ЧАСТЬ II. СТРАНА АНАУАК. ТЕНОЧТИТЛАН

Нестерпимая жара, к полудню переходящая в удушающий зной. Солнце, которое забыло, что оно дает жизнь и может быть ласковым и нежным, жалило и жгло беспощадно лучами. Они превратились в острые иглы… Пыль стояла столбом. Она проникала во все поры и мешала дышать, покрывала тела толстой с легкой желтизной коркой. Казалось, что в истощенных телах уже не осталось влаги, так их высушило солнце. Но пот всё брался и брался, не известно откуда… Вместе, пот и пыль вызывали нестерпимый зуд. Но этот природный щит стал своеобразным оберегом — он мешал коже обгорать. Он был единственным укрытием от солнца для устало бредущих пленников…

Бесконечная дорога, свист хлыстов, обжигающих обнаженные спины рабов. Веревка, безжалостно раздирающая шею до крови… Всё сливалось в какой-то непереносимый кошмар, которому не было видно конца…

Пленников Коацаока, который, как и планировали, ацтеки разрушили, не оставив камня на камне, вели спешным маршем. Победители стремились как можно быстрее добраться по Теночтитлана, где они смогли бы на любом из многочисленных рынков, известных своим разнообразием, обменять живой товар на так необходимые в обиходе предметы быта и роскоши. Самый невзрачный раб в хороший базарный день на острове Тлателалько стоил сто зерен какао, а кто не любит удивительный напиток чоколатль, к тому же хорошо приправленный огненным перцем! Если не нужно какао, то его можно обменять на глиняную посуду или теплые плащи с красивым орнаментом. Яркие перья, так необходимые для украшения головных уборов. О, боги! Что только можно получить даже за самого худосочного раба!

А рабы брели, задыхаясь, многие падали от физической усталости и нечеловеческого напряжения. Если кто-либо из них падал, то ли от усталости, то ли, что бы уже не подняться, валилась с ног вся вереница рабов, связанных одной веревкой. И тогда, шедшие сзади и спереди упавшего начинали биться в судорожных конвульсиях, от внезапно перекрывшей дыхание стянутой веревки. Помочь себе сами несчастные не могли, ибо, для пущей надежности, ацтеки связывали им руки за спиной. Видя такое, идущие налегке воины спешили спасать свое добро. Они немедленно ослабляли ошейники, но содранная кожа потом еще долго давала о себе знать…

Иш-Чель брела, как и все, стараясь осторожно ступать, но ноги не привыкли к такой нагрузке, а сандалии уже давно практически стерлись. Каждый маленький камешек посылал дикую боль в истощенное тело, если на него случайно ступала нога. Одежда висела грязным рваньем, обнажая худые плечи. До них в первые дни успело добраться солнце. Они обгорели неоднократно и покрылись струпьями от ожогов. Сильнее всего ломило спину и связанные за спиной руки. Иногда страшно хотелось умереть. Просто упасть, как многие, и больше не вставать, а ждать, когда рассерженный надсмотрщик подбежит к ней и после тщетных попыток поднять, одним взмахом своей палицы размозжит голову. И больше никаких мучений. И не будет она стоять на рынке в качестве жалкого товара для обмена. 0на — дочь грозного Кокомо!..

Но ацтеки, словно нарочно, на привалах насильно вливали в пересохшие рты живительную влагу, а некоторые собственноручно впихивали своим рабам пищу, чтобы те дошли… Чем ближе они подходили к Теночтитлану, тем ровнее становилась дорога, все больше попадалось богатых поместий пилли и селений с наемными крестьянами тлаймати. Всё больше и больше звучала ацтекская речь, если в начале пути Иш-Чель плохо понимала захватчиков, то к концу пути только отдельные слова вызывали у неё трудность.

Для некоторых рабов путь заканчивался в каком-нибудь придорожном поместье. Довольный сделкой ацтек нагружал оставшихся пленников большими тюками с выменянным добром, чем значительно снижал скорость продвижения. Этих счастливцев, оставшиеся в веренице рабы, провожали с тоской и завистью, отправляясь в неизвестность. Ведь никто не знал, как распорядятся ими хозяева, но было известно, что большую часть пленных ацтеки отправят на заклание своим кровожадным богам Уииилопочтли и Тлалоку, как того требовал обычай. И это после тех мук, которые они вынесли в дороге! Но многим было все равно, Иш-Чель иногда вглядывалась в лица молодых мужчин, которые не успели сложить головы, защищая свои семьи и дома, на них читалась решимость ни при каких обстоятельствах не служить ацтекам. Такие уверенно и добровольно примут смерть на теокалли. Другие же, утомленные дорогой и неизвестностью, переставали бороться за свою жизнь, решив поскорее оборвать ее одним ударом ацтекской дубинки.

Иш-Чель не принадлежала ни к одной из групп, она не могла объяснить даже самой себе, откуда в ней проявлялась дикая, просто животная жажда жить, невзирая на окружающий ад. Откуда, в хрупкой и всегда физически-беспомощной изнеженной женщине брались те силы, толкающие вперед, когда у хорошо подготовленных воинов, они заканчивались? Каждое утро она вставала на израненные и ноющие ноги, чтобы вновь бросить вызов злобствующему солнцу и изматывающей дороге, которые стали её личными врагами… Она решительно боролась за свою жизнь, упорно отгораживаясь от всего, что ей могло помешать выжить.

Теночтитлан появился как-то внезапно. Глазам предстала ослепительно красивая низменность, окруженная со всех сторон вершинами. Некоторые из них искрились снегом, а одна — Попокатепетль дышала, выбрасывая в лазурное небо черный дым. Через много лет Иш-Чель услышала красивейшую легенду о двух влюбленных: Истаксиуатль — девушке из знатного рода и бедном, но смелом юноше Попокатепетль. Отец девушки был против неравного брака и решил разрушить счастье влюбленных. Юношу отправили воевать и через некоторое время сообщили Истаксиуатль, что он погиб. От горя она умерла. Но воин вернулся домой невредимым. Узнав о случившемся, он взял тело девушки и ушел в горы. Где через некоторое время тоже умер от тоски. Но так велика была их скорбь и любовь, что даже боги сжалились и укрыли снежным одеялом каждое тело. Так девушка и воин стали горами. А Попокатепетль до сих пор мстит людям за смерть любимой, периодически извергая лаву и пепел.

Посреди огромного озера блестела, до боли в глазах, белоснежная огромная, пугающая своими размерами столица Анауака, утопающая в зелени.

«Прибыли» — пронесся слабый вздох временного облегчения среди рабов. Караван спустился вниз, и ацтеки начали сортировать добычу. Это послужило началом громких криков, рыданий и причитаний расстающихся навсегда родственников. Иш-Чель молча смотрела на это и, где-то в глубине души, была очень рада, что ни ей, ни её некому оплакивать и рвать и так уже истерзанное сердце. А ещё одного испытания на прочность она бы не выдержала, мелькнула неожиданная мысль: если ее богиня уберегла от гибели и во время страшного пути, то здесь не отправят сразу на жертвенник. На мгновение ей стало совершенно безразлично. Поэтому она спокойно и уверенно ступила на искусственную дамбу, ведущую в Теночтитлан, и стала с интересом рассматривать все, что попадалось ей на глаза, невольно восхищаясь, и стараясь, как любой пленный, запомнить дорогу. А вдруг пригодится?

Камни дамбы, а их было три, две виднелись вдали, соединяя город с другими берегами озера, строители плотно пригнали друг к другу. Тысячи ног, следующих в город и из него, отполировали их до зеркально блеска.

Стены домов Теночтитлана утопали в зелени садов, а легкий ветерок, доносил приятный аромат цветов, растущих прямо на воде. Ацтеки окружили остров, на котором располагались храмы, дворец правителя и дома особо знатных граждан небольшими плавучими островками, созданными руками человека. На каждом острове был построен дом в окружении сада, небольшой огород, который мог прокормить семью. Излишки отвозились на рынки по небольшим каналам между чинампе — это название Иш-Чель узнала уже потом. Каналы служили улицами этому городу из островов, а небольшие мостики соединяли каждый двор в квартал, принадлежащий отдельному роду, с определенным занятием: оружейным делом, гончарным просмыслом или другим ремесленным направлением.

Над центральным островом высилась громада Великого храма, торжественно возвышались башни, их, Иш-Чель насчитала около трех десятков, а потом бросила.

Вдоль дамбы на равном расстоянии располагались небольшие тростниковые хижины. Из одной, мимо которой они проходили, вышел ацтек. Он спокойно расправил на себе широкий расшитый пояс красного цвета и белую набедренную повязку. Откинув небрежным, но ловким жестом короткий плащ, ацтек пропустил их караван, перешел на другую сторону дамбы, спустился к озеру и отплыл на лодке, груженной охапками цветов. Хижины оказались обычным отхожим местом.

Все ближе приближался город, и вот, наконец, нога Иш-Чель ступила на твердую землю острова. Они прибыли…

Караван повернул вправо, проходя по краю большой площади, которая дальше сливалась с еще одной, а на ней возвышался Великий храм. Спутники Иш-Ч-ель потрясенно крутили головами, а их вели мимо высоких стен, за которыми слышались подбадривающие крики — судя по всему, там занимались спортом.

За следующими стенами, вдоль которых их вели, доносился такой многоголосый и характерный шум, что спутать сооружение нельзя было ни с чем — это был огромный рынок, на который немедленно свернула, отделившись от общего каравана, большая группа ацтеков с рабами.

Чем дальше от них оставалась грозная пирамида Великого храма, тем веселее становились рабы — они еще будут жить! А поэтому все, с интересом глазели на многочисленные товары, которые выставили в своих лавках прямо у жилищ торговцы и ремесленники.

Но долго любоваться товарами пленникам не дали. Воины свернули в проулок между домами, и вышли на небольшую площадку перед входом в большой дом. Задняя стена соседнего дома отбрасывала тень, и рабам разрешили разместиться перед входом, немного левее.

Надсмотрщик уверенно направился в дом, а остальные с наслаждением расположились на кратковременный отдых. За стеной, примыкающей к дому, слышались голоса, и зеленели деревья, тянуло прохладой — рядом была вода.

В дверном проеме появился надсмотрщик с пожилой женщиной, одетой в простую тонкую рубашку и юбку с красной каймой по низу подола. Из украшений на хозяйке дома, висело несколько низок бус из нефрита. Лицо выражало недовольство, что не замедлило сказаться в хриплом сердитом тоне:

— Это вы называете работниками?! Они же не в состоянии стоять на ногах! Какой из них прок, если неделю их нужно только откармливать и приводить в чувства!..

— Дорога была тяжелой, почтенная Ишто… — робко произнес надсмотрщик, знаками приказывая рабам подняться.

— Нет, в доме мне не нужны лишие рты. Зачем Амантлан направил их сюда? — почтенная Ишто еще раз придирчиво оглядела рабов, взгляд ее глаз смягчился, и женщина уже спокойно отдала приказание:

— Отведите их в поместье. А товары, — носильщики свалили, добытое добро в кучу перед домом, — занесут мои домочадцы… Что?..

Главный надсмотрщик вежливо шептал хозяйке что-то на ухо. Она выслушала и внимательно ещё раз окинула взглядом пленных, остановив его на Иш-Чель. Ее вид не принес хозяйке ожидаемого удовлетворения, а на лице отразилось недоумение, подтвержденное словами:

— Эту?

— Да, моя госпожа…

— Ну, если так сказал Амантлан… Но пусть она идет в самый дальний угол усадьбы… Мне некогда ей заниматься… А этих всех в поместье и хорошо откормить! В доме Амантлана не бывает голодных!

Отдав последнее распоряжение, почтенная Ишто раскланялась с воинами-ягуарами, которые сопровождали рабов. Пока женщина разбиралась с прибывшим добром, им из дома вынесли кукурузные лепешки и в кувшинах прохладное пульке. Как ни странно, но люди Амантлана не забыли подкрепить пищей и пивом пригорюнившихся рабов, которым предстоял долгий путь в поместье нового хозяина. Они должны были вновь пройти по улицам Теночтитлана, по дамбе и следовать вдоль озера. Рабы не знали, что загородное поместье военачальника ацтеков находится недалеко от дамбы, и приготовились к долгому пути. Так Иш-Чель рассталась с последними людьми из Коацаока.

Седовласый раб вышел из дома с десятком домочадцев-мужчин и отдал приказание заносить тюки с поживой. Когда это было выполнено, он взглянул на Иш-Чель и сокрушенно покачал головой.

— Бедная моя госпожа… — раб говорил с ней на её родном языке.

— Ты майя?! — обрадовалась Иш-Чель. Старик улыбнулся:

— Да, госпожа. Я — майя и уже десять лет в плену. Прошел вдоль и поперек огромную страну Анауак. Где только не был… Пойдем, госпожа, я отведу тебя в тихий уголок, где ты сможешь несколько дней отдохнуть, пока тебя допустят к работе в доме.

— Почему ты называешь меня госпожой?

— Такая нежная кожа, такие тонкие руки… Кто же ты, если не знатная женщина? Пойдем… — старик направился в дом. Он провел Иш-Чель через несколько комнат, чисто убранных, вывел во двор, весь засаженный цветами, который опьяняюще пахли; во дворе суетилось около двух десятков домочадцев, определить, кто из них рабы, а кто члены семьи не представлялось возможным, так как все они были заняты определенной работой. Всюду слышались шутки и веселый смех, очевидно, жилось людям Амантлана сытно и благополучно. Кое-где мелькали мрачного вида воины-ягуары, их Иш-Чель насчитала больше трех десятков и сделала вывод, что даже в самом городе ацтеки не теряли бдительность и постоянно, держали под охраной свои дома и семьи.

Дом нового хозяина Иш-Чель располагался на самом краю центрального острова. Немного места, около шести шагов в ширину было отведено внутреннему дворику, а остальное место занимали огромный сад и огород, расположенные на больших плавучих островах, соединенных между собой маленькими мостиками. Вдали виднелись аккуратные домики из кирпича, изготовленного из речного ила, крыши были покрыты тростником. Всё было добротным, чистым и прочным. Ощущалась крепкая рука рачительного хозяина или хозяйки.

Седой раб привел Иш-Чель на самый край плавучего острова, где стоял маленький, практически крохотный домик в окружении цветов.

— В этом домике никто не живет, так что располагайся, госпожа. Вода в озере чистая и теплая сегодня. Через два дня будет баня, и ты сможешь хорошо попариться… Через некоторое время я принесу тебе еду и питье.

Прощально махнув рукой, старик ушел, оставив Иш-Чель одну. Она тут же вошла в домик и осмотрелась: внутри лежало несколько пестрых циновок и одеял, в углу стоял кувшин и несколько глиняных мисок. Вот и всё. Иш-Чель вышла, разделась и окунулась в теплую воду. Ей пришлось долго откисать, пока вся дорожная грязь не ушла с её кожи. После купания она попыталась постирать свои лохмотья, но тонкая ткань ритуальной рубашки буквально расползлась, оставив в её руках лишь небольшой кусок, которым женщина решила замотать свою голову с такими приметными волосами. На голое тело Иш-Чель набросила одеяло и, укутавшись в него, облегченно задремала. О своем будущем она собиралась подумать потом, когда проснется, а сейчас её устраивало, что не нужно ни куда идти, и все оставили её в покое.

