Глава 4

НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ ЕЖОВ

Я имел удовольствие беседовать с человеком, который знал Николая Ивановича Ежова, сиживал с ним за одним столом. Это известный писатель Лев Эммануилович Разгон. Он прошел лагеря, выжил. Был зятем Ивана Михайловича Москвина, который в конце 20-х годов стал ведать в ЦК всеми руководящими партийными кадрами и сделал Ежова своим помощником.

Вот что Лев Разгон рассказал мне о Москвине и Ежове:

— Иван Михайлович Москвин работал в Ленинграде и презирал ленинградского вождя Зиновьева, называл его трусом. Москвин был одним из немногих ленинградцев, резко выступивших против Зиновьева. И сразу стал любимчиком Сталина, который перевел его в Москву. Но его роман со Сталиным не состоялся: они были люди разного сорта. Москвин был ригорист, человек дореволюционной партийной скромности.

Дом Москвина славился гостеприимством: его жена Софья Александровна Бокий, женщина удивительной доброты и душевной щедрости, слыла хлебосольной хозяйкой.

Днем Москвин приезжал домой обедать и привозил с собой Ежова, к которому хорошо относился.

— Мне Ежов нравился, — говорил Разгон. — Он был очень маленького роста и вызывал, как все маленькие люди, жалость, даже нежность. Он был очень тихий, всегда одет одинаково в синюю сатиновую косоворотку и довольно мятый костюм. Он был очень молчалив, худ, и поэтому Софья Александровна его опекала и безумно за него беспокоилась. Она называла его «воробышком»: «Воробышек, вам нужно побольше есть!»

Воробышек тихо клевал и помалкивал… Разгон однажды спросил Москвина:

— А что, Ежов такой хороший работник? Вы его высоко цените.

Москвин подумал и ответил:

— Ежов, вероятно, лучший работник из тех, кого я знаю.

А знал он очень многих.

— Это редкий человек в том смысле, что, отдав ему приказание, можно его не проверять, — сказал Москвин. — Он все сделает. У него только один недостаток, и его все-таки надо проверять.

— А, значит, он что-то может сделать не так?

— Нет, он все сделает как надо. Но он никогда не остановится. Во всяком деле есть известный предел, когда надо остановиться. Ежов никогда не останавливается…

И Москвин, и его жена Софья Александровна были арестованы, вспоминает Лев Разгон:

— Об Иване Михайловиче, еще будучи на воле, мы ходили справляться на Кузнецкий, 24, где располагалась справочная НКВД. Нам отвечали: «Десять лет удаленных лагерей без права переписки». А мы тогда не знали, что это означает расстрел. Думали, что действительно созданы лагеря для ответственных работников, которых нельзя держать в общих лагерях. Мы еще ничего тогда не понимали…

Москвина расстреляли в 1937 году. А что касается судьбы Софьи Александровны, то Разгон был уверен, что она погибла в Мордовии, в Потьме, в тех лагерях, где держали жен членов семьи «врагов народа»…

Прошли годы, и на Лубянке Льву Разгону показали дело Софьи Александровны. Он увидел постановление об ее аресте. Это был, собственно, ордер на арест Москвина. На нем обычная резолюция прокурора Вышинского: «Согласен». И резолюция Ежова: «К исполнению. Арестовать». Нарком подписал ордер и потом вдруг приписал: «И жену его тоже».

Все следственные дела состоят обычно из двух-трех протоколов допроса. Первый состоит из сплошных восклицательных знаков: «Что вы! Да никогда!» — и негодующих заявлений… Проходит два-три месяца, и появляется еще один протокол, в котором арестованный признается абсолютно во всем, в любой глупости.

В деле Софьи Александровны Разгон нашел два протокола. Первый: она сознается в том, что, будучи женой Москвина, знала о всех его преступлениях. Обычный протокол допроса члена семьи «врага народа».

Потом долгий перерыв. И вдруг на допросе она признает, что пыталась отравить Ежова… Такое задание получила от агента английской разведки…

В отличие от многих, кого расстреляли без суда, ее судила Военная коллегия. Сохранился коротенький протокол: она признается во всех грехах и просит ее пощадить. Ее приговорили к высшей мере по закону от 1 декабря 1934 года. Приговор приведен в исполнение.

После XX съезда она была реабилитирована. Следователь, который ее допрашивал, дал показания. Он пишет, что она была арестована как ЧСИР — член семьи изменника Родины. Но следователей вызвал Ежов и приказал: «Получите от нее показания о том, что она хотела меня отравить».

И Софья Александровна умерла не в мордовских лагерях как член семьи (а она бы там наверняка умерла, будучи нездоровым человеком), а была вытащена на эту Военную коллегию и сразу расстреляна.

— Почему Ежов решил расстрелять женщину, которая была к нему так добра? — задавался вопросом Лев Разгон. — Это тоже одна из тайн его странной и страшной души…

Петербургские авторы Борис Борисович Брюханов и Евгений Николаевич Шошков написали очень подробную биографию Ежова, хотя все равно в истории его жизни остаются темные пятна.

Не удалось толком выяснить, кто были его родители. Да это и не так важно. Известно, что учился будущий нарком совсем мало — один класс начального училища (потом еще курсы марксизма-ленинизма при ЦК партии) и остался необразованным, малограмотным человеком, зато обладал каллиграфическим почерком.

Он начинал учеником в слесарно-механической мастерской, учился портняжному делу, трудился на кроватной фабрике.

Ежов писал в автобиографии, что работал в Петрограде на Путиловском заводе, — в те годы это звучало почетно, но подтверждений сему факту нет. Он несколько лет прослужил в армии — в запасном полку, потом в артиллерийских мастерских.

В годы его взлета писали, чхо он занимался активной революционной работой, чего, судя по всему, тоже не было. Но все-таки 5 мая 1917 года, до Октябрьской революции — что потом особенно ценилось, — он вступил в партию большевиков.

В первом издании «Краткого курса истории ВКП(б)» говорилось так: «На Западном фронте, в Белоруссии, подготовлял к восстанию солдатскую массу т. Ежов». Поскольку Ежова расстреляли, эта фраза из последующих изданий «Краткого курса» исчезла.

В Гражданскую войну служил комиссаром базы, где обучали военных радистов и электромехаников. Причем Ежов был назначен приказом начальника политуправления Реввоенсовета Республики — попал в номенклатуру.

База находилась в Казани, и Ежов стал одновременно работать заместителем заведующего агитационно-пропагандистским отделом Татарского обкома партии, а потом заместителем ответственного секретаря Татарского обкома.

В те же годы он женился на образованной женщине — Антонине Алексеевне Титовой, которая не только окончила гимназию, но и поступила в Казанский университет. Она отправилась в Москву и нашла себе неплохую работу заведующей культотделом профсоюза химиков.

Вслед за ней в столицу приехал и Николай Иванович. И в ЦК обратили внимание на молодого партийца: через полгода, в феврале 1922-го, оргбюро ЦК отправило его секретарем обкома в Марийскую автономную область. На решении подпись секретаря ЦК Вячеслава Михайловича Молотова.

Историки тщетно пытаются понять, кто ворожил Ежову, кто включил его в партийную элиту, кто давал ему высокие партийные должности. Связи и знакомства, конечно, большое дело в карьере. Но в те времена ощущался очевидный голод на партийные кадры, не хватало элементарно грамотных людей для исполнения секретарских функций, каждый толковый человек был нужен. А Николай Иванович Ежов был толковым работником.

По мнению профессора Некрасова, Ежова отличали природная сметка и рабоче-крестьянский практический ум, чутье, умение ориентироваться. А позднее бесконечная преданность Сталину — не показная! Искренняя!

В марте 1922 года Ежов с женой поехали в Краснококшайск, который сейчас называется Йошкар-Ола. Жена Ежова возглавила бюро по истории партии при обкоме. Она, видимо, и написала за мужа несколько статей в областном журнале. Но работа в Краснококшайске у Ежова не сложилась. Он вел себя грубо, высокомерно, поссорился с местными работниками, и уже осенью ЦК его отозвал.

Неприятная история сошла Ежову с рук. Следующего назначения ему, правда, пришлось довольно долго ждать, но в марте 1923 года его рекомендовали секретарем Семипалатинского губернского комитета партии. Там у Ежова тоже не заладилось. Он переехал в Оренбург с понижением — на должность заведующего отделом обкома, а потом все же стал секретарем крайкома в Кзыл-Орде (этот город был тогда столицей Казахской АССР). Видимо, была в Ежове организаторская жилка.

Летом 1927 года его вызвали в Москву: заведующий организационно-распределительным отделом ЦК Иван Михайлович Москвин предложил ему должность инструктора. Этот низший в цековской иерархии пост стал для Ежова трамплином. На Старой площади Ежов понравился. Москвин вскоре сделал его своим помощником, а затем заместителем. Он приобрел славу человека, умеющего работать с людьми.

Тут уж Ежова стали сватать на разные должности — то секретарем Татарского обкома, то заместителем наркома земледелия по кадрам, куда его и направили в декабре 1929 года, накануне кампании коллективизации и раскулачивания.

Тогда же Ежов по-новому устроил свою жизнь. С Антониной Алексеевной Титовой разошелся — это и спасло ей жизнь, ее никто не тронул — и женился на женщине, с которой познакомился на Кавказе. Для Евгении Халютиной-Гладун, общительной и веселой женщины, это был третий брак.

В ноябре 1930 года Ежов был назначен заведующим распределительным отделом ЦК, то есть стал ведать всеми партийными кадрами страны. Заведующий этим важнейшим отделом подчинялся непосредственно Сталину. Москвина к тому времени из партийного аппарата убрали. Ежовский отдел вскоре переименовали в отдел руководящих партийных кадров.

При этом Ежов, судя по воспоминаниям, вел себя скромно, казался доступным и приятным человеком, держался весьма демократично, любил выпить и погулять, хорошо пел и сочинял стихи. Бухарин считал его человеком «доброй души». Потом Ежова будут называть «кровавым карликом».

Писатель Юрий Домбровский, который был в ссылке в Казахстане, писал, что среди его знакомых «не было ни одного, который сказал бы о Ежове плохо. Это был отзывчивый, гуманный, мягкий, тактичный человек».

В 1933 году Николая Ивановича назначили председателем Центральной комиссии по чистке партии. На XVII съезде избрали заместителем председателя Комиссии партийного контроля, а вскоре он сменил Кагановича на посту председателя Комиссии партийного контроля.

24 ноября 1934 года Лиля Брик, в которую был влюблен Маяковский, отправила письмо Сталину. Она писала, что о Маяковском пытаюся забыть, а это несправедливо.

Сталин написал на письме резолюцию, адресованную Ежову: «Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи. Безразличие к его памяти — преступление… Привлеките к делу Таля и Мехлиса и сделайте, пожалуйста, все, что упущено нами. Если моя помощь понадобится, я готов».

Ежов тут же позвонил Лиле Брик в Ленинград: не может ли она приехать в Москву?

— Четвертого буду в Москве.

— Нельзя ли раньше?

Лиля взяла билет и приехала днем раньше. Ежов принял ее незамедлительно:

— Почему вы раньше не писали в ЦК? Я Маяковского люблю, но как гнусно его издают, на какой бумаге.

— На это-то я и жалуюсь, — сказала Лиля Брик.

Сталин попросил заняться этим делом именно Ежова, потому что точно знал: Николай Иванович сделает все мыслимое и немыслимое. И Ежов не подвел: принятых им решений о почитании Маяковского хватило до самой перестройки.

В перестроечные годы был опубликован интереснейший дневник бывшего партийного работника профессора Александра Григорьевича Соловьева, который в середине 30-х работал в Институте мирового хозяйства и мировой политики. Институтом руководил академик Евгений Варга, уважаемый даже партийным руководством.

В марте 1935 года Соловьев спросил у заведующего отделом науки ЦК Карла Яновича Баумана, «что за причина такого быстрого выдвижения Ежова, ведь до недавнего времени совсем не было известно его имя. Бауман улыбнулся, говорит: он показывает себя очень твердым человеком с огромным нюхом. За него горой Каганович. Очень доверяет и т. Сталин».

Ежов, став главным партийным инквизитором, взялся и за институт Варги. Ему повсюду виделись враги.

На совещании у секретаря ЦК Жданова Ежов насмешливо спросил у академика Варги, «почему в таком квалифицированном аппарате свободно гнездились и, наверное, гнездятся враги народа. Он сказал, что не доверяет политэмигрантам и побывавшим за границей… Ежов добавил, что т. Сталин учит: бдительность требует обязательного выявления антипартийных и враждебных элементов и очищает от них».

Руководителей института вызвали в НКВД, сказали, что чекисты считают институт засоренным чужими людьми. Академик Варга запротестовал. Тогда его повели к Ежову, сказав ему, что Варга считает НКВД помехой в работе.

«Ежов рассердился, сказав, что мы забываем призывы великого вождя и учителя гениального Сталина к высокой бдительности… Среди сотрудников — эмигрантов и бывших за границей, — наверное, имеются завербованные американской, английской, французской и другими контрразведками и агенты фашистского гестапо. Ежов приказал немедленно представить на каждого всестороннюю характеристику и особый список близко соприкасавшихся с Зиновьевым, Каменевым, Сафаровым, Радеком, Бухариным…»

Руководство академического института пыталось отстоять свое право заниматься своим непосредственным делом. Академик Варга не понимал, что наступают новые времена, что предстоит тотальная чистка и именно поэтому на первые роли выдвинут Николай Иванович Ежов.

«Нас вызывал Ежов, — вновь записывает в дневник профессор Соловьев. — Щуплый, несколько суетливый и неуравновешенный, он старался держаться начальственно. Он сказал, что мы должны помогать ему в раскрытии контрреволюционного подполья. Варга возразил, что мы научная организация, а не охранный орган. Ежов нервно напомнил, что наш институт наполнен темными личностями, связанными с заграницей, значит, тесно связан с органами охраны, вылавливающими шпиков и заговорщиков.

Варга возмутился, сказал, что институт никогда не будет разведывательным филиалом, просил не мешать заниматься научной работой. Ежов рассердился и потребовал представить секретные характеристики на каждого сотрудника с подробным указанием его деятельности и связей с заграницей…»

Уверенный в себе Варга, не желая покоряться, пошел в ЦК жаловаться на Ежова. Он был уверен, что его поддержат и велят Ежову оставить его в покое.

«Бауман сказал, что он не судья члену политбюро, и повел к Жданову, — записывает Соловьев. — Узнав суть жалобы, Жданов позвонил т. Сталину. Скоро пришел т. Сталин. Спросил Варгу, чем его обидел Ежов. Варга ответил: ничем, но требует не свойственной институту работы.

