Глава вторая

КОРАБЛЬ СТРОИТСЯ

Высочайший указ о назначении капитана второго ранга Головнина командиром шлюпа «Камчатка» был подписан в ближайшую пятницу на докладе морского министра, и для Василия Михайловича вновь наступили хлопотные и трудные дни приготовления к новому кругосветному путешествию.

Времени вовсе не стало. Надо было набирать экипаж, думать о помощниках, ежедневно по нескольку часов проводить на верфи, наблюдая за постройкой корабля.

Все же вечерами Василий Михайлович успевал бывать и в доме Лутковских, где хозяин так напоминал ему покойного дядюшку Максима, с которым они оба, оказывается, когда-то служили в одной гвардейской бригаде и вместе воевали с турками.

Василию Михайловичу, иногда удавалось посидеть в гостиной у клавикордов около Евдокии Степановны, которая в эти вечерние часы теряла свою обычную юную резвость, как бы затихала, делалась задумчивой и подолгу рассказывала Василию Михайловичу о прелестях их тверской деревни, о том, какие старые, окованные железом липы растут в их парке, какой вид на реку и дальние луга открывается с террасы их дома.

По праздникам приходили братья Евдокии Степановны, Ардальон и Феопемпт, гардемарины Морского корпуса.

Юноши смотрели на Головнина, как на старого морского волка, человека легендарных похождений, и в первое время знакомства лица их вспыхивали румянцем смущения и восторга, когда он со своей обычной простотой заговаривал с ними.

Как они мечтали участвовать в экспедиции Головнина, как приставали то к отцу, то к сестре, чтобы они попросили об этом Василия Михайловича! Но те лишь шутили над ними, отказываясь выступать ходатаями.

Такое положение казалось юношам мучительным. Они ломали голову над тем, что предпринять, как вдруг в одно из своих посещений Василий Михайлович сказал им просто, словно дело шло о прогулке в Летний сад:

— Что вам здесь болтаться? Идемте лучше в плавание со мною.

— А вы разве нас возьмете? — в один голос воскликнули Ардальон и Феопемпт.

— Отчего же? — отвечал Головнин. — Мне полагается взять с собою двух гардемаринов, но я бы взял и вдвое больше, ибо почитаю такое плавание наилучшей школой для морского офицера. Кроме всего прочего, Феопемпт добро знает языка, так будет мне помощником.

С этих пор связь Василия Михайловича с семьей Лутковских стала еще теснее.

Однажды Евдокия Степановна сказала ему:

— Днями мы уезжаем в нашу тверскую деревню, — батюшке сие нужно по хозяйству, — а вернемся в Петербург только осенью. Вы любите деревню? Приезжайте к нам. Мы все будем очень рады вам: и батюшка, и маменька, и я. А братья, так те совсем потеряют рассудок от радости,— засмеялась она. — Будем кататься на лодке. А верхом вы ездите? Сие отменно приятное удовольствие.

— Почел бы за счастье воспользоваться вашим любезным приглашением, ежели бы не постройка шлюпа, от коей мне не должно отлучаться, — отвечал Головнин.

— Ну, хоть на неделю, — попросила она.

К ее просьбе присоединились старики Лутковские и братья, как раз в этот вечер пришедшие в отпуск. Они шутливо опустились по сторонам его стула на колени и объявили, что не встанут до тех пор, пока он не даст слова исполнить их просьбу.

Василию Михайловичу и самому, даже больше, чем этим юным гардемаринам, хотелось приехать в их деревенский дом. Он согласился.

— Сдается мне, что я становлюсь рабом себялюбивых желаний, — сказал он по этому поводу Евдокии Степановне.

— А разве ранее вы никогда сего не испытывали?

— Нет. — отвечал он. — Их просто не было. Я жил только своей морской службой, полагая, что сим не только возможно» а и должно обойтись человеку.

— А теперь?

— А теперь я вижу, что одного сего мало, что себялюбивые чувствования также имеют свои права.

Девушка не стала расспрашивать Василия Михайловича о причине такой перемены в его мыслях.

В этот вечер, прощаясь с ним, она была особенно задумчива и ласкова и не спешила отнять свою руку, когда он задержал ее в своих руках несколько дольше того, чем полагалось.

Во второй половине июня Лутковские стали готовиться к отъезду: старик спешил к Иванову дню, когда начинался покос, быть у себя в именин.

Василий Михайлович проводил своих новых друзей до Александро-Невской заставы. На прощанье выпили шампанского; бутылка которого оказалась припрятанной под сиденьем запасливыми братьями Лутковскими, и после многочисленных добрых пожеланий не спеша двинулись в путь, взяв с Головнина слово, что он непременно приедет погостить.

Разлука не обещала быть длительной, и все же это были грустные минуты. Тотчас же после прощанья Василий Михайлович, наняв ялик, переплыл через Неву и направился на верфь.

Постройка шлюпа быстро продвигалась вперед. Его остов покрывался обшивкой, и обрисовывавшиеся формы уже позволяли опытному глазу судить о его будущих мореходных качествах.

Оглядев корпус корабля со всех сторон, Головнин сказал:

— Шлюп у нас выходит добрый. Не хуже, чем на английской верфи.

Работа мастеров действительно была не только прочна, но и столь искусна, даже художественна, словно они ладили не корпус морского судна, а драгоценный ларец.

С чувством радости и гордости Головнин обошел всех этих молчаливых, неторопливо, с какой-то особенной осмотрительностью работавших мужиков, всматриваясь в их простые, умные, степенные крестьянские лица. Василий Михайлович был спокоен за корабль.

И вот однажды в середине лета, когда в лесах уже поспевает малина, а в столице стоит зной, пыль, грохот экипажей, он, наняв почтовую карету, оставил Петербург, верфи, морское министерство и покатил без оглядки по Тверскому тракту.