Проснулась она от чувства голода. Ей страшно хотелось есть и пить. Оглядевшись в темной хинине, она обнаружила, что уже ночь. Рядом с собой Иш-Чель нашла тарелку с кукурузой и нежными кусочками рыбы, которая, к сожалению уже остыла, но для голодного желудка была неимоверно вкусна. Не забыл старик принести ей и попить — кувшин был наполнен соком агавы. Но самое главное, ей принесли одежду: белую юбку и рубашку, та же заботливая рука положила под сложенные вещи и теплую шкуру, в которую Иш-Чель с удовольствием завернулась, когда насытилась, и легла дальше спать.

Утром её опять никто не разбудил, а только незаметно оставили пищу. В течение дня она слышала обычный шум со стороны господского дома и видела купающихся детей. Так прошло два дня. На третий пришла женщина и объяснила, что нужно вставать и идти работать.

Для начала ей предложили помогать на кухне, нужно было смолоть вручную зерна кукурузы для изготовления лепешек. Иш-Чель озабоченно смотрела на два камня, с которыми ей предстояло работать. Один был большой и плоский, а другой немного меньше. Насыпав зерна кукурузы, она принялась за работу. Очень скоро руки стали ломить до такой степени, что Иш-Чель не смогла больше сделать ни одного движения. К тому же камень, которым она растирала зерна, постоянно выскальзывал из её маленьких ладоней. Женщина, которая за ней присматривала, сокрушенно осмотрела образовавшиеся с непривычки волдыри и отправила новую рабыню восвояси, махнув рукой в сторону ее теперешнего дома.

На следующий день Иш-Чель поручили выпекать тортильи — лепешки из кукурузной муки, которую за неё кто-то смолол. Но пекаря из нее не получилось — лепешки хоть чуть-чуть, но малость подгорали с какой-нибудь стороны. Её опять отправили. Поздно вечером в домике появилась пожилая женщина, которая ведала в доме Амантлана кухней.

— Ты должна приносить хоть какую-то пользу, если нет, то никто просто так тебя кормить не будет, тебя отправят на теокалли в жертву…

Иш-Чель вздохнула и огорченно посмотрела на свои руки:

— Что же мне делать, если я ничего не умею!

— Нужно стараться, даже через силу и боль. Ты уже не госпожа. А почтенная Ишто терпеть не может лентяев — сама крутится целый день и мы должны работать. Тебе еще повезло, что ты попала в этот дом, здесь к рабам хорошо относятся. Так что не зли хозяев, найди работу по силам, поняла?

Иш-Чель кивнула, обещая выполнить советы женщины, но боги видели, что она не знала как… Единственное, что она предпринимала для своей безопасности, быть не узнанной, так это ежедневное вымазывание лица и рук сажей или илом, отчего вид её был неопрятен и не вызывал желания ацтекских стражей заигрывать с новой рабыней.

Несколько дней ее посылали работать на огороде, нужно было собрать созревшие красные плоды помидор, сладкого и острого перца. Потом она собирала и вновь высаживала фасоль.

К кухне Иш-Чель подходила только, чтобы отнести для обеда овощи. Но однажды, очевидно, от перегрева, голова её сильно закружилась, к горлу подошла тошнота, и Иш-Чель потеряла сознание, рассыпав по земле собранные овощи. Когда её привели в чувство, женщины сокрушенно покачали головой и больше на огород не отправляли.

Следующей работой был уход за домашней птицей, но она закончилась еще быстрее, чем предыдущие: Иш-Чель панически боялась входить в огороженный вольер с индюками. Птица почему-то совершенно не пожелала признавать её, и не долго думая, распахнув крылья, грозно клокоча, набрасывалась на рабыню.

Иш-Чель устала сама от своей никчемности и утомила добрую женщину, которая распоряжалась работой для рабынь.

Её самочувствие ухудшалось, но Иш-Чель мужественно держалась. Теперь ей было ради чего бороться — она ждала ребенка. Это вносило смысл в ту борьбу, которую она вела с обстоятельствами, и заставляло задуматься всерьез о своем положении.

Терпения у женщины было, хоть отбавляй, и она спокойно принималась за любую работу, которую ей предлагали. Она твердо решила, что ни за что не позволит хозяевам отправить её, как ненужную вещь, на жертвенник, а рассказов об этом она наслушалась достаточно, когда сидела вечерами со всеми рабами в общем, длинном помещении для прислуги. Теперь она была не одна, но заводить разговоры о побеге было бессмысленно, в новом положении ей было не уйти.

Последней работой, которую, по истечении недельного пребывания, ей поручили, стало поддержание огня в очагах большого дома. Более простой работы придумать было нельзя, но и она выполнялась Иш-Чель с большим трудом.

Иш-Чель огорченно смотрела на свои исколотые руки и от жалости к себе не могла удержать слезы. Разжечь огонь самое простое дело для женщины, но если ты знатная? Как сложить дрова, как их выбрать, и почему они такие разные, корявые, шершавые, просто уродство какое-то! А как их перенести? На спине? В руках? Много ведь не унесешь…

Но это еще оказывается не такая большая проблема — можно с высоко поднятой головой проходить и целый день, нося по одной ветке хвороста, что делать дальше? Как их сложить в очаг? Почему они не помещаются, чем укоротить торчащие во все стороны ветки? И почему на нее все смотрели, как на ненормальную, когда она пыталась аккуратно обломать тоненькие веточки, которые торчали во все стороны, чтобы хоть как-то выровнять это убожество. Когда мать Амантлана вооваласъ в комнату, где разожженный очаг грозился поджечь крышу дома, Иш-Чель пыталась зализать ранки от заноз.

— Твое рвение к работе разорит твоего хозяина, а меня оставит без крыши, бестолочь! — рявкнула мать хозяина и с угрюмым рабом принялась спасать положение, вытаскивая занявшиеся пламенем ветки и туша их, — Пойди, отведи её…

Пауза затягивалась так, как почтенная Ишто просто не знала, куда определить непутевую рабыню и подозревала, что нужно уточнить у сына, какие — такие «свои виды» он имел ввиду, когда оставил эту женщину доме.

Она подозревала, что не за умелые руки, но и вида новая рабыня никакого не имела, уж как мать, Ишто хорошо знала, какие женщины нравятся её сыну. Еще раз, взглянув на исправленный и мирный очаг, почтенная Ишто деловито оглядела угрюмую женщину, вид у той был виноватый, что и примирило старушку с тем ущербом, который мог быть нанесен. Кроме угрюмости, почтенную Ишто страшно раздражала непонятного цвета тряпка на голове рабыни. Решение возникло незамедлительно, решительно поджав тонкие губы, отчего крючковатый нос резко навис над губами, делая её похожей на ночную птицу, почтенная Ишто требовательно махнула рукой и приказала Иш-Чель следовать за собой:

— Я отведу тебя мыться, потому что с такой грязью поручать любую другую работу просто преступление. И попробуй только не соскрести эту грязь, буд ешь ночевать с собаками!

Нужно добавить, что для всех рабов Амантлана, которыми заправляла его мать, угроза «спать с собаками» означала практически самое страшное наказание, после которого уже следовала только казнь на теокалли.

Старая мать Амантлана была в основном очень покладистой женщиной, которая внезапно на старости лет, благодаря ратным трудам единственного сына, вдруг из жены ремесленника-гончара превратилась в мать вождя, став тем самым в ряды ацтекской знати. Старушка испуганно признавалась самой себе в том, что просто не знает, чем и как загрузить домашних рабов. Семья её так и осталась малочисленной. Заботиться приходилось только о сыне, дочерей она сумела выгодно отдать замуж. Это количество слуг казалось ей просто немыслимым, по причине огромного расхода пищи и одежды, а в этих главных вопросах домашнего хозяйства она всегда стремилась быть экономной. Она не понимала, зачем тратить такую уйму средств на содержание толпы, которая сопровождала её сына. Все увещевания Амантлана отметались ею, и она в его отсутствие пыталась устроить все на свой лад, благо сын ещё ни разу не подорвал авторитет матери, смиряясь с ее решениями, какими бы абсурдными они на его взгляд не были. Вот и теперь, не получив от сына необходимого разъяснения, куда деть эту бестолковую и ни на что негодную рабыню, она решила, что для начала ей не повредит хорошее купание. А там глядишь, сын рассмотрит эту девицу и поймет, что его «особые виды» не стоят такой худышки.

Почтенная Ишто, как страж, стояла на своем посту, внимательно следя за каждым движением Иш-Чель. Пока последняя терпеливо смывала грязь, жалея и осознавая, что теперь-то уж ацтеки точно поймут, кто перед ними. Почтенная Ишто неоднократно инструктировала рабыню, с какой силой и с каким старанием необходимо отмывать ту или иную часть тела, подозрительно разглядывая проступаюшую светлую кожу. Когда же, отмыв волосы, Иш-Чель откинула их назад, то она увидела нечто напоминающее испуг на лице своей хозяйки, что вызвало у неё самой кривую усмешку — пугаться следовало ей, а не ее хозяйке. Почтенная Ишто пришла в себя, когда рабыня надела новую рубашку. Женщина перестала быть уродиной, теперь была понятна и грязь и рваные тряпки. Очевидно, сын знал, что имел ввиду, когда говорил о своих «особых видах».

Внезапно встретившись, взглядом с рабыней, почтенная Ишто вздрогнула, ощутив неприятное предчувствие будущих событий, явно или косвенно связанных с этой красивой женщиной. Слишком много было в ней необычного, старая женщина едва удержала свои руки, которые произвольно от неё, потянулись к засиявшим на мгновение волнистым бронзовым прядям.

— Спаси нас всех, наша Змеиная мать, — прошептала почтенная Ишто, с подозрением рассматривая одетую рабыню, — Коатликуэ, великая богиня, с такой красотой ты заморочишь голову моему сыну!..

— Мне он не нужен, у меня есть муж…

— Как же, как же! Муж. Где он твой муж? — Иш-Чель осеклась, вспомнив, что ей совершенно не следует раскрывать кто она. Но хозяйка уже возмущенно фыркала, оскорбляясь за сына:

— Вы посмотрите, он ей не нужен! Это тебе-то, рабыне? Да вы счастливы запрыгнуть к нему в постель сами, только бы не работать! Да, если уж знатные женщины не дают ему прохода, то уж о рабыне и говорить нечего! Но смотри мне, я своего сына в обиду не дам, живо пойдешь у меня к собакам! Ага!

— Он мне не нужен!

— А кто выторговал к себе особое отношение? Мой сын приказал не давать тебе никакой работы, когда уходил, но что толку держать бездельников в доме? А ты-то уж точно ничего не умеешь! Кем ты была? Твои руки мягкие, на них нет мозолей, ты ничего не смыслишь даже в собственном мытье, только не говори, что ты была знатной женщиной, не хватало мне ещё заботы обучать тебя, как нужно работать! Только этого мне не хватало!

— Должна вас огорчить, хозяйка, но вы правы, я ничего не умею делать. Я выросла в богатой семье и умею только приказывать рабам и распределять между ними работу! — обе женщины стояли, упрев руки в бока, со стороны было похоже, что они вот-вот начнут бить друг друга кулаками. Но тут почтенную женщину словно осенило, ей удалось поймать шальную мысль. В лице новой рабыни она усмотрела своё спасение от домашней неразберихи. Ведь точно, знатные женщины обучаются распределять всю работу между рабами и следить за распорядком в таких больших домах, как этот новый дом, выстроенный год назад Амантланом, где должно быть положено начало их, теперь уже знатному роду.

— Ты это умеешь?.. — подозрительно прищурилась почтенная Ишто, рабыня утвердительно кивнула, — Ну хоть что-то ты умеешь делать, хвала богам! Хоть одной зубной болью меньше! Вот с завтрашнего дня ты и приступишь к своим обязанностям. Почти все рабы у нас твои соплеменники, есть несколько человек тласкаланцев, но, они все служат моему сыну, ты с ними сталкиваться не будешь… — постепенно разговор принимал деловой оборот, и обе женщины мирно направились к дому, тихо и чинно определяясь со следующим днем. Старая женщина была несказанно рада сбросить с себя тяготы распределения домашней работы. Иш-Чель же могла на какой-то миг поверить, что сможет затеряться в этой семье. А, имея возможность видеть и говорить с рабами-майя, найти возможность выбраться из Анауака. Эти мысли настолько захлестнули её, что она едва слышала назойливые наставления почтенной Ишто.

Иш-Чель боялась вспугнуть неожиданную удачу, но назойливое воображение услужливо рисовало ей одну за другой картины освобождения. Иш-Чель с первых же минут плена понимала, что никогда не сможет смириться со своим положением рабыни. Гордая кровь правителей Кокомо взывала к свободе, а потому она была очень рада, что хоть в малой степени ей так повезло, и она получит, по сравнению с положением других рабов — майя, огромную возможность спасти себя и помочь своим соплеменникам. Её не испугало, и ни на минуту не смутило то, что они находятся в самом сердце страны Анауак, что до родных мест многие и многие дни, недели, месяцы тяжелейшего пути. Желание попасть домой поглощало все. Она надеялась, что сможет найти в доме Амантлана единомышленников, не сомневаясь, что в каждом рабе — майя теплица надежда вернуться домой.

Остальная половина дня прошла в спокойной и плодотворной беседе с хозяйкой. Смирив свою гордыню, это Иш-Чель за несколько месяцев научилась делать успешно, она внимательно и терпеливо выслушала длинный рассказ почтенной Ишто. Которая с гордостью поведала, как ее сын стал сначала простым воином, затем в конфедерации племен занял почетное место в совете старейшин, а уж после покорения долины и военным вождем ацтеков. Старая Ишто так чистосердечно гордилась своим сыном, что не обращала внимания на временами хмурившуюся рабыню.

Иш-Чель постаралась хорошо запомнить немногочисленные привычки своего хозяина и его матери, поражаясь, как же мало нужно человеку, совсем недавно занимавшему положение на ступень выше раба, чтобы обрести привычки и замашки коренной знати Теночтитлана. Иш-Чель узнала, что её хозяин, поступив на службу воином и, отказавшись продолжить гончарное дело отца, поменял свое имя, но на какое! Словно в насмешку гордой потомственной знати Теночтитлана, он взял себе новое имя, которое прямо говорило о его происхождении. Амантлан — один из районов, называемых здесь мейкаотль, где проживали одни ремесленники со своими семьями, а его отец не был даже в совете рода, не говоря уже о том, чтобы быть старейшиной рода. Воистину задиристости её новому хозяину не занимать. А то, что он выбился из самых низов и достиг практически вершины власти (выше него стоял только верховный вождь ацтеков — Ицкоатль), говорило о его уме и неординарности. Добиться такого мог только человек, обладающий сильной волей и неограниченной жаждой власти. Насколько Иш-Чель знала, все эти качества в избытке составляли сущность ее хозяина, а, следовательно, это был очень опасный человек, которого в будущем ей предстояло перехитрить, чтобы получить свободу.

Погруженная в свои тревожные мысли, Иш-Чель, старалась не заснуть. Она ожидала возвращения Амантлана, который еще рано утром отправился к тлатоани — дворец правителя Теночтитлана Ицкоатля на совет или пир, устроенный в честь его возвращения. Было уже заполночь, когда грохот барабанов и визг флейт известил о его прибытии.

Казалось, что от такого шума проснулся весь квартал, и стражи порядка немедленно арестуют нарушителей спокойствия, которые во всю охрипшую глотку распевали:

Иш-Чель поняла, что это продолжение чествования героя, то есть ее хозяина, а поэтому никому и ничего не грозит, несмотря на строгие нравы, царящие в городе. Когда шум стих, послышалось сонное бормотание проснувшейся Ишто. Слов разобрать было нельзя, но по интонации голоса Амантлана Иш-Чель догадалась, что он явно хорошо нагрузился опьяняющим напитком октли.

