— Ваша щедрость не знает границ.

— Встаньте, сын мой. — После того как Джулио поднялся, папа римский продолжал: — Подойдите сюда. — Небольшими шажками Иннокентий III пересек зал и остановился напротив двух картин, укрытых покрывалом. — Взгляните сюда, — медленно стянул он материю.

И когда покрывало спало, небрежно собравшись на полу комом, граф не сумел сдержать восторга:

— Боже мой!

На первой картине он увидел завораживающую сцену Страшного суда. С небес на землю в образе прекрасных юношей слетелись ангелы и возвестили о наступлении Судного дня. Архангел Михаил был изображен на переднем плане в блестящем панцире и, сжимая в руках божественные весы, взвешивал души умерших. После чего отдавал их на милость ангелам или сбрасывал вертлявым бесам.

Души праведников выглядели удовлетворенными. На лицах каждого из них просматривалась благодать. Они со смирением дожидались введения в царствие небесное, и ангелы, подхватив их под руки, доставляли в райские кущи.

Души грешников стояли в сторонке испуганной кучкой. И черти, скалясь и кривляясь, низвергали их пиками и рогатинами в разверзшуюся полыхающую бездну.

Картина была выписана настолько реалистично, что граф невольно поежился от возникших ассоциаций. На самом краю пропасти он заметил рыцаря в точно такой же броне, как и у него. Даже лицом он был его точной копией, как будто художник писал с него портрет.

— Боже! — невольно произнес Джулио, стараясь стряхнуть с себя видение.

— Впечатляет? — удовлетворенно поинтересовался Иннокентий III.

— Да, ваше святейшество, — смиренно произнес граф.

— А теперь взгляните на эту картину, — произнес папа, бережно убрав покрывало с дубовой рамы.

Джулио Мазарин увидел Мадонну с ребенком в руках. Ее лицо выглядело необыкновенно спокойным, но с заметной грустью в глазах. Женщина уже предвидела смерть своего сына. Возможно, в преддверии ранней кончины лицо младенца было в глубоких морщинах, напоминая лик старика.

Граф не мог оторвать взора от лица женщины. Оно было простым и одновременно необыкновенно притягивающим. На него хотелось смотреть не отрываясь. Это было само совершенство, созданное по божественному промыслу.

— Она прекрасна! — вымолвил растроганный граф.

Джулио Мазарин вдруг отчетливо и со щемящей болью в сердце осознал, что в череде женщин, красной нитью прошедших через его жизнь, не было ни одной с подобным ликом.

Папа едва заметно улыбнулся:

— Мне приходилось слышать о том, что вы большой ценитель женской красоты, но я не думал, что до такой степени. Вы даже изменились в лице… Не смущайтесь, сын мой, — продолжал далее Иннокентий III, — только слепец может не замечать женской красоты. Но он обязательно услышит ее дивный голос, способный ввести в искушение куда более крепких мужчин, чем мы с вами… Эти картины вы возьмете с собой и понесете перед воинством. Дева Мария не даст крестоносцев в обиду. А Страшный суд укажет христопродавцам дорогу в ад. Благословляю тебя, сын мой, — произнес Иннокентий III, протягивая руку.

Граф Джулио Мазарин упал на колени, и мягкая ладонь Иннокентия III коснулась его макушки.

Уже на площади, перед покоями папы, граф Джулио Мазарин вспомнил свой недавний разговор с маркизой. Тогда он поинтересовался, какую же позу предпочитает Иннокентий III. «При которой невозможно увидеть его счастливого лица», — весело сообщила маркиза.

Граф не удержался от усмешки, представив Иннокентия III в этой выгодной позиции.

Район Парижа близ Сен-Жермен-де-Пре пользовался дурной славой. Поговаривали, будто именно здесь проживало семейство колдунов, что однажды извело чумой половину Франции. Ведьмака с отпрысками вскоре сожгли, а на пепелище выстроили церковь. Но черти объявлялись здесь каждую Вальпургиеву ночь и водили хороводы в округе.

