось, что солнце померкло и вечная ночь опустилась на землю. Я много дней бродил по винограднику голодный и несчастный. Слезы душили меня, мысли путались от горя. Я потерял веру в богов. Я думал: лучше бы и меня взяли вместе с отцом. Так прошло много дней. Ассирийцы давно уже покинули Мусасир, и люди, оставшиеся в живых, вернулись и занялись прежней работой. Не вернулся только Аплай. Мне сказали, что он увезен Саргоном. Так я и не дождался отца и остался один. Не знал, что делать, как жить… Но вот как-то пришел ко мне сосед и предложил сделать ему котел. Бронза у него была. Я взялся за работу. Развел огонь в печи – то была печь Аплая – и стал работать. А вечером пошел к ручью помыться и рубаху выстирать. Только расположился я на камне, смотрю – идет девушка. Стройная, тоненькая, как молоденький кипарис; косы длинные, черные. Несет на плече кувшин и что-то напевает. Я сделал вид, что не вижу ее. Подошла она поближе, увидела меня – умолкла. Набрала воды в кувшин. А потом окликнула:

«Аблиукну!»

Я поднял голову и увидел Таририю, дочь пастуха. Она ранней весной ушла с отцом в горы и теперь только вернулась.

«Таририя, – воскликнул я, – как хорошо, что ты уцелела!»

«А почему ты печален, Аблиукну, почему не слышно твоей веселой свирели?» – спросила она ласково.

«У меня горе большое, Таририя: ассирийцы увели Аплая. Теперь я один». – И я горько заплакал.

«Не печалься, Аблиукну, мы не оставим тебя», – сказала Таририя и так ласково на меня посмотрела.

Мы постояли молча: я с мокрой рубашкой в руках, а Таририя с кувшином воды на плече. А потом она протянула руку ко мне и сказала:

«Дай мне рубашку, Аблиукну, я зашью на ней дыры».

«А как я получу ее, Таририя?»

«Я принесу ее тебе».

«Я буду рад», – сказал я так тихо, что она и не услышала, а только догадалась.

Ее добрые карие глаза засветились теплыми лучами, словно на меня глянули два маленьких солнца.

Утром Таририя принесла мне рубашку и свежих лепешек. Она почистила котлы, помыла кувшины, а когда все привела в порядок, сказала, что будет приходить и приносить лепешки.

«Ты ведь не умеешь их печь?» – спросила она меня.

Я умел печь лепешки, но ответил, что мне не приходилось этого делать.

«А зерно я заработаю и сам на зернотерке размельчу», – сказал я девушке.

Мне хотелось получить побольше пшеничного зерна, очень захотелось помочь Таририи. Я хорошо поработал и быстро сделал котел. А потом разыскал десять незаконченных бронзовых чаш. Я решил их доделать, чтобы получить за них много зерна.

Мои чаши уже были готовы и сверкали как золотые, когда я снова услышал шаги Таририи. Она легко ступала в своих маленьких соломенных сандалиях.

«Как хороши чаши! – воскликнула девушка, входя в дом. – Как они блестят! Ты искусник, Аблиукну! Кому ты их отдашь?»

«Да вот не знаю, кому отдать», – ответил я и покраснел. Меня обрадовала похвала этой хорошей девушки.

«А я придумала, – сказала Таририя, внимательно рассматривая чаши. Она ударяла по ним деревянной палочкой, и чаши отвечали ей разными голосами. – Как они звенят!.. Ты отнеси их богатому купцу, который вчера вернулся из Согдианы. Он привел целый караван верблюдов, и на каждом – тюки всякого добра. Попроси у него зерна пшеничного и еще что-либо – кусок шерсти на рубаху или сандалии из кожи».

«А ведь ты права, Таририя!» – согласился я.

Я пошел к богатому купцу и показал ему свои чаши. Его маленькие словно смазанные маслом глазки так и засверкали.

«Я возьму их, – сказал он. – Говори, что тебе надобно».

Я попросил горшок зерна и шаль заморскую: захотелось мне Таририи принести подарок. Но купец закричал, замахал руками и сказал, что зерно даст, а шали не даст.

«Тогда и чаши не получишь!» – сказал я решительно и собрался унести свое добро.

Когда увидел купец, что я в обиду себя не дам, велел отсыпать мне горшок зерна, а затем принес мне и шаль. Да какую шаль! Точно сотканную из лунных лучей. Никогда я не видел такой красоты!

Словно на крыльях полетел я к дому своему. Таририя уже ждала меня. Когда она увидела эту шаль, так и замерла от восторга. Все отказывалась, не хотела надеть, но я упросил ее. Надела она шаль и еще прекрасней стала.