Едва Иш-Чель услышала его тяжелые шаги, внутренне сжалась в комок. А, чтобы уставшие за день от беготни по дому ноги не дрожали, прислонилась к прохладной стене. Так она встретила Амантлана.

Он вошел. Достаточно было беглого взгляда, чтобы определить — её хозяин в плохом настроении. Хмурый. Шаги тяжелые. Взгляд всегда живых черных глаз замутнен выпитым октли. Крупным шагом он пересек комнату и остановился у злополучного очага, уже потухшего по невнимательности Иш-Чель. Пожал плечами. Присел. Спокойно, как ни в чем не бывало, словно всю жизнь только и занимался этим, отобрал мелкие веточки, быстро уложил их в пепел, нашел тлеющие угольки и разжег, добавив тем самым свет и тепло в комнату. Занимаясь столь неблагородным делом, Амантлан сердито бубнил что-то себе под нос, совершенно не удостаивая рабыню своим вниманием. Иш-Чель с трудом разобрала:

— Что за народ эти женщины… дай рабыню, так она не так работает… как будто мне не все равно, как она работает… Это что, воин, которого надо учить воевать? Или у меня нет больше забот, как заниматься домашними делами! Тоже придумала, нашла ещё управителя!.. И что это за рабыни теперь пошли? Воду носить не умеют, есть готовить — отравишься, очаг разжечь — дом сгорит! — Иш-Чель догадалась, что последние слова явно относились к ней, но продолжала молчать, ожидая, что же последует дальше.

Амантлан продолжал сидеть на корточках у весело горевшего очага, через несколько минут он покачнулся, и Иш-чель на какой-то миг показалась, что он свалится в огонь. Очевидно, она тихо ойкнула, чем и привлекла его внимание. Глаза Амантлана открылись, он бросил взгляд через левое плечо, мгновение, и он отметил, что рабыня отмыта и переодета. Кажется, даже вместо её живописной тряпки на голове чистая холстина. Лениво он распрямился и встал, чтобы взять кувшин с водой, стоявший на полке, где Иш-Чель приготовила ему поздний ужин из жареной курицы и маисовых лепешек. От его внимательного взгляда не укрылось, что женщина вздрогнула и невольно сильнее вжалась в стену.

— Перегородка тонкая, женщина, если ты так будешь жаться к ней, то проломишь дыру в комнату моей матери, а еще одного разговора с ней я не выдержу… — Амантлан отхлебнул прямо из кувшина, продолжая смотреть на Иш-Чель в упор.

— Ты, наверное, не ела? Присоединяйся, нам хватит… Хм, я сегодня совсем не в настроении… кстати, по твоей вине. Ты меня боишься?

Получив в ответ только молчание, Амантлан вновь пожал плечами, взял одну лепешку, отломил приличный кусок курицы и направился к ней, с трудом переставляя ноги.

— Послушай, в моем доме тебе нечего бояться, а меня тем более, особенно сейчас — я слишком устал. Эй, может, ты не будешь молчать? — он протянул ей часть своего ужина и терпеливо ждал, пока она соизволит его взять.

— Хм, открою тебе большой секрет — в моем доме не бьют рабов… — он лукаво улыбнулся и продолжил, по-прежнему держа еду, — Вижу, что для тебя это не секрет… А ты не знаешь, что рабы должны выполнять приказы?.. Я тебе приказываю: ешь! Ты должна есть. Говорю: «Работай!» И ты должна работать…

Миролюбивое настроение Амантлана постепенно улетучивалось. Он начал терять терпение. Откусив от отвергнутого рабыней ужина приличный кусок мяса, почти не жуя, проглотил и, уже не скрывая раздражения, мрачно проговорил:

— Ты — рабыня… Ты должна гордиться, что попала в мой дом. Сыта. Одета. Под моей защитой! Ты что, язык проглотила? Приказываю тебе говорить!

— Я — рабыня?

— Да. — Амантлан невольно обрадовался, что рабыня заговорила, ее молчание его угнетало.

— И чему же я должна радоваться? Тому, что ты лишил меня всего?

— Подожди, женщина, ты должна гордиться — ты живешь в доме Амантлана, предводителя храбрых… Я не простой человек… У меня много тлаймати, я немного богат. К тому же ты будешь работать в доме, а не на полях, — Амантлан прикрыл на секунду глаза. До чего же ему хотелось спать! Но умытое лицо рабыни нравилось ему, да и фигура была умеренно округлой. И он решил слегка, только слегка, провести разведку, боясь, что сон сморит его.

— Эй, женщина, не говори мне, что тебе не нравятся богатые мужчины! Никогда в это не поверю. Вам всегда нужно подавать богатого, самого умного, самого смелого… Ха, вот только этого человек добивается в пожилом возрасте! А тебе повезло. Я молод. Я не женат, — голова Амантлана сделала гордый кивок. — Щедр. Добр…

Запнувшееся перечисление достоинств вызвало у Иш-Чель улыбку.

— Я могу даже сделать так, что ты вообще не будешь работать. Да, я богат, и могу себе это позволить, у меня много тлаймати, ну, ты понимаешь, это те, кто платит мне дань…

— Я не шлюха, господин. Это их ты можешь купить, рассказывая о своем богатстве… — Иш-Чель гордо отвернулась. Амантлан совершенно не обратил внимания на ее слова и осторожно дотронулся до её платка на голове, замечая странный испуг. Женщина попыталась увернуться. И, чтобы развеять напряжение, упорно стягивая с неё платок, он пошутил:

— Ты лысая, да? Никогда не видел лысой женщины…

Если бы Амантлан был трезв, то он давно бы уже махнул рукой на эту тряпку на её голове, но выпитое октли делало его развязнее, и решительным жестом он сорвал с неё крепко завязанный платок. Сорвал и опешил. Хмель прошел в один миг, словно боясь обжечься, он коснулся горящих мягких прядей. Теперь ему стало понятно, почему она не может разжигать огонь в очаге, но имело смысл уточнить, чтобы не осталось никаких сомнений:

— Ты — Иш-Чель — Радуга майя? — ей не оставалось ничего, как кивнуть, подписывая тем самым себе приговор. Она внимательно следила за Амантланом, понимая, что все её планы на побег сейчас могут рухнуть, но где-то в глубине души она не хотела расставаться с надеждой на спасение, вновь обращаясь с молитвой к своей богине — покровительнице. Правая рука Амантлана потянулась к переносице, на мгновение задержалась там, но под пристальным взглядом Иш-Чель, резко была отброшена, Амантлан пытался лихорадочно собраться с мыслями.

— Кто знает?

— Твоя мать и, думаю, рабы — майя…

— Моя мать будет молчать… Рабы тоже, может быть, какое-то время… Уверяю тебя, — резко пресек он её негодование по поводу своих последних слов, — за свободу, совсем недолго… В этом мире каждый думает только о себе!

— Как ты можешь так говорить?! Не все такие, как ты!

— Разумеется. Я иногда должен думать не только о себе, но и о других, — он с интересом прикоснулся к её волосам, ощущая их шелковистость. Перебирая пальцами пышные пряди, он наблюдал, как на них играют отблески огня. Его лицо постепенно смягчилось.

— Но речь не обо мне, а о тебе.

— Я — знатная женщина…

— Лучше бы ты была последней шлюхой… Поверь, я совершенно не хотел тебя обидеть! Ты — жена Кинич-Ахава, и этим все сказано. Если надеешься на радушный прием Ицкоатля и старейшин, то не отличаешься глубоким умом.

— И что же меня, по-твоему, ждет? Ты так уверял меня, что я нахожусь под такой сильной защитой! — в глазах Амантлана мелькнула грусть.

— Нет… Жена нашего врага не может быть под моей защитой. Женщина, к сожалению, ты обречена… Тебя заберут у меня после решения совета старейшин и принесут в жертву на теокалли, — грусть в глазах мужчины не уходила. Иш-Чель начала бить дрожь. Амантлан сделал попытку её успокоить, высказав предположение, которое страшно возмутило женщину.

— Может, ты и проживешь, пока я поймаю твоего мужа…

— Ты никогда его не поймаешь!

— Кто здесь сомневается в моем умении?

— Пока ты, своей болтливостью подтвердил только одно лишь звание оратора! — Иш-Чель была напугана обрисованной перспективой, она прекрасно понимала, что Амантлан прав и ни в чем её не обманул. Но очень уж хотелось напоследок ему досадить.

— Эй, женщина, ты меня, кажется, хочешь разозлить, да? Не будь глупой индюшкой, я ведь единственный человек в Теночтитлане, который испытывает к тебе симпатию. Поэтому усмири свой язык! — Амантлан явно обиделся.

— Какая мне разница, испытываешь ты ко мне симпатию или нет, если у меня один путь — на теокалли!

— Ну почему, я ведь еще хорошо не подумал… Скажи, а я тебе совсем не нравлюсь? — изумлению Иш-Чель не было предела, она сдержалась, но ответ получился довольно жестким:

— Совсем!

— Тогда — только теокалли!

— Что ж, у каждого своя дорога!

— Кажется, у тебя она, женщина, никогда не кончается. Жаль, что я тебе не нравлюсь…

— А что бы это изменило?

— Пока не знаю… Вернее будет сказать, я тебя не знаю… — он опять восторженно перебирал её волосы. — Но жаль уложить на камень живую радугу.

— Так помоги мне!..

— Всё дело в том, женщина, что если… я… соберусь… тебе… помочь, — тут он вообще замолчал. Иш-Чель не могла понять, что это: он подыскивает слова или сомневается в разумности своих предположений. Амантлан сделал паузу, потому что сам себе не веря, прислушивался к своим словам, ловил ускользающий их смысл. Не верил, что он может вообще такое произнести, не говоря уже о том, что это необходимо будет претворить в жизнь. Он пытался усиленно прогнать остатки хмеля от выпитого октли, осознавая с трудом, что может такое вообще предположить:

— Я вынужден буду сделать это просто так, испортить себе жизнь и свое будущее. Ради чего?

— И действительно, ради чего? — последняя надежда рушилась, и придерживать язык не имело смысла, — Ради какой-то рабыни, когда вы их сотнями загоняете на теокалли вашего Уицилопочтли ежедневно!

— Но-но! 0 богах будем говорить почтительно! Хотя, я бы предпочел иметь лишние рабочие руки, но богам нужно жертвовать лучшее… А ты, пока лучшее, что я встречал в своей жизни! Как жаль…

— Сомневаюсь.

— Да. Ты — редкая, красивая собственность… Хм… Неужели я тебе совсем не нравлюсь? — Амантлан сделал тщетную попытку очаровать её своей улыбкой, но Иш-Чель было совершенно не до того.

— Нет. Даже если у меня будет выбор: лечь на твою подстилку или на жертвенный камень… Я лягу на жертвенный камень!

— Боги! Ради чего?! Ради твоей безграничной любви к мужу?! К этому счастливцу, который и пальцем не пошевелил, когда жрецы отправляли тебя, его жену, на теокалли!..

— Откуда Вы это знаете?!

— У меня хорошие осведомители. Я даже знаю, почему тебя отправили на теокалли — это был заговор против тебя и правителя Коацаока, — Иш-Чель упорно молчала, а он, не дождавшись ответа, ещё более рассерженный, продолжил — Его не было рядом с тобой тогда, нет его и сейчас. Неужели ты до сих пор не поняла, что я единственный, кто может тебя спасти?..

— Но ценой, которая меня не устраивает, — ее оглушили слова Амантлана. Вот в чем дело, значит, слухи о заговоре имели место, и Кинич-Ахава ни при каких обстоятельствах не смог бы ее спасти. Получается он не виноват в случившемся? Тогда это многое объясняет!

— Женщина, забудь о своей прошлой жизни, её нельзя вернуть, посмотри на все это со стороны… Тебе крупно повезло, что ты попала именно ко мне в дом…

— Я все это уже слышала. Я не лягу в твою постель добровольно.

— Согласен. Обстоятельства вынудят тебя, — широкая улыбка осветила лицо мужчины, но тут же была испорчена гневом женщины:

— Ты просто… похотливый пес!

— Ну — ну, глупая индюшка, сохраняй верность тому, кто тебя предал!

— Он спасал город!

— Город?.. А как же ты, твоя любовь. И город, напомни мне, что с ним стало?.. Отдать свою женщину на растерзание жрецам ради города, а… как потом с этим жить?! — Амантлан грубо встряхнул Иш-Чель за плечи и заставил её смотреть ему прямо в глаза, которые горели и злостью, и болью, но губы уже кривила насмешливая улыбка:

— За свое нужно драться! — руки его ослабили силу, а голос перешел во вкрадчивый шепот, нежное поглаживание напряженных плеч дарило теплую ласку, — Ты называешь это любовью? Нет, это предательство, женщина…

Он упоенно вдыхал пряный запах её волос, продолжая держать в своих крепких руках. Наклонив голову, сделал слабую попытку найти губы. Иш-Чель резко дернулась и вырвалась, гордо вскинув голову:

— Я не изменю своего решения!

— Угу, я же говорю, что ты — глупая индюшка! Ты уже мертва, давно мертва для него… может быть он уже даже женился на другой. Говорят он сейчас у сапотеков в Митле… — Амантлан пожал плечами, ему страшно надоело с ней спорить, а ещё больше он хотел спать. Иш-Чель даже и сообразить не успела, как ее хозяин повалился на свою постель и мирно засопел, впав в глубокий хмельной сон.

Иш-Чель тихо вышла и прошла на половину, где размещались рабы. Они все мирно спали. Только тихая жаркая ночь была ее подругой и собеседницей, пока она не забылась тяжелым сном, свернувшись на жесткой подстилке, вспоминая о красочных обещаниях Амантлана. Только глубокая ненависть к нему останавливала её от решительного шага сделать выбор в его пользу. Амантлан ошибался, если считал, что её удерживала любовь к Кинич-Ахава. То, что она для него мертва, и их дороги разошлись навсегда, это она знала, но ей просто страшно хотелось домой. И обида, недоумение по поводу предательства мужа отступали. Он не предавал ее, он не мог поступить иначе! Он защищал город, свой народ. Просто это заговор. Если бы она смогла пообщаться со своей богиней, увидеть все, понять, что произошло, как поступить. Но прошло много времени, а дар входить в потусторонний мир все не восстанавливался. Она не могла пробиться через невидимую стену, которая постоянно возникала, стоило ей сделать попытку войти в транс.

Утро не принесло облегчения и не рассеяло её сомнений. Вопрос о том, что с ней будет, оставался открытым. Его нужно было решать. Иш-Чель понимала, что Совет старейшин Теночтитлана не допустит, чтобы она находилась в доме Амантлана как простая рабыня. Едва только станет известно, кто она — ее заберут. Хозяин был прав, ей необходимо покровительство могущественного человека, но даже оно ее не спасет. Ей нужно войти в семью своих врагов полноправным членом, тогда их с ребенком защитит закон. Ребенок!.. Ее хозяин ничего не знал о ребенке! Ацтек никогда не притронется к своей жене, вынашивающей ребенка, пока малышу не исполнится пять лет, так гласил один из законов страны Анауак! Поэтому многие знатные люди имели по несколько жен. Да, возможно в этом будет выход из создавшегося положения, но как использовать то, что она знает?!

Если она ему уступит и станет его наложницей, ожидающей ребенка, то это уже какой — никакой, но сдвиг в лучшую сторону. Однако ей противна была сама мысль о том, чтобы разделить с Амантланом постель, тут мелькнула мысль, что этим она может ему отомстить, пусть думает, что это его ребенок! Тогда у малыша будет все!.. А, что всё? 0н станет ацтеком, будет презрительно относиться к своей матери, которую подняли со дна ямы, нет, на это она не пойдет! Тем более, когда ребенок вырастет, то обагрит руки в крови своих кровных братьев — майя. Но должен же быть выход!