Тов. Сталин нахмурился, но спокойно объяснил. Вероятно, Варга не представляет всей трудности работы Ежова. Он сказал, что Варга, несомненно, большой уважаемый ученый, много помогает ЦК, СНК, Коминтерну, его очень ценят, но он недостаточно ясно понимает всю сложность современной внутриполитической обстановки. А от этого выигрывает враг. Мы ушли, поняв, что надо выполнять требования Ежова…»

1 февраля 1935 года Ежова избрали секретарем ЦК.

Секретарей ЦК, помимо Сталина, было всего трое: Жданов, работавший в Ленинграде, Каганович, больше занимавшийся наркоматом путей сообщения, и Ежов, который фактически и ведал всеми партийными делами. Сталин вызывал к себе Ежова чаще других членов партийного руководства, доверял ему, ценил его надежность, безотказность и преданность. Чаще Сталин принимал только Молотова, главу правительства и второго человека в стране.

По указанию Сталина Ежов понемногу влезает в дела НКВД. Сталин, осторожничая, не любил напрямую давать органам всякого рода сомнительные поручения, предпочитал передавать их через кого-то. В последние годы его жизни это будет Берия. В середине 30-х годов эту роль исполняет Ежов, который объясняет чекистам, что и как следует делать.

26 сентября 1936 года Николая Ивановича назначили наркомом внутренних дел вместо Ягоды. Ежов сохранял все свои партийные должности, оставался секретарем ЦК и председателем Комиссии партийного контроля. Но политбюро обязало его «девять десятых своего времени отдавать НКВД».

Лазарь Каганович написал наркому тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе: «Главная наша последняя новость это назначение Ежова. Это замечательное мудрое решение нашего родителя назрело и встретило прекрасное отношение в партии и в стране. У Ежова наверняка дела пойдут хорошо».

В следующем письме Каганович пишет: «Могу еще сказать, что у т. Ежова дела выходят хорошо! Он крепко, по-сталински, взялся за дело».

Назначение в наркомат внутренних дел не было для Ежова повышением. Его партийные должности были неизмеримо выше. Политические решения принимались в ЦК, наркомы были просто высокопоставленными исполнителями. Вот такого суперревностного исполнителя Сталин нашел в лице Ежова. Он был человеком со стороны, ни с кем на Лубянке не связанным, никому не обязанным. Он, по мнению Сталина, мог и должен был действовать в тысячу раз активнее Ягоды, который слишком врос в аппарат госбезопасности.

А в партийном аппарате Сталин ищет себе в помощь человека поумнее и находит его в лице молодого Георгия Максимилиановича Маленкова, который возглавил отдел руководящих партийных кадров.

Ежов сохранил за собой кабинет на пятом этаже здания ЦК на Старой площади и старался бывать здесь почаще. Для входа на пятый этаж даже сотрудникам аппарата ЦК требовался особый пропуск.

Дмитрий Трофимович Шепилов, будущий министр иностранных дел и секретарь ЦК при Хрущеве, в те годы работал в отделе науки ЦК. Однажды его вызвали к Ежову. На имя Сталина пришло письмо, в котором говорилось, что в Астраханском рыбном заповеднике окопались бывшие дворяне и белые офицеры. Письмо положили Сталину на стол. Он написал на нем: «Тов. Ежову — очистить от мусора».

«И вот мы у грозного и всемогущего Ежова, — вспоминает Шепилов. — Перед нами — маленький, щуплый человек, к наружности которого больше всего подходило бы русское слово „плюгавый“. Личико тоже маленькое, с нездоровой желтоватой кожей. Каштаново-рыжеватые волосы торчат неправильным бобриком и лоснятся. На одной щеке рубец. Плохие, с желтизной зубы. И только глаза запомнились надолго: серо-зеленые, впивающиеся в собеседника буравчиками, умные, как у кобры…

В ходе беседы он тяжело и натужно кашлял. Ходили слухи, что Ежов чахоточный. Он кашлял и сплевывал прямо на роскошную ковровую дорожку тяжелые жирные ошметки слизи».

23 февраля 1937 года в Москве начал работу печально известный февральско-мартовский пленум ЦК ВКП(б).

— За несколько месяцев, — зловещим голосом сказал с трибуны Ежов, — не помню случая, чтобы кто-нибудь из хозяйственников и руководителей наркоматов по своей инициативе позвонил бы и сказал: «Товарищ Ежов, что-то мне подозрителен такой-то человек, что-то там неблагополучно, займитесь этим человеком». Таких фактов не было. Чаще всего, когда ставишь вопрос об аресте вредителя, троцкиста, некоторые товарищи, наоборот, пытаются защищать этих людей.

Сталин выступил с докладом «О недостатках партийной работы и мерах по ликвидации троцкистских и иных двурушников». Троцкистов он назвал «оголтелой и беспринципной бандой вредителей, диверсантов, шпионов и убийц, действующих по заданиям разведывательных органов иностранных государств».

Сталин подвел идеологическую базу, под террор:

— Чем больше мы будем продвигаться вперед, чем больше будем иметь успехов, тем больше будут озлобляться остатки разбитых эксплуататорских классов, тем скорее они будут идти на острые формы борьбы, тем больше они будут пакостить советскому государству, тем больше они будут хвататься за самые отчаянные средства борьбы, как последнее средство «обреченных».

В резолюции пленума говорилось: «Продолжить и завершить реорганизацию аппарата Наркомвнудела, в особенности аппарата Главного управления государственной безопасности, сделав его подлинно боевым органом, способным обеспечить возложенные на него партией и советским правительством задачи по обеспечению государственной и общественной безопасности в нашей стране».

Михаил Павлович Шрейдер вспоминал, как, собрав руководящий состав наркомата, Ежов сказал:

— Вы не смотрите, что я маленького роста. Руки у меня крепкие — сталинские. — При этом он протянул вперед обе руки, как бы демонстрируя их сидящим. — У меня хватит сил и энергии, чтобы покончить со всеми троцкистами, зиновьевцами, бухаринцами…

Он угрожающе сжал кулаки. Затем, подозрительно вглядываясь в лица присутствующих, продолжал:

— И в первую очередь мы должны очистить наши органы от вражеских элементов, которые, по имеющимся у меня сведениям, смазывают борьбу с врагами народа…

Сделав выразительную паузу, он с угрозой закончил:

— Предупреждаю, что буду сажать и расстреливать всех, невзирая на чины и ранги, кто посмеет тормозить дело борьбы с врагами народа.

Ежов рьяно взялся за дело. Один из членов политбюро зашел в ЦК к Ежову, который только что вернулся с Лубянки, и увидел, что у того на гимнастерке пятна крови, спросил:

— Что случилось?

— Такими пятнами можно гордиться, — ответил Ежов. — Это кровь врагов революции.

В марте 1937 года на пленуме ЦК Ежов выступил с докладом, в котором жестоко обрушился на работу НКВД, говорил о провалах в следственной и агентурной работе. Ежов начал с массовой чистки аппарата госбезопасности. Он привел туда новых людей, которые взялись за дело не менее рьяно, чем сам нарком.

Ежов убрал из органов госбезопасности 5 тысяч человек, столько же взял. А всего тогда, по сообщению историков Александра Кокурина и Никиты Петрова, в аппарате государственной безопасности трудилось 25 тысяч оперативных работников. Высшее образование имел 1 процент, 70 с лишним процентов — низшее.

Еще при Ягоде, в июле 1936-го, отдел кадров НКВД предписал «принимать на оперативную работу в органы ГУГБ только членов и кандидатов в члены ВКП(б) и членов ВЛКСМ, отслуживших или вовсе освобожденных от службы в РККА и имеющих образование не ниже семилетки». Более образованная публика появится на Лубянке только после войны.

На пленуме ЦК в июне 1937-го с докладом выступал Ежов. Он сказал, что «существует законспирированное контрреволюционное подполье, страна находится на грани новой Гражданской войны, и только органы госбезопасности под мудрым руководством Иосифа Виссарионовича Сталина способны ее предотвратить».

В начале июня ЦК нацреспублик, обкомы и крайкомы получили из ЦК телеграмму за подписью Сталина, в которой говорилось, что кулаки, которые возвращаются в родные места после ссылки, «являются главными зачинщиками всякого рода антисоветских и диверсионных выступлений».

ЦК предлагал поставить всех бывших кулаков на учет для того, чтобы «наиболее враждебные из них были немедленно арестованы и расстреляны в порядке административного проведения их дел через тройки». Остальных предлагалось подготовить к высылке. Для проведения операции ЦК требовал образовать во всех областях тройки из секретаря партийного комитета, начальника управления НКВД и прокурора.

Это было началом большого террора. Ежов в те месяцы бывал в кабинете Сталина чаще любого другого руководителя страны.

В июле 1937-го все партийные комитеты, органы НКВД и прокуратуры получили инструкцию, подписанную Сталиным, Ежовым и Вышинским, «О порядке проведения и масштабности акций по изъятию остатков враждебных классов бывших кулаков, активных антисоветских элементов и уголовников».

Затем Ежов подписал приказ № 00447 о начале 5 августа 1937 года операции, которую следовало провести в течение четырех месяцев. Все края и области получили разнарядку: сколько людей им следовало арестовать.

Арестованных делили на две категории. Арестованных по первой категории немедленно расстреливали, по второй — сажали в лагерь на срок от восьми до десяти лет.

Прокурор СССР Вышинский отправил шифротелеграмму прокурорам по всей стране: «Ознакомьтесь в НКВД с оперативным приказом Ежова от 30 июля 1937 г. за номером 00447… Соблюдение процессуальных норм и предварительные санкции на арест не требуются».

Расстрелять по всей стране предполагалось почти 76 тысяч человек, отправить в лагеря около 200 тысяч. Приказ о чистке вызвал невиданный энтуазиазм на местах — областные руководители просили ЦК разрешить им расстрелять и посадить побольше людей. Увеличение лимита по первой категории утверждал лично Сталин. Он никому не отказывал.

Помимо этого составлялись списки высокопоставленных «врагов народа», которые подлежали суду военного трибунала. Приговор объявлялся заранее: расстрел. Эти расстрельные списки Ежов посылал на утверждение Сталину, Молотову и другим членам политбюро. Выглядели они так:

«Товарищу Сталину

Посылаю на утверждение 4 списка лиц, подлежащих суду: на 313, на 208, на 15 жен врагов народа, на военных работников — 200 человек. Прошу санкции осудить всех к расстрелу.

20 августа 1938 г.

Ежов».

Найдено 383 таких списка. Сталин обязательно заставлял всех членов политбюро подписывать эти расстрельные списки.

Он знал цену круговой поруке, чистеньким никто не остался. Скажем, Особый отдел ЦК 4 декабря 1937 года разослал всем членам и кандидатам в члены ЦК ВКП(б) письмо за подписью Сталина:

«На основании неопровержимых данных Политбюро ЦК ВКП(б) признано необходимым вывести из состава членов ЦК ВКП(б) и подвергнуть аресту как врагов народа:

Баумана, Бубнова, Булина, Межлаука В., Рухимовича и Чернова, оказавшихся немецкими шпионами, Иванова В., и Яковлева Я., оказавшихся немецкими шпионами и агентами царской охранки, Михайлова М., связанного по контрреволюционной работе с Яковлевым, и Рындина, связанного по контрреволюционной работе с Рыковым, Сулимовым. Все эти лица признали себя виновными.

Политбюро ЦК просит санкционировать вывод из ЦК ВКП(б) и арест поименованных лиц».

Каждый из членов ЦК писал «за» и расписывался. «Против» не было. Письма возвращались во вторую часть Особого отдела III.

15 августа Ежов подписал новый приказ № 00486, означавший начало операции по аресту «жен изменников Родины, членов правотроцкистских, шпионско-диверсионных организаций, осужденных Военной коллегией и военными трибуналами по первой второй категориям». Детей тоже ждала печальная судьба родителей: тех, кто постарше, отправляли в исправительно-трудовые колонии, маленьких отдавали в детские дома.

В приказе говорилось:

«Жены осужденных изменников родины подлежат заключению в лагеря на сроки, в зависимости от степени социальной опасности, не менее как 5–8 лет.

Социально опасные дети осужденных, в зависимости от их возраста, степени опасности и возможностей исправления, подлежат заключению в лагеря или исправительно-трудовые колонии НКВД или водворению в детские дома особого режима…

При производстве ареста жен осужденных дети у них изымаются и вместе с их личными документами в сопровождении специально наряженных в состав группы, производящей арест, сотрудника или сотрудницы НКВД, отвозятся:

а) дети до 3-летнего возраста — в детские дома и ясли Наркомздравов;

б) дети от 3- до 15-летнего возраста — в приемно-распределительные пункты;

в) социально-опасные дети старше 15-летнего возраста в специально предназначенные для них помещения…

Наблюдение за политическими настроениями детей осужденных, за их учебой и воспитательной жизнью возлагаю на наркомов внутренних дел республик, начальников управлений НКВД краев и областей».

Зачем Сталину понадобилось так жестоко расправляться с семьями репрессированных? Не только для того, чтобы внушить стране дополнительный страх. Он не хотел, чтобы жены и дети арестованных оставались на свободе, жаловались соседям и коллегам и рассказывали о том, что их мужья и отцы невиновны. Зачем же позволять им сеять сомнения в правильности сталинских решений?

Я спрашивал Вячеслава Алексеевича Никонова, внука Молотова, сожалел ли потом Вячеслав Михайлович о репрессиях, о том, что он сам подписывал расстрельные списки?

— Они боялись интервенции и новой гражданской войны, — полагает Вячеслав Никонов. — Страх перед надвигающейся на Советский Союз войной был главным двигателем репрессий. Они считали, что надо убрать всех, кто вызывает сомнения, чтобы исключить угрозу нападения изнутри. Когда маховик был запущен, степень виновности каждого проверить было невозможно…

Сталин сам боялся «пятой колонны», внутренних врагов, и других пугал этой опасностью.

«Чтобы построить Днепрострой, надо пустить в ход десятки тысяч рабочих, — говорил Сталин. — А чтобы его взорвать, для этого требуется, может быть, несколько десятков человек, не больше. Чтобы выиграть сражение во время войны, для этого может потребоваться несколько корпусов красноармейцев. А для того, чтобы провалить этот выигрыш на фронте, для этого достаточно несколько человек шпионов где-нибудь в штабе армии или даже в штабе дивизии, могущих выкрасть оперативный план и передать его противнику».

Доктор исторических наук Олег Хлевнюк считает, что главной целью этой чистки было уничтожение потенциальной «пятой колонны» в преддверии войны. Чистили по анкетным данным по картотекам бывших врагов. Это было своего рода подведение итогов.

Гражданская война, чистки партии, аресты оппозиционеров, раскулачивание и коллективизация — все это затронуло миллионы людей. В число обиженных попала значительная часть населения страны. Их боялись. Сталин и его окружение помнили, что в Гражданскую их власть висела на волоске. Они хотели наперед обезопасить себя.