А совсем рядышком стояло крепкое строение из дуба. Одна из немногих построек, оставшихся после колдуна.

Братья Жан и Жак подошли первыми. Покосились на мрачноватое здание церкви, сложенное из грубого известняка, и вошли в дом.

— Куда же это они подевались? — недовольно проворчал старший из братьев, Жан, нащупывая на столе огарок свечи.

Чиркнув кремнем, он запалил свечу, после чего установил ее в центре стола. Красные блики падали на стены и пол, заставляя вспоминать о разыгравшейся здесь в недалеком прошлом страшной трагедии. В дальнем углу комнаты он заметил самые настоящие рога и почувствовал, как волосы на затылке неприятно зашевелились. И, только присмотревшись, облегченно выдохнул. Это был ухват, каким бабы обычно берут глиняные горшки.

— По времени они уже должны быть здесь, — согласился младший, с некоторой опаской поглядывая по сторонам.

Его одолевали те же самые чувства, что и старшего. Место это продолжало оставаться проклятым. Это точно! И стоило пожалеть прихожан, ежедневно совершающих в церкви утреннюю молитву.

— И почему они назначили встречу в такой час?

— Да еще в таком месте, — поддержал брата Жак.

— Тебя кто оповестил?

— Прибежал какой-то мальчишка и сказал, что Клод хочет увидеть меня. Якобы у него имеется какое-то очень срочное дело.

— Ко мне тоже прибежал какой-то мальчуган и сказал то же самое. Жена еще спросила, куда я собрался в такую темень. Но не станешь же ей объяснять все!

— Верно. Тут Лоран как-то заикался об одном ростовщике, будто бы он Христа всякими помойными словами обливал. Если бы инквизиция осудила его, тогда денег нам бы до самой старости хватило. Он хотя и выдает себя за добропорядочного католика, но на самом деле скрытый иудей.

— Вот как? — удивился Жак. — С чего ты это взял?

— Обрезанный он! — с чувством произнес Жан. — Богом клянусь, сам видел. Разве станет праведный католик лишать себя плоти?

— И то верно, не станет. Это или иудей, или магометанин.

— Я у него как-то в лавке видел золотую чашу с драгоценными каменьями. Вот если бы ее заполучить!

— Епископ ее себе возьмет. Нам лишь серебряная посуда достанется.

— С этого не разживешься.

— Верно.

— Слышишь? — спросил Жан. — Как будто идет кто-то. И дернуло Клода позвать нас в этот чертов дом! Здесь, говорят, по большим праздникам черти на пепелище пляшут.

Дверь распахнулась, и в комнату вошел Клод. Его чумазое лицо выражало крайнюю степень неудовольствия. Буркнув с порога что-то вроде приветствия, он сел на грубую лавку и поинтересовался:

— И кому это пришла такая глупая идея встретиться в этом доме?

Братья недоуменно переглянулись, а потом Жан произнес, недоверчиво посмотрев на бродягу:

— Послушай, Клод, что-то мы тебя совсем не понимаем. К нам прибежал какой-то мальчуган и сказал, что ты хочешь нас видеть. Что это за шутка?

Бродяга неожиданно расхохотался:

— Ах, вот оно что! Узнаю! Это Габриэль подстроил. Такие проделки в его духе. Сейчас он появится, мы его спросим.

Через несколько минут явился Габриэль. Мрачный, неразговорчивый, едва поздоровавшись, он тут же набросился на них с упреком:

— И чего это вы вздумали собираться в полночь? Да еще здесь! Не хватало, чтобы нас приняли за сатанистов!

— Разве это была не твоя идея встретиться в полночь в этом доме? — удивился Жак.

— О чем вы! — искренне возмутился Габриэль. — В это время у меня самый сон. Что я, полуночник, что ли!

— Постойте, что это за шум? — заволновался Жак, посмотрев на дверь. — Вы ничего не слышите?

Все четверо замерли, уставившись на красное мерцающее пламя свечи.

— Тебе показалось, — облегченно произнес Жан.