«Спокойно!» — приказала она себе, — «Я должна все хорошо обдумать. У меня есть еще время».

Но она ошибалась. Едва Амантлан открыл глаза, как вспомнил, кто находится у него в доме. Сложности никогда его не пугали, они лишь только разжигали в нем азарт. Он любил бросать вызов судьбе, и в настоящий момент обрадовался, что сможет занятно провести время, оставшееся до очередного похода. «Терпеть не могу скуки, вот уж позабавлюсь!» — радостно потирал он руки, выходя из своей комнаты, и, натыкаясь на предмет своего развлечения. Женщина несла ворох одеял в комнату его матери.

Абсолютно не церемонясь, но не грубо, он быстро втянул к себе спешившую женщину. Резко вздернув подбородок, Иш-Чель попыталась оказать сопротивление, которое только развеселило Амантлана: добыча едва доставала ему до плеча:

— Я подумал, что ты могла изменить свое решение…

— Какое еще решение? — Иш-Чель чувствовала себя спеленатым младенцем в руках строгой няньки, но, тем не менее, пыталась барахтаться и освободиться, чем еще больше разжигала к себе интерес, мужчина принял её сопротивление за игру, легкое кокетство.

— Ну — же, дорогая, ты такая мягкая и хрупкая, — он коснулся легким поцелуем ее шеи, чем вызвал бурю негодования, это его только рассмешило:

— Прекрасно! Ты мне нравишься, и я тебе тоже!

— Убери от меня руки!

— Что…

— Немедленно отпусти меня!

— Ничего не понимаю… — её сопротивление перестало напоминать шутливое заигрывание, и он отпустил женщину, но не выпустил ее руки. Внимательно заглянул в ясные глаза и, к своему удивлению, увидел в них стоявшие слезы, готовые вот-вот скатиться по раскрасневшимся щекам.

— Я причинил тебе боль… — она отрицательно мотнула головой и закусила нижнюю губу, злясь на саму себя, что так глупо не совладала с собой, упустила такой шанс. Амантлан выпустил её руки и легко погладил по правой щеке. Прикосновение было успокаивающим, что еще больше разозлило Иш-Чель.

— Я не собирался тебя обидеть. Скоро ты привыкнешь и…

— Меня заберут из твоего дома.

— Да. Я как-то совершенно упустил это из виду. Тогда тебе действительно не за чем нравиться мне. Иди, выполняй свою работу и прикажи, пусть принесут мне поесть! — Амантлан равнодушно потянулся, словно её здесь не было, и спокойно пошел к озеру.

«Вот ведь дура!» — обругала Иш-Чель себя. «Подвернулся такой, удобный случай, так нет же!»

Она готова была взвыть от досады, как же ей выпутаться? На что надеяться? 0дним за другим самые безумные планы откидывались. Она не могла совершить побег днем — её никуда не выпускали. Ночью дамба, соединяющая остров с материком, тщательно охранялась патрулями и была хорошо освещена, да и вообще она уже не помнила дороги к ней; рядом с их чинампе было много лодок, но ночью их тоже охраняли. Ацтеки и дома жили как на войне, всегда готовые к любым неожиданностям. Плыть вплавь по темной воде, не зная глубины и дальности плаванья, она не рискнула бы даже и днем. Попасть иноземцу в очень хорошо охраняемую страну Анауак было невозможно, а о том, чтобы её покинуть не было и речи.

Улучшать положение необходимо было здесь, и как можно быстрее. Но она не представляла как, очевидно, единственное спасение — хозяин, которого она так опрометчиво оттолкнула! Это в её положении! Иш-Чель перебрала все ругательные слова, которые знала и могла бы применить к себе и своей глупости, но это не могло помочь.

Устав за день, она не могла уснуть и мешала спать соседкам, постоянно поворачиваясь с бока на бок, но самым страшным было не это, и даже не изнуряющие бесконечные мысли. Ужас посетил её в тот момент, когда мать Амантлана в очередной раз увидела, что ей стало плохо после приема пищи. Ишто не стала тратить силы на объяснения с рабыней, а прямиком направилась к сыну.

Разговор почтенная Ишто начала весьма необычно — она залепила своему сыну увесистую оплеуху. К своему несчастью, Амантлан сидел на циновке и правил боевой нож. Реакция сына — безмерное удивление не смогли поколебать её веры в свою правоту, к тому же ей редко удавалось теперь наказать сына за его проделки.

Амантлан от неожиданного удара вскочил на ноги и удивленно посмотрел на мать, а она стояла перед ним, упрев руки в бока, всем видом говоря, что сейчас начнется крупный скандал.

— За что? — сдерживая смех, спросил Амантлан, рука невольно потянулась и потерла место удара. Старость не отняла силы у почтенной женщины, а это радовало.

— А ты не знаешь? — ласковый тон матери его насторожил.

— Ну — у… Есть… — Амантлан терялся в догадках.

— Вот именно, что — есть! В нашем роду ни один мужчина, а они все были мужчинами, не позволял своим детям рождаться, где попало!

— Да. А я здесь причем?

— Если бы ты был ни при чем, то я не стала бы с тобой разговаривать, нашла бы с кем вести этот разговор!

— И все же, мне очень даже кажется, что ты ошибаешься, матушка.

— Амантлан, я молчала, когда ты крутил любовь с женщинами из дворца…

— Матушка, зачем же так громко? — Амантлан оглянулся, но слуг под дверью не оказалось, он успокоился.

— Затем, что ты забываешь свой прямой долг! У тебя три сестры и ни одного брата, а ты не заимел ни одной жены!

— О, нет, я этого не вынесу! Ты снова начинаешь морочить мне голову о наследниках?! Я уже тебе говорил, что не могу пока жениться!

— Если ты не можешь жениться, то нечего было заводить детей и приводить их мать в наш дом!

После слов Ишто повисла тишина. Амантлан настолько был поражен, что не мог найти подходящих слов. Получалось, что… Он не мог поверить в слова матери, но не доверять ей он так же не мог.

— Давай, матушка, выясним это спокойно и обстоятельно, — он вежливо усадил мать, и сам занял удобное положение, немного поодаль, потому что достаточно хорошо знал ее горячий нрав — одной оплеухи за несколько лет ему было вполне достаточно.

— Какая женщина и, что за дети?

— Твоя женщина и твой ребенок!

— Кто же моя женщина?

— Ха, у тебя, их так много…

— Скажем так, о ком ты говоришь?

— Об этой твоей рабыне — майя, на которую у тебя были свои виды, — Ишто утвердительно кивнула и удовлетворенно отметила растерянное выражение на лице сына. Амантлан встал, нерешительно отбросил длинные волосы на спину и внимательно посмотрел матери в глаза:

— Унеё будет ребенок?

— Да, но это пока не слишком очевидно. Поэтому не стоит вести себя так, словно ничего не происходит.

— Хорошо. Спасибо. Я сам разберусь! — твердо взяв мать под руку, он буквально вытолкал её из своей комнаты и опустил занавес из шкур. Ишто не пыталась протестовать, потому что знала — это бесполезно. Амантлан поступит только так, как посчитает нужным.

Ощущая тревогу где-то в глубине души, он несколько раз измерил помещение шагами, пытаясь привести мысли в порядок. Слишком много не увязывалось с этой рабыней. Известие о ребенке, огорчило его, но в этом чувстве большую роль играл чисто мужской эгоизм. Рабыня нравилась ему, но нравилась как красивая редкая вещь, попавшая в руки. Если бы она принадлежала любой ацтекской семье, он, не раздумывая, взял бы её в жены. Ему нравилось её сопротивление, он не сомневался, что оно долго не продлится, и получал от этой игры удовольствие. Скольких женщин, ему удалось добиться, благодаря терпению! Но появление ребенка всё меняло, как и редкая внешность рабыни, не говоря уж о её происхождении.

Прежде всего, он попытался вспомнить, его ли это ребенок. Кроме ночи, которая была несколько дней назад, когда он оказался слишком пьян, вместе они не оставались. По крайней мере, он хорошо помнил все эти встречи и то, что во время них ничего не произошло. Получается, он не мог нести ответственность за ребёнка… Это был не его ребенок.

Решительно Амантлан выглянул наружу и громко крикнул:

— Иш-Чель!

Через некоторое время она вошла, глядя ему в глаза несколько смело для рабыни. Хозяин стоял у окна, в пол-оборота к ней и был чем-то встревожен. «Меня отдают! ' — мелькнула тревожная мысль. Она попыталась заглушить панику, уже заранее уговаривая себя смириться.

— Ты ждешь ребенка? — не в привычке Амантлана было ходить вокруг да около.

— Да.

— Ты знаешь, кто его отец? — она утвердительно кивнула.

— Это случилось в ту ночь, когда мы захватили Коацаок?

— Нет. Это ребенок моего мужа.

— У тебя нет мужа, женщина!.. Значит это ребенок Кинич-Ахава. Занятно! И что же мне теперь с тобой делать?!

— Отправить меня домой!

— Да, конечно! — согласился Амантлан, едва сдерживая свое раздражение — Ребенок, вернее, его появление будет немедленным тебе приговором. Я не смогу спасти двоих!

Иш-Чель почувствовала, что её хозяин начинает злиться. Вот только на кого? А он действительно чувствовал, как гнев постепенно нарастает. Больше всего он не любил быть беспомощным, когда от него ничего не зависит.

— Господин, — обратилась к нему она, выбрав, как ей казалось, самую приемлемую форму для обращения, — Почему вы не хотите получить за меня выкуп? Я понимаю, что моего мужа найти невозможно, но у меня есть семья, я из…

— Выкуп?.. И кто же будет платить его?

— Моя семья, — её убежденность заинтриговала Амантлана.

— Я уже много раз повторял тебе, что у тебя нет мужа и семьи. Повторю еще раз, Анауак воюет, вернее, закончил войну с Коацаоком… На месте города руины и бродячие собаки. Может быть, они соберут за тебя выкуп?

— Коацаок — город моего мужа, — Амантлан поморщился, сам не понимая, почему ему неприятно упоминание о Кинич-Ахава, как о муже. Он для него был пока непобежденным противником, которого он, Амантлан, разбил, но не уничтожил.

— Я происхожу из семьи Кокомо. Думаю, что это имя для тебя, что-то должно значить?

— Конечно, братоубийство, обман, распри, захват чужих и дружественных городов, — четко, без запинки отрапортовал Амантлан. Иш-Чель смутилась, характеристика была верной, но ей было неприятно, что из прозвучавших слов ни одно не было положительным.

— Можно подумать, что ацтеки ведут себя иначе!

— Разумеется, нет, но никто и не пытается рассчитывать на нас, если мы этого не обещаем.

— Какой бы ты не представлял мою семью, но — она моя, и ей будет небезразлична моя судьба.

— Сомневаюсь, женщина. За тебя, как это водится, отработали и никто никому не должен. Я не прав?

— Да отработали. Но я — дочь Кокомо. И меня не оставят в неволе…

— Значит я могу получить выкуп?

— Конечно! Мой господин, нужно только отправить послов…

— А ты не подумала, женщина, что такие вопросы решает тлатоани, а не я? И еще не известно, как он посмотрит на то, что я укрыл такую знатную пленницу. Что Кинич-Ахава бродит в лесах, и послы могут попасть ему в руки? Мне ведь известно, что именно тебе выпал жребий взойти на теокалли, чтобы спасти Коацаок, как утверждали ваши жрецы. Ты уверена, что Кинич-Ахава захочет, чтобы ты была жива?

— Но выкуп будет платить мой отец и братья, почему…

— Если наш тлатоани поверит в этот выкуп и пошлет послов к Кокомо, а твоя семья заплатит, что с этого буду иметь я? Я тебя отобрал у своих воинов, кормил, не обижал и останусь ни с чем?

— Но ты и так богат! Господин…

— Это, бессмыслица. Я не пошлю послов и не скажу тлатоани!

— Тогда ты будешь изменником!

— А вот и нет — я защищаю свою собственность!

— Но, мой господин…

— Довольно женщина! Я не собираюсь давать тебе обещаний, которые не смогу выполнить. Тлатоани не нужен никакой выкуп, это раз. Во-вторых, если к нему обратиться с такой смешной просьбой, то он найдет, конечно, выгоду для страны, только тебе от этого не станет легче. Я понял, чего ты добиваешься — ты хочешь, чтобы тебя признали знатной пленницей, а не рабыней. Так вот, может быть у Кокомо или Кинич-Ахава, случись такое, были бы другие мысли на этот счет, но ты в Анауаке, в Теночтитлане, а это все меняет!

— Что меняет?!

— Тебя никто никогда не признает даже заложницей! Какую выгоду ты представляешь для моей страны?! Как жена Кинич-Ахава?! Никакой! А верить в твои рассказы, что ты дочь Кокомо… Ну и что? Нет, конечно, тлатоани любит красивых женщин, а если я тебе противен, то может быть тебе понравиться быть одной из его наложниц, но это еще не известно, будешь ты наложницей или обычной рабыней!

— Почему вы не хотите мне поверить?!

— А зачем? Почему я должен верить какой-то рабыне? Где в этом выгода? Мне вот кажется, что я больше потеряю! Повторяю, твой дом здесь, под моей защитой!

— Но недавно мне было сказано, что, как только будет известно кто я, меня заберут у Вас!

— Да, не отрицаю.

— Ничего не понимаю! Какой же выход?!

— Убедить меня, что ты мне нужна, — после недолгого раздумья, глядя на неё в упор, смущая, спокойно произнес Амантлан, тем самым, обрезая все пути отступления. Чем больше он смотрел на свою рабыню, тем больше она ему нравилась, хотя он и пытался как-то сопротивляться, но обаяние этой женщины всё больше и больше опутывало его. Да, она была иной, совершенно не похожей на женщин ацтеков. Слишком смелая, порой вызывающая и одновременно такая беззащитная.

Слова Амантлана смутили её, и он это понял. Они стояли друг напротив друга и смотрели прямо в глаза. Перед ним были два чистых ясных озера, а перед ней темная непроглядная тьма, с какими-то дикими путающими огнями. Откровенность взглядов смутила их обоих, прямолинейность слов заставила женщину покраснеть.

— Ты ведь могла меня убедить, что ребенок мой, почему ты этого не сделала? — прервал он неловкое молчание, отводя глаза.

— Я не люблю лгать. Гораздо лучше, правда. Я надеялась убедить.

— Но ты меня не убедила.

— Может быть, все же…

— Нет. Я буду тверд в своем решении, женщина.

— Но я не могу…

— А я не зверь, я могу и подождать.

— Пять лет?!

— Ты не жена, не наложница.

— А кто же я тогда буду?

— Просто моя прихоть, мое желание… Все довольно, иди и думай… У тебя нет работы?! Пусть принесут мне тилматли, я еду к тлатоани, ступай, женщина, и пусть готовят каноэ! — Амантлан спокойно повернулся к окошку и стал смотреть в сад. Он не хотел больше продолжать их спор, не хотел признаваться себе, что не допустит, чтобы Иш-Чель просто так исчезла из его жизни. Он понимал безвыходность ситуации, в которую загнал женщину. Отказаться от нее ему было тяжело, а почему, он не знал, да и не хотел об этом задумываться. Слишком уж сложными становились их взаимоотношения, а он любил простоту, и легкость, которую ему легко дарили многочисленные женщины знатных семейств.