Михаил Павлович Шрейдер пересказал в воспоминаниях разговор со Станиславом Реденсом, наркомом внутренних дел Казахстана и родственником Сталина. Реденс говорил:

— Вот я нарком, член Центральной ревизионной комиссии, депутат Верховного Совета, не в состоянии противостоять этой грозной буре. Москва все время нажимает и нажимает, и я чувствую, что кончится тем, что и меня самого скоро посадят и расстреляют.

— Почему же вы, Станислав Францевич, не поставите вопрос перед самим Сталиным? — удивился Шрейдер. — Вы же его родственник, близкий человек.

— Неужели ты не понимаешь, что ставить подобный вопрос перед Иосифом Виссарионовичем — значит ставить вопрос о нем самом, — удивился Реденс наивности своего заместителя. — Разве может Ежов без его санкции арестовывать членов политбюро?

В Бутырской тюрьме арестованные боялись говорить с соседями, считая себя невиновными и подозревая в других настоящих врагов народа или секретных осведомителей.

Большинство были убеждены, что взяты по ошибке, и верили: как только об этом узнает Сталин, их сейчас же освободят. Почти все наперебой требовали бумагу, чтобы немедленно писать заявления и жалобы.

Но попытки кого-то спасти уже не удавались. Иван Михайлович Тройский, который был главным редактором «Известий» и журнала «Новый мир», возглавлял Союз писателей и, что важнее всего, долгое время имел прямой доступ к Сталину, пытался спасти талантливого поэта Павла Николаевича Васильева, арестованного в феврале 1937-го: «Когда его арестовали, я звонил дважды, трижды даже Ежову. Мы рассорились. Я позвонил И. В. Сталину, произошел резкий разговор. Мы поругались. Затем я ходил к М. И. Калинину, А. И. Микояну, В. М. Молотову. Мы оптом все пытались его спасти, особенно А. И. Микоян. Но ничего поделать не смогли. И этот яркий, талантливый поэт, может быть, самый выдающийся после В. В. Маяковского, погиб».

Сталину, должно быть, дико досаждали эти просьбы кого-то освободить, помиловать. Неужели его приближенные не понимали, что так надо? Что весь смысл репрессий, всесоюзной зачистки, говоря современным языком, заключается в тотальности? Никаких исключений! Дела есть на всех, скажем, на всех членов политбюро, в любой момент каждый из них может быть арестован. И нелепо задавать вопрос: почему именно он?

Генеральный секретарь исполкома Коминтерна Георгий Димитров 7 ноября 1937 года записал в дневнике, что на обеде у Ворошилова после праздничной демонстрации Сталин сказал:

— Мы не только уничтожим всех врагов, но и семьи их уничтожим, весь их род до последнего колена…

Анастас Иванович Микоян вспоминает, что без разрешения Сталина нельзя было звонить в НКВД. Было принято решение, которое запрещало членам политбюро вмешиваться в работу наркомата внутренних дел. Имелось в виду, что члены политбюро не смеют ни за кого вступаться.

Молотов приказал своим помощникам письма репрессированных не включать в перечень поступивших бумаг. Он не считал нужным кого-то миловать. Ведь массовые репрессии не были для него ошибкой. Это была политика, нужная стране.

Председатель Военной коллегии Верховного суда СССР Василий Васильевич Ульрих потом доложит, что за два ежовских года Военная коллегия приговорила «к расстрелу 36 514 человек, к тюремному заключению 5643 человека. Всего 42 157 человек». Любое дело они рассматривали не более 10–15 минут, иначе не сумели бы достичь такой фантастической производительности.

Ульрих расстреливал почти исключительно знакомых. Это были люди, с которыми он сидел на совещаниях и пленумах, вместе проводил выходные дни, отдыхал в Соснах, в Барвихе…

В 1937 году было арестовано за контрреволюционные преступления 936 750 человек, в 1938-м — 638 509. В 1937-м расстреляли 353 074 человека (то есть больше, чем каждого третьего). В 1938-м — 328 618 (каждого второго).

В лагерях и тюрьмах сидело миллион триста тысяч человек. Органы НКВД только за шпионаж в 1937 году осудили 93 тысячи человек. Сколько же шпионов было в стране!

Каждый начальник управления действовал в меру своей фантазии. Например, в Новосибирске был отдан приказ арестовать как германских шпионов всех бывших солдат и офицеров, которые в Первую мировую войну попали в немецкий плен…

Под руководством Сталина Ежов провел массовую чистку Красной армии. Она началась с расстрела маршала Тухачевского и еще семи крупных военачальников.

Есть люди, которые и по сей день считают, что маршал Тухачевский поддерживал тесные отношения с изгнанным из страны Троцким, готовил государственный переворот и свержение Сталина, собираясь стать диктатором. Материалы суда над маршалом и его товарищами они читают как подлинный документ. Многие из тех, кто был возмущен расстрелом Тухачевского, тоже, нисколько его не осуждая, полагают, что нет дыма без огня: наверняка амбициозный маршал строил какие-то политические планы.

Имели ли эти подозрения и предположения реальную основу?

Фамилия Тухачевского замелькала в делах госбезопасности задолго до его расстрела. Доктор исторических наук Олег Хлевнюк нашел в рассекреченных теперь архивах документы, свидетельствующие о том, что в первый раз Тухачевского чекисты предложили арестовать еще в 1930 году.

Работники ОГПУ раскрыли очередной «заговор» — на сей раз в Военной академии. Выбили из арестованных показания о том, что глава заговора — Тухачевский. Обвинение то же: заговорщики собирались убить Сталина и захватить власть.

10 сентября 1930 года председатель ОГПУ Менжинский доложил Сталину, отдыхавшему на юге: «Арестовывать участников группы поодиночке — рискованно. Выходов может быть два: или немедленно арестовать наиболее активных участников группировки, или дождаться вашего приезда, принимая пока агентурные меры, что-бы не быть застигнутым врасплох. Считаю нужным отметить, что сейчас все повстанческие группировки созревают очень быстро и последнее решение представляет известный риск».

Сталин не спешит с ответом. Он пишет Орджоникидзе: «Стало быть, Тухачевский оказался в плену у антисоветских элементов и был сугубо обработан тоже антисоветскими материалами из рядов правых. Так выходит по материалам. Возможно ли это? Конечно, возможно, раз оно не исключено».

Потрясающая реакция. Сталин фактически признает, что чекистские материалы могут быть подлинными, а могут быть фальшивыми, то есть ОГПУ ничего не стоит сфабриковать заговор… Осенью Сталин, Орджоникидзе и Ворошилов устроили Тухачевскому очную ставку с арестованными и признали его невиновным. Тухачевский был еще нужен.

23 октября 1930 года в письме Молотову Сталин написал: «Что касается дела Тухачевского, то последний оказался чистым на все 100 процентов. Это очень хорошо».

Характерно, что ОГПУ выговора за фабрикацию дела не получило. За что ругать-то? Чекисты действовали по установленной для них методологии: органы выбивали показания на всех, а Сталин выбирал, что ему нужно в данный момент. Ненужное ждет своего часа…

Самое интересное, что ряд сотрудников ОГПУ открыто говорили в 1931 году, что арест военных — это дутое дело. Но Сталин приказал считать это «групповой борьбой против руководства ОГПУ», 6 августа 1931 года политбюро приняло решение убрать из госбезопасности «сомневающихся».

Сталин в тот же день подписал директивное письмо для ЦК нац-республик, крайкомов и обкомов:

«Поручить секретарям национальных ЦК, крайкомов и обкомов дать разъяснение узкому активу работников ОГПУ о причинах последних перемен в руководящем составе ОГПУ на следующих основаниях:

1. Тт. Мессинг и Вельский отстранены от работы в ОГПУ, тов. Ольский снят с работы в Особом отделе, а т. Евдокимов снят с должности начальника секретно-оперативного управления на том основании, что…

б) они распространяли среди работников ОГПУ совершенно не соответствующие действительности разлагающие слухи о том, что дело о вредительстве в военном ведомстве является „дутым“ делом;

в) они расшатывали тем самым железную дисциплину среди работников ОГПУ…

ЦК отмечает разговоры и шушуканья о „внутренней слабости“ органов ОГПУ и „неправильности“ линии их практической работы как слухи, идущие без сомнения из враждебного лагеря и подхваченные по глупости некоторыми горе-„коммунистами“».

Разработка Тухачевского продолжилась. Причем некоторые сообщения были фантастическими. Агент Зайончковская, дочь бывшего генерала царской армии, сообщила в 1934 году: «Из среды военной должен раздаться выстрел в Сталина… Выстрел этот должен быть сделан в Москве и лицом, имеющим возможность близко подойти к т. Сталину или находиться вблизи его по роду своих служебных обязанностей».

Тогдашний начальник Особого отдела ГУГБ НКВД Гай написал на донесении:

«Это сплошной бред глупой старухи, выжившей из ума». Но ее донесения продолжали ложиться в дело Тухачевского.

Подлинную цену Тухачевскому Сталин знал, и талантливый военачальник становится заместителем наркома обороны, потом первым заместителем, получает маршальские звезды, избирается кандидатом в члены ЦК.

Но в 1937-м настала очередь военных.

Многие историки полагают, что если Тухачевский и не был немецким шпионом, то уж точно пал жертвой немецкой разведки, которая подсунула чекистам умело сфабрикованную фальшивку, так называемую красную папку, а подозрительный Сталин ей поверил… Однако Сталин не был легковерным человеком.

Маршал Тухачевский, разумеется, не являлся немецким шпионом, но был германофилом, поклонником немецкой армии, как и почти все высшее руководство Красной армии в те годы.

В те годы германский военный опыт тщательно изучался советскими военачальниками. Сменивший Троцкого на посту наркома по военным и морским делам Михаил Васильевич Фрунзе, высоко ценивший генеральный штаб немецкой армии, писал: «Германия до самого последнего времени была государством с наиболее мощной, стройной системой организации вооруженных сил».

Советским военачальникам нравился ярко выраженный наступательный дух немецкой армии. Историки говорят об уважительном, а то и восхищенном, с оттенком зависти отношении командиров Красной армии к немецкой армии.

Когда немецкие танкисты и летчики летом 1941-го обрушились на Красную армию, отступающие советские командиры не подозревали, что оружие, которым немцы воевали против России, создавали для немцев сами русские. И что немецкие генералы, которые в 1941-м вторглись в Россию, учились военному делу в нашей стране.

Первое соглашение о сотрудничестве Красной армии и рейхсвера было подписано в августе 1922 года. Версальский договор лишил разгромленную Германию права создавать современное оружие. Политбюро предоставило немецкой армии право строить военные объекты на территории Советской России, проводить испытания военной техники и обучать личный состав. В ответ немцы щедро делились с Красной армией своими военными достижениями.

В Липецке закрыли летную школу Красной армии, и там теперь стали учиться немецкие летчики. Многие знаменитые немецкие асы прошли через эту школу.

В Самарской области построили для немцев школу химической войны, но, к счастью, химическое оружие не было применено во Второй мировой войне.

В Казани создали танковую школу для немцев. Проверять ее работу приезжал самый известный немецкий танкист Хайнц Гудериан, который командовал танковой армией, дошедшей осенью 1941-го до Москвы.

Даже в 1933 году, уже после того, как немецкое правительств сформировал новый канцлер Адольф Гитлер, военное сотрудничество продолжалось. В мае на приеме в честь немецких гостей заместитель наркома обороны Тухачевский сказал: «Нас разделяет политика, а не наши чувства, чувства дружбы Красной армщ к рейхсверу. Вы и мы, Германия и СССР, можем диктовать свои условия всему миру, если мы будем вместе».

Сталину эта формула нравилась. Он, как и Ленин, был сторонником стратегического сотрудничества с Германией. Тут у него с Тухачевским разногласий не было.

Главный секрет Сталина? Есть еще одна версия. Советская военная разведка получила на Западе материалы о связях Сталина царской охранкой. Тухачевский, Якир, Уборевич, Гамарник и некоторые другие военачальники и пришли к выводу, что Сталина нужно убрать, потому что предатель и провокатор не должен стоять во главе партии. Но их выдал один из офицеров, надеясь на этом предательстве сделать карьеру…

Сходную версию в 1956 году в американском журнале «Лайф» изложил бывший резидент НКВД в Испании Александр Орлов, который убежал на Запад раньше, чем его расстреляли.

Орлов писал: «Когда станут известны все факты, связанные с делом Тухачевского, мир поймет: Сталин знал, что делал… Я говорю об этом с уверенностью, ибо знаю из абсолютно точного источника, что дело маршала Тухачевского было связано с самым ужасным секретом, который, будучи раскрыт, бросит свет на многое, кажущееся непостижимым в сталинском поведении».

Орлов писал, что Сталин был осведомителем охранного отделения. А ему это известно от его двоюродного брата Зиновия Кацнельсона, комиссара госбезопасности второго ранга, который специально приехал в Париж в феврале 1937 года, чтобы рассказать обо всем Орлову. Он умолял Орлова в случае чего позаботиться о его маленькой дочери.

Орлов пишет: «Я содрогался от ужаса на своей больничной койке, когда слышал историю, которую Зиновий осмелился рассказать мне лишь потому, что между нами всю жизнь существовали доверие и привязанность…»

По словм Кацнельсона, Сталин предложил Ягоде подготовить свидетельства, что обвиняемые на московских процессах были агентами царской охранки.

Ягода поручил своим людям найти бывшего сотрудника охранного отделения, который это подтвердит. Сотрудник НКВД Штейн стал рыться в документах и нашел папку, в которой Виссарионов, заместитель директора департамента полиции, хранил особо важные документы. Там была анкета Сталина с его фотографиями и его собственноручные донесения полиции.

Штейн не знал, что делать с этой информацией. Он взял папку и уехал с ней в Киев, к своему другу, наркому внутренних дел Украины комиссару госбезопасности первого ранга Всеволоду Балицкому. Тот рассказал своему заместителю Кацнельсону. Проверив документы, они передали их первому секретарю ЦК компартии Украины Станиславу Коссиору и командующему Киевским военным округом Ионе Якиру.

Якир рассказал о документах Тухачевскому, тот — первому заместителю наркома обороны и начальнику политуправления Красной армии Яну Гамарнику. Они решили убедить Ворошилова созвать совещание, на которое придет Сталин. Два полка Красной армии должны были взять под контроль центр Москвы и блокировать войска НКВД. Заговорщики собирались предъявить Сталину обвинение и расстрелять, но не успели…

Трудно определить ценность воспоминаний Орлова. Он написал в эмиграции книгу о своей работе в НКВД, но не выдал ни одного советского агента. Он не рассказал ничего, что могло повредить его родному ведомству.

Слухи о том, что Сталин сотрудничал с охранкой, ходили всегда, даже назывались его агентурные клички — Семинарист, Фикус, Василий. Какие-то же есть основания для таких подозрений?

Скажем, во всех энциклопедиях и официальных биографиях написано, что Иосиф Виссарионович Джугашвили родился 21 декабря (по новому стилю) 1879 года. Но есть документы, из которых следует, что он родился на год и три дня раньше, чем считалось. Не в 1879-м, а в 1878-м.