И в тот же миг на лестнице отчетливо раздался скользящий звук, как будто кто-то волочил по полу что-то тяжелое. Затем дверь содрогнулась, едва не выскочив из петель, а снаружи раздалось простуженное стариковское покашливание.

Суеверный ужас, неприятный, почти леденящий, сковал тела присутствующих. Место и в самом деле проклятое. Наверняка это был один из чертей, недовольный тем, что незваные гости потревожили его жилище в неурочный час.

Первым опомнился Жак, вскочив с места, он опрокинул стул и метнулся к двери.

— Нас заперли!

Ударами плеча он попробовал отворить припертую дверь, не желавшую поддаваться.

— Давайте все вместе! — крикнул Жак. — Ну, еще раз!

Старый Экзиль вытер со лба проступивший пот и подкатил под дверь бочку, наполненную камнями. Бестолково громыхая, она напоминала колесницу с чертями, что поднялась из земных недр для того, чтобы забрать в адское пекло очередную грешную душу. Колдун усмехнулся, подумав о том, каким ужасом наполнятся души собравшихся, когда они услышат эту дьявольскую музыку. Попробовал на крепость дверь. Изнутри не осилить. И вновь стал подтаскивать к двери ящики, заполненные булыжниками. Подумав, для верности подпер дверь осиновым колом, так-то оно получше будет. Из комнаты стали раздаваться размеренные удары.

— Не нравится, ироды! — довольно проговорил старик и стал по-деловому, без лишней суеты, обкладывать дверь соломой.

— Открывай! — раздавались крики изнутри. — Именем святой инквизиции!

Дверь была крепкой. Прежде чем заманить доносчиков в этот дом, старик специально укрепил ее. Теперь им из этой западни не вырваться.

Чиркнув кремнем, он подпалил солому. Загоревшись, она брызнула во все стороны ярко-красными искрами. Ухватив полыхающий пук соломы, старик вышел на улицу и бросил его под основание дома, где была навалена сухая трава. Огонь разбежался мгновенно, охватив полыхающим кольцом дом, и скоро строение утонуло в пламени.

Стук усилился, голоса обреченных стали слышны громче. Экзиль достал мешочек, развязал его, а потом высыпал заговоренную землю прямо на языки пламени. Вдруг вниз полетела сломанная рама и затерялась в огне. Старик Экзиль увидел высунувшуюся голову, которая, объятая клубами дыма, мгновенно скрылась. А скоро крестовины прогорели, и дом, рухнув, похоронил собравшихся.

Старый Экзиль постоял у пепелища и, насладившись чувством утомленной мести, не спеша побрел домой.

Отряд крестоносцев под предводительством Джулио Мазарина расположился в небольшом городке под Константинополем. Паша трижды отклонял предложение о добровольной сдаче города и хладнокровно готовился к предстоящему штурму. Стены крепости были крепкими и высокими, явно рассчитанными на века. Осадой город было не взять. Как сообщали лазутчики, только одного продовольствия хватит почти на два года. Смерть от жажды осажденным тоже не грозила, так как крепость была построена на двух небольших горных речушках. И граф Мазарин прибегнул к проверенному способу — подкупу. За шапку золотых он уговорил начальника стражи открыть ему ворота.

До назначенного времени оставалось два часа.

Граф Мазарин вышел из шатра. И невольно засмотрелся на ночной город. Над городской стеной возвышались башни, напоминая шлемы. А выше, на горе, вытянувшись свечами к небу, стояли минареты, с которых муэдзины пять раз в день возносили молитвы.

Граф надел шлем и посмотрел на оруженосца, подводившего к нему жеребца. Конь был крепкий, породистый, он привез его из Нормандии, на родине умели выращивать настоящих коней для боя. Здесь, на Востоке, лошади другие: невысокие, нервные и совсем не приспособленные к поединкам. Джулио Мазарин оперся на плечо оруженосца и вдел ногу в стремя.

— Пусть отряд готовится к бою. Мы покажем им, что такое Судный день! — усмехнулся граф. — И только без всех этих походных труб!