Разгоряченный беседой с Иш-Чель, Амантлан поначалу собирался поехать к одной из своих знакомых, но потом отчего-то раздумал, чем весьма озадачил своих гребцов, которые впервые без цели блуждали по озеру. Едва доплыв до одного знакомого чинампе, по указанию хозяина они сворачивали буквально в противоположную сторону. Амантлан все думал и думал, и никак не мог привести свои мысли в порядок. Но решение развеяться и провести вечер приятно, не покидало его, и тогда он решил, что следует посетить друга — главного советника тлатоани Тлакаелеля. В мирной и тихой беседе с мудрым человеком он сможет успокоить свои пляшущие мысли.

Чинампе Тлакаелеля находилось рядом с дворцом тлатоани, который мог призвать своего преданного советника в любой момент.

Смуглый раб проворно привязал каноэ и помог выйти Амантлану, которого давно знал. Да и кто его не знал в Теночтитлане! Даже стражи порядка не смели остановить его процессию, как бы сильно не досаждал свист свирелей сопровождавших.

Тлакаелель был молодым мужчиной с очень живыми глазами. В Совете Ицкоатля он слыл человеком просвещенным и упрямым, но чрезвычайно находчивым, что не раз спасало его от неминуемого гнева тлатоани, которому он приходился племянником. Многих удивляло, что Тлакаелель довольствуется титулом Сиуакоатля — Советник, и не пытается стать тлатоани. А он имел полное право — кто, как не брат Чимальпопоки и Мотекусомы Ильуикомина, имел на это право! Но титул Сиуакоатль был напоминанием об упорной борьбе за власть и свободу ацтеков, к тому же он напоминал Тлакаелелю о его молодых годах, когда тот был жрецом богини Сиуакоатль и о первом тлатоани ацтекского народа Акамапичтли.

Что такое власть? Что такое тлатоани? Что такое мудрый советник императорских кровей? Кто сможет усомниться в его мудрых и дальновидных предложениях? Тлакаелель предпочитал оставаться позади трона и оттуда править страной и людьми. У правителя нет тайных знаний жрецов, зачем ему математика и звезды? Когда тлатоани Ицкоатлю заниматься вычислениями или проверять исторические тексты? Вот он и правит, советуясь с самым мудрым человеком в государстве — Тлакаелелем. Так кто истинный тлатоани? Конечно же, Тлакаелель. Да и как можно отказаться от умения думать?

Потратив много времени, он понял — гражданам не хватает знаний самого главного — они не знают своей истории; и тогда, Тлакаелель объявил всем, что их племенной бог Уицилопочтли, который вел народ ацтеков к свободе, достоин стать на один уровень с древними богами: Тлалоком и Кетцалькоатлем.

Именно он, Тлакаелель, объяснил людям, что Солнце будет продолжать жить на небе, дарить свет и тепло всему живому, если будет ежедневно получать дары от своих верных и любящих детей — ацтеков. Они должны постоянно благодарить богов за счастливую жизнь и жертвовать самым дорогим — а, что может быть дороже жизни? Врагов несметное колличество, не признающих бога Уицилопочтли, их учителя, ведущего ацтеков по всем терниям жизни, тысячи тысяч… Значит, ацтекам, исполняющим волю бога Уицилопочтли, нужно идти и нести эти знания, свою правду; и пусть, хотя бы на жертвенном камне, подарив свою кровь и жизнь, эти грешники познают истину и послужат их великому богу Уицилопочтли!

Затем, Тлакаелель задумался о том, что такое государство. Он понимал, что образование, которое получают пилли, не нужно простому народу. Народу нужно сильное и справедливое управление — это могло дать только государство. И тогда, Тлакаелель предложил своему народу строго регламентированную жизнь. Жизнь по строгим законам и правилам, которая помогла бы ацтекам существовать в гармонии с богами и природой, и благодарить мудрого Сиуакоатля.

Амантлана он любил как брата, ему нравилась его напористость и уверенность. Дружба их была крепка, проверена годами. Не раз, попадая в сложную ситуацию, Амантлан прибегал к совету друга, и никогда не был разочарован.

Тлакаелель сидел один и просматривал древние книги ацтеков — Кодексы, временами он сокрушенно покачивал головой и недовольно цокал языком, явно чем-то недовольный. Он работал над историей своего народа.

Приезд Амантлана разогнал суровые складки между бровей Тлакаелеля — он был искренне рад их встрече, к тому же они не виделись с момента осады Коацаока. Скрывая нетерпение узнать о походе как можно больше, Тлакаелель радостно поприветствовал друга. Затем приказал принести фрукты, удобно устроил его на циновке, и только тогда приступил к расспросам.

Амантлан терпеливо рассказал советнику о своей стратегии, о поведении майя, о выкупе, о том, как сорвалось соглашение, о своем недовольстве предводителями отрядов. В общем, это был привычный для них обоих, отчет в котором пытались найти выигрышные стороны и предусмотреть то, что могло помешать в будущем.

Долгая беседа затянулась за полночь, Амантлан надеялся, что его уверенные ответы не дадут повода заподозрить о той сумятице, что была в голове. Тлакаелель, если бы его не занимали собственные мысли, даже не будучи провидцем, обратил бы внимание на состояние друга, но его беспокоила история ацтеков, которая не выходила у него из головы. Полученные ответы ему понравились своей обстоятельностью. Как всегда Амантлан был точен и краток в своих докладах. После выкуренной трубки Тлакаелель испытствующе посмотрел на Амантлана и, указав на аккуратно лежащие перед ними свитки, сказал:

— Пока ты был в походе, я перечитал наши Кодексы, — Тлакаелель сделал паузу, — Я нашел много совершенно неверных, я бы сказал, искаженных фактов в нашей истории и хочу все это переписать.

— Но Кодексы писались достойными людьми, разве такое возможно?

— Понимаешь, друг мой, любое событие можно преподнести по-разному, в зависимости от отношения к нему. Если тебе что-то из пищи нравилось в детстве, то совершенно не обязательно, что это нравится тебе сейчас!

— Прости мудрейший, но ведь вкус еды от этого не меняется, все зависит от того, кто готовит пищу и что мне нужно в данный момент!

— Вот именно, ты улавливаешь мою мысль! Наша история писалась достойными людьми, но в то время как мы относились к себе? Обычные изгнанники, которые искали пристанище. Без земли, в постоянных поисках пищи, крова… Кто мы были тогда? Люди, готовые за маисовую лепешку работать весь день! Какое место занимали в этом мире, и чем мы стали сейчас?! Каким богам молились, что знали об окружающем нас мире? Поэтому, я и считаю, что пришло время переписать историю нашего народа… Понимаешь, есть места, которые меня просто пугают. Мы — строители Теночтитлана, мы — покорители Анауака! А в этой истории мы показаны слабыми, покорными рабами. Что скажут наши потомки, прочтя такие записи? — Тлакоелель сокрушенно покачал головой.

— Но ведь это правда, мудрейший, мы такими и были!

— Нашу историю правильно поймет только образованный и мудрый человек, для основной массы народа, которое уже родилось и родится через поколение это вредные книги и их нужно сжечь немедленно!

— Что плохого гордиться нашими предками, которые нашли силы подняться? Которые не только мужественно отстояли свое право на свободу, но и построили такой величественный город! Да что город, государство, перед которым скоро склонится весь мир!

— Еще раз повторю, ты так и не уловил мою мысль! Подумай на досуге. Мы строим новое, могущественное государство, а оно должно быть с чистой историей, последовательно описывающей наше возвышение, наше становление, но не годы унижения! Это повредит восприятию будущих поколений нас, как великих воителей. И, в какой-то мере, может, я предполагаю, спровоцировать в дальнейшем смуту. Смотри, где гарантии, что какое-нибудь племя жалких, покоренных нами сейчас народов не захочет совершить то, что сделали мы? Где гарантия, что кому-то из нынешних вождей не прийдет в голову повторить этот наш славный опыт? Мы можем говорить сколько угодно, что могущественны, что принесли в долину порядок, религию. Регламент жизни и правил, законы расписан для целых поколений, но только мудрые не будут спать спокойно. Нужно всегда предусматривать возможность бунта и ликвидировать еще в зародыше то, что его может возмутить. Мы обязаны думать о будущем, о нашей стране, наших сегодняшних трудах! Вот именно потому и нужно переписать старые Кодексы, пока не так-то много молодых учеников их изучило, а то, что затем они будут сравнивать и рассказывать устно, что ж это может принять образы красивых легенд. А легенды, как правило, только придадут поэтическую красоту прошлому. Сделают его загадочным и интересным. Но не смогут принести вред и разрушить то, что мы создаем! — Амантлан задумался. Это не нравилось ему. Он уважал Тлакаелеля, его гениальные мысли. Но, правда, должна быть правдой, а не легендой, рассказанной старой няней. Тлакаелель, наконец, обратил внимание на легкую задумчивость, совершенно не свойственную Амантлану, а значит, друга что-то беспокоило. И это что-то не касалось их разговора о Кодексах.

— Тебя тревожат посторонние мысли, друг мой, поделись со мною. Это о новом походе на отоми?

— От тебя ничего не скроешь! — после небольшой заминки улыбнулся Амантлан, раздумывая, говорить правду другу или найти выход самому:

— Меня тревожит, только не смейся, женщина.

— Я попытаюсь удержаться от смеха, но неужели нашлась красавица, которая проникла в твое сердце, Амантлан. Интересно, кому это удалось?

— Это не совсем так, Тлакаелель, сердце мое свободно, но…

— Но красавица не дает проходу, а её родственники стремятся заключить выгодный брак.

— Нет. Я даже не знаю, как это объяснить. Все слишком глупо.

— Значит интересно, рассказывай!

— Я привез рабыню. Очень красивую, да что там красивую, она не такая, как все. У неё волосы чуть темнее солнечных лучей, а глаза как два озера, кожа как снег на Попокатепетле.

— Амантлан, таких женщин не бывает.

— К сожалению, такая женщина сейчас в моем доме.

— А почему ты сожалеешь? Получить в добыче редкую красавицу, признайся, ты преувеличил немного, да?!

— Нет. Она такая, как я её описал. Что за игра богов! Но она такая. И к тому же жена Кинич-Ахава — халач-виника Коацаока. Но это еще не все, сама она из семьи Кокомо — правителей Майяпана. И характер её это подтверждает!

— Забавно, пожалуй, даже слишком. Но что тебя больше всего удручает, я не вижу причин для беспокойства.

— Я, возможно, тоже бы не видел, но не знаю, как это объяснить!

— Друг мой, она — твоя добыча, теперь Теночтитлан ее дом. В чем дело?

— Пойми, Тлакаелель, я беспокоюсь за неё, я не хочу, чтобы её у меня забрали!

— А почему ее должны у тебя забрать, ты что серьезно, говорил мне об огненных волосах?

— Да. Я не могу допустить…

— Но подожди, столь редкую рабыню тебе не позволят держать у себя, дело даже не в Кинич-Ахава и не в Кокомо. Ты должен был сразу же привести её и подарить нашему тлатоани! Это измена!3ачем тебе лишние неприятности!

— Должен был, но не подарил, сам не знаю почему.

— Друг мой, если она рабыня, неужели ты до сих пор не смог утолить своего желания? Я не понимаю тебя! Любой редкий экземпляр нужно дарить тлатоани или богам!

— В том-то и дело, что я сам себя не понимаю, — отвернулся от друга Амантлан. Теперь он точно знал, что, не понимая себя, он не сможет разобраться с Иш-Чель.

— Но ты должен завтра же отвести девушку в подарок тлатоани! Сними с себя эту головную боль!

— Она предлагала мне выкуп за себя…

— Ерунда! Никакого выкупа!

— Она ждет ребенка, — выложил Амантлан последний камень из-за пазухи.

— Вот как… — опешил Ттакаелель. — Твоего наследника? Нет ничего ужаснее, что первенец у тебя будет от рабыни, Амантлан, да, это горе!

Потом Амачтлан часто думал, почему он не открыл своему другу, что ребенок у рабыни не его, почему позволил запутать себя еще больше, но не находил ответа. Тогда ему казалось, что главное — это сохранить редкую рабыню в своей собственности. Решение Тлакаелеля повергло его в ужас:

— Тогда, друг мои, выход один — женись на ней, освободи ее перед этим и все! Конечно, это вызовет недовольство некоторых старейшин, но тебе это постепенно простится, правда, путь наверх будет закрыт. Вот, что значит молодость и неосмотрительность!

— Я… — попытался оправдаться Амантлан, но понял, что это бесполезно. Попытайся он теперь опровергнуть обман и тогда совершенно упадет в главах уважаемого человека, мнением которого он очень дорожил.

— Надеюсь, что твоя рабыня действительно так хороша, что стоит тех разочарований, которые она мне доставила!

— В этом — ты можешь быть спокоен. Она удивит и восхитит любого!

— Что ж, тогда ищи успокоение в этом! — Тлакаелель даже не пытался скрыть своего разочарования. Очень огорчил его друг своим опрометчивым поступком.

Амантлан усмехнулся, он представил вновь весь дневной разговор с Иш-Чель и свое глупое положение.

«Женись! А если она этого не захочет? Собственно, а я этого хочу ли?!»

Все было сказано, еще более разочарованный и злой Амантлан стал собираться домой. Для него уже давно стало понятно, что его привязанность к рабыне проявилась, прежде всего, из эгоистических соображений.

Тема, затронутая Тлакаелелем в разговоре, взволновала Амантлана. Он впервые сомневался в правоте друга. Возможно, как всегда, мудрый советник преследовал великие цели, видел будущее далеко впереди, но просто так переписывать историю народа, Амантлан считал преступлением. Зачем же ее искажать? А любое исправление — это искажение драгоценных слов, неоспоримых реальных фактов.

Достойные люди писали столько лет правду об их тяжелой жизни, скитаниях и ошибках, без одобрения совета старейшин не записывалось ничего. Старейшины обсуждали и принимали решение, достоин ли какой-либо факт быть внесенным в Кодексы. Ничто не ускользало от их внимания. Особенно все считали важными данные об их прошлой жизни при угнетателях. Сам факт, что униженные ацтеки посмели восстать, мог и вызывал только уважение и почитание потомков. А дальнейший захват власти — сколько полегло народа, сколько сил стоило эту власть центролизовать и удержать. Страницы Кодекса о построении их государства заставляли гордиться предками. И вот здесь, сейчас, просто так, одному, пусть самому-самому мудрому и образованному человеку в государстве, вдруг пришло в голову, что в Кодексах может содержаться то, что не будет вызывать восторг потомков.

Но люди жили, что же придумывать их жизнь заново? Но для чего? А пройдет еще несколько десятков лет, будет новый мудрый советник тлатоани, и снова перепишут историю? Как же так! Получается, что его дети и внуки никогда не узнают правды?! Как можно допустить, чтобы каждый преходящий к власти брался судить и переиначивать исторические факты? Хорошо, что в настоящий момент еще живы те, кто помнит хоть что-то, бережно передает по крупицам свои знания, и их так же бережно записывают в Кодексы, дополняя, а не вычеркивая. Над решением этой проблемы нужно было подумать и поступить по совести, по его совести, так как именно он представляет. Возможно, впервые, пойти против Тлакаелеля. Амантлан не представлял, как он будет решать эту проблему, но знал, что не позволит уничтожить старые Кодексы.

Грустные мысли еще больше, усугубили его плохое настроение. Он понял, что никакая прогулка не развеет их, пока не будет обговорено положение странной женщины, появившейся в его доме.

Но, прежде всего ему предстояло решить, что хочет он. К несчастью, ответа на этот вопрос у него не было, а потому он недовольно ворочался на жестковатых досках каноэ, которое направлялось к его загородному дому.

