Глава 12 На поле брани я не умру

Только когда стали делить добро графа Джулио Мазарина, стало ясно, что если бы он вернулся после Крестового похода к себе в Нормандию, то сделался бы едва ли не самым богатым рыцарем страны. Одно лишь золото размещалось на десяти подводах. Большую часть добра забрали себе монахи Тевтонского ордена, но даже то, что оставалось, сделало состоятельными людьми целую дюжину рыцарей. Каждый из них понимал, что этих сокровищ с лихвой хватит на то, чтобы отремонтировать обветшавшие замки, расширить земельные владения и оставить отпрыскам немалое наследство.

Оруженосцу графа, рыцарю д\'Эсте, досталось четыре золотых шлема, два серебряных панциря какого-то знатного сельджукского вельможи и три мешка различных украшений.

Но не было главного!

Д\'Эсте с трудом дождался началa аудиенции, а когда часы показали полдень, рыцарь, надев свою лучшую броню, направился к апартаментам епископа.

Епископ Марк был неприхотлив в быту, в общем-то, как и все рыцари Тевтонского ордена. Порой казалось, что для жизни воинствующим монахам достаточно молитвы и меча. Даже сутану он предпочитал не фиолетового цвета, какую подобает носить епископу, а обыкновенную — черную. Такую, что носят рядовые монахи. И лишь массивный золотой крест на широкой груди, украшенный многими драгоценными каменьями, свидетельствовал о том, что он иерарх, наделенный немалой властью.

Правую щеку епископа рассекал большой широкий шрам. Многие полагали, что Марк получил его в одном из походов за Гробом Господним. Но действительность была иной. Это был след кинжала ревнивца-мужа, когда тот однажды ночью застал свою супругу в объятиях юноши. Схватка была недолгой, и перевес сил остался на стороне молодости, но после того поединка Марк стал очень религиозным, а вскоре и вовсе постригся в монахи.

Епископ не принадлежал к знатному роду, не было у него и богатств. А следовательно, путь в иерархи церкви для него был закрыт, и лишь доблесть и мужество — качества, наиболее ценные во время войны, — позволили ему подняться почти на самую вершину церковной власти. Даже сейчас, добившись почти всего, о чем мог бы мечтать простой смертный, Марк одевался в рубище обыкновенного монаха и сражался с сельджуками, как обычный воин.

Епископ Марк был достоин уважения.

Допустив рыцаря к руке, епископ терпеливо подождал, пока тот наконец разогнется, и, когда д\'Эсте отступил на два шага, негромко спросил:

— Что тебя привело ко мне?

— Ваше преосвященство, — набрался рыцарь храбрости, — у графа Мазарина были две картины: одна из них «Мадонна с младенцем», а другая — «Страшный суд». Я бы отдал за них все золото, которое досталось мне после графа. — И, заметив недовольный взгляд иерарха, поспешно добавил: — Кроме того, я бы отдал три золотые булавы и два серебряных топора. Их рукояти украшены рубинами величиной с ноготь. У меня еще есть камни, я готов отдать и их.

Епископ на секунду задумался. Сокровища для него ничего не значили. Он обладал куда большими ценностями — властью над людьми. И не упускал случая, чтобы выразить свое презрение к благородному металлу. Совсем иное дело — католическая церковь, она обязана быть богатой, для того чтобы своим могуществом соперничать со светской властью. А он, епископ Марк, всего лишь ее слуга, который обязан не только оберегать церковные сокровища, но и преумножать их.

— Значит, говоришь, рубины?

— Да, ваше преосвященство, рубины. Камни такой величины мне никогда не доводилось видеть.

Рубины были в особом почете, потому что напоминали застывшую кровь Христа, только она единственная способна застывать в камень и переливаться огнями радуги.

— Это интересно, — неожиданно согласился епископ. — Ты можешь показать хотя бы один из них?

— Конечно, ваше преосвященство, — рыцарь протянул ему огромный темно-красный рубин. Грани его были настолько чисты и отполированы, что в них можно было смотреться. Пальцы епископа несмело потянулись навстречу блеску, а потом, словно опасаясь осквернить Христову кровь нечистым касанием, застыли.

— Этот рубин способен украсить даже митру папы, — умело скрывая восторг, заключил Марк. — Хорошо, считай, что эти картины принадлежат тебе.