Через полчаса двести рыцарей в полном боевом снаряжении выстроились под городскими стенами. Оруженосец, мелкий дворянин из Бургундии, уже закрепил на древке копья «Мадонну».

С графом Мазарином происходила странная вещь: он уверовал в эту картину, как в собственный талисман. Под ее покровительством он прошел не одну сотню километров и даже ни разу не был ранен, а все потому, что каждый вечер молил ее о заступничестве. Женщина — ангел-хранитель мужчины: она его вынашивает в чреве, бережет в младенчестве, заступается за него перед Господом, когда он вступает на поле брани.

Вот в чем сила этой картины!

И что самое удивительное, изображение «Мадонны» за многомесячный путь даже не поблекло, лишь слегка поистерлись уголки холста. Но это неважно!

Граф Джулио Мазарин терпеливо ждал условленного сигнала. Прошло еще несколько томительных минут, и вот на одной из башен одновременно вспыхнули три факела и, совершая круговые движения, словно звали на штурм.

— К бою! На штурм! — выкрикнул граф и, ударив коня шпорами, устремился вперед.

В это же самое время, прогремев цепями, опустился подъемный мост, соединив между собой противоположные берега крепостного рва. В следующую минуту крепостные ворота распахнутся настежь. Они будут открыты всего лишь несколько минут, за это время отряд обязан не только ворваться в город и уничтожить стражу, но и выстоять хотя бы час до подхода основных сил. Не далее как вчера вечером Джулио Мазарин получил послание от Иннокентия III, — кроме обыкновенного напутствия глава католической церкви приписал в самом конце письма: «Я горжусь тобой, сын мой». Взятие крепости, стоящей на пути в Константинополь, Джулио считал неплохим ответом папе римскому.

Две сотни рыцарей, выставив наперевес копья, с отчаянностью обреченных бросились на штурм крепости. Зазвенело железо, забряцало оружие, заржали боевые кони, раздались ободряющие крики. До крепостной стены оставалось еще не менее ста саженей.

С крепостной стены их заметили. Вот просвистела одна стрела, за ней — другая. Одна из них чиркнула по нагруднику и отлетела в сторону. Но все это не опасно — баловство одно. И поздно, — по дощатому настилу уже зацокали кованые копыта.

Ворота распахнулись в тот момент, когда до крепостной стены оставалось метров пятьдесят. С башен раздались тревожные крики, совсем рядом мелькнула стрела, пущенная из арбалета. За ней рассерженно прогудела еще одна. На излете, зло чиркнув по шлему, она отлетела далеко в сторону и зарылась в пыль.

Волнение всадников передалось и коням, которые, хрипя, старались оттеснить друг друга крутыми боками и первыми въехать в проем ворот. Через забрало Мазарин видел, что решетка приподнята наполовину, а в воротах, построившись в тесные ряды, нападавших рыцарей уже дожидались разъяренные сельджуки. Едва не цепляясь шлемом об острые колья поднятой решетки, он промчался сквозь арку с копьем наперевес, увлекая за собой остальных.

— Во славу Господню!

Сломив первую шеренгу сельджуков, Мазарин вклинился в середину их строя.

— Алла-а-а-а! — ревели сельджуки.

Крики штурмующих и оборонявшихся сливались в одно протяжное: «А-а-а-а!»

Сталь звенела, ржали кони, отчаянные крики смешивались с предсмертными воплями. Разглядев вынырнувшего из бокового прохода сельджука в латах, граф ткнул его копьем под самое горло, опрокинув на землю. Магометанину уже более не подняться. Вытащив боевой топор, Джулио с размаху рубанул подбежавшего пехотинца. И, не оглядываясь, заторопился дальше в сторону дворца паши.