В метрической книге Горийской Успенской соборной церкви для записи родившихся и умерших написано, что Иосиф Джугашвили родился в 1878 году. Эта же дата значится в свидетельстве об окончании им Горийского духовного училища, в документах департамента полиции и в анкете, которую Сталин заполнил в 1920 году собственноручно. А вот потом год его рождения был изменен.

Когда Сталин сам заполнял анкету, год рождения он вообще опускал, не писал. Если кто-то писал с его слов, то указывал: ему, к примеру, сорок пять лет и опять-таки пропускал год рождения…

Историки считают, что этому есть объяснение.

— Похоже, за этим стояло желание скрыть следы общения с жандармским управлением во время пребывания в тюрьме, — считает профессор Наумов. — Как ищут человека в картотеке? Нужно знать фамилию, имя, отчество и дату рождения. Когда год и день рождения другие — человек теряется.

Значит, у историков все-таки остаются подозрения, что Сталин состоял в каких-то отношениях с жандармским ведомством?

Профессор Наумов:

— Это не сенсация. Кто знает, как вел себя человек, попав в тюрьму? На свободе, с товарищами — герой. А там — иной. Особых отношений, скорее всего, не было, но какие-то колебания, желание поскорее выйти на свободу — могло быть. А Сталин не хотел, чтобы кто-то об этом узнал.

На допросах в полиции многие будущие партийные руководители вели себя не самым достойным образом.

После смерти Орджоникидзе, который в свое время возглавлял партийную инквизицию — Центральную контрольную комиссию — в его архиве нашлись два запечатанных пакета. На пакетах Серго написал: «Без меня не вскрывать».

Там находились документы царского департамента полиции. В том числе показания Михаила Ивановича Калинина от февраля 1900 года. На допросе будущий всесоюзный староста сказал: «Будучи вызванным на допрос вследствие поданного мной прощения, желаю дать откровенные показания о своей преступной деятельности». И он рассказал все, что ему было известно о работе подпольного кружка, в котором он состоял. Орджоникидзе заинтересовался делом Калинина и получил другие документы, связанные с поведением Михаила Ивановича после ареста.

В архиве Орджоникидзе лежала и заботливо приготовленная справка о члене политбюро Яне Эрнестовиче Рудзутаке, которого когда-то прочили в генеральные секретари. Рудзутак в конце 1909 года был приговорен к десяти годам тюремного заключения по делу виндавской организации Латышской социал-демократической рабочей партии. Во время следствия Рудзутак назвал имена и адреса членов своей организации. Основываясь на его показаниях, полиция провела обыски, изъяла оружие и подпольную литературу…

Все эти материалы Орджоникидзе получил еще в 20-х годах, когда архивы царской полиции были изучены самым тщательным образом. Если там нашлось нечто, компрометирующее имя Сталина, это было немедленно извлечено и уничтожено.

Сталин на протяжении всей своей жизни делал все, чтобы в архивах не осталось ни одного документа, опасного для его репутации. В зарубежных архивах, как теперь уже ясно, никаких материалов о сотрудничестве Сталина с охранкой тоже нет. Так что в руки военных никакие документы, свидетельствующие против вождя, попасть не могли.

Упомянутые Орловым чекисты Балицкий и Кацнельсон тоже были уничтожены, поскольку Ежов чистил не только военные, но и собственные кадры.

Балицкого в мае 1937 года внезапно назначили начальником управления НКВД по Дальневосточному краю, но уже через месяц освободили от этой должности и через две недели он был арестован. Следствие продолжалось пять месяцев. 27 ноября 1937 года его приговорили к расстрелу.

Кацнельсона отозвали из Киева чуть раньше Балицкого и 29 апреля 1937 года назначили заместителем начальника ГУЛАГ НКВД и одновременно заместителем начальника строительства канала Волга — Москва. 17 июля был арестован. 10 марта 1938 года его приговорили к высшей мере наказания.

Следствие в обоих случаях шло — по тем меркам — медленно. Если бы они действительно что-то знали о Сталине, их бы ликвидировали моментально.

Первым о красной папке сказал Никита Сергеевич Хрущев в заключительном слове на XXII съезде партии. По его словам, Гитлер, готовя нападение на нашу страну, через свою разведку ловко подбросил Сталину фальшивку о том, что Тухачевский и другие высшие командиры Красной армии — агенты немецкого генерального штаба.

Тухачевский ездил в Германию шесть раз, не считая плена в Первую мировую. У немцев остались какие-то документы, подписанные им. Эти подписи будто бы и использовали немецкие спецслужбы, готовя для Сталина красную папку с фальшивками.

Эту версию подтвердил руководитель гитлеровской разведки Вальтер Шелленберг, известный нам в основном по фильму «Семнадцать мгновений весны», где его блистательно играл Олег Табаков. Шелленберг, правда, знает эту историю из вторых рук — он ссылается на Райнхарда Гейдриха, своего начальника, возглавлявшего Главное управление имперской безопасности.

Гейдрих вроде бы говорил Шелленбергу, что «в середине декабря 1936 года бывший царский генерал Скоблин, который работал как на советскую, так и на немецкую разведку, сообщил, что группа высших командиров Красной армии во главе с заместителем наркома обороны маршалом Тухачевским готовит заговор против Сталина и при этом поддерживает постоянные контакты с генеральным штабом вермахта».

Немцы решили «поддержать Сталина, а не Тухачевского, и было приказано изготовить поддельное досье Тухачевского и передать его в Москву». Досье переправили через тогдашнего президента Чехословацкой республики доктора Бенеша, который поддерживал доверительные отношения с советскими руководителями.

Вальтер Шелленберг, как один из самых заметных разведчиков XX столетия, воспринимается всеми всерьез. Но не надо забывать, что он рассказывает о деле с чужих слов. Досье, о котором пишет Шелленберг, не найдено ни в немецких архивах, ни в советских. И белый генерал Скоблин в этом деле не участвовал.

«Дело Тухачевского» тщательно проанализировано созданной при Ельцине президентской комиссией по реабилитации. Нигде, ни на одной странице этого многотомного дела нет и упоминания о том, что следствие в 1937 году располагало таким важнейшим доказательством, как «досье Тухачевского» из немецкого генерального штаба.

Само предположение о том, что машине репрессий нужны были доказательства, свидетельствует о непонимании сталинского менталитета. Для того чтобы провести гигантскую чистку армии, Сталин не нуждался в немецких папках. У него были более веские основания уничтожить военных.

Армия не могла избежать судьбы, уже постигшей все общество. Ценнейшее свидетельство на сей счет — записи разговоров с Молотовым, сделанные поэтом Феликсом Чуевым. В подлинности суждений бывшего председателя Совнаркома сомневаться не приходится. То, что другим кажется преступлением, Феликс Чуев полагал за добродетель, поэтому ничего не приукрашивал, записывал за Молотовым дословно.

Молотов и сорок лет спустя продолжал говорить, что считает Тухачевского «очень опасным военным заговорщиком, которого только в последнюю минуту поймали».

Что же Молотов считал главным преступлением Тухачевского? «Создавал группу антисоветскую».

«Но ему приписывали, что он был немецким шпионом», — подает реплику автор книжки.

Если бы существовало досье, указывавшее на связь Тухачевского с немецким генеральным штабом, мог ли Молотов, в предвоенные годы второй после Сталина человек в кремлевской иерархии, не знать о нем? Память у Молотова была прекрасная. Но он не обнаруживает знакомства с немецким досье. Вот что он отвечает: «Тут границы-то нет. До 1935 года Тухачевский побаивался и тянул, а начиная со второй половины 1936-го или, может быть, с конца 1936-го он торопил с переворотом. И откладывать никак не мог. И ничего другого, кроме как опереться на немцев. Так что это правдоподобно…»

Точное слово нашел Вячеслав Михайлович Молотов: «правдоподобно». То есть все это — липа, но сделали так, что люди поверили.

В царской армии Михаил Николаевич Тухачевский дослужился до поручика. В Гражданскую командовал армиями и фронтами, в том числе Западным — в войне против Польши в 1920-м.

В 1935 году, когда было введено звание маршала, Тухачевский получил большие звезды в петлицы вместе с наркомом Ворошиловым, командующим Особой Дальневосточной армией Василием Константиновичем Блюхером, инспектором кавалерии РККА Семеном Михайловичем Буденным и начальником генерального штаба Александром Ильичом Егоровым. Из пяти первых маршалов троих расстреляют, Сталин сохранит только своих старых друзей Ворошилова и Буденного — они оба звезд с неба не хватали, но были преданы вождю до мозга костей.

Как стратег Тухачевский был на голову выше своих боевых товарищей. Маршал был честолюбив, он хотел быть первым, лучшим, он жаждал славы и побед, званий и отличий. Его называли молодым Бонапартом. Может быть, он видел себя диктатором Советской России и опасения Сталина не напрасны?

В руководстве Красной армии действительно были две группировки. Старая гвардия — Ворошилов, Егоров, Буденный, Блюхер — собиралась воевать так, как воевали в Гражданскую, шашкой и винтовкой, и ни в коем случае не соглашалась сменить коня на танк.

В противоположность им Тухачевский, первый заместитель наркома обороны Ян Борисович Гамарник и командующий войсками Киевского военного округа командарм первого ранга Иона Эммануилович Якир, образовавшие вторую группировку, следили за современной военной мыслью. Они были сторонниками внедрения новой боевой техники, танков, авиации, создания крупных моторизованных и воздушно-десантных частей.

Но спор двух групп не носил политического характера. Это была скорее профессиональная дискуссия.

Максимум того, что Тухачевский и его друзья себе позволяли, — это были кухонные разговоры о том, что необразованный Ворошилов, который никогда и ничему не учился и считал, что опыта Первой конной армии хватит и на будущую войну, не годится в наркомы.

Через три года к этому же выводу придет и сам Сталин. После неудачной и неумелой финской войны Сталин снимет своего друга с поста наркома. В Отечественную войну Ворошилов не осилит и командование фронтом. Сталин назначит его на ничего не значащий пост главнокомандующего партизанским движением и навсегда отодвинет от себя.

Судя по всем имеющимся документам, Тухачевский был чужд политики. Свои планы он связывал с чисто военной карьерой. Наркомом он хотел быть, главой страны — нет.

Сталин серьезно отнесся к желанию Тухачевского и других сместить Ворошилова. Сталин исходил из того, что если сейчас маршалы и генералы готовы сместить назначенного им наркома, то в следующий раз они пожелают сменить самого генерального секретаря. Может ли он им доверять? А ведь вся чистка 1937–1938 годов была нацелена на уничтожение «сомнительных» людей.

Мог ли в такой ситуации уцелеть маршал Тухачевский, а с ним и большая группа высших командиров Красной армии? Раз Сталин решил, что Тухачевский готовит заговор, то дело следователей было найти правдоподобное обоснование и выбить из обвиняемых признания.

Решениями президиума ЦК от 5 января и 6 мая 1961 года была создана комиссия для изучения материалов о причинах и условиях возникновения дела Тухачевского и других видных военных деятелей. Летом 1964 года член президиума ЦК и председатель Комитета партийного контроля Николай Михайлович Шверник представил записку Никите Хрущеву. Это объемный документ, основанный на всех материалах, которые в тот момент были найдены во всех архивах.

Тухачевского действительно загубила разведка.

Только не немецкая, а наша.

Умело снятый многосерийный телефильм «Операция „Трест“» обессмертил одну из операций советской разведки. Но таких операций было множество. Советская разведка создавала мифические подпольные организации и от их имени заманивала в страну лидеров белой эмиграции, которых затем арестовывали.

В ходе операции «Трест» чекисты активно занимались дезинформацией. Они передавали на Запад фальсифицированную информацию — прежде всего о Красной армии. Эту дезинформацию специально готовили офицеры штаба Красной армии и военные разведчики.

Согласие на эту работу дал заместитель наркома Тухачевский. После ареста его обвинят в том, что он выдавал врагу сведения о Красной армии.

Более того, желая придать авторитет мифической монархической организации, чекисты сообщили эмиграции, что в число подпольщиков входит и Тухачевский. Потом сообразили, что это уж слишком. В дальнейшем его имя не упоминалось при проведении операции «Трест», но было уже поздно.

На Западе запомнили, что молодой маршал Тухачевский возглавляет военную оппозицию Сталину. Эту тему уже открыто стала обсуждать западная пресса, о чем советская разведка сообщала Сталину, укрепляя его в том мнении, что Тухачевский опасный для него человек…

Я всегда с изумлением читаю рассказы об агентах влияния, о дьявольских замыслах иностранных разведок, которые будто бы способны на все, могут даже государство развалить.

Нет уж, ни одна иностранная разведка не способна нанести такой ущерб стране, как собственные спецслужбы. История Тухачевского это подтверждает.

Маршала назвали немецким шпионом вовсе не потому, что были какие-то документы. Первоначально вообще предполагалось обвинить Тухачевского в шпионаже в пользу Англии, потому что он ездил в Лондон. Могли назвать японским шпионом. Или польским все равно «правдоподобно».

В январе 1937 года бывший руководитель Иностранного отдела НКВД Артузов написал письмо наркому Ежову, в котором писал, что в архивах Иностранного отдела находятся донесения закордонных агентов, сообщавших об антисоветской деятельности Тухачевского и о существовании в Красной армии троцкистской организации.

Что можно сказать об этом поступке Артузова? Он в свое время руководил операцией «Трест» и прекрасно знал, каким образом на Запад ушли сведения о том, что Тухачевский будто бы настроен антисоветски. Ему даже было приказано прекратить распространять такие слухи, чтобы не компрометировать Тухачевского… Но в 1937-м судьба самого Артузова висела на волоске, и он был готов любыми средствами доказать своему начальству, что он еще может пригодиться.

Вслед за этим начальник Особого отдела НКВД Леплевский составил план активной разработки крупных военных:

«Собрать все имеющиеся материалы на Роговского, Орлова, Шапошникова и других крупных военных работников, проверить материалы, наметить конкретный план их разработки и взять их разработки под повседневный непосредственный контроль начальника 5-го отдела…

Особое внимание обратить как в Москве, так и на периферии на выявление фашистских группировок среди военнослужащих».

13 мая сотрудники Особого отдела представили наркому Ежову справку по материалам, имевшимся в НКВД, на маршала Тухачевского. Вот так и родилось это дело.

Почему никто из командиров Красной армии не сопротивлялся и вообще даже не попытался спастись, убежать? Они же видели, что происходит и как расправляются с людьми? И у них было оружие.

Лев Эммануилович Разгон пишет так:

«Я думаю, они не то что верили в хороший исход, они действительно считали, что сумеют высказаться, спросить, понять… На что-то они надеялись — на логику, на элементарную логику — что нет необходимости их убивать.