Епископ Марк, отказавшись от дворца паши, разместился в обыкновенной лачуге, еще недавно принадлежавшей горшечнику. Презирая роскошь, он не отказывал себе в хорошем оружии, и оно лежало всюду: два кинжала на столе, двуручный меч был прислонен к стенке, а в дальнем углу виднелись еще несколько мечей и три сабли. Двуручный меч епископа можно было узнать сразу по инкрустированной рукояти в виде креста, а вот сабли — трофейные и наверняка принадлежали каким-то знатным сельджукским вельможам. Словом, лачуга больше напоминала оружейную лавку, чем жилище священника.

Впрочем, трудно было понять по-настоящему, кто был епископ Марк в действительности. С оружием, как и с крестом, он не расставался никогда. И часто его долговязую фигуру можно было встретить в воинских порядках среди костров: в одной руке меч, а в другой распятие, как если бы он был божий посланник, спустившийся на землю, чтобы покарать виновных и утешить слабых.

Перед боем он надевал мантию епископа. Торжественную, в какой совершал богослужение. Яркая, темно-фиолетовая, она невольно притягивала взгляды не только крестоносцев, но и недругов. И трудно было поверить, что за все время Крестового похода он не получил ни единой царапины. Такое впечатление, что ангел-хранитель укрывал его своим крылом, оберегая от вражьих стрел.

— На поле брани я не умру, — произносил епископ Марк, первым врываясь во вражескую цитадель.

И вот сейчас, слегка уставший и, быть может, оттого не похожий на себя прежнего, он с интересом посматривал на рыцаря, пожелавшего обменять свои сокровища на две картины.

В чем-то д\'Эсте был ему непонятен. Холст, сотканный из обыкновенных нитей, был тленным. Вряд ли ему уготована завидная судьба. Холст может сгореть во время пожара, его могут изрубить на куски неприятели, он может погибнуть во время переправы. Но если допустить, что картину ждет более счастливая судьба, то уже через год холст потеряет свою привлекательность, потемнеют даже сочные краски. Иное дело камень! С возрастом он становится только интереснее, потому что за каждым из них тянется собственная история.

— Хорошо, я согласен, — склонил голову епископ, сделав вид, что решение дается ему не без труда.

Картины находились в его лачуге, свернутые безо всякого почтения в обыкновенные рулоны. Они перешли к нему почти со всем имуществом графа Джулио Мазарина. Он видел их однажды, мельком, не оценив в суете по достоинству. И вот сейчас решил удостовериться, действительно ли они стоят тех сокровищ, которые давал за них оруженосец графа. Аккуратно развернув холст, он увидел картину «Страшный суд». Несколько минут, не отрываясь, он созерцал запечатленные события, выглядевшие на холсте на редкость реалистично. Вот, значит, какие они, котлы — огромные, почерневшие от копоти, едва ли не полностью скрываемые огнем. В просвете между языками пламени просматривались головы грешников с перекошенными от ужаса физиономиями. Поддавшись какому-то внутреннему порыву, епископ Марк потянулся ладонью к одному из грешников, пытаясь вытащить его из огненной геенны. Это был совсем еще молодой мученик, и трудно было предположить, за что он оказался в одной компании с нечестивцами и антихристами. Неожиданно его рука уперлась во что-то раскаленное. «Обжегся о котел!» — догадался он и резко отдернул руку. Но было уже поздно — на фалангах пальцев остался заметный темно-красный цвет. Через минуту кожа вздуется неприятным белым пузырем.

— Господи! Да это же всего лишь картина, — выдохнул епископ.

Но пальцы болели, как будто он и вправду обжег кожу обо что-то раскаленное.

— Я вижу, что она вам понравилась, — сдержанно произнес рыцарь, — но вы дали слово.

Епископ Марк не отвечал. Он едва взглянул на говорившего и принялся разворачивать следующую картину.

Несколько минут он разглядывал портрет неизвестной женщины, а потом глухо проговорил, скрывая нахлынувшие чувства:

— Боже, как она хороша!

Подобные слова в устах священника звучали почти богохульством, и, видно устыдившись произнесенных слов, он отвернулся, укрывшись от пристального взгляда рыцаря.

— Ваше преосвященство, — негромко напомнил о себе д\'Эсте, — вы обещали отдать мне картины.