Мы подружились с Таририей. Целый год она помогала мне, заботилась о моем хозяйстве. То добрым советом поможет, то делом каким. Привык я к ее ласковому голосу, к заботам…

Но вот раз пришла Таририя опечаленная. Долго молчала, только смотрела, как я работал – ручку для кинжала отделывал. А потом сказала, что собрался отец ее на новые пастбища, далеко от наших мест; покидают они свой дом и больше не вернутся сюда. Сердце мое так и замерло…

«Как же быть? – спросил я свою подругу. – Как буду я жить без тебя?»

Таририя молчала. Грустными были ее глаза, никогда я не видел в них такой печали. Что она могла ответить мне?

Я всю ночь не спал, а наутро решил пойти к отцу Таририи и узнать свою судьбу. Надел я чистую рубаху, волосы причесал и пошел. Сердце билось – казалось, не удержишь его в груди. Разные слова я придумывал для разговора с пастухом, а когда перешагнул порог его дома, все из головы выскочило. Как увидел я отца Таририи, так и забыл все умные речи, что ночью придумал. Я сказал только то, что сердце мне подсказало.

«Добрый сосед, – говорю, – ты знаешь отца моего, Аплая. Хороший был он мастер, знаменитый. Я кое-чему у него научился… Оставь мне Таририю! Вместе будем с ней жить, вместе хозяйство вести будем. Через год я накоплю всякого добра и отдам тебе достойный выкуп. Тогда и свадьбу сыграем».

Сказал я это и протянул руку пастуху. Вдруг, думаю, не даст руки, тогда хоть сквозь землю провались. А он подал руку и смотрит на меня с доброй улыбкой. Был он черен и космат, как чудовище, а глаза у него были добрые, как у Таририи.

«Оставлю, если будешь о ней заботиться, – сказал пастух. – Да что вы есть будете? Одну только корову могу дать моей Таририи».

«Вот и хорошо! – сказал я радостно. – Нам ничего не надо. Мы всё добудем своими руками».

Так и было. Сыграли мы свадьбу, и завелось у нас доброе хозяйство.

Зажили мы счастливо и двух дочерей растили – красавицы были, как Таририя. Промчались годы, и дождались мы свадьбы старшей дочери, Шамзи. Потом внук Таннау родился. А Таририя все не старилась… Помню, мне поручили сделать статую богини красоты. Я сделал ее, глядя на мою дорогую подругу. Я не посчитался с тем, что обычай старины требует лепить статуи по готовым слепкам, – не полагается иметь образцом живого человека. Я отступил от обычая, зато статуя получилась такая, какой никто в мое время не смог сделать… А дальше ты знаешь, – сказал Аблиукну и тяжко вздохнул. – Я уже рассказывал не раз. Тебе было меньше трех лет, когда горе свалилось с неба. Все погибли от черной болезни. Каким-то чудом остался ты в живых. А меня она не коснулась, будто я был заколдован… – Аблиукну умолк и долго смотрел в ту сторону, где когда-то встретил Таририю.

Мальчик отвернулся, чтобы не видно было, как его опечалил рассказ деда.

– Но нас двое, – сказал Аблиукну, как бы стряхивая горе и усталость.

Он встал, потянулся и по-юношески быстро взобрался на дерево.

– Ну-ка, наберем орехов! Посмотри, как много их здесь. Вот когда я тебя угощу!

– А я угощу тебя царскими яблоками, – сказал Таннау, вытаскивая из рукава рубахи румяные, сочные яблоки. – Когда я увидел злого мальчишку, я решил, что это сад дьявола и боги не рассердятся, если я нарву яблок для своего деда.

Они посмеялись друг над другом, дед и внук, и пошли домой.

Уже много дней трудился над ножнами Аблиукну. Рисунок, сделанный в царском саду, помог ему хорошо выполнить чеканку. Но самое трудное было впереди: надо было умело подобрать по цветам драгоценные камни, а затем вставить их. Долго думал Аблиукну, как это сделать лучше. Наконец придумал.

– Да мы с тобой совсем поглупели! – воскликнул он как-то, обращаясь к Таннау, занятому крылатым львом. – Не проще ли будет закрасить разными красками золотые ножны и по цветному следу вставлять камни?

– Вот как ты придумал! – обрадовался Таннау.

Он оставил свою работу и пошел за красками. А дед тем временем занялся камнями. Он вытащил мешочек и высыпал на стол камни. Таннау так и ахнул, когда увидел сверкающие самоцветы.

– Откуда они, где их берут? – воскликнул восхищенный мальчик. – Что за красота!