Вокруг враждебно звенела сталь. Уже в который раз в броню угодила стрела и, обломившись, отскочила в сторону. Кто-то сильно ударил его в плечо, и Джулио едва не упал, чудом сумев сохранить равновесие. Повернувшись, он увидел рядом сельджука с перекошенным лицом, замахнувшегося саблей. Магометанин метил по глазам, и граф с ужасом подумал о том, что забрало может не выдержать. Откинувшись назад, он потянул за поводья, и верный конь, почувствовав волю хозяина, встал на дыбы и ударил копытами по голове пехотинца. Тут же к нему подскочил другой пехотинец с тяжелой булавой. Граф едва успел отпрянуть в сторону, и увесистое колючее яблоко булавы прошло по касательной, лишь слегка зацепив плечо. Изловчившись, граф ударил копьем в живот противника, пробив кольчугу. Потянул копье на себя — не тут-то было! Стальное жало, крепко засев в позвоночнике неприятеля, не желало выходить. А прямо на него, ухватив топор обеими руками, на полном скаку надвигался сельджук в расшитом кафтане. Рыцарь успел отметить, что парча кафтана дорогая, расшитая золотыми нитями. Скорее всего, какой-нибудь вельможный отпрыск. Одно странно — без брони! Может, не успел надеть, а возможно, просто презирал смерть. Граф невольно проникся уважением к этому юнцу. Мазарин швырнул припрятанный в рукаве кинжал, который, пробив тощую юношескую шею, окровавленным острым жалом вышел с противоположной стороны. Опрокинувшись назад, сельджук выпустил из ослабевших рук топор, а лошадь, почуяв смерть хозяина, понеслась вскачь, оглушительно заржав. Убитый, свесившись с седла, цеплялся бессильными ладонями о землю.

Прорвавшись через строй противника, Мазарин направил коня прямо во дворец паши. Позади, громыхая латами, спешило четыре десятка рыцарей. Спешившись у ступеней, Джулио выхватил меч и уверенно зашагал к парадным дверям. Граф готов был принять бой, но вход во дворец оказался неохраняемым. Пройдя двери, он с удивлением обнаружил, что стражи нет и в залах. И тут же из глубины здания раздались женские крики, переходящие в отчаянный вопль.

Обернувшись, граф прокричал, указывая концом меча отставшим рыцарям дорогу:

— Они там! Поторопитесь!

Вот откуда-то сверху, грохоча деревянными туфлями по мраморным ступеням, с отчаянностью обреченного на него выскочил бородатый мужчина в шароварах и длиннополом кафтане. В руках кривая полоска стали — сабля!

Граф сделал всего лишь одно движение рукой — широкое, во весь размах. И страж, потеряв интерес к гостям, выронил саблю из рук и нелепо принялся хватать руками вывалившиеся внутренности.

Джулио Мазарин устремился по галерее в глубину дворца. Крики доносились все отчетливее, среди них он различал и предсмертные хрипы. Путь ему преградила высокая тяжелая дверь. Изготовив меч к бою, он толкнул ее свободной рукой и увидел, что галерея привела его в сад.

Перед ним была закрытая часть дворца, где размещался гарем. Вход сюда для постороннего был закрыт под страхом смерти. В центре сада сверкал огромный фонтан, выложенный из мраморных плит. Вода, переполнив бассейн, с тихим журчанием стекала по ступеням, образуя сложную систему каскадов. Вокруг фонтана были устроены лежаки, на которых отдыхали наложницы. В глубине сада виднелось несколько тенистых, увитых виноградом беседок, в которых паша предпочитал уединяться с наложницами и женами. Весь сад утопал в розах. Они обвивали постройки, пышно стелились по земле, оплетали ажурные изгороди.

Это место можно было бы назвать раем или оазисом любви, если бы не царящий здесь кровавый переполох.

Молодой чернобородый паша возлежал в середине сада на огромном ложе поверх бесконечного числа ковров, а по дорожкам, усыпанным желтым морским песком, с отчаянными воплями бегали наложницы, скрываясь от преследовавших их евнухов и слуг. Вот один из них, огромный, словно скала, с расплывшимся женоподобным телом, ухватил за руку пробегавшую мимо девушку. Подмял ее, отчаянно сопротивляющуюся, под себя и, взмахнув коротким ятаганом, оборвал отчаянный вопль.