Отвага, хладнокровие и мужество, проявленное военачальниками на поле боя, могли испариться, когда их арестовывали. И упрекать за это нельзя».

Многие удивляет, что Тухачевский и другие, судя по протоколам допросов, так быстро признали себя виновными. Теперь мы знаем, как добывались признательные показания.

«После смерти Сталина, — вспоминает Никита Хрущев, — я обратился с просьбой найти того, что допрашивал Чубаря (до ареста — член политбюро, заместитель главы правительства и нарком финансов. — Л. М.), кто вел следствие. Меня интересовало, в чем же его обвиняли. Генеральный прокурор Руденко сказал мне, что Чубарь ни в чем не виноват и никаких материалов, которые могли бы служить против него обвинением, не имеется.

И вот на заседание президиума ЦК пришел человек, еще не старый. Он очень растерялся, когда мы стали задавать ему вопросы. Я спросил его:

— Вы вели дело Чубаря?

— Да, я.

— Как вы вели следствие и в чем Чубарь обвинялся? И как он сознался в своих преступлениях?

— Я не знаю. Меня вызвали и сказали: „Будешь вести следствие по Чубарю“. И дали такую директиву: бить его, пока не сознается. Вот я и бил его, он и сознался…»

На Никольской улице, по левой стороне от Кремля, сохранилось неприметное здание в три этажа.

11 мая 1937 года здесь собралось специальное судебное присутствие Военной коллегии Верховного суда Союза ССР. Оно рассматривало дело «Антисоветской троцкистской военной организации».

Дело рассматривалось без участия защиты и обвинения, без вызова свидетелей. Председательствовал армвоенюрист Василий Васильевич Ульрих.

Ему помогали маршалы Семен Михайлович Буденный и Василий Константинович Блюхер, командармы первого ранга — Борис Михайлович Шапошников, начальник штаба РККА Иван Панфилович Белов, командармы второго ранга — заместитель наркома обороны Яков Иванович Алкснис, Павел Ефимович Дыбенко, командующий войсками Северо-Кавказского военного округа Николай Дмитриевич Каширин и командир кавалерийской дивизии имени И. В. Сталина Евсей Иванович Горячев.

Судили восемь высших командиров Красной армии во главе с маршалом Тухачевским. Всех обвиняли в измене Родине. 11 июня всех приговорили к расстрелу.

В тот же день сообщили в газетах: органы народного комиссариата внутренних дел изобличили военно-фашистскую организацию, действующую в Рабоче-Крестьянской Красной армии. В нее входили Маршал Советского Союза М. Тухачевский, командармы первого ранга И. Якир, И. Уборевич, командарм второго ранга А. Корк, комкоры В. Примаков, В. Путна, Б. Фельдман и Р. Эйдеман.

На следующий день после вынесения приговора осужденных расстреляли там же, в подвалах дома на Никольской, где заседала Военная коллегия Верховного суда.

До революции в этом доме располагалась текстильная компания, в подвалах хранились тюки с мануфактурой. Из подвалов на поверхность вели пандусы, по ним крючьями вытаскивали тюки и грузили на подводы. Эти пандусы пригодились, когда крючьями стали вытаскивать трупы расстрелянных.

Об этом мне тоже рассказал писатель Лев Разгон.

Я спросил:

— Почему расстреливали в подвале, а не где-нибудь за городом в более комфортных для расстрельной команды условиях?

— А им было вполне удобно, — ответил Разгон. — Двор был закрыт со всех сторон. Трупы забрасывали в кузов грузовика, под тентом они не видны. Потом их закапывали на разных отдаленных кладбищах. Уже потом для этого приспособили кладбище в Бутове — там экскаваторами копали траншеи и зарыли полсотни тысяч убитых…

Тела Тухачевского и других вывезли на Ходынку, свалили в траншею, засыпали негашеной известью, затем завалили землей. «Вы стреляете не в нас, а в Красную армию», — будто бы сказал Тухачевский перед расстрелом.

Судьба судей на этом процессе сложилась так: комдив Горячев покончил с собой, маршал Шапошников умер в 1945-м, маршал Буденный дожил до глубокой старости, остальных вскоре расстреляли.

Жен Тухачевского и Уборевича — Нину Евгеньевну Тухачевскую и Нину Владимировну Уборевич — арестовали в 1937-м и приговорили к восьми годам лагерей как членов семей изменников Родины. 16 октября 1941 года, когда в Москве была паника и казалось, что столицу не удержать, их расстреляли.

Армия оказалась под полным контролем органов госбезопасности. Ни одно крупное назначение не могло состояться без санкции НКВД. 2 сентября 1937 года Ворошилов писал Сталину: «Вчера т. Ежов принял тов. Грибова. После этого я говорил с т. Ежовым по телефону, и он заявил мне, что против Грибова у него нет никаких материалов и дел. Считаю возможным назначить т. Грибова командующим войсками Северо-Кавказского военного округа. Прошу утвердить». В июле 1937 года Ежов представил Сталину список на 138 высших командиров с предложением пустить их по первой категории — то есть расстрелять. Сталин список утвердил.

Примерно за полтора года Сталин лично подписал 362 подобных списка — каждый назывался так: «Список лиц, подлежащих суду Военной коллегии Верховного суда СССР…» Там сразу указывался и приговор. В общей сложности в них перечислено больше 44 тысяч фамилий, из них почти 39 тысяч приговорены были к смертной казни до суда. То есть практически каждый день Сталин утверждал один расстрельный список, причем читал он их внимательно, вносил исправления. Работал напряженно… Такого планомерного уничтожения собственного офицерского корпуса история не знает.

Массовые расстрелы офицеров Красной армии в предвоенные годы по существу привели к катастрофе лета 1941 года. Высшие командиры были уничтожены почти все, командиры среднего звена наполовину…

Цифры такие: были репрессированы 34 бригадных комиссара из 36, 221 комбриг из 397, 136 комдивов из 199, 25 корпусных комиссаров из 28, 60 комкоров из 67, 15 армейских комиссаров второго ранга из 15, 2 флагмана флота первого ранга из 2, 12 командармов второго ранга из 12, 2 командарма первого ранга из 4, 2 армейских комиссара первого ранга из 2, 3 маршала Советского Союза из 5.

29 ноября 1938 года на заседании военного совета при наркоме обороны Климент Ефремович Ворошилов подвел итоги кампании репрессий в Красной армии: «Достаточно сказать, что за все время мы вычистили больше четырех десятков тысяч человек. Это цифра внушительная. Но именно потому, что мы так безжалостно расправлялись, мы можем теперь с уверенностью сказать, что наши ряды крепки и что РККА сейчас имеет свой до конца преданный командный и политический состав».

На самом деле репрессии в армии продолжались. Последних крупных командиров расстреляли осенью 1941-го, когда немецкие войска уже подошли к Москве. Сталин предпочел уничтожить военачальников, которых так не хватало на фронте… Своих боялся больше, чем немцев?

Доктор исторических наук Вадим Захарович Роговин пишет, что поначалу Ворошилов щадил тех, кого знал, и не давал согласия на их арест. А после процесса Тухачевского нарком уже без возражений подписывал списки и приказывал арестовать того или иного офицера.

Ворошилов записывал: противясь увольнению из армии или аресту отдельных командиров, «можно попасть в неприятную историю: отстаиваешь, а он оказывается доподлинным врагом, фашистом».

Командиры Красной армии обращались за помощью прежде всего к Ворошилову. Писали родственники арестованных командиров. Иногда они сами — из тюрем и лагерей. Некоторым удавалось сообщить, что их подвергают пыткам, они напоминали о совместной службе, просили помочь, выручить из беды.

После ареста всех своих заместителей, многих высших командиров, Ворошилов понял, какой ущерб нанесен армии.

Он записал для себя: «Авторитет армии в стране поколеблен… Это означает, что методы нашей работы, вся система управления армией, работа моя как наркома потерпели сокрушительный крах».

Никита Сергеевич Хрущев вспоминал, что во время финской войны Сталин во всех неудачах обвинял Ворошилова: «Один раз Сталин во время нашего пребывания на его ближней даче в пылу гнева остро критиковал Ворошилова. Тот тоже вскипел, покраснел и в ответ на критику Сталина бросил ему: „Ты виноват в этом. Ты истребил военные кадры“».

Впоследствии Ворошилов словно вычеркнул из памяти свое участие в репрессиях. На пленуме ЦК в 1957 году он зло сказал Кагановичу, когда тот пытался напомнить, что все члены политбюро подписали постановление о применении пыток: «Я никогда такого документа не только не подписывал, но заявляю, что, если бы что-нибудь подобное мне предложили, я бы в физиономию плюнул. Меня били по {царским} тюрьмам, требуя признаний, как же я мог такого рода документ подписать?»

Забыл, потому что страстно хотел забыть. По прошествии лет сам не верил, что мог принять в этом участие.

Зять Хрущева, известный журналист Алексей Иванович Аджубей, вспоминал: «Летом 1958-го или 1959-го на дачу в Крыму, где отдыхал Хрущев, приехал Ворошилов. Он выпил горилки с перцем, лицо его побагровело. Он положил руку на плечо Хрущеву, склонил к нему голову и жалостливым, просительным тоном сказал: „Никита, не надо больше крови…“»

Каждая заграничная операция была трудным и дорогостоящим делом. Но средств не жалели. В связи с одним из таких убийств, совершенных по приказу наркома Ежова, называются имя поэтессы Марины Цветаевой и ее мужа Сергея Эфрона.

Любовь Марины Цветаевой к мужу была бесконечна. Она уехала за ним из ленинской России в 1922 году, чтобы разделить горький хлеб эмиграции, и вернулась вслед за ним в сталинскую Россию в 1939-м, чтобы носить ему передачи в тюрьму.

Сергей и Марина встретились совсем юными и сразу полюбили друг друга. Сын известной левой террористки, Сергей Эфрон рано ощутил отчуждение, отверженность от общества — чувство, которое будет сопровождать его всю жизнь. Окружающим он всегда будет казаться «чужим». Рядом с ним останется очень мало «своих».

Сам Эфрон вспоминал, что «еще в семь лет прятал бомбу в штанах». В 1910 году его мать повесилась в Париже на одном крюке со своим младшим сыном — братом Сергея. Мог ли он предположить, что таким же образом через тридцать один год уйдет из жизни и его обожаемая жена Марина Цветаева?

Когда началась Первая мировая война, Эфрон оставил университет и поехал на фронт с санитарным поездом, потом поступил в военное училище. После большевистской революции в ноябре 1917 года он присоединился к Белой армии и вынужден был бежать из России в 1920-м.

Во время Гражданской войны Марина и Сергей потеряли друг друга. Цветаева ничего не знала о муже. Окружающие скрывали от нее слух о том, что белого офицера Эфрона красные расстреляли в Крыму.

В 1920 году в голодной Москве детей нечем было кормить. Старшая — Ариадна — была тяжело больна. Марина устроила дочерей в приют, опекаемый Красной армией. Для этого ей пришлось написать заявление о том, что дети не ее, а беженцев, и она нашла их у себя в квартире.

Старшую спасли, младшая — трехлетняя Ирина — умерла от голода. «Спасти обеих я не могла — нечем было кормить, — расскажет потом Марина сестре. — Я выбрала старшую, более сильную, чтобы помочь ей выжить».

В 1922 году Марина узнала: Сергей Эфрон жив! Он в Чехословакии, учится в университете. Она немедленно решила ехать к нему. С трудом получила разрешение уехать — в 1922 году из Советской России еще выпускали.

В 1925 году семья перебралась в Париж. Во Франции ее поэзия имеет большой успех. Эфрон, напротив, не может найти себя. В эмиграции таким, как он, стало казаться, что они совершили роковую ошибку, выступив против новой власти в России, — ведь служение Родине превыше всего.

Сергей Эфрон присоединился к евразийцам, выступавшим против слепого подражания Западу, за особый путь России, который соединил бы все лучшее, что можно взять и у Европы, и у Азии.

Евразийцы распались на три группы, одна из них, возглавляемая князем Святополк-Мирским, признала большевистскую революцию и стремилась к возвращению в Россию. Князь преподавал русскую литературу в Лондонском университете, вступил в Коммунистическую партию Великобритании и вернулся в Россию в 1932-м. В 1937 году как «иностранный шпион» он был осужден и погиб в одном из сталинских лагерей.

В Париже Сергей Эфрон вступил в Союз возвращения на Родину. Этот союз, опекаемый советским посольством, был создан в 1924 году (в 1937-м переименован в Союз друзей Советской Родины). Полагают, что в этой среде у Эфрона и завязались отношения с агентами НКВД. Более того, его считают причастным к убийству пытавшегося укрыться на Западе советского разведчика Игнатия Порецкого, более известного под фамилией Рейсе.

Игнатий Станиславович Порецкий, он же Натан Маркович Порецкий, он же Игнатий Рейсе, кличка Людвиг, был одним из самых известных перебежчиков.

С 1920 года он работал в советской военной разведке. В начале 30-х годов стал заместителем Вальтера Кривицкого (настоящее имя — Самуил Гершевич Гинзберг). В середине 30-х годов Кривицкий возглавлял крупную нелегальную резидентуру советской военной разведки в Западной Европе.

Летом 1937 года Игнатий Порецкий заявил, что уходит на Запад. Он встретился с сотрудницей советского постпредства в Париже и вручил ей пакет, в котором был орден Красного Знамени (странно, что орден оказался у Порецкого с собой — разведчикам не полагалось брать с собой за границу подлинные документы и награды) и письмо Сталину.

В письме говорилось: «Я возвращаю себе свободу. Назад к Ленину, его учению и делу… Только победа социализма освободит человечество от капитализма и Советский Союз от сталинизма. Вперед к новым боям за социализм и пролетарскую революцию! За организацию Четвертого Интернационала!»

Сейчас это письмо кажется смешным и нелепым. Полтора десятка лет на службе в разведке странным образом не избавили Порецкого от революционного романтизма. Порецкий, как и Вальтер Кривицкий, всю жизнь был солдатом мировой революции и от Сталина ушел к Троцкому, считая его подлинным наследником ленинского дела.

Для Сталина письмо Игнатия Порецкого было личным оскорблением — высланный из России и утративший всякое влияние Лев Троцкий оставался для Сталина врагом номер один.

Порецкий был убит 4 сентября 1937 года. Подлинные обстоятельства его смерти до сих пор достоверно не установлены, хотя швейцарская полиция предала гласности результаты своего добросовестного расследования. Вдова Порецкого Эльза написала воспоминания, которые в 1969 году вышли в Лондоне, а недавно и в Москве — под названием «Тайный агент Дзержинского».

Об истории убийства Рейсса рассказал Александр Орлов (Лев Фельдбин), бывший резидент советской политической разведки в Испании, бежавший на Запад летом 1938 года. Он утверждал, что за Игнатием Рейссом послали передвижную группу сотрудников Иностранного отдела НКВД.