– Ты хочешь знать, откуда они, мой мальчик? – спросил Аблиукну. – Я расскажу тебе все, что знаю, но это будет невеселый рассказ… Говорят, что вот этот прозрачный сверкающий камень рожден ветром, воздухом и небесным светом. Он так красив, что мы готовы поверить в это. Но есть люди, которые знают истину. Они говорят, что этот камень – застывшие слезы рабов, тех рабов, которые трудились на царей много веков назад. Слезы эти застыли и превратились в прекрасные камни. В них светится душа людей. Когда носишь такой камень на груди, он становится розоватым и теплым. – Старик восхищенно смотрел на кусочек блестящего горного хрусталя.

– Почему это так? – спросил Таннау, зачарованный таинственным рассказом деда.

– Я думаю, потому, что, согретый теплом человеческого тела, камень начинает оживать… – Аблиукну любовался чудесными камнями и продолжал: – А вот смарагды. Они зеленее весенней травы, свежи, как гроздья винограда, покрытые утренней росой. Видишь, как они красивы на солнце! Но и в тени они не меняются. А вечером, при светильнике, эти камни будут так же зелены и блестящи. Добыть их очень трудно. Говорят, что у синего моря есть гора смарагдовая. Путь к ней преграждают скалистые ущелья. Не всякий пройдет туда. Но когда цари приказывают, рабы идут. Идут и гибнут. Иные добираются до высокой горы, где есть смарагды, и тяжким трудом добывают камни. В стужу и дождь им негде укрыться. Хорошо, если попадутся горные бараны – тогда эти бедные люди сдирают с баранов шкуры и делают себе одежду. Нелегко добыть этот красивый камень! И все же его добывают. Есть в нем сила великая. Говорят, что если перед змеей подержать смарагд, то из глаз ее польется вода и она ослепнет. Можно надеть на палец кольцо с этим камнем, и ядовитые гады не тронут тебя. Говорят, что смарагд вылечивает от черного кашля, от которого нет спасения.

Эти камни есть и в Египте, – продолжал Аблиукну. – У берегов священного Нила, в пустыне, где палящие лучи солнца могут сжечь все живое… Когда я был юношей, – вспоминал Аблиукну, – я дружил с одним рабом из Египта. Это был искусный мастер-ювелир, но судьба его несчастливая: его взяли в плен ассирийцы, а через несколько лет он попал в плен к урартам. Жил он в тростниковой хижине, получал по одной просяной лепешке в день и на крошечном очаге делал разные замысловатые сплавы для амулетов. Знатные воины царской охраны верили в силу его амулетов и приносили ему камни, чтобы украсить медных птиц и серебряных зверьков, наделенных чарами. Сплав был дешевый, а камни очень ценные. Воины всякими способами добывали камни и приносили их Тутмосу – так звали египтянина. Он трудился для них целыми днями и ничего не получал за труды. Голодал постоянно. Худой и желтый, он был похож на иссохшее дерево. Я жалел Тутмоса и приносил ему еду. Боялся, как бы не умер. Египтянин всегда радовался моему приходу и каждый раз рассказывал мне всякие истории о своей стране. Больше всего он любил рассказывать о камнях. Он верил в их чудодейственную силу…

Рассказывая о Тутмосе, Аблиукну тем временем отделывал ножны. Для каждого камня приготовил маленькое гнездышко точно такого размера, каким был камешек. Он работал медленно и очень тщательно, чтобы не ошибиться. Таннау, увлеченный рассказами деда, оставил своего крылатого льва и всячески старался помочь деду. Ему хотелось все узнать об этих таинственных камнях. Он тенью бродил за дедом и все просил:

– Расскажи еще о Тутмосе.

– А разве я не рассказывал тебе о скарабее?[12] Это священный жук. Тутмос очень гордился своим скарабеем. Он сделал его из священного египетского камня. Представь себе синий камень с маленькими золотыми звездочками – точно кусочек неба над Нилом. Тутмос говорил, что скарабей приносит ему счастье; он носил его на груди. А я ему завидовал, что у него есть скарабей, который приносит ему счастье. Я и не подумал о том, что никакого счастья у него не было.

– Да и вправду не было, – согласился Таннау. – Какое же это счастье – в рабстве?

– Счастье разное бывает, – ответил задумчиво Аблиукну. – Тутмос думал, что он счастлив уже тем, что занимается любимым делом и свободно ходит вокруг своей хижины. А в Ассирии его держали в колодке, и был он закован бронзовой цепью. Это ведь хуже?

– Хуже, – согласился со вздохом Таннау. – Бедный Тутмос!

Когда все камни были подобраны, Аблиукну увидел, что совсем не нужны рубины. А были они очень хороши.