Другой, в черном кафтане, вышитом золотыми нитями, догнал совсем юную наложницу и, набросив ей на шею шелковый шнур, стиснув зубы, принялся затягивать. Девушка даже не пыталась сопротивляться. Несколько секунд она, вытаращив глаза, смотрела на своего убийцу, а потом неожиданно обмякла, уронив красивую головку.

От этого зрелища граф на минуту оторопел. Джаханна — священная война, которой мусульмане пугали крестоносцев, должна выглядеть именно так. А может, он уже успел пересечь черту, отделявшую живых от мертвых, и оказался по ту сторону бытия? А на перинах, приняв облик мусульманского паши, лежит сам Люцифер?

В тихом ужасе застыли и вбежавшие следом за графом рыцари.

Джулио Мазарин пришел в себя раньше остальных. Если это ад, тогда где же Левиафан, морское чудовище, чья пасть служит воротами в преисподнюю!

Паша поднял голову и равнодушно посмотрел. Губы его беззвучно шевельнулись: не то поздоровался, не то послал на головы незваных гостей проклятие.

Значит, они пока еще на земле.

Крестоносцы, позванивая железом, разбежались по тропинкам сада, отрезая слуг от наложниц. Женщины, позабыв про грех, бегали по саду обнаженными, пытаясь отыскать укрытие. Но спрятаться было невозможно — евнухи находили их всюду и закалывали огромными кинжалами.

— Что они делают! — в ужасе воскликнул граф, ни к кому не обращаясь.

Откинув забрало, верный оруженосец произнес:

— Так у них заведено — чтобы женщины не достались нам, паша повелел их всех умертвить.

— А вот это мы сейчас посмотрим! — воскликнул граф.

— Руби стражу!

Джулио Мазарин устремился прямо на обрюзгшего евнуха, пытавшегося ударить кинжалом наложницу с золотистыми волосами.

Евнух, закрыв лицо ладонями, что-то произнес. И поди тут разберись, что это было: не то он проклинал варвара на своем тарабарском языке, не то читал последнюю молитву.

Граф сумел вложить в свой удар всю силу. Тяжелый меч точно посередине раскроил череп, и евнух, нелепо крякнув, развалился на две половины. Графа удивляло, что стража даже не пыталась защищаться: судя по всему, они уже тоже сделали свой последний выбор. Смерть они принимали безропотно, напоминая овец, пригнанных на убой.

Паша равнодушно взирал на расправу. Он нахмурился, лишь когда одна из наложниц, кареокая Зульфия, воткнула себе под сердце кинжал, не желая умирать от руки раба.

Женщин было несколько десятков. Они бестолково, с отчаянными криками, бегали из одного конца сада в другой, ища не то спасения, не то смерти. Но большая их часть уже застыла на земле, заливая кровью тропинки сада.

Граф вдруг осознал, что слуги и евнухи ищут смерти намеренно, и закричал через опущенное забрало:

— Слуг и евнухов не убивать. А только глушить! Суд проведем! Христианский!

И, размахнувшись, ударил пробегавшего евнуха плашмя мечом.

Ноги толстяка подломились, и он, закатив глаза, неуклюже плюхнулся прямо на огромный живот, далеко в сторону отбросив кинжал.

— Пашу брать живым! — прокричал граф, рукоятью клинка оглушив зажатого в угол сада слугу. — Мы его в Рим привезем! Папе покажем.

Одновременно с четырех сторон несколько рыцарей двинулись к ложу, на котором возлежал безучастный паша, подложив руку под голову. Взгляд безмятежный, в глазах абсолютное спокойствие. Так смотреть может только высшее существо, наблюдая за суетой низших. А когда крестоносцы уже торжествовали победу и готовы были стянуть пашу на землю, он буквально из ниоткуда вытащил кинжал и одним махом всадил его себе под ребра.

Разграбление крепости шло ровно три дня, так было заведено. Расположившийся на караванных дорогах город оказался необыкновенно богатым. Золотом были украшены даже лачуги ремесленников, а женские наряды, увешанные драгоценными камнями, золотыми подвесками и монетами, представляли собой настоящие сокровища.