Становилось все темнее. Прозрачная вода озера, вечернее благоухание садов чинампе приятно пьянило своим ароматом, постепенно успокаивая. Мысли стали принимать более мирное, направление. Ему пришлось согласиться с тем, что предложение Тлакаелеля (всё-таки мудрец!) было самым верным — он может спасти рабыню, сделав своей женой. Но тогда действительно летели в пропасть долгие годы его упорного продвижения наверх.

Амантлан понимал горечь друга, который вкладывал в его продвижение столько сил. А сколько усердия пришлось приложить ему — Амантлану, чтобы стать одним из четырех военачальников Анауака! Он — сын простого ремесленника прошел весь путь от воина-ягуара, забыв, что такое спать на мягкой постели, стал гордостью своей страны и вот… теперь одним решением откинет себя, сам, вниз! Какая беспечность! Воистину в детстве он сделал правильное решение, сбежав из телъпочкалли, потому что, даже повзрослев, совершенно не способен стать мудрецом. Вот уж тламатиниме, не мучались бы от неразрешимого для него вопроса.

— О, боги!

Точно, он попал под какие-то чары! Как же он мог забыть о Шочи! Его прекрасная гордая Шочи — сестра Ицкоатля.

Амантлан почувствовал себя совершенным негодяем — два года он добивался внимания сестры тлатоани. Добился её любви, которая давала ему новые перспективы, а теперь совершенно не вписывалась в его новые планы.

Руки Амантлана невольно сжали голову, действуя как бы самостоятельно от него. Тонкие пальцы надавили переносицу, затем сжались, и крепкий кулак внушительно ударил, хозяина в высокий лоб. Еще раз, подтверждая его полную растерянность.

Рабыня могла подождать, к тому же сам он совершенно не знал, что ему делать. А вот Шочи могла и не простить его отсутствия. Он был в городе уже неделю, а до сих пор не появился в её саду. И тут Амантлан понял, что ему совершенно не хочется встречаться с девушкой.

Мотнув головой, он взглянул на звездное небо и огорченно вздохнул, пытаясь отогнать переплетение мыслей. Ситуация, в какую он сам себя загнал, начала обретать четкие линии.

«Что же я имею? Если продолжать морочить голову сестре тлатоани, можно либо с ним породниться, либо, если у Ицкоатля имеются свои виды на будущее сестры, попасть в еще большую яму. Еще несколько дней и тлатоанй явно кто-то донесет о редкой рабыне, и тогда мне никак не объяснить, почему я задержался и не подарил ее своему правителю. Ситуация хуже не придумаешь… Тут уж действительно, пахнет изменой. Это я-то изменник! Вот глупость! Только у меня достаточно врагов, которые постараются извлечь из этого выгоду и окончательно меня уничтожить. Пожалуй, дело даже и не в том, что я не хочу её отдавать. Пожалуй, это даже и поздно… Наверняка тлатоани уже доложили обо всем, а он теперь выжидает, проверяет, как долго я буду бездействовать! Хорошо еще, что меня не отправили сразу же в новый поход. Боги! А, что же будет тогда с рабыней?! Ведь через десять дней я выступаю на тарасков! Этот поход затянется на много месяцев, скорее всего я вернусь, когда женщина уже родит… Просто замечательно! У меня совершенно не осталось времени! Хотя, что мне обдумывать? Только то, как убедить эту упрямую курицу добровольно выйти за меня замуж! Какое простое дело! Лучше несколько походов на тарасков!»

Каноэ коснулось скалистого берега — он прибыл в свой загородный дом, который купил у одного обедневшего пилли. Тому необходимо было рассчитаться с долгами, а его кредитор не желал иметь столь огромное имение. Пилли с трудом нашел на него охотника, который смог предложить пару десятков рабов и драгоценностей в придачу. Вполне разменная оплата.

Очертания белого здания светлели из-за деревьев, и многочисленных благоухающих кустов. Стояла тишина, наверное, все уже спали. Сначала Амантлан направился на женскую половину, где спали рабы, но потом передумал — он слишком устал и, к тому же, еще окончательно не успел убедить самого себя в необходимости жениться. Как ни абсурдно, но в душе он не мог не поиздеваться над собой, причем весьма едко, напомнив, как часто его хотели женить на самых красивых женщинах Теночтитлана, а теперь он сам вынужден уговаривать какую-то рабыню стать его женой. Ситуация достойная насмешки. Что ж он сам, вернее, откуда-то взявшаяся жадность, поставили его в эти нелепые условия. Но игра еще не проиграна! Кто его знает, возможно, она действительно родственница правителя Майяпана?! А это уже сулит некоторые интересные перспективы.

«Что ж, в любом положении, даже наихудшем, но всегда можно найти положительные стороны. Ведь я — любимец богов!» — с этой мыслью Амантлан отправился спать, отложив все дела на утро. Проснулся Амантлан от тихого шороха слуги, который принес ему завтрак, как всегда в одно и то же время.

День военачальника начинался с физических упражнений на центральном стадионе Теночтитлана, где он проводил почти половину светового дня, затем следовало посещение казарм воинов-ягуаров, не обзаведшихся своим домом и не обремененных семейными проблемами.

Разминаясь на стадионе, Амантлан никак не мог сосредоточиться на физических упражнениях, мысль об Иш-Челъ неотступно сидела в голове. Его раздирало желание сохранить женщину у себя, как редкую вещь, но он признавал, что за этим скрываются и другие чувства, ему не свойственные. Рабыня все больше нравилась ему, а это само по себе было чем-то новым, раздражало и не устраивало. То, что женщина оказывала сопротивление, не стоило особого внимания; заслуживало внимания другое — она рождала в нем желание защитить, уберечь, да и что там скрывать, он хотел ей нравиться! Чем не нравился самому себе…

Пока она не появилась, в его жизни существовало довольно большое количество женщин, но главное место занимала прекрасная сестра тлатоани — Шочи. Он постарался приложить массу усилий, чтобы привлечь к себе её внимание, увлек её, постоянно рисковал остаться без головы. Мало ли, как отнесется Ицкоатль к любовным делам своей родственницы. Но Амантлану не запрещали оказывать девушке внимание, тем не менее, правитель не заводил серьезных разговоров об их браке. Возможно, он хотел выдать сестру за кого-нибудь из многочисленных правителей дружественных городов, а может быть, ждал, когда сами молодые люди обратятся к нему. Правителя устраивали тайные свидания, которые не бросали тень на его семью. Амантлан не сомневался, что тлатоани известно обо всех его посещениях Шочи. И вот теперь, если он женится на Иш-Чель, то она станет его главной женой, а ребенок, который родится — его наследником. Взять Шочи второй женой значило нанести кровную обиду своему правителю, потому что Амантлан не был хозяином даже самого маленького никчемного города — государства. Тогда, при некоторых обстоятельствах его бы не спросили, просто навязали необходимый дипломатический брак.

Он злился, да так злился, что в глазах темнело, но выхода не находил. Оставалось теперь конкретно выяснить свои чувства к Шочи. Она ему нужна, или он стремился к ней только из-за ее положения? Это было сделать куда проще, чем понять свои намерения к новой рабыне. Проще, чем объяснить то тепло, которое растекалось по его телу, когда она стояла рядом и смотрела на него своими чистыми глазами… Он действительно боялся увлечься майяской женщиной, и в этом мог себе признаться — он никогда не стремился испытывать глубокие чувства. Но необычная женщина затрагивала его сердце, переворачивала все представления о взаимоотношениях с противоположным полом, пыталась установить свои правила взаимоотношений. Временами ему казалось, что и ведет она себя не как рабыня! И это ему в ней нравилось… В который раз Амантлан начинал думать о Шочи, но почему-то в его мысли постоянно вторгалась Иш-Чель!

Отчаявшись разобраться самостоятельно, ацтек решительно направился к женщине, которая его уже давно ждала, там он надеялся отвлечься от рабыни. Присутствие прекрасной Шочи обязательно направит его на правильную дорогу!

Но как же он ошибался…

Шочи встретила его в своих покоях, которые выходили прямо в сад, что было удобно для их тайных встреч. Стройная, высокая, гибкая, как тонкий прутик, она обвилась вокруг него, едва он вошел, прижавшись к нему своим упругим телом, от чего его руки были вынуждены обнять ее.

— Ты так долго не шел, мой Храбрый Ягуар… — голос был приятно мелодичен, его не портили легкие хриплые нотки, они придавали ему некоторую скрытую сексуальность. Шочи не скрывала своей любви, её глаза горели страстью и откровенно говорили о желании обладать им. Она любила в нем всё: его статную фигуру, покрытую шрамами, длинные густые волосы, резкие черты крупного лица и эти черные глаза под тяжелыми веками, которые одни только могли одновременно приласкать её и заставить дрожать от желания, окутать невидимым покрывалом любви…

Руки женщины пробежались по его напряженной спине, даря негу и ласку, запутались в его волосах, поднявшись к лицу, которое было таким строгим и сосредоточенным, а глаза грустными… Ласка сделала свое дело, глаза Амантлана зажглись и утонули в темном омуте по имени Шочи… Однако через мгновение его пронзило иное желание, ему страстно захотелось, чтобы другие руки, те, которые он никогда не знал, были на его плечах… Горячие губы слились с его губами и были желанны, но… ему хотелось других губ. Шочи почувствовала его напряжение и приложила все силы, чтобы он не смог её оттолкнуть, а наоборот вновь стал прежним. Она увлекла его на ложе и, не позволив ни на секунду отвлечься, отдалась своим неукротимым желаниям, которые так всегда восхищали её мужчину.

Только насытившись им сполна, она позволила Амантлану отстраниться, и задала волнующий ее вопрос:

— Ты больше меня не любишь? — горькая усмешка пробежала по губам Амантлана, он задал себе вопрос: «Неужели я так быстро и так сильно увлекся рабыней, что это даже Шочи поняла?»

Женщина напряженно ждала, обеспокоено вглядываясь в черты, которые так хорошо знала, но которые приобрели теперь какую-то таинственность. Амантлан молчал, потому что не знал, что ей ответить, но Шочи поняла. Первым её желанием было выгнать его прочь. Ревность оглушила женщину. Но она не могла позволить выиграть сопернице.

— Зачем же ты пришел?

«И, правда, зачем?»

— Разве так прощаются? Или ты просто меня решил помучить?

— Нет.

— Что же тебя гнетет? Тебе надоели наши тайные встречи? Ты хочешь меня взять в жены, но думаешь, что Ицкоатль меня не отдаст?

— Я действительно думаю, что Ицкоатль собирается отдать тебя за какого-нибудь правителя союзных городов, Шочи.

— Почему же ты сам его не спросишь? Боишься получить отказ? Может быть, мне самой поговорить с тлатоани?

— Нет. Просто в моей жизни произошли изменения, которые не устроят ни тлатоани, ни тебя, ни даже меня.

— Что это за изменения?

— Есть женщина, очень редкой красоты. Я захватил ее в походе, она ждет ребенка и мне она дорога… — Амантлан не мог заставлять Шочи мучиться догадками, поэтому он выложил ей всё, скрыв, что ребенок Иш-Челъ не от него. Результатом был бурный гнев любовницы:

— Твоя жадность не имеет предела, Амантлан! Ты на всё хочешь положить свою лапу! Ты нарушил закон! Ты разрушил свое и мое будущее!.. И всё это из-за неуемного, беспредельного желания обладать тем, что не имеет правитель! Ты понимаешь, что это измена, дорогой мой Ягуар?

— Кому я изменил? Тебе?

— Я — сестра тлатоани!

— И что дальше? Ты во всеуслышанье объявишь, что была моей женщиной два года? А теперь из ревности раскрываешь измену?

— Эти два года ты морочил мне голову!

— Ну, нет, мои намерения были тебе ясны с самого начала, дорогая! Да я стремился приблизиться к тлатоани, и если бы он разрешил наш брак, с удовольствием стал бы твоим мужем! Но тебе хотелось, чтобы я сам поднялся с низов… Скажи, я говорю ложь? Ты все время ждала, когда же простой ягуар станет тем, чем он стал сейчас. А, может быть, ты бы потешила свое самолюбие только тогда, когда бы меня избрали главным советником тлатоани? Только тогда ты бы открыто заявила о своей любви?!

— Да, я хотела, чтобы ты занял подобающее тебе место!

— Хвала богам, что в этом я не обязан тебе ничем!

— Ошибаешься, если бы ты не хотел меня добиться, то никогда бы не поднялся ваше старейшины мейкаотля, да и то в старости, если бы дожил до подобающего возраста!

— Возможно, но что это меняет. Мы все равно расстаемся…

— Никогда!

— В тебе говорит разочарование и гнев, Шочи, но посмотри правде в глаза: тлатоани никогда не отдаст мне тебя второй женой. Это не возможно даже по политическим соображениям… А мне нужно создавать семью. Тебе сейчас больно, но могло бы быть еще хуже, если бы тебя отдали другому мужчине в самый разгар наших отношений…

— Ооо! Тогда было бы больно тебе!

— Шочи, признайся, наши отношения ни к чему не приведут. Ты не можешь так долго оставаться не замужем. Все это вопрос времени…

— Я отомщу тебе, Амантлан… — тихо прошептала Шочи и поднялась с ложа, которое какой-то час назад было свидетелем их бурной страсти.

— Не стоит, дорогая… Я ведь действительно желал тебя, к сожалению, это было слишком давно…

— Ты не будешь с ней счастлив, Амантлан, она чужая, она не знает тебя так, как знаю я, ты — её хозяин!

— Став моей женой, она перестанет быть рабыней.

Шочи подошла к окну, Амантлан стал одеваться. Ему было неприятно уходить вот так, он понимал, что во всем его вина, но втайне радовался, что смог, пусть и таким путем, но развязаться с дочерью тлатоани и перестать ходить по лезвию ножа, рискуя навлечь на себя гнев правителя. Оказывается ему легко расстаться с любовницей, легко отказаться от тщеславных планов, легко идти другой дорогой.

Может быть, у него действительно нет сердца, как утверждала Шочи. А увлечение рабыней просто блажь, которая пройдет, когда он насытится ею? Но закон запрещал близость с беременной женщиной, и воздержание должно было продлиться пять лет. Кто его знает, возможно, он успеет погибнуть в каком-нибудь походе. Кто же тогда продолжит его род? 3абавно — сын Кинич-Ахава. Что ж, он всегда успеет жениться еще много раз, столько, сколько ему вздумается. Желающих пойти на брак с ним хоть отбавляй, так что он всегда успеет выбрать своего наследника.

А незнакомое чувство толкало его вперед и гнало домой. Ему очень хотелось оказаться рядом с женщиной, которая ему нравилась, хотя бы под одной крышей.

Итогом дня стало его твердое решение оформить Иш-Чель свободу и заключить с ней брак. Он, разумеется, не собирался сообщать женщине, что освобождает ее — она немедленно потребовала бы ее отпустить. Он решил уговорить Иш-Чель добровольно дать согласие на брак.

Но это предстояло сделать утром.

К сожалению, новый день не принес Амантлану удовлетворения. Иш-Чель выслушала его предложение, но дала твердый отказ, веря, что она имеет право быть заложницей, и её выкупят, дело лишь во времени.

Споры их становились с каждым днем всё жарче: Амантлан опасался, что Шочи выполнит свою угрозу и женщину нельзя будет спасти.

Он испробовал все средства, которые знал, чтобы переубедить упрямую рабыню. Но она не сдавалась, твердо стояла на своем. Иш-Чель доказывала, что она может рассчитывать на положение заложницы, а не рабыни. И тогда он решился применить пусть жестокое, но верное и последнее средство, чтобы сломить это сопротивление и упрямство. Да, он покажет ей уродцев великого оратора, людей с белым цветом кожи, тремя руками, карликов. Она увидит, что ее ждет в этом зверинце!