Епископ Марк повернулся:

— Я никогда не нарушаю данных обещаний. Обе эти картины твои. Только у меня к тебе есть одна просьба, рыцарь.

Интересно, о чем может попросить его преосвященство обыкновенного рыцаря?

— Какая? — насторожился д\'Эсте.

Теперь на него смотрел не епископ, а великовозрастный мальчишка, оказавшийся в угоду слепому случаю на вершине власти. И рыцарь готов был поклясться, что в уголках глаз священника блеснули слезы. Интересно, что он думал в этот момент? Может быть, вспоминал любимую, с которой пришлось расстаться, или, быть может, мать, терпеливо дожидавшуюся сына из похода. Но уже в следующую секунду д\'Эсте понял, что ему просто померещилось, — голос епископа прозвучал необыкновенно жестко. Так может разговаривать полковник со своим легионером. Но уж никак не священник со смиренной паствой.

— Ты должен сберечь эти картины… Чего бы это ни стоило. Даже ценой собственной жизни.

На лице рыцаря мелькнула улыбка облегчения:

— Мне нетрудно дать это обещание, ваше преосвященство. Я сделаю все, что в моих силах.

— А теперь ступай, — протянул ему епископ картины.

И вновь рыцарь удивился превращению. Оказывается, епископ был еще совсем молодой человек — самое время мять девок на душистых полях. Его лицо сейчас выглядело необыкновенно мягким. Оставалось только гадать, какие мысли копошились в его черепе. Об этом было известно одному только Господу Богу.

— Слушаюсь, ваше преосвященство, — не сразу ответил рыцарь, завороженный произошедшей с епископом переменой.

После ухода рыцаря епископ долго не мог прийти в себя. Некоторое время он стоял посредине комнаты с закрытыми глазами, стараясь избавиться от навалившихся дум. Картины самым неожиданным образом всколыхнули в нем былые переживания, которые осели на дне его души. Боже мой, ведь и он когда-то любил и был любимым, но все это было так далеко. Как будто происходило даже не с ним.

Епископ Марк стиснул челюсти. Нет, он божий воин, а стало быть, не должен поддаваться слабостям и отвлекаться от главного дела. Вот сейчас он возьмет свой меч и обретет спокойствие. На столе стояло четыре глиняных кувшина, следует начать именно с них. Епископ Марк весело улыбнулся, представив, как черепки разлетятся в разные стороны.

Вот она, потеха!

Епископ потянулся к рукояти и вдруг увидел, что лезвие оплела огромная темно-зеленая кобра. Приподняв плоскую голову, она неподвижным взглядом смотрела прямо на него. Вот кому не грозит преисподняя, хотя бы потому, что змеи никогда не умирают и становятся молодыми всякий раз, сбросив с себя старую кожу.

Кобра вдруг предупреждающе раздула капюшон и, изогнувшись, плюнула ядом в епископа. Священник почувствовал в глазах жгучее жжение. Ухватившись ладонями за лицо, он взвыл.

— Глаза! Глаза!!

Боль становилась нестерпимой. Она раздирала его на части, превратив все тело в один пульсирующий нерв, и, уже более не справляясь с нею, епископ рухнул на пол. Вот хлопнула дверь, совсем рядом звякнуло железо, и он услышал голос оруженосца, полный сострадания:

— Ваше преосвященство, что с вами?

— Мои глаза, — убрал руки с лица Марк. И, набравшись мужества, разлепил веки. С минуту он смотрел прямо перед собой, прислушиваясь к посторонним звукам, а потом произнес, объявляя себе приговор: — Я ничего не вижу!

Во Францию отряд д\'Эсте возвращался морем на двух кораблях.

Неделю крестоносцы плыли в жуткую непогоду, которая вдруг сменилась абсолютным безветрием, и паруса, провиснув, вызывали у команды лишь уныние. Стояла жара, и матросы, спасаясь от зноя, разбрелись по кубрикам.

Д\'Эсте занимал лучшую каюту. За последние три дня он лишь дважды выходил на палубу. Вместе с рыцарем была молодая креолка из гарема паши. И, как поговаривали пленные евнухи, она была его любимой наложницей, и если бы над пашой не навис злой рок, то он наверняка сделал бы ее первой женой. Потом эта женщина, которую звали Зульфией, досталась Джулио Мазарину. А покойный граф знал в женщинах толк и отдавал ей предпочтение. И д\'Эсте, оставшись однажды с красоткой наедине, понял, насколько прав был Джулио Мазарин.