Драгоценные камни собирали в большие кувшины, их набралось такое количество, что кувшины просто складывали, как прочий хлам. Среди трофеев была дворцовая утварь, посуда, кинжалы, сабли, ятаганы. Добытое золото Джулио Мазарин погрузил на шесть подвод. Добра было так много, что он уже не знал ему счета. А когда золото было уже поделено, рассортировано и уложено в сундуки, рыцари пустили в город остальное воинство, которому также удалось немало поживиться. В дело пошла даже глиняная посуда, которую бережно уложили на подводы, чтобы потом необычной формой горшков и кувшинов подивить домовитых хозяек в далекой Европе.

Джулио Мазарин отписал письмо папе о взятии города, приписав в постскриптуме, что взятие Константинополя не за горами. А в знак своей верности приложил к письму огромный алмаз в золотой оправе, снятый с чалмы покойного паши.

В том, что паша умел подбирать себе наложниц, граф Джулио Мазарин сумел убедиться уже на следующий день. Восемь из оставшихся в живых сорока женщин Джулио Мазарин взял себе по праву победителя. Красавицы, признав в нем господина, ублажали рыцаря всеми существующими ласками. И рыцарь с восторгом думал о том, что даже любвеобильная маркиза Корнель не додумалась до подобных утех.

Плотские удовольствия граф чередовал с казнями плененных сельджуков, проводя их перед картиной «Страшный суд».

Со дня падения крепости миновал всего лишь месяц, но Джулио так крепко вошел в роль паши, словно всю жизнь имел гарем из сотен красавиц. Тем более что женщины готовы были удовлетворить его похоть в любое время и в любом месте, совершенно не считая его желание чем-то непотребным. В окружении страстных мусульманок граф позабыл не только про свои прежние привязанности, но даже про Крестовый поход, и рыцари, глядя на полководца, также обзаводились гаремами, правда, более скромными, стараясь сполна утолить свою плоть, истосковавшуюся по женской ласке в долгих переходах.

Граф Джулио Мазарин уже начинал всерьез думать, а не остаться ли ему в этом городишке, скажем, на год. А однажды, в пьяном застолье, рыцарь имел неосторожность усомниться в неправедности мусульманской веры. Так ли уж она плоха на самом деле, если допускает многоженство!

Иннокентий III не был бы великим политиком, если бы не имел в стане врагов своих шпионов. Соглядатаев папы римского было предостаточно и в рядах единомышленников. Так, на всякий случай. Всегда важно знать, что замышляет неприятель и каким воздухом дышат собственные друзья. Немало доносчиков было и в передовом полку Джулио Мазарина. Папа Иннокентий III знал о графе практически все и относился к его приключениям на любовном фронте как к забавным шалостям, что свойственны едва ли не всем мужчинам. В конце концов, подобную слабость можно списать на издержки военного времени. За год, пока велась кампания, в боевом шатре Джулио Мазарина побывало неимоверное количество женщин. Порой казалось, что его слава завоевателя женских сердец идет впереди прославленного воинства. И женщины, будто взбесившись, старались немедленно угодить в постель знаменитому воину.

В какой-то степени граф занимался даже богоугодным делом, одаривая варварские народы своей благородной кровью. Не отставали от своего предводителя и рыцари, которые с такой ретивостью набрасывались на женщин, как если бы Крестовый поход был организован с единственной целью — перепортить всех мусульманских девиц.

Дело дошло до того, что граф Джулио Мазарин вдруг неожиданно возомнил себя сельджукским вельможей и поселился во дворце почившего паши. И, как доносили соглядатаи, он даже наряжался в туземные одежды и принимал в спальне по пять наложниц сразу, что противоречило христианским обычаям. В конце концов, на такое дело можно было бы также закрыть глаза, — своим военным ремеслом он уже давно искупил многие грехи. Но граф стал подвергать сомнению христианские догмы и говорить о том, что мусульманство не так уж и вредно, если позволяет иметь четыре жены и неограниченное количество наложниц и к тому же повелевает взирать женам на своих мужей, как на божество.