Вальтер Кривицкий, который через месяц после убийства своего заместителя тоже решил бежать на Запад, написал в своей книге «Я был агентом Сталина»: в Париж срочно приехал крупный чекист Сергей Михайлович Шпигелылас, который и руководил операцией по уничтожению Рейсса.

Недостаток всех этих книг состоит в том, что их авторы пишут об убийстве Порецкого с чужих слов или строят предположения, выдавая их за бесспорную истину.

Расследуя убийство Порецкого, швейцарская полиция установила следующее.

В ночь на 4 сентября 1937 года в стороне от дороги, ведущей из Лозанны на Шамбланд, обнаружили тело неизвестного мужчины в возрасте примерно сорока лет. Пять пуль ему всадили в голову и семь в тело.

Полиция быстро нашла брошенный автомобиль со следами крови в кабине и арестовала женщину, которая взяла этот автомобиль напрокат. К удивлению полиции, она не пыталась скрыться после убийства.

Эту женщину звали Рената Штайнер, и она не могла понять, куда делись ее друзья, которым она передала этот автомобиль. Полиция идентифицировала «друзей» Штайнер и восстановила предполагаемую картину убийства Порецкого. Но никого, кроме Ренаты Штайнер, полиции найти не удалось.

Полагают, что московской опергруппе помогла Гертруда Шильдбах (урожденная Нойгебауэр), член компартии Германии, бежавшая из страны после прихода нацистов к власти. Шильдбах дружила с Порецким.

Полиция пришла к выводу, что Шильдбах уговорила Порецкого встретиться. Они поехали в загородный ресторан. После обеда вышли погулять, и тут на заброшенной дороге появился автомобиль, из которого выскочило несколько человек. Они запихнули Порецкого в машину, где застрелили его. Труп выбросили на дорогу.

На допросе Рената Штайнер назвала и имя Сергея Эфрона. По ее словам, он был агентом НКВД.

Швейцарский историк Петер Хубер, который много лет занимается расследованием убийства Порецкого, в перестроечные времена приезжал в Москву в поисках архивных документов и приходил ко мне в редакцию журнала «Новое время», где я тогда работал.

Он рассказывал, что Рената Штайнер в 1934-м пробыла шесть недель в Москве. Возможно, ее завербовал НКВД.

Штайнер на допросе сообщила, что Эфрон участвовал в слежке за Порецким. Швейцарская полиция обратилась за помощью к французским коллегам. Но к этому времени Сергей Эфрон уже покинул Францию, и допросить его не смогли.

Зато допросили Марину Цветаеву, которая заявила, что Эфрон через пять недель (а не сразу, как поступил бы преступник!) после после убийства Порецкого уехал в Испанию, а те недели, когда шла подготовка к убийству, и во время убийства они вместе находились на берегу Атлантического океана. Алиби для мужа?

«Лично я не занимаюсь политикой, — сказала Цветаева полицейским, — но мне кажется, что мой муж связан с нынешним русским режимом».

То есть Цветаева не сочла нужным скрыть, что ее муж поддерживает открытые отношения с официальными представителями СССР. Было бы возможным такое признание, если бы Эфрон работал на советскую разведку?

«Мы с мужем не высказывали по поводу дела Рейсса ничего, кроме возмущения, осуждая любой акт насилия, с какой бы стороны он ни исходил», — сказала Цветаева на допросе.

Непросто представить себе, что великая поэтесса Марина Цветаева, человек, пребывающий в мире высоких чувств, изворачивается, врет, выгораживает мужа по заранее составленному плану. Может быть, Марина просто не знала, чем занимался ее муж? И это трудно предположить. Как показывает история разведки, жена всегда знает о том, что муж занимается тайными делами.

Версия убийства Игнатия Порецкого, которой полвека оперируют историки, в принципе вызывает серьезные сомнения. Это было не первое и не последнее политическое убийство, совершенное НКВД за рубежом. Неограниченность в силах и средствах давала возможность Москве тщательно планировать и организовывать эти убийства.

Такого рода акции, требующие сложной подготовки, выполнялись профессионалами, кадровыми работниками госбезопасности — вовсе не из разведки, как Сергей Шпигелылас (о котором еще пойдет речь в этой главе), а из другого управления НКВД, как Эйтингон, организовавший убийство Льва Троцкого в Мексике в 1940-м.

Только два года прожил Эфрон в Советской России. 10 октября 1939 года его арестовали в Москве вместе с группой бывших эмигрантов, вернувшихся на родину.

Ему предъявили стандартное обвинение по 58-й статье Уголовного кодекса, которая поставляла основной контингент заключенных ГУЛАГа: измена Родине, террор, призывы к свержению советской власти…

В обвинительном заключении говорилось:

«В НКВД СССР поступили материалы о том, что из Парижа в Москву по заданию французской разведки прибыла группа белых эмигрантов, с заданием вести шпионскую работу против СССР…

Обвиняемый по этому делу Эфрон в 1920 году бежал за границу и принимал там активное участие в антисоветской работе белогвардейских организаций.

Эфрон, занимая руководящее положение в так называемой просоветской организации в Париже — в „Союзе возвращения на Родину“ — и пользуясь исключительным к себе доверием со стороны бывшего вражеского руководства 5-го отдела НКВД, по заданию французской разведки засылал в СССР шпионов, диверсантов и террористов».

Итак, в приговоре сталинского суда тоже говорится о сотрудничестве Эфрона с разведкой! Значит, правда?

В этом утверждении, скорее всего, столько же правды, сколько и во всем обвинительном заключении, в котором соответствуют истине только имена и даты рождения обвиняемых.

Тех, кто допрашивал Эфрона, уже тоже нет в живых. Но по опыту множества других таких процессов можно предположить, что о связях с советскими чиновниками в Париже говорил следователям сам Эфрон, наивно пытаясь убедить следователей в нелепости предъявленного ему обвинения. И следователи охотно подхватили эти слова!

В архиве КГБ я читал дело агента-вербовщика советской разведки Петра Ковальского, тоже бывшего офицера Белой армии. Он несколько лет работал на советскую разведку в разных европейских странах.

В 1937 году, в разгар массовых репрессий в СССР, его арестовало местное управление НКВД в украинском городе, где он жил в промежутке между выполнениями заданий московской разведки, и обвинило в шпионаже в пользу Польши.

Ковальский, разумеется, ссылался на свою службу в ОГПУ — НКВД, но малограмотный следователь, плохо владевший родным языком, и не подумал обратиться за справкой к коллегам в разведку, и просто написал в обвинительном заключении: «Видно, что Ковальский при использовании по линии Иностранного отдела имеет ряд фактов, подозрительных в проведении им разведывательной работы в пользу Польши».

Отсутствие доказательств вины при Сталине никак не могло помешать вынесению смертного приговора…

Ковальского расстреляли, а центральный аппарат разведки еще целых два года искал его по всему Советскому Союзу, чтобы отправить за границу с новым заданием!

В то время, когда шло следствие по делу Эфрона, в соседних кабинетах НКВД заканчивалось уничтожение руководящих кадров внешней разведки.

Любые слова «французского шпиона» Эфрона о контактах с советскими людьми в Париже, среди которых каждый второй работал на разведку, должно быть, встречались следователями на ура. Слова в эфроновском приговоре о «бывшем вражеском руководстве 5-го отдела НКВД» были нужны не для того, чтобы усугубить вину Эфрона; это была заготовка следователей НКВД для расправы над сослуживцами из разведки.

Свою лепту в создание образа «Эфрона — агента НКВД» сыграла его дочь Ариадна, арестованная с ним по одному делу.

В июле 1940 года ее приговорили как агента французской разведки к восьми годам лагерей. Когда этот срок кончился, ей добавили новый и отправили в ссылку в Сибирь.

В 1954-м, через год после смерти Сталина, началась реабилитация сталинских жертв. Ариадна Эфрон написала Генеральному прокурору СССР с просьбой сообщить о судьбе отца. На это письмо ссылаются, когда ищут доказательства работы Эфрона на советскую разведку:

«В 1939 году в Москве был арестован органами государственной безопасности мой отец Сергей Яковлевич Эфрон, бывший долгие годы работником советской разведки за границей, в частности во Франции. Его дальнейшая участь мне неизвестна.

Зная своего отца как человека абсолютно честного и будучи уверенной в его невиновности, прошу вас, товарищ Генеральный прокурор, сообщить мне то, что о нем было известно, то есть жив ли он, статью, по которой он был осужден, и срок наказания».

Пытаясь что-то узнать о своем отце, она тоже использует аргумент, который в тот момент казался ей убедительным: предполагаемую службу отца на советскую разведку.

Впоследствии, когда хлопоты по реабилитации отца закончились, Ариадна Эфрон признается друзьям, что на самом деле ей ничего не известно о работе отца на НКВД…

Вернувшись из ссылки в Москву, Ариадна Эфрон встретила женщину, которая знала ее родителей. Это Елизавета Алексеевна Хенкина, дочь генерала царской армии Нелидова, в прошлом актриса. Она уехала из Советской России в 1923 году, а вернулась в 1941-м.

В Париже, в Союзе возвращения на Родину она руководила кружком любителей театра и, как впоследствии уверяла московских знакомых, оказывала особые услуги советским представителям.

Обрадованная неожиданной встречей с человеком, который может засвидетельствовать преданность ее отца советской власти, Ариадна Эфрон пишет письмо помощнику главного военного прокурора:

«Елизавета Хенкина знала Шпигельгласа, хорошо помнит, как и кем выполнялось задание, данное Шпигельгласом группе, руководимой моим отцом, как и по чьей вине произошел провал этого дела. Помнит она и многое другое, что может представить интерес при пересмотре дела отца…

Второй человек, знавший моего отца приблизительно с 1924 года, может быть, и ранее, это Вера Александровна Трайл, также принимавшая большое и активное участие в нашей заграничной работе. Сейчас она находится в Англии. Адрес ее имеется у Хенкиной…»

Имена, которые называются в этом письме, кажутся веским подтверждением причастности Эфрона к делам НКВД.

Расстрелянный перед войной Сергей Шпигельглас был, несомненно, умелым и эффективным разведчиком, он дорос до должности заместителя начальника 5-го отдела Главного управления государственной безопасности НКВД.

Его отчеты, подписанные псевдонимом «Дуче», хранятся в личном деле крупного советского агента, бывшего генерала Белой армии Николая Скоблина, которое я имел возможность изучить в архиве КГБ.

Бумаги, подписанные Шпигельгласом, выдают в нем смелого и решительного оперативника и резко отличаются от сухих и лишенных признаков интеллекта донесений его коллег по разведке. Многие годы Сергей Шпигельглас руководил борьбой с русской эмиграцией и в середине 30-х годов подолгу нелегально жил в Западной Европе, в том числе и в Париже.

Но могли ли Сергей Эфрон и Елизавета Хенкина действительно знать Шпигельгласа?

По своему положению руководителя крупной нелегальной резидентуры Шпигельглас непосредственно общался только с самыми важными агентами, такими, как генерал Скоблин, поставлявшими первоклассную информацию о планах эмигрантской верхушки. Ни Эфрон, ни Хенкина, даже если принять версию об их сотрудничестве с советской разведкой, к числу таких агентов не относились. Советская разведка имела в Париже огромный и разветвленный аппарат, с мелкими агентами (только в среде эмиграции это многие десятки людей) встречались столь же мелкие работники.

Шпигельглас жил за границей под чужим именем. Его настоящую фамилию в Париже знали только несколько кадровых работников резидентуры советской разведки, которые работали под дипломатическим прикрытием.

А Елизавета Хенкина и все остальные услышали эту фамилию только после того, как ее назвал бежавший на Запад Вальтер Кривицкий (Шпигельглас к этому времени уже был рассстрелян), и она замелькала в газетах.

Веру Гучкову-Трайл, упоминающуюся в письме Ариадны Эфрон, тоже считают причастной к убийству Игнатия Порецкого.

Вера была дочерью крупного российского промышленника Александра Ивановича Гучкова, председателя III Государственной думы, военного и морского министра в первом после Февральской революции российском правительстве.

В 1935 году Вера вышла замуж за Роберта Трайла, сына промышленника из Глазго. Роберт принадлежал к известному типу британских левых интеллектуалов, искавших счастья в коммунистических идеях. В 1934–1936 годах он жил в Москве и работал в газете «Москоу ньюс» («Московские новости»). Это, видимо, и дало основание полагать, что Вера была связана с чекистами. Но Эфрон хорошо знал Веру не «по совместной службе в НКВД», а потому, что ее первым мужем был евразиец Петр Сувчинский, с которым Эфрон издавал журнал «Версты»…

В деле генерала Скоблина, хранящемся в архиве советской разведки, я нашел секретный документ, имеющий отношение к Сергею Эфрону.

Когда-то один из советских журналистов обратился в КГБ с просьбой разрешить ему написать о «замечательном советском разведчике Сергее Эфроне». Это письмо по установленому порядку попало в пресс-бюро КГБ. Начальник пресс-бюро сообщил о просьбе своему начальнику — заместителю председателя КГБ, тот переадресовал просьбу в Первое главное управление (разведка).

В секретном письме заместитель начальника разведки сообщил руководителю КГБ, что «Сергей Эфрон по картотеке учета советской внешней разведки не числится».

Этот документ предназначался только для глаз высшего руководителя КГБ (журналисту ответили стандартно-бессмысленной формулой: «Публикация о Сергее Эфроне не представляется целесообразной»).

Итак, Сергей Эфрон кадровым сотрудником советской разведки не был. Что же тогда было?

Эфрон искал возможности что-то сделать для своей страны. В советском посольстве ему объяснили: «Вы очень виноваты перед Родиной. Прежде чем думать о возвращении, вам нужно искупить грехи и заслужить прощение».

Он и пытался искупить свои грехи и заслужить прощение. Расспросы о положении дел внутри эмиграции, о настроениях тех или иных эмигрантов казались совершенно естественными. Ведь ему задавал вопросы официальный представитель Советского Союза. Наивный в таких делах Эфрон слишком поздно понял, что его использует НКВД.

Сталинский суд приговорил «французского шпиона» Эфрона к смертной казни, когда нацистская Германия уже напала на Советский Союз. Судьба страны висела на волоске, но машина репрессий продолжала действовать.

31 августа 1941 года Марина Цветаева в состоянии тяжелой депрессии повесилась в провинциальном городке Елабуге, куда эвакуировалась из Москвы, к которой стремительно приближались немцы. В Елабуге Цветаева жила в доме на улице, названной именем члена политбюро Андрея Жданова, который прославился гонениями на писателей.

Марина не разделяла увлечения Эфрона Советской Россией. Но и она никак не ожидала, что ее мужа и дочь арестуют по нелепому обвинению, а она сама будет снимать угол в чужом доме, оставшись без денег, работы, друзей и надежды.