Иш-Чель помогала женщинам плести циновки для дома, пальцы были уже исколоты, и она их постоянно облизывала, чтобы снять ноющую боль и сделать передышку.

Амантлан остолбенел, застав ее, осторожно слизывающую капельку крови на уколотом пальце. Алый язычок скользил через белоснежные зубы и нежно касался красного от уколов кончика пальца. Готовые слова замерли и не сорвались с губ. Он вновь осознал всю ужасную незащищенность стойкой женщины, которую ему предстояло побороть силой своего разума. Очевидно, нужно будет применить всё свое ораторское мастерство…

— Одевайся, женщина, ты идешь со мной! — удивленно вскинутые ясные глаза вновь повторили свой немой вопрос: «А мы не все еще выяснили?»

Как бы отвечая, он спокойно добавил:

— Мне нужно кое-что тебе показать, может быть, ты тогда перестанешь быть такой упрямой и прислушаешься к голосу рассудка… Я жду тебя.

Одеваться? Наверное, он имел ввиду, что она должна надеть на голову покрывало, чтобы прохожие не оборачивались, завидя странный цвет волос. Тяжело вздохнув, Иш-Чель исполнила приказание хозяина. У неё не было желания продолжать их спор, и выносить, она должна была признаться, корректные домогательства хозяина. Ей было все равно у кого быть рабыней.

Несколько дней назад в Теночтитлане праздновали Ксокотль Хуэтци — праздник падающего плода, Иш-Чель довелось быть в городе и наблюдать эту жуткую церемонию. Над теокалли поднимался черный дым, ветер разносил жуткий смрад по всему городу от заживо сжигаемых пленников. Удивленная, что не слышит страшных криков, Иш-Чель спросила рабыню — майя, почему они молчат.

— Им дали волшебный напиток забвения… плоды не могут разговаривать… — Передернув плечами, Иш-Чель постаралась как можно быстрее оказаться в загородном имении Амантлана.

Воспоминания о недавнем празднике порядком портили настроение и не вызывали желания посещать город, в котором еще витал запах сожженных человеческих тел. Она надеялась, что Амантлан повезет её в другое место, но узкая красиво украшенная лодка направила свой острый нос прямо на город. Гребцы налегали на весла, мощными ударами рассекая прозрачную гладь озера — Амантлан любил передвигаться быстро.

Лодка направилась в самый центр Теночтитлана, к дворцу тлатоани, вскоре им пришлось выйти и идти пешком. Вокруг возвышались огромные теокалли, на которых по прежнему горел жертвенный огонь. Амантлан постоянно раскланивался с прогуливающимися пилли — богатыми аристократами, которых рабы носили в носилках, украшенных яркими перьями и разноцветной тканью. Одежда знатных господ была из тончайшего хлопка, а на шее у всех висели многочисленные драгоценные ожерелья из больших камней.

Если пилли шел пешком, то он обязательно находился под большим зонтом, а семенящий сзади раб старался оставлять хозяина в тени. Многочисленные толпы ацтекской знати удивляли Иш-Чель своей роскошью. К тому же женщины, жены пилли, были одеты куда скромнее мужей. Казалось, что мужчины, отдыхающие от постоянных походов, стремятся нацепить на себя как можно больше украшений, используя для этого всевозможные части своего тела. Они протыкали крылья носа, украшали и нижнюю губу — из огромной дырки у многих пилли выглядывало большое чудовище, изображающее голову орла или ягуара.

Почтительно ожидая Амантлана, который вежливо перекидывался парой фраз с пилли или тлакуили — писцами, Иш-Чель с интересом сравнивала своего хозяина с прогуливающимся народом. Он был высоким мужчиной, и костюм ягуара, мягко облегающий, четко обрисовывал его крепкую фигуру. Странно, но хозяин редко облачался в белоснежную макстлатл и удобную накидку — тилтатли. Очевидно, ему было удобно в его боевом наряде, который говорил всем, что этот воин всегда готов к бою. Только следуя по вызову к тлалоани на совет, он одевался, как этого требовал этикет, а затягивающийся шрам на нижней губе говорил, что господин сначала из тщеславия проколол себе дыру, но потом вдруг передумал носить столь впечатляющее украшение.

С молодыми женщинами Амантлан задерживался несколько дольше, чем с мужчинами. Поигрывая, слегка, чтобы это было не столь явно, крепкими мышцами, он весело отвечал их шуткам и обещал обязательно навестить. Когда они подошли уже к самому дворцу тлатоани, Амантлан вдруг резко свернул от главного входа, где стояли вооруженная стража. Вежливо поздоровавшись с охраной, он проник на территорию дворца через боковую дверцу, последовав за ним, Иш-Чель очутилась в прекрасных садах Ицкоатля. Тропинки были чисто выметены и посыпаны свежим золотистым песком, каждый кустик и веточка говорили о старательной работе многочисленных рабов тлатоани.

К Амантлану подошел мужчина с мягким и добрым лицом, как ни странно, но на нем не было многочисленных излюбленных украшений ацтеков. Господин Иш-Чель почтительно поздоровался с ним, и женщина узнала, что перед ней стоит мудрейший советник Ицкоатля — Тлакаелель. Амантлан махнул ей рукой, и она подошла ближе, скромно поприветствовать столь знатную особу. Не обратив на приближение Иш-Чель никакого внимания, мужчины спокойно продолжили свой разговор, начатый после приветствия.

— Я помогу тебе, Амантлан, пройти в зверинец, но ты уверен, что это произведет на твою женщину должное внимание?

— Это последнее, что мне остается сделать, уважаемый Тлакаелель, у меня больше не осталось ни слов, ни доводов. Эта женщина так упряма, что мои руки опускаются в бессилии.

— Что ж, это потому, что она не знает наших законов, дорогой друг. Ты очень плохо ей все разъяснил. Сейчас она защищает себя, хотя носит твоего ребенка, но, может быть, она надеется, что, когда он вырастет, то выкупит свою мать? Женщина, ты надеешься на это? — Насмешливые глаза Тлакаелеля внимательно посмотрели на упрямицу, которая онемела от услышанного.

Ей был известен закон ацтеков, по которому дети рабов становились свободными, но её возмутила наглая ложь Амантлана, утверждавшего, что это его ребенок. Не успев ничего сказать, она ощутила жесткую хватку пятерни Амантлана на своей руке. Мило улыбаясь, он сжал её довольно жестко, давая понять, что не потерпит никакой выходки. Было ясно, что она выглядит полной дурой, которая, не понятно почему, отказывается от столь выгодной партии, и это в ее положении! Так и не дождавшись ответа, Тлакаелель продолжил:

— Только потому, что я очень хорошо отношусь к моему другу, я постараюсь объяснить тебе женщина, что ждать тебе совершенно нечего. Ты красива, у тебя редкого цвета волосы, если ты останешься без покровительства, то тебя поместят в зверинец нашего почитаемого Ицкоатля. Там у него много забавных уродцев, дорогая. Это будет славная кампания, которую наши могущественные жрецы прикончат при первых же признаках голода… — речь советника текла медленно и спокойно, он словно потешался над женщиной.

Намеренно излагая все без описания ужасных монстров, он знал, что добьется большего успеха, чем, пугая женщину:

— Но, предположим, тебя минует эта участь, ты поразишь нашего правителя своим умом, красотой… однако, через две недели настанет праздник подметания — Охпаництли. А ты знаешь, в чем он заключается?.. Нет? О, это потрясающее свидетельство неистощимой фантазии наших жрецов. Кстати, у тебя есть все данные — твоя нежная и светлая кожа. Уверяю тебя, она очень понравится нашим жрецам. Они в этот день сдирают кожу с жертвы и ждут, когда она высохнет. А потом одевают ее, как плащ в дни праздника. Правда, тебе будет уже все равно, что с ней потом станет… Тебе еще не плохо, красавица? Вижу, в твоих глазах появляется интерес. Могу сообщить тебе, очень доверительно, что в нашем государстве каждый месяц почитают богов!

Иш-Чель замерла, слушая последние слова советника. Достаточно один раз побывать в роли жертвы, чтобы на всю оставшуюся жизнь тебя начинало трясти только при одном упоминании об этом. Сейчас же почтенный человек, которому, совершенно ничего не нужно от неё, описывает ей дикую перспективу и полный тупик. Об этом тоило подумать.

Она не заметила, как Амантлан и Тлакаелель тихо направились в сторону невысоких белых строений в глубине садов. Амантлан был вынужден осторожно взять её под руку. До Иш-Чель лишь доносились обрывки разговора, так как мужчины беседовали тихо, стремясь не привлекать к своей группе чужого внимания и не будить сладкую тишь сада.

Рядом с маленькой дверцей в длинной белой стене сидел тлатлакотин — раб, присматривающий за зверинцем тлатоани. Это был, очевидно, молодой ещё мужчина, судя по его крепкому телу и совершенно не дряблой коже, но с совершенно седыми волосами. Он почтительно распахнул дверцу перед высокопоставленными пилли и пошел первым по длинному коридору.

Тлакаелель и Амантлан переглянулись, набрали полную грудь свежего воздуха и направились за ним. Они знали, что ожидало их в этом здании, и были внутренне готовы, к тому, что увидели. Для Иш-Чель же начался настоящий кошмар наяву.

За крепкими решетками находился человеческий зверинец тлатоани Ицкоатля, большого любителя собирать по всей стране редких животных, растения и, разумеется, людей. В длинном зале не было никаких перегородок и вся живая масса, которую вряд ли можно было бы назвать человеческой, так как все они совершенно потеряли, прибыв сюда, всякий человеческий облик вместе со своим рассудком, перемещались одним каким-то единым, тесно сплетенным клубком.

Стоило безобразному монстру издать вопль, как тут же толпа подхватывала его и, гулко отдаваясь под потолком, этот крик будоражил животных, находившихся в соседнем помещении. Как только потерявший разум уродец начинал хохотать, тут же в диком и идиотском смехе раскрывались обезображенные беззубые рты других, а скалящиеся морды этих уже нелюдей вызывали чисто физическое отвращение.

Иш-Чель испуганно плелась позади мужчин, которые посещали это место, когда тлатоани решался навестить своих питомцев, но для неё это был ужас, неприкрытый, омерзительный и настолько близкий, что она ощущала его дыхание. Это было дыхание смерти, долгой, жуткой, когда тело ощущает всю боль, а мозг уже отсутствует и никакие страдания его не способны встряхнуть и пробудить, когда забвение и отсутствие лучше той действительности, в которой находится бренное тело…

Перед ней настал момент истины, когда она увидела свое будущее в этом скопище копошащихся, отвратительно пахнущих, грызущихся между собой, уродливых созданий, которые от рождения были людьми, но боги распорядились иначе… Неужели ей, по доброй воле, нужно войти сюда в здравом рассудке, беременной, и жить среди опутывающих ежесекундно её молодое и сильное тело обрубков, которые лишь отдаленно напоминают человеческие конечности?! Видеть это убожество, способное вызвать только омерзение?! Вырывать для себя и ребенка кусок пищи, брошенный безжалостной рукой поседевшего раба, для которого этот ежедневный ужас стал какой-то гранью между жизнью в сознании и смертью в забвении!..

Сколько же сможет продержаться ее разум, что бы сохранить ясный рассудок, да и для чего его сохранять? Для того чтобы не катиться в толпе за любым посетителем в ожидании мизерной подачки, которую кидает не сам посетитель, боясь испачкать пальцы, а несчастный раб, оставивший свою молодость в этих ужасающих своей обнаженной правдивостью стенах. Ей стало ясно, откуда у смотрителя, при его молодости, седые волосы. Она уже не знала, что же страшнее: смерть при жертвоприношении, которое отвергала ее душа, невзирая на веру, или же эта жизнь среди мертвых живых.

Глядя на эти протянутые, исковерканные и изломанные руки, которые тянулись к ней в ожидании хоть какой-нибудь подачки; встречаясь с бессмысленным взглядом горящих, порой таких проникновенных и осмысленных глаз, она представляла себя среди них, своего маленького и беззащитного ребенка, который никогда не услышит пения птиц, не почувствует дуновения свежего ветерка, не познает красоты цветов, растущих совсем рядом в каких-то пятидесяти шагах. Что по сравнению с этим её рабство, ее неволя, когда вот оно горе человеческое, обнаженное, кричащее, молящее о снисхождении и милосердии! Кто из этих несчастных смог хоть на миг ощутить тепло жалеющей и понимающей руки? Получил ли хотя бы один из них от управляющих миром, довольных собой, ту ничтожную мизерную жалость?

Нет, все приходящие сюда, осознавали свое физическое и моральное превосходство, довольствовались своим призрачным совершенством, своей непревзойденностью… Животные, живущие рядом, бок о бок делящие воздух и пищу, даже они были в лучшем положении, чем эти несчастные… Ведь даже пожалеть, поплакать над их судьбой не согласился бы никто. Ибо человек в своем могуществе и совершенстве всегда забывает о своей ничтожности, не хочет осознавать, что есть ошибки природы, когда физическое уродство довлеет над умственным совершенством. Человек должен быть лучшим творением природы, а все, что не попадает под этот эталон должно быть отброшено, забыто, стерто, потому лишь, что оно безобразно и не соответствует принятым меркам. Человек забывает о жалости и снисхождении к себе подобным, если они хоть на мизер отступают от нормы, а если о норме нельзя и вспомнить, то он это существо стирает из памяти людской, как некий мусор!..

Уродцы, ноющие и воющие, протягивающие к ней свои искореженные, изломанные пальцы, преследовали ее в ожидании пищи, а раб — тлатлакотин палкой отгонял их, задерживая их смешенную толпу, мирно, как заведенную, кативщуюся за ней. Она понимала, что все они хотят осознаваемой только интуитивно, на уровне животного инстинкта, ласки или внимания, как любое живое существо. Но весь их вид, запах гниющих тел, жалость от безысходности, ужас от одного их присутствия, отталкивали и гнали ее вперед! Иш-Чель не знала, не могла точно сказать себе, что же это было: инстинкт самосохранения или жажда освободиться от того гнетущего состояния, которое навевал зверинец.

Амантлан и Тлакаелель с безучастными лицами смотрели на этот человеческий зверинец тлатоани, в очередной раз, поражаясь, что находил в посещении его правитель страны Анауак, какие замыслы он черпал, какие идеи. Только то, что они неоднократно посещали это заведение, помогло им спокойно и уверенно пройти до конца весь воющий и копошащийся муравейник человеческих тел. Каждый из них стремился не измениться в лице и потому, когда раздался звук падающего тела, они словно ожили и стали нормальными людьми.

Психика Иш-Чель не выдержала того напряжения, которое ей приготовили сопровождавшие мужчины из лучших побуждений. Она просто в один момент почувствовала, как темнеет в глазах. Именно темнота убрала увеличивающуюся кривляющуюся физиономию с тремя головами и ртом, в котором торчало только два гнилых зуба. Темнота дала ей удивительный мирный покой, когда тело невесомо и тебе необыкновенно хорошо. Пустота и темнота, что может быть успокоительнее?.. Зачем этот шум?.. Запах резкий и будоражащий? 3ачем этот яркий свет, громкие голоса, зачем эта боль, пронизывающая оживаемое тело? Зачем эта жизнь, когда забвение лучше и приятнее? 3ачем о чем-то думать, решать какие-то проблемы?.. Зачем это все?.. Уж лучше раствориться в ласковой темноте, её тягучем забвении…

— Очнись! — требовательный и испуганный голос Амантлана доносился как издалека, он с трудом проникал в ее спящее сознание, но оно не хотело покидать неземной покой.