Во всех восточных женщинах было нечто такое, что отсутствовало в христианках. Закрывшись платочком, они выглядели необычайно робкими, словно спугнутые газели, и совершенно недоступными, словно были предназначены не обыкновенным мужикам, а ангелам, сошедшим с неба. Но следовало с них снять многочисленные покрывала, чтобы понять, что в слово «господин» они вкладывают нечто большее, чем это принято в Европе. Ни одна из христианских женщин не отваживалась бы на подобную нескромность. А в гареме паши такое поведение выглядело нормой. Наложницы вели себя с мужчинами на редкость раскованно, будто бы владели всем многовековым опытом жриц Вавилона. Уже после первой ночи, проведенной в обществе наложниц, д\'Эсте понял, что желание графа Джулио Мазарина принять магометанскую веру не выглядело таким уж кощунственным.

Епископ Марк находился в соседней каюте. Ослепнув, он никого к себе не допускал и большую часть пути страстно молился. На палубу иерарх поднимался в сопровождении личного оруженосца, и то исключительно глубокой ночью, когда почти все крепко спали. У каждого, кто случайно встречал глаза епископа, устремленные в вечность, невольно в душе скользким неприятным гадом ворошился нешуточный страх.

Рыцарь посмотрел на Зульфию. В каюте было жарко, и девушка, едва прикрывшись простыней, тихо спала. С тонкими восточными чертами, с подведенными бровями, она казалась воплощением добродетелей. Если невинность и существовала, то она должна была выглядеть именно так. Через смуглую кожу пробивался румянец, что делало наложницу еще краше. Он едва удержался от соблазна стянуть с Зульфии простыню. Отказа бы не последовало. Женщина воспринимала д\'Эсте как своего господина и отдавалась по малейшему его желанию. Не далее как вчера ночью он пристроился к ней и, воспаленный близостью молодого и жаркого тела, вошел в нее безо всякого усилия. Женщина совсем не удивилась этому вторжению и, не размыкая глаз, принялась совершать вращательные движения бедрами, доставляя тем самым ему еще большее наслаждение.

Рыцарь д\'Эсте подошел поближе и слегка приподнял покрывало, обнажив великолепную грудь женщины. А хороша! Конечно, прелюбодеяние очень большой грех, а если совокупление произошло с женщиной чуждой веры, то он тяжек вдвойне. Но справиться с чувствами д\'Эсте не мог. «Ничего, господь милостив, — рассуждал он, — для прощения придется слезно покаяться, поразбивать лоб в многочасовых молитвах, а может быть, сделать какое-нибудь крупное пожертвование во благо католической церкви».

Рыцарь д\'Эсте был не безгрешен и, уподобившись покойному графу, едва ли не в каждом поселении, где они устраивались на ночлег, разбивал женские сердца. Но ни одна из этих женщин ни в какое сравнение не шла с этой, которая, казалось, была создана для сплошного вожделения.

Рыцарь задержал взгляд на красивой груди Зульфии. Аккуратной, в меру выпуклой, совсем еще девичьей, полной живительных соков. Нога девушки как бы невзначай согнулась, обнажилось гладкое бедро. Ее кожа напоминала итальянский мрамор, из которого скульпторы античности высекали свои скульптуры. Может быть, Зульфия живое воплощение уже давно канувшей в небытие плоти?

Сейчас поза наложницы была еще более соблазнительна: ноги выглядели необыкновенно длинными, почти уходящими в бесконечность, а раздвинутые бедра с открывшимся лоном — едва ли не центром мироздания. По лицу девушки скользнула легкая лукавая улыбка. Она не могла его видеть, это точно! Глаза у нее были закрыты, скорее всего, присутствие вожделеющего мужчины она почувствовала разгоряченной кожей. Желание вспыхнуло с еще большей силой. Он снял камзол, принялся распоясывать панталоны, но в дверь неожиданно постучали, негромко, но настойчиво.

— Кто там? — раздраженно спросил д\'Эсте.

— Я по очень важному делу, — послышался голос капитана.

Капитан галеры находился в подчинении епископа Марка, но сейчас, не имея возможности влиять на ситуацию, владыка передоверил власть д\'Эсте, который сделался глазами и ушами церковного иерарха.