Сына Марины и Сергея, Георгия Эфрона, в начале 1944-го призвали в армию. Как хорошо умеющего писать и рисовать его назначили в штаб писарем — это был шанс выжить. Но ему было стыдно отсиживаться в штабе, и он попросился на передовую. В июле 1944 года он был смертельно ранен.

Георгий Эфрон тоже стал добровольцем, как и его отец. Желание служить честно и бескорыстно — самое важное в их семейном характере.

В 1929 году Марина Цветаева написала поэму «Перекоп» — о последних эпизодах борьбы Красной и Белой армий в Крыму. Главным источником поэтического вдохновения был бывший офицер Белой армии и ее муж Сергей Эфрон. Ему и посвящена поэма (как и многие другие ее стихотворения) — «Моему дорогому и вечному добровольцу».

Эти слова кажутся мне самым точным определением личности Эфрона. Сергей Эфрон бескорыстно сражался под тем знаменем, которое казалось ему символом чести и справедливости. Он, как и его жена, стал жертвой трагических событий русской истории XX века.

Известный врач и писатель Виктор Давидович Тополянский пишет, что Ежов был тщедушный и низенький — всего сто шестьдесят сантиметров. Задержка физического развития при сохранении детских пропорций тела именуется инфантилизмом. Нарушение функций желез внутренней секреции могло быть вызвано врожденным сифилисом, туберкулезом, алкоголизмом родителей, черепно-мозговой травмой или недоеданием в раннем детстве.

«Не была ли сопряжена его физическая неполноценность с определенной инфекцией или травмой черепа, оставившей небольшой шрам на лице, с бедностью и алкоголизмом родителей, отправивших его на завод в четырнадцать лет, или с каким-то заболеванием щитовидной железы либо гипофиза?» — задается вопросом доктор Тополянский.

Он пишет о задержке психического развития наркома, о незрелом, ограниченном мышлении: «Его интеллект и эмоции застыли на уровне ребенка и зацементировались фантастическим невежеством… Нуждается в пояснении и феноменальный садизм Ежова. Чувство собственной неполноценности и потребность в компенсации породили в нем особую жестокость испорченного и недоразвитого ребенка, готового при условии безнаказанности бесконечно мучить любое живое существо слабее себя».

Кстати говоря, анализ руководящего состава госбезопасности времен большого террора показывает большой процент людей с искалеченным детством, обиженных на весь свет. Возможно, накопленный в детстве и юности запас ненависти к окружающему миру создал дополнительный психологический фон для массовых репрессий.

Сталин называл наркома Ежевичкой. Ежов ему нравился тем, что не гнушался черновой работы. Один из следователей секретно-политического отдела НКВД с гордостью рассказывал товарищам, как к нему в кабинет зашел нарком. Спросил, признается ли подследственный. «Когда я сказал, что нет, Николай Иванович как развернется и бац его по физиономии. И разъяснил: „Вот как их надо допрашивать!“»

Сталин часто приглашал Ежова к себе, играл с ним в шахматы. Но барская любовь, тем более любовь диктатора, недолга.

27 января 1937 года Ежову присвоили звание генерального комиссара государственной безопасности. На следующий день «Правда» напечатала его парадный портрет. 17 июля «за выдающиеся успехи в деле руководства органами НКВД по выполнению правительственного задания» Ежова наградили орденом Ленина.

27 июля орден ему вручил Калинин, который сказал, что «Николай Иванович проявил исключительно широко свои способности и добился превосходных результатов». Ежов, принимая орден, говорил: «Если человек работает в органах НКВД, значит, это наиболее преданный большевик, он беспредельно предан своей родине, своему правительству, своей партии, вождю партии товарищу Сталину».

В его честь небольшой город Сулимов на Северном Кавказе переименовали в Ежово-Черкесск. Имя Ежова гремело по всей стране. Его славили газеты. О нем слагали стихи:

20 декабря 1937 года, по случаю 20-летия ВЧК — ОГПУ — НКВД, в Большом театре состоялось собрание актива партийных, советских и общественных организаций Москвы, которое превратилось в чествование Ежова.

В президиуме — Ворошилов, Микоян, Андреев, Ежов, Жданов, Хрущев, Димитров. Собрание открыл секретарь МГК Братановский.

Потом на вечере появился Каганович, которого встретили овацией. А уж когда пришел Молотов, весь зал встал, приветствуя главу правительства возгласами:

— Ура Вячеславу Михайловичу Молотову!

Доклад произнес Анастас Иванович Микоян:

— НКВД — это не просто ведомство! Это организация, наиболее близкая всей нашей партии, нашему народу. Наркомвнудельцы во главе со сталинским наркомом Николаем Ивановичем Ежовым стоят на передовой линии огня, занимают передовые позиции в борьбе со всеми врагами нашей родины.

Партия поставила во главе советских карательных органов талантливого, верного сталинского ученика Николая Ивановича Ежова, у которого слово никогда не расходится с делом. Славно поработал НКВД за это время!

Он разгромил подлые шпионские гнезда троцкистско-бухаринских агентов иностранных разведок, очистил нашу родину от многих врагов народа. Наркомвнудел спас жизнь сотен тысяч тружеников нашей страны, спас от разрушения многие заводы, фабрики. Наркомвнудел поступал с врагами народа так, как этому учит товарищ Сталин, ибо во главе наших карательных органов стоит сталинский нарком товарищ Ежов.

Учитесь у товарища Ежова сталинскому стилю работы, как он учится у товарища Сталина! Сегодня НКВД и в первую очередь товарищ Ежов являются любимцами советского народа…

Микоян рассказывал о том, как в самых различных уголках Советского Союза рабочие, колхозники, инженеры, взрослые и пионеры помогают НКВД распознавать врагов народа — подлых троцкистско-бухаринских фашистских шпионов, потому что у нас каждый трудящийся — наркомвнуделец!..

После Микояна выступали рабочий автозавода имени Сталина Максимов, мастер завода имени Менжинского Гожаев, работница Трехгорной мануфактуры Кондрашева.

От имени чекистов выступил первый заместитель наркома Михаил Петрович Фриновский, недоучившийся семинарист, примкнувший к анархистам. Он был в Гражданскую помощником начальника Особого отдела Первой конной армии, участвовал в операциях по захвату штаба Нестора Махно и ликвидации отрядов генерал-хорунжего Тютюника на Украине, командовал пограничными войсками.

После перерыва был концерт, на котором уже появился сам Сталин.

Николай Иванович Ежов находился на вершине карьеры — кандидат в члены политбюро, член оргбюро и секретарь ЦК ВКП(б), председатель Комиссии партийного контроля, заместитель председателя Комитета резервов Совета Труда и Обороны, член исполкома Коминтерна, председатель комиссии ЦК по загранкомандировкам, член военно-промышленной комиссии при Комитете обороны при Совнаркоме.

Ежова избрали депутатом Верховных Советов СССР и РСФСР, а также Верховных Советов нескольких автономных республик — Татарской, Башкирской, Удмуртской и немцев Поволжья.

В деле Ежова хранятся сбереженные им письма от товарищей. Вот записка Серго Орджоникидзе:

«Здравствуй, дорогой Ежов.

О тебе идет плохая молва: не спишь, не обедаешь и всякие подобные прелести. Я должен по-дружески тебе сказать, что, ежели ты свалишься, поставишь себя, партию и всех нас в дурацкое положение…

Твой Серго».

Кадровая работа партийных комитетов от райкома и выше шла в сотрудничестве с чекистами. Была установлена практика получения партийными органами документальных справок на назначаемых работников. Без санкции НКВД на высокие должности не назначали.

В декабре 1937 года на выборах в Верховный Совет СССР депутатами избрали начальников областных управлений, в республиканские Верховные Советы избирали их заместителей. Наркомвнуделы национальных республик и начальники областных управлений НКВД при Ежове превратились в главных людей в стране. Шрейдер вспоминает, что рассказал ему его тогдашний начальник — Станислав Францевич Реденс, свояк Сталина, в 1938 году нарком-внудел Казахстана.

По словам Реденса, после выпивки на даче Ежов разоткровенничался с подчиненными: «Чего вам бояться? Ведь вся власть в наших руках. Кого хотим — казним, кого хотим — милуем. Вот вы — начальники управлений, а сидите и побаиваетесь какого-нибудь никчемного секретаря обкома. Надо уметь работать. Вы ведь понимаете, что мы — это все. Нужно, чтобы все, начиная от секретаря обкома, под тобой ходили. Ты должен быть самым авторитетным человеком в области…»

Если Ежов действительно вел такие разговоры, то о них наверняка сразу же доносили Сталину, которого это могло убедить в том, что нарком внутренних дел — очень неумный человек, раз говорит такие вещи. Никто, даже НКВД, не может быть выше партии…

К началу 1938 года Сталин, вероятно, уже считал, что Ежов свою задачу выполнил. 16 февраля Президиум Верховного Совета СССР присвоил имя Ежова школе усовершенствования командного состава пограничных и внутренних войск НКВД. Наверное, это было приятно Ежову, но подарок был невелик — на сей раз его именем назвали не город, а всего лишь подчиненную ему ведомственную спецшколу. И партийный рост его остановился: в политбюро Ежов так и не был избран, остался кандидатом.

Ежов отправил Сталину рукопись своего труда «От фракционности к открытой контрреволюции» с короткой запиской: «Очень прошу просмотреть посылаемую работу. Это первая глава из книги о „зиновьевщине“, о которой я с Вами говорил. Прошу указаний».

Сталину писательские амбиции Ежова, похоже, не понравились. Он не для того назначал Ежова наркомом, чтобы тот писал книги. Книги и без него есть кому писать. Очевидно, Сталин увидел, что и Ежов уже больше думает о своем положении, своем престиже, словом, о своих делишках, вместо того чтобы полностью отдаться делу. Этот вывод не мог не привести к роковым для Ежова последствиям.

Ежов захотел еще и стать ответственным редактором журнала «Партийное строительство». Его самолюбию малограмотного человека льстило сознание, что он теперь вроде как редактирует журнал. И это тоже не могло понравиться Сталину.

В 1938 году Ежов написал в ЦК, Верховный Совет СССР и Верховный Совет РСФСР записку с предложением переименовать Москву в Сталинодар. Хотел услужить хозяину, сделать ему приятное, но не угадал. Сталин этого не захотел: чувствовал, что это будет плохо воспринято. И разозлился на Ежова. Хорошо, когда есть преданный и неутомимый исполнитель, но неумный Ежов стал его раздражать. Сталину нужен был новый человек. Столь же безжалостный, но более толковый.

21 января 1938 года секретарь ЦК Андрей Александрович Жданов выступал в Большом театре на торжественном собрании, посвященном годовщине смерти В. И. Ленина. Он сказал: «1937 год войдет в историю как год, когда наша партия нанесла сокрушительный удар врагам всех мастей, когда наша партия стала крепкой и сильной в борьбе с врагами народа, добившись этого благодаря укреплению нашей советской разведки во главе с Николаем Ивановичем Ежовым».

На самом же деле Ежов уже был не в фаворе.

9 января 1938 года ЦК принял постановление «О фактах неправильного увольнения с работы родственников лиц, арестованных за контрреволюционные преступления».

14 января пленум ЦК принял еще одно постановление — «Об ошибках парторганизаций при исключении коммунистов из партии, о формально-бюрократическом отношении к апелляциям исключенных из ВКП(б) и о мерах по устранению этих недостатков». Доклад прочитал преемник Ежова на посту начальника отдела партийных кадров Георгий Маленков.

Маленков, скажем, критиковал первого секретаря ЦК Компартии Азербайджана Мир-Джафара Багирова:

— Ты расстреливаешь списками, даже фамилий не знаешь…

Тот быстро нашел оправдание:

— Окопавшиеся в аппарате Азербайджанского НКВД враги сознательно путали документы.

Выступавшие на пленуме призывали «не обвинять людей огульно, отличать ошибающихся от вредителей». Все это для людей понимающих означало, что работой Ежова недовольны, что его эра заканчивается и что он будет выставлен виновником всех несправедливостей.

На этом же пленуме расправились с Павлом Петровичем Постышевым, вывели его из числа кандидатов в члены политбюро. Вскоре его арестуют. Но перед этим он сам успел подвести под арест множество невинных людей. Его лишили должности хозяина Украины и перевели в Куйбышев первым секретарем обкома и горкома. Стараясь показать свое рвение, в Куйбышевской области он распустил руководство тридцати четырех районов:

— Руководство советское и партийное было враждебное, начиная от областного и кончая районным.

Микоян удивился:

— Что, все руководство?

— Что тут удивляться? — ответил Постышев. — Я подсчитал, и выходит, что двенадцать лет сидели враги. Например, у нас в облисполкоме, вплоть до технических работников, сидели самые матерые враги, которые признались в своей вредительской работе. Все отделы облисполкома были засорены врагами. Теперь возьмите председателей райисполкомов — все враги, шестьдесят шесть председателей райисполкомов — все враги. Подавляющее большинство вторых секретарей, я уже не говорю о первых, — враги, и не просто враги, там много сидело шпионов: поляки, латыши, они подбирали всякую махровую сволочь… Уполномоченный Комиссии партийного контроля — тоже враг, и оба его заместителя — шпионы. Возьмите советский контроль — враги.

Булганин спросил его:

— Честные люди хоть были там?

— Из руководящей головки — из секретарей райкомов, председателей райисполкомов — почти ни одного честного не оказалось.

Но не надо принимать всерьез возмущение членов политбюро. Постышев был обречен, и его обвинили в том, что другим в то же самое время ставили в заслугу.

Постышева на пленуме добивал один из секретарей Куйбышевского обкома Николай Григорьевич Игнатов, вскоре занявший его кресло. Так началось восхождение Игнатова, который станет потом секретарем ЦК и кандидатом в члены президиума и в 1964 году примет активное участие в свержении Хрущева…

В эти же месяцы на крови делал карьеру будущий кандидат в члены политбюро Александр Сергеевич Щербаков. Летом 1937 года его командировали в Иркутск навести там порядок. 18 июня он докладывал члену политбюро Жданову об уже проделанной работе:

«Должен сказать, что людям, работавшим ранее в Восточной Сибири — верить нельзя. Объединенная троцкистско-„правая“ контрреволюционная организация здесь существовала с 1930–1931 года…

Партийное и советское руководство целиком было в руках врагов. Арестованы все руководители областных советских отделов, заворготделами обкома и их замы (за исключением пока двух), а также инструктора, ряд секретарей райкомов, руководители хозяйственных организаций, директора предприятий и т. д. Таким образом, нет работников ни в партийном, ни в советском аппарате.

Трудно было вообразить что-либо подобное.

Теперь начинаем копать органы НКВД.

Однако я не только не унываю, но еще больше укрепился в уверенности, что все сметем, выкорчуем, разгромим и последствия вредительства ликвидируем. Даже про хворь свою и усталость забыл, особенно когда побывал у т.т. Сталина и Молотова».