Прозрачные веки затрепетали, бросая тень на четко обозначившиеся темные круги под глазами. Взгляд мутный и встревоженный уже готов был погаснуть от яркого света, который ударил в глаза, так как её вынесли на воздух, на свет, подальше от животного кошмара. Но теплые заботливые руки и встревоженный голос не давал уйти опять в забвение, он требовал вернуться, он приказывал ей прийти в себя и дрожал от жалости, от беспокойства за нее, за её рассудок. Она вздохнула, приходя в себя, но ясный день не обрадовал её при пробуждении. Взгляд оставался отсутствующим, направленным в глубину своего сознания, хотя она узнала тех, с кем разговаривала. Но ей сейчас были не нужны люди, не нужна жалость, ведь она была, как все, ну чуть-чуть не такой. И вновь эта маленькая разница словно захлестнула её сознание, как осознание той зыбкой границы, которая пролегла между ней и всеми людьми. Иш-Чель вновь потеряла сознание, она не слышала голос Амантлана, приказывающий прислать носилки для госпожи, она не слышала, как Тлакаелель, задумчиво глядя на обострившиеся черты тонкого профиля Иш-Чель, сказал:

— Береги её, Амантлан, в нашем мире так мало красоты… Только смерть, смерть, всюду её грозные лики… А так хочется прекрасного!.. Спаси эту красоту, приложи все силы для этого! Я не верю, что боги хотят уничтожить такое прекрасное творение… Спасай свою любовь, друг мой, и ты будешь вознагражден. Нет ничего ценнее сострадания и понимания. А она может испытывать эти чувства, значит, душа её не омертвела, она жива, она возродит и твоё огрубевшее сердце к жизни, к счастью! — сказав это Тлакаелель с грустным видом, думая о чем-то своем, повернулся и ушел, оставив Амантлана ожидать носилки.

Впервые Амантлан держал тело женщины в руках, когда оно беспомощно и ослаблено. Тихое, но равномерное дыхание говорило о продолжительном обмороке, в которое её кинуло сознание, пытаясь спасти от шока. Тело её было тяжелым и обмякшим, почти неживым. Темные круги, с отбрасываемой на них тенью густых ресниц, расползлись до половины мертвенно — бледных щек. Он страдал от своей беспомощности, от своей жестокости, но успокаивал себя тем, что это было необходимо для спасения жизни женщины и её ребенка, которого он посмел назвать своим. Не сделай этого, ацтекское общество восстало бы против нарушения правил, оно не приняло бы ни Иш-Чель, ни её ребенка. А он знал, что без этой, непохожей на всех знакомых им женщин, он просто не сможет жить. Она была нужна ему, несмотря на её дурной характер, на её упрямство и гордыню. Он, один из лучших воинов Анауака, готов был положить к её ногам своё сердце. С момента их встречи она стала камнем преткновения всех его дел и мыслей. Он не мог допустить её гибели потому, что погиб сам. Для этого он привел ее в этот зверинец людей. Для этого он заставил её пройти его до конца!! Пусть бы ему сказали, что это всё из-за его эгоизма, он бы согласился, так как без этой женщины своей жизни он теперь не мыслил.

Утро настало слишком скоро, потому что его разбудили с сообщением о вызове к тлатоани. «Ну вот, дождался…» — мелькнула первая мысль в еще сонной голове, — «Ну и что делать?»

Не выдавая свое беспокойство, он быстро оделся, в соответствии с требованиями дворцового этикета и, собравшись духом, уверенно сел в каноэ тлатоани. Успокаивало то, что в устном приказе не было указаний взять с собой рабыню, а значит, возможно, его вызвали и не по этому поводу.

Белоснежное здание дворца тлатоани встретило его яркими расписными стенами залов. Амантлан следовал в сопровождении эскорта, совершенно не обращая внимания на яркие краски стен и обильные букеты цветов, которые украшали все комнаты по пути. Внезапно из-за колонны выскользнула невысокая рабыня, которую он сразу же узнал, она принадлежала сестре тлатоани Шочи. К своему огорчению, он был вынужден остановиться, сделав предупреждающий знак эскорту. С почтением, поклонившись, рабыня достаточно громко передала поручение:

— Моя прекрасная госпожа Шочи очень обеспокоена здоровьем ягуаров, которых вы ей подарили, господин, но звери никого к себе не подпускают, поэтому моя госпожа приглашает Вас осмотреть их! — низкий поклон и рабыня исчезла за одной из колонн, не дожидаясь ответа, как было приказано.

Амантлан вздохнул, поймав внимательный взгляд слуг, для него было не ново, что у тлатоани шпионили все — это было главным развлечением скучающих многочисленных жен Ицкоатля. Собственно говоря, приглашение не несло в себе ничего необычного. Несколько лет назад Амантлан на охоте убил самку ягуара и нашел её логово, в котором копошились шестеро котят. Они еще не открыли глаза. Не долго думая, он сгреб их в охапку, уложил в свой плащ и принес домой. Они были так забавны, что рука не поднялась прикончить несмышленышей. Реакция матери была отрицательной, пришлось думать, куда их определить.

Спасение пришло в образе прекрасной Шочи — большой любительницы редких подарков. Дружная семейка перекочевала под прохладные стены дворца тлатоани в ласковые женские руки его сестры. Звери подросли, были очень избалованны, поэтому свободы перемещения их пришлось лишить, ограничив большим вольером, но по ночам они честно отрабатывали своё содержание — лучших сторожей, которых невозможно подкупить, трудно было найти. Слушались и подпускали они к себе только хозяйку и кормивших слуг. Исключение делалось только для Амантлана, которого они считали своим вожаком. Вождь воинов-ягуаров тоже был привязан к диким кошкам и часто их навещал. Ягуары позволяли ему кормить себя с рук и ластились к нему, забыв о своей природе. Посетив вчера Шочи, Амантлан не зашел к своим зверенышам, поэтому он справедливо полагал, что ягуары только предлог, придуманный женщиной.

Отклонить приглашение, сказанное при слугах, не представлялось возможным, поэтому после беседы с тлатоани ему предстояло зайти в вольер.

Правитель Теночтитлана ждал его в маленькой комнате рядом с огромным залом, в котором проходили совет вождей Анауака. Когда Амантлан вошел, Ицкоатль задумчиво курил свернутые листья табака, такую же трубочку он предложил и своему гостю.

Выждав положенную паузу, Ицкоатль обсудил с вождем ягуаров его намеченный поход на тарасков, которые долгое время не желали покоряться силе Анауака. Амантлан расслабился, решив, что этот вызов обычная встреча перед походом, но, внезапно, тлатоани задал вопрос, которого Амантлан так боялся:

— Мне сказали, а я не поверил, что ты привел в Теночтитлан редкую женщину? — под испытствующим взглядом Верховного оратора нельзя было юлить, но у Амантлана не было иного выхода:

— Да, я захватил необычную женщину, но…

— Ты же знаешь, что все необычное в нашей стране находится в нашем дворце. Почему же эта женщина еще у тебя?

— Потому, что она моя женщина.

— Амантлан, всё, что не соответствует привычным для нас явлениям, нужно дарить или правителю, или богам.

— Я совершил проступок по незнанию.

— У тебя будет время покаяться и исправить содеянное.

— К сожалению нет.

— Ты отказываешься подарить рабыню своему правителю?

— Эта женщина не может быть отдана, потому что еще по истечению года подарит мне ребенка, тлатоани.

— Ребенка?.. Ты женился на рабыне?

— Завтра будет совершен обряд.

— Ты хорошо подумал, Амантлан? Насколько мне известно, у тебя были совершенно другие планы. Ты так легко с ними расстаешься?

— Я слишком долго ждал, боги распорядились иначе.

— Думаю, твоя рабыня действительно красива, если смогла вот так просто пленить моего военачальника. Она сделала то, что не удалось сделать моей сестре. Как же ты собираешься поступить с Шочи? Тебе удалось убедить мою сестрицу в необходимом расставании?

— К сожалению, нет.

— Значит, она не смогла тебя вчера уговорить не совершать столь поспешных поступков? Я сейчас разговариваю с тобой не как тлатоани, хотя не стоит забывать, кто я. Я говорю с тобой, как твой друг. Ты хорошо подумал?

— Я не могу оставить эту женщину.

— А мою сестру? Любая женщина родит тебе двадцать наследников! Так ты не претендуешь на мою сестру? Что тебя останавливает? Я давно хотел задать тебе этот вопрос.

— Я не имею права, тлатоани.

— Какое почтение! Давно бы так, а то уже шли слухи, что через нее ты хочешь занять мое место.

— Я верен тебе, тлатоани.

— Ну, конечно, что тебе остается сейчас говорить! Хорошо. Главное, что тебе в очередной раз повезло — ты не нарушил, а только помог мне в моих планах. Я давно уже думал выдать Шочи замуж за правителя Тлалока. Вот уж не помню, какой она будет у него женой. Мне не хотелось рождать между нами ссору, но ты решил жениться, и проблемы отпали. Однако, ты должен, как того требует закон, прислать мне откупное — рабыня редкая и место ее не в твоем доме.

— Я выполню любое твое желание, — на душе у Амантлана повеселело.

— Об этом поговорим, когда ты вернешься. Я знаю, что Шочи пригласила тебя снова, надеюсь, ты будешь твёрд в своем решении?

— Разумеется, тлатоани, — Амантлан поклонился и вышел в коридор.

Дворец тлатоани был огромен, больше трех сотен комнат причудливо переплетались между собой, и не знакомому с расположением дворцовых переходов, пришлось бы долго плутать, чтобы выйти. Но сейчас был день, и дворец походил на муравейник, от сновавших там рабов и слуг тлатоани, поэтому найти покои Шочи изнутри было несложно.

Шочи он нашел у вольера с ягуарами. Все они были абсолютно здоровы и весело скакали вдоль решетки! Женщина повернулась к нему, едва заслышала шаги по дорожке:

— Мне передали твою просьбу.

— Я вчера погорячилась.

— Нет. Мы оба сказали то, что думали.

— Ты был у моего брата?

— Да, был и говорил о нас с тобой, — в ее глазах зажегся огонек надежды, но Амантлан решительно потушил его: — Я сообщил тлатоани, что женюсь на женщине, которая носит моего ребенка.

«Я так часто повторяю это, что, очевидно, скоро сам поверю в свои слова». Шочи опустила голову, но потом вскинула её и гордо ответила:

— Да, ты женишься на этой рабыне, но неужели у тебя не хватило смелости потребовать меня?

— Шочи, ты — сестра тлатоани и у тебя совсем другая судьба. Совет не допустит, чтобы женщина одной крови с правителем стала женой вождя ягуаров!

— Тебе стоило только потребовать!

— У тлатоани?!

— Да. Каждый знает, какая власть у тебя в руках… — шепотом произнесла Шочи, — И ты решил её упустить!

— Я никогда не предам тлатоани, женщина.

— А совсем и не нужно было предательства, ты бы взял то, что давно принадлежит тебе! И чем пользовался достаточно долго! И совесть тебя не мучила!

— Я вынужден повториться: ты не можешь мне принадлежать — ты сестра правителя! Шочи, у нас были прекрасные отношения, но волею богов они подошли к концу, ни ты, ни я ничего не обещали друг другу. Мы были честны в своих надеждах, так давай расстанемся по-хорошему…

— Тебе легко это говорить, не тебе выходить замуж за старика, у которого скоро и волос на голове не останется! Сам-то ты женишься на красивой рабыне! — ревность крепко сжала сердце Шочи своими руками, слезы брызнули из глаз. Она не могла сдержать рыданий. Впервые Шочи плакала не для того, чтобы чего-то добиться. Плакало ее сердце, осознав, что действительно значил этот мужчина для неё.

— Шочи, с нами останутся наши чувства, но обстоятельства сильнее нас… — пытался успокоить женщину Амантлан, задавая себе вопрос, как поймет эту сцену правитель.

— Я не прощу тебе этого, Амантлан, никогда не прощу… Уходи! Все твои слова сплошная ложь…

— Шочи, я ухожу, но все, что было между нами, не было ложью.

Амантлан чувствовал, что ему бесконечно жаль рыдающую женщину. Он изменить ничего не мог, поэтому махнул прислужницам, которые топтались в нерешительности поодаль, не решаясь подойти. Ему оставалось только уйти, чтобы ещё больше не травить сердце женщины, которая когда-то действительно была ему дорога.

Дома же его ждал не менее тяжелый разговор, на который у него уже просто не было сил. Иш-Чель он нашел, как ни странно, но в своей комнате, где она делала уборку. Устало опустившись на циновки, он попросил её присесть напротив.

— Через семь дней я ухожу в поход, никто не знает, чем он закончится, и вернусь ли я вообще. Я не могу допустить, чтобы ты осталась без защиты. Ты и твой ребенок должны иметь право находиться в этом доме и ничего не бояться.

— Что может быть страшнее, чем быть рабыней.

— Ты права, поэтому ты не будешь рабыней, а станешь хозяйкой моего дома, моей женой.

— Мой господин знает, как я отношусь к этому предложению. Мой муж жив, нравится это Вам или нет.

— Мне это действительно не нравится, но теперь у тебя другая жизнь, и ее нужно сделать нормальной. Завтра мы совершим брачный обряд. Я не могу допустить, чтобы ты попала в зверинец к тлатоани или на жертвенник. Как или чем мне еще тебя убедить, что другого выхода нет?!

— Зачем это Вам?

— Пока не знаю. Просто не хочу потерять редкую собственность, — попытался устало отшутиться Амантлан. По дороге домой он успел предупредить старейшин и жреца о предстоящем событии, и силы его были на исходе. К тому же он уже имел разговор с матерью, удивившей его несказанно своей положительной реакцией. Как он подозревал, будущая жена, хоть и чужеземка, но пришлась ворчливой старушке по душе. Это успокаивало — в доме будет мир и согласие, а уж почтенная Ишто никому не позволит обидеть невестку. Итак, женщина, к которой он не притронулся, войдет в его дом хозяйкой. А он отправится в поход, из которого может не вернуться, наследником в таком случае окажется малыш, отец которого не он, а его непобежденный противник Кинич-Ахава. Задачка, которую он постарается решить, если удастся вернуться.

— Ступай, необходимо готовится к свадьбе, слуги помогут тебе подобрать нарядную одежду и украшения. Я хочу отдохнуть, — Амантлан просто падал от усталости и нервного напряжения. Иш-Чель понурив голову, покорно вышла. Ей не нравилось происходящее. Но главное — её ребенок будет жить в полной безопасности. Странно, что такой человек, как Амантлан вдруг так обеспокоен её положением, но Иш-Чель понимала свою ценность для ацтеков. Жизнь распоряжалась по-своему, никого не спрашивая о желаниях и мечтах. Приходилось соглашаться и мечтать о доме тихо и только внутри себя, откладывая на потом и возвращение, и призрачное счастье.

День свадьбы для Иш-Чель начался с того, что ее разбудили веселые и смеющиеся сестры Амантлана. Молодые женщины буквально растормошили будущую невестку и приступили к обряду.

Прежде всего, Иш-Чель отвели в жарко натопленную баню, где она столкнулась с выходящим из неё женихом. Сестры его, озорно блестя глазами, отпустили в адрес жениха и невесты пару шуток и устроили веселую возню, которую разогнала озабоченная Ишто, пробегавшая в поисках старшей дочери.

Грозно сдвинув брови, старая женщина велела м