Словом, с появлением во дворце графа Мазарина здешние обычаи не претерпели особых изменений. Кроме гостевой комнаты существовала еще и женская половина с роскошным садом, где любили отдыхать жены и наложницы. А граф, напоминая жеребца-иноходца со стадом кобылиц, без устали покрывал своих женщин во всех закоулках дворца.

Его тело от сытой жизни покрылось заметным жирком, а меч, еще недавно без устали рубивший неприятелей, теперь затупился и покрылся ржавчиной. Такая беззаботная жизнь так понравилась графу, что он отодвинул продолжение Крестового похода на неопределенное время. А кроме того, он недоверчиво относился даже к высказываниям папы по поводу вызволения Гроба Господня и со смехом рассказывал о том, что Иннокентий III силен не только в проповедях, но и в искусстве обольщения.

Именно последние суждения рыцаря Иннокентий III считал наиболее тяжким грехом.

Скоропалительных выводов он никогда не делал и полученную информацию перепроверял из разных источников, когда же поступил донос от оруженосца самого графа, то сомневаться в безгрешности любимца уже более не приходилось. Присев за стол, Иннокентий III быстро набросал письмо, после чего скрепил его личной печатью и, вручив депешу гонцу, строго наказал:

— Отдашь его епископу Марку лично в руки. От того, как ты выполнишь мое задание, зависит не только твоя карьера, но и, возможно, жизнь. — Гонец, юноша лет восемнадцати, выжидательно молчал, не смев поднять на святого отца грешные очи. — Если ты сделаешь все в точности, обещаю походатайствовать перед французским королем, чтобы он произвел тебя в рыцари.

— Вы очень добры ко мне, ваше святейшество! — Юноша упал перед Иннокентием III на колени.

Всю ночь Джулио снились кошмары. Лютые персонажи картины «Страшного суда» вдруг неожиданно приобрели живое воплощение и до самого рассвета, с кочергами наперевес, гоняли его по всей Палестине. Дважды красивая наложница Рамиля нежно будила его поцелуем, пытаясь спасти от тревожного сна. Но едва он забывался вновь — сон повторялся и всякий раз был ужаснее предыдущего. А когда он наконец пробудился окончательно, то, к своему удивлению, заметил стоящего у ложа епископа Марка. Рамиля, натянув одеяло до самой переносицы, расширенными от страха глазами смотрела на нежданного гостя. А рядом с епископом, обнажив мечи, стояло несколько рыцарей.

— Граф Джулио Мазарин, по приговору суда инквизиции вы арестованы.

Остатки грез улетучились мгновенно.

— В чем дело, господа?! Я доверенное лицо его святейшества, — поднялся граф. — Вы хотите неприятностей?! В Константинополь меня направил сам папа.

— Ведите себя так, как подобает рыцарю… — сдержанно укорил его епископ. Помолчав, негромко добавил: — Мы исполняем волю папы.

— Ах, вот оно как! — И, повернувшись к рыцарям, закованным в броню, Джулио произнес: — Почему вы не поднимаете забрала? Я хочу посмотреть на ваши лица! Трусы, поднимите забрала! Вам должно быть стыдно, что арестовывают вашего господина! — вскричал граф.

Было заметно, что рыцари испытывают смущение. Но вот один из них поднял забрало, и граф узнал в нем барона Вагнера. Еще неделю назад они пили вино из одного кубка, а теперь он один из тех, кто должен подкладывать в полыхающий костер хворост.

Кто же другой?

Звякнул металл, и граф увидел лицо второго рыцаря. Это был его оруженосец, рыцарь д\'Эсте. Ничего удивительного в том, что он не узнал его сразу, теперь тот был в новой броне. Вот, оказывается, какова цена предательства своего патрона!

— Спасибо, господа, — сдержанно произнес граф Мазарин. — Вы сполна удовлетворили мое любопытство.

На шестой день заточения графа навестил епископ. Трудно было поверить, что совсем недавно они считались друзьями, — сейчас их разделяла пропасть, какая существует между живыми и мертвыми.