В апреле 1938 года Щербакова утвердили первым секретарем Иркутского (Восточно-Сибирского) обкома, где он провел массовую чистку, а вскоре его перевели в столицу — первым секретарем Московского горкома и обкома.

В НКВД опять начались аресты: на этот раз брали людей, которых возвысил Ежов, его заместителей, начальников оперативных отделов.

В аппарат НКВД для укрепления кадрового состава перевели группу инструкторов из отдела руководящих партийных органов ЦК (то же будет сделано и в 1952-м). Сталин не хотел неожиданностей при смене власти в чекистском аппарате.

В августе у Ежова появился новый первый заместитель — Лаврентий Павлович Берия. Для первого секретаря ЦК Грузии назначение было явным понижением: оно имело смысл только в том случае, если Берия собирался в самом скором времени сменить Ежова и должен был просто перенять дела. В ноябре приказы по наркомату — невиданное дело! — издавались уже за двумя подписями — Ежова и Берии. Ежов не был более властен даже над собственным аппаратом.

Тем временем нарастала критика наркомата.

17 ноября 1938 года ЦК и правительство приняли постановление «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия». В нем говорилось о «крупнейших недостатках и извращениях в работе органов НКВД»: «Враги народа и шпионы иностранных разведок, пробравшиеся в органы НКВД как в центре, так и на местах, продолжая вести свою подрывную работу, стараясь всячески запутать следственные и агентурные дела, сознательно извращали советские законы, проводили массовые и необоснованные аресты, в то же время спасая от разгрома своих сообщников, в особенности засевших в органах НКВД».

Работников НКВД упрекали в том, что они «отвыкли от кропотливой, систематической агентурно-осведомительской работы, вошли во вкус упрощенного порядка производства дел… следователь ограничивается получением от обвиняемого признания своей вины и совершенно не заботится о подкреплении этого признания необходимыми документальными данными».

Постановление ликвидировало тройки и требовало производить аресты только с санкции суда или прокурора.

Это постановление обычно трактуется как сигнал к прекращению массовых репрессий. Это не так. Репрессии продолжались и при Берии. Более того, постановление помогало находить новых врагов внутри самого НКВД. Ордера на арест прокуратура выдавала бесперебойно. А Особое совещание при НКВД работало столь же эффективно, как и тройки…

Но постановление создавало алиби для Сталина и политбюро и звучало как смертный приговор Ежову. Надо думать, он это понимал.

8 апреля 1938 года Ежова назначили по совместительству еще и наркомом водного транспорта. Так было и с Ягодой. Сталин действовал по испытанной схеме: убирал главного чекиста в сторону, готовя к аресту и суду. Но опять же не все в стране это поняли, потому что одновременно второй наркомат был поручен и Кагановичу.

Жену Ежова Евгению Соломоновну 29 октября 1938 года госпитализировали в подмосковный санаторий имени Воровского. У нее тяжелая депрессия. Жене Ежова тоже шили дело.

Несколько недель лечения ей не помогли. Она проглотила большую дозу снотворного — люминала — и 21 ноября умерла. Похоронили ее на Донском кладбище. Ежов на похоронах не присутствовал. Ему уже было не до этого. Истекали его последние дни на свободе.

Из ее предсмертного письма мужу:

«Очень прошу тебя, Колюшенька, и не только прошу, а настаиваю, проверь всю мою жизнь, всю меня. Я не могу примириться с мыслью о том, что меня подозревают в двурушничестве и в каких-то несодеянных преступлениях… Я ни в чем не виновата перед страной и партией. За что же, Коленька, я обречена на такие страдания, которые человеку и придумать трудно. Остаться одной, запятнанной, опозоренной, живым трупом. Все время голову сверлит одна мысль: „Зачем жить? Какую вину я должна искупить нечеловеческими страданиями?“

Если бы можно было хоть пять минут поговорить с этим дорогим мне до глубины души человеком (Сталиным. — Л. М.). Я видела, как чутко он заботился о тебе. Я слышала, как чутко он говорил о женщинах. Он поймет меня, я уверена, он не может ошибиться в человеке и дать ему потонуть».

А тем временем Сталин вызвал Ежова и посоветовал ему развестись с женой, у которой подозрительные связи.

Потом следователи придумают: жена Ежова сама была завербована английской разведкой в 1926 году, потом и его завербовала. А Ежов ее отравил, чтобы она его не выдала.

Евгения Ежова, молодая привлекательная женщина, была легкомысленной особой, которая интересовалась творческими людьми. Когда-то она работала машинисткой в советском полпредстве в Берлине, потом увлеклась журналистикой, работала в «Крестьянской газете», потом стала заместителем главного редактора журнала «СССР на стройке».

Сам Ежов утверждал, что и знаменитый полярник Отто Шмидт, и писатель Исаак Бабель, автор «Конармии» и «Одесских рассказов», были ее любовниками.

В деле Ежова есть материалы слежки НКВД за Михаилом Александровичем Шолоховым, который в июне 1938 года приезжал в Москву. Наблюдение зафиксировало, что «Шолохова навещала жена тов. Ежова и они вступили в интимную связь».

Потом Ежов охотно обвинит свою жену в шпионаже: «Особая дружба у Ежовой была с Бабелем, я подозреваю, что дело не обошлось без шпионской связи». Бабеля арестовали и расстреляли. Отто Юльевича Шмидта и Шолохова не тронули. Им в этой лотерее выпал счастливый билет.

Карен Нерсесович Брутенц, родом из Азербайджана, в своей книге «Тридцать лет на Старой площади» отобразил обстановку тех дней. Его отец служил в НКВД. Из госбезопасности его перевели в милицию, назначили начальником ГАИ республики. Однажды он позвонил домой и сказал, что вернется неизвестно когда: из здания никого не выпускают, идут аресты. НКВД сам подвергся погрому — одному из нескольких.

Сотрудники наркомата сидели в своих кабинетах. По коридору шли люди. Если они входили в чей-то кабинет, значит, его хозяина арестовывали…

Спастись пытались немногие. 13 июня 1938 года из СССР убежал начальник УНКВД по Дальневосточному краю Генрих Самойлович Люшков. Перейдя через китайскую границу, он попал к японцам, которые хозяйничали в ту пору в марионеточном государстве Маньчжоу-Го.

Произошло же это так. Люшкова вызвали в Москву, и он, зная, что его ждет, просто перешел границу на участке 59-го погранотряда в Маньчжурию. Это оказалось несложным делом: сказал сопровождавшему его начальнику погранзаставы, что у него встреча с японским агентом, и ушел. Он дал серию газетных интервью о сталинских преступлениях, работал советником штаба Квантунской армии. Но у японцев ему пришлось несладко. Япония — это не та страна, где ищут политического убежища. В августе 1945 года, когда императорская армия потерпела поражение, японцы его убили. Его труп тайно кремировали.

В октябре того же года пытался убежать нарком внутренних дел Украины комиссар госбезопасности третьего ранга Александр Иванович Успенский.

Эту историю описал в своих мемуарах Хрущев.

Ему позвонил Сталин и сказал, что имеются данные, согласно которым надо арестовать Успенского. Слышно было плохо. Хрущеву послышалось не Успенского, а Усенко. Усенко был первым секретарем ЦК ЛКСМ Украины, на него уже тоже собрали показания, и он ждал, как решится его участь.

— Вы можете, — спросил Сталин, — арестовать его?

— Можем.

— Но это вы сами должны сделать.

И Сталин повторил фамилию. Тут Хрущев понял, что надо арестовать не комсомольского вожака Усенко, а главного чекиста Успенского.

Вскоре Сталин опять позвонил:

— Мы вот посоветовались и решили, чтобы вы Успенского не арестовывали. Мы вызовем его в Москву и арестуем здесь. Не вмешивайтесь в эти дела…

Хрущев из Киева поехал в Днепропетровск, пошел в обком партии, вдруг — звонок из Москвы, у телефона Берия, первый заместитель Ежова.

— Ты в Днепропетровске, — с упреком сказал Берия, — а Успенский сбежал. Сделай все, чтобы не ушел за границу.

Хрущев сказал:

— Ночь у нас была с густым туманом, поэтому машиной сейчас доехать из Киева до границы совершенно невозможно.

— Тебе, видимо, надо вернуться в Киев, — посоветовал Берия.

— Хорошо, все, что можно сделать, сейчас сделаем. Закроем границу, предупрежу погранвойска, чтобы они усилили охрану сухопутной и морской границы.

Хрущев срочно вернулся в Киев, поднял всех на ноги.

Успенский оставил в наркомате записку: «Ухожу из жизни. Труп ищите на берегу реки». Его одежду обнаружили на берегу Днепра, и водолазы сетями и крючьями обшарили весь Днепр и речной берег. Нашли утонувшую свинью, а Успенского не оказалось.

Успенский тем временем скитался по стране, но через месяц его все-таки отыскали и через год расстреляли.

Когда Хрущев приехал в Москву, Сталин сказал ему:

— Я с вами говорил по телефону, а Успенский подслушал. Хотя мы говорим по ВЧ и нам объясняют, что подслушать ВЧ нельзя, видимо, чекисты все же могут подслушать, и он подслушал…

Есть и другая версия, видимо, более точная. Разговаривая по телефону с Ежовым, Успенский понял по его обреченному тону, что дела плохи и надо спасаться, пока не поздно.

Сам Ежов, однако, был не из тех, кто пытался спастись. Да ему это и в голову не приходило. Куда ему бежать? Надеялся, что Сталин его помилует. Он всего лишь ошибался, не всех врагов выявил и уничтожил. Других ошибок за собой не знал.

Рассказывают, что в последние месяцы он сильно пил и плохо владел собой.

За две недели до изгнания Ежова Сталин заставил его своей рукой написать, на кого из крупных работников, прежде всего членов политбюро, в НКВД есть доносы, кто в чем обвиняется, какие предположения есть у работников наркомата и так далее. Получился довольно большой список. Не на машинке отпечатанный документ — это можно подделать, — а рукописный.

Этот документ Сталин хранил в своем архиве до самой смерти. В этих доносах на членов политбюро не было ничего особенного: какие-то сомнительные, двусмысленные высказывания, кем-то заботливо записанные и принесенные в НКВД. Но важно не содержание, а сам факт наличия такого документа. При необходимости он легко обрастал другими такими же доносами и показаниями уже арестованных.

Поводом для ареста Ежова стал донос начальника управления НКВД по Ивановской области Виктора Павловича Журавлева, бывшего сибирского партизана. Скорее всего, он написан под диктовку сверху: уж больно смело Журавлев обвинял наркома в том, что он покровительствовал сомнительным людям.

Такое можно было написать, только будучи уверенным, что судьба Ежова решена. Журавлева похвалил сам Сталин, его перевели в столицу начальником управления НКВД по Московской области, избрали кандидатом в члены ЦК, а при Берии отправили начальником управления Карагандинского исправительно-трудового лагеря. С этой должности он слетел за незаконное использование продуктов, предназначенных для лагеря. Его, видимо, ждала печальная судьба, но по дороге в Москву он умер.

23 ноября 1938 года Ежов был у Сталина. Он провел в кабинете генерального секретаря почти четыре часа — с 21.15 до часа ночи. Присутствовали также Молотов и Ворошилов, в то время главные доверенные лица Сталина.

В тот же день Ежов написал большое покаянное письмо Сталину, попросил освободить его от работы наркома внутренних дел и перечислил свои ошибки:

«Во-первых, совершенно очевидно, что я не справился с работой такого огромного и ответственного наркомата, не охватил всей суммы сложнейшей разведывательной работы.

Вина моя в том, что я вовремя не поставил этот вопрос во всей остроте, по-большевистски, перед ЦК ВКП(б).

Во-вторых, вина моя в том, что, видя ряд крупнейших недостатков в работе, больше того, даже критикуя эти недостатки у себя в наркомате, я одновременно не ставил этих вопросов перед ЦК. Довольствуясь отдельными успехами, замазывая недостатки, барахтался один, пытаясь выправить дело. Выправлялось туго — тогда нервничал.

В-третьих, во многих случаях, политически не доверяя работнику, затягивал вопрос с его арестом, выжидал, пока подберут другого. По этим же деляческим мотивам во многих работниках ошибся, рекомендовал на ответственные посты, и они разоблачены сейчас как шпионы.

В-четвертых, моя вина в том, что я проявил совершенно недопустимую для чекиста беспечность в деле решительной очистки отдела охраны членов ЦК и Политбюро. В особенности эта беспечность непростительна в деле затяжки ареста заговорщиков по Кремлю…

Несмотря на все эти большие недостатки и промахи в моей работе, должен сказать, что при повседневном руководстве ЦК НКВД погромил врагов здорово. Даю большевистское слово и обязательство перед ЦК ВКП(б) и перед тов. Сталиным учесть все эти уроки в своей дальнейшей работе, учесть свои ошибки, исправиться и на любом участке, где ЦК сочтет необходимым меня использовать, оправдать доверие ЦК».

Даже такому человеку, как Ежов, была свойственна некоторая наивность. Уж Николай Иванович должен был бы понимать, что его ждет. И все же верил, что его, такого преданного Сталину человека, пощадят. Ну снимут с должности, ну арестуют, но не расстреляют же! За что его расстреливать?

Но его оправдания никого не интересовали. Ежов и его команда были отработанным материалом. Наркомат внутренних дел уже был поручен новой бригаде во главе с Лаврентием Павловичем Берией. И новая бригада старательно уничтожала своих предшественников.

Смена команды имела для Сталина еще один очевидный плюс — на Ежова и его людей можно было переложить ответственность за все «перегибы» и ошибки. Партия сурово наказала преступивших закон… И люди видели, как справедлив Сталин, как ему трудно, когда вокруг столько врагов.

На следующий день после разговора с Ежовым, 24 ноября, Сталин подписал вполне нейтральное решение политбюро:

«1. Удовлетворить просьбу тов. Ежова об освобождении его от обязанностей народного комиссара внутренних дел СССР.

2. Сохранить за тов. Ежовым должности секретаря ЦК ВКП(б), председателя Комиссии партийного контроля и наркома водного транспорта».

Причины освобождения указаны вполне благоприятные для Ежова: «учитывая как мотивы, изложенные в заявлении тов. Ежова, так и его болезненное состояние, не дающее ему возможности руководить одновременно двумя большими наркоматами».

Еще через день, 25 ноября, Берия возглавил наркомат внутренних дел. Давление на Ежова возрастало.

10 января 1939 года глава правительства Молотов подписал постановление Совета народных комиссаров:

«Ввиду того что Наркомвод т. Ежов систематически не является вовремя на работу и, несмотря на неоднократные предупреждения председателем СНК СССР, продолжает приходить в Наркомвод в 3, 4 и 5 часов вечера, манкируя работой и исполнением обязанностей Наркома:

1. Объявить выговор за манкирование работой в Наркомате и предупредить о недопущении этого впредь.

2. Обязать т. Ежова вовремя являться в Нарк