– Вот эти нам понадобятся для нашей птицы, – сказал старик, показывая на синие, желтые и зеленые камни, отложенные для работы. – А вот эти мы используем для царского кубка. Как ты думаешь, Таннау?

– Мне нравятся красные камни для кубка, – согласился Таннау. – Надо только придумать рисунок для чеканки, чтобы был этот кубок очень красивый.

– Я вижу, ты дорожишь честью деда, – сказал ласково Аблиукну. – Это хорошо! Значит, и сам будешь с честью свою работу выполнять.

Старик приготавливал клей.

– Сегодня я использую секрет Тутмоса, – сказал он, лукаво поглядывая на внука. – Старый египтянин оставил по себе добрую память: секрет клея я от него узнал.

Теперь Таннау уже совсем не отходил от деда ни на шаг. Он смотрел, как дед смешивал разные порошки, прибавляя яичный белок и что-то из маленькой амфоры. Затем он все это долго грел на крошечном пламени светильника. Когда клей был готов, Аблиукну взял ножны и смазал гнезда, приготовленные для каждого камешка. Затем он быстро закладывал камни в гнезда и прижимал их маленькими щипчиками. Камни хорошо укладывались и уже не выпадали. В глаз птицы Аблиукну вложил превосходный желтый камень. Птица, казалось, ожила. Она была так красива, так сверкала своим чудесным хвостом, что Таннау не мог скрыть своего восторга.

– Клянусь печенью нашего ягненка, что ни один скифский царь не имел такого кинжала, с такими ножнами! – воскликнул Таннау, восхищенный замечательной работой деда.

– Надеюсь, что царь Руса будет доволен моей работой, – согласился Аблиукну, рассматривая кинжал и ножны. – А теперь помоги мне, Таннау, собрать оставшиеся камни. Ведь я расписку дал и за каждый камешек головой отвечаю.

– Расписку? – удивился мальчик. – Разве тебе не доверили камни?

– Доверить-то доверили, да не просто, – ответил, смеясь, Аблиукну. – Посмотрел бы ты, как составлял расписку одноглазый Уаси! Как он дрожал над каждым камнем и угрожал мне смертью за пропажу самого маленького осколка!

– И что же он написал? – спросил Таннау, смеясь вместе с дедом.

– Все написал, – ответил дед. – На глиняной табличке все камни перечислил, заставил поставить мой знак, а затем при мне положил табличку в огонь, обжег, чтобы навеки сохранить мою расписку.

– Так ты не забудь отобрать эту табличку, когда отнесешь кинжал с ножнами, – напомнил Таннау. – С этим одноглазым злодеем надо быть осторожным.

ГАББУ, У ТЕБЯ ЕСТЬ РОДИНА!

От Ниневии, столицы Ассирии, до столицы Урарту Тушпы много дней пути через горы, через бурные реки и дремучие леса. Нелегко преодолеть этот путь даже на быстрых, сытых конях.

И как же трудно проделать его рабу, плохо одетому, голодному, без лошади, только с ножом и киркой! Нужно было иметь много мужества и отваги, чтобы решиться пойти в такой поход поздней осенью, когда дожди и ветры в горах мечутся, как злые духи. И все же Габбу пошел. Настал день, когда славный каменотес Габбу понял, что он должен вернуться на родину во что бы то ни стало, даже рискуя жизнью.

Что же заставило каменотеса Габбу решиться на побег? Что могло заставить Габбу оставить на чужбине старого Аплая, который был ему дороже всех на свете?

Сам Аплай заставил Габбу покинуть Ассирию и бежать в родные края. На то были важные причины.

Прошло много месяцев с тех пор, как Аплай начал лепить статую бога Шамаша. Он работал дни и ночи, но сделал все же мало. Больному, измученному старику такая работа была не по силам.

Для того чтобы ускорить работу мастера, жрец Шумукин позволил Аплаю расположиться под сводами храма, где стояла громадная статуя Шамаша, сделанная Аплаем десять лет назад. Глядя на нее, старик лепил новую статую и придумывал для нее новые украшения.

Жрецы привыкли к Аплаю и не обращали внимания на его согнутую спину. В те дни, когда в храм не приходили царедворцы, старик мог спокойно работать. Так было и на этот раз, когда жрецы храма, выполняя поручение Шумукина, сами делали запросы оракулу. После священной жертвы они прочли табличку, принесенную из покоев Асархаддона. Аплай был занят работой и не слушал их. Но вот до него донеслись слова, которые заставили старика внимательно прислушаться к речам жрецов. Они просили всесильного Шамаша дать ответ, успешным ли будет поход в Урарту, удастся ли разорить Тушпу и нарушить покой урартов. Жрецы спрашивали, богатая ли достанется добыча, и обещали великие жертвы богу, если поход принесет удачу �