Д\'Эсте набросил камзол. За месяц пути капитан постучался в его каюту лишь трижды: первый раз, когда галера зацепилась дном o риф и дала небольшую течь; второй раз это произошло десять дней назад — следовало немного отклониться от курса и пополнить запасы питьевой воды. И вот сегодня — третий.

Д\'Эсте не без сожаления посмотрел на Зульфию, которая, натянув простыню на лицо, с опаской посматривала на дверь, блестели лишь ее темно-карие глазенки. Трудно было поверить, что это пугливое создание каких-то пару минут назад было воплощением соблазна.

— Хорошо, капитан, — не без колебаний ответил рыцарь, — обождите минуту.

— О, я понимаю! — послышался ответ.

Наконец рыцарь открыл дверь и увидел встревоженного капитана.

— Что произошло?

— Все эти последние дни я не хотел вас беспокоить. Думал, что это всего лишь случайность…

— Не тяните, капитан, в чем дело? — потерял терпение рыцарь.

Наложница натянула покрывало на глаза. Виднелась лишь узенькая полоска лба, украшенная цепочкой жемчуга.

— Дело в том, что все это время параллельным с нами курсом следовала еще одна галера.

— И что это значит?

— Этот район очень неспокойный, и у меня есть подозрения, что это могут быть пираты.

— Нам нечего бояться, — несколько высокомерно отвечал рыцарь д\'Эсте. — Наш корабль находится под покровительством папы римского.

Капитан едва заметно улыбнулся:

— Не хотелось бы вас разочаровывать, но это… важное обстоятельство пиратов совсем не остановит. А даже наоборот, они убеждены, что в таких кораблях золотом набиты все трюмы.

— Откуда им это знать! — запальчиво воскликнул рыцарь.

Капитан сдержанно пожал плечами:

— На это имеются весьма веские основания, ведь галера возвращается с войны.

— Они не рискнут, за нами идет вторая галера!

Капитан отрицательно покачал головой:

— Этой галеры уже нет третьи сутки. Разыгравшийся шторм раскидал нас в разные стороны. Я пробовал найти вторую галеру, но у меня ничего не вышло.

Рыцарь д\'Эсте с сожалением посмотрел на девушку. Вряд ли она понимала содержание их разговора, но интуиция подсказывала ей, что происходит нечто важное. Голос господина сделался заметно взволнованным, а взгляд очень строгим. Д\'Эсте услышал, как женщина что-то произнесла, но этот возглас больше напоминал вскрик разбуженной птицы.

— А если все же это не пираты?

Капитан пожал плечами:

— Будем надеяться, что это так… Но в это мне уже мало верится. Слишком навязчивое соседство.

— С пиратами можно договориться? — с надеждой спросил рыцарь. — Все-таки на нашем корабле находится епископ Марк.

Капитан отрицательно покачал головой:

— Для них нет ничего святого, хозяин, главная их религия — это золото!

Д\'Эсте вновь перевел взгляд на наложницу. Его вдруг охватила непонятная тоска. Не однажды приходилось слышать, как перед боем рыцари делились предчувствием близкой смерти. Он лишь улыбался на подобные предположения, считая их никчемной выдумкой. Но сейчас, к своему немалому удивлению, вдруг ощутил нечто подобное, словно птица Сирин уже коснулась крылом его лица. А капитан был не кем иным, как посланником темных сил.

Дыхание у д\'Эсте перехватило, он вдруг вспомнил, что ни один из рыцарей, почувствовавших близкую кончину, так и не вернулся с поля брани. А следовательно, их предчувствия были оправданны.

Д\'Эсте посмотрел на наложницу. С такой женщиной, как Зульфия, можно было провести остаток жизни: нежна, покорна, красива. Есть, конечно, неприятный момент — она мусульманка. Но ничего! Ее можно крестить. К ее красивой шейке очень подойдет золотое распятие, украшенное рубинами.

Наконец рыцарь произнес:

— Хорошо… Какие ваши предложения?

— Нужно защищаться. Я уже предупредил команду. А еще мой совет… Я бы посоветовал помолиться… так, на всякий случай. — Капитан закрыл дверь. И уже из коридора раздался его глуховатый простуженный голос: — Они дерутся, как черти!