Глава 7

ВИКТОР СЕМЕНОВИЧ АБАКУМОВ

Министр государственной безопасности Виктор Семенович Абакумов любил вечерами ходить по улице Горького пешком, со всеми любезно здоровался и приказывал адъютантам раздавать старухам по сто рублей. Они крестились и благодарили. Абакумов любил также фокстрот, футбол и шашлыки — их ему привозили из ресторана «Арагви».

Когда его арестуют в июле 1951 года, то при обыске у бывшего министра найдут 1260 метров различных тканей, много столового серебра, 16 мужских и 7 женских часов, 100 пар обуви, чемодан подтяжек, 65 пар запонок…

Пока Виктор Семенович был на свободе, он наслаждался жизнью — насколько это было возможно по тем временам. Вероятно, это была компенсация за невеселое и несытое детство.

Абакумов родился в Москве в 1908 году. Сын больничного истопника и прачки, он проучился в школе всего четыре года. Меньше его учился только Ежов. Им обоим это не помешало в карьере.

Писатель Кирилл Анатольевич Столяров, изучивший дело Абакумова и написавший о нем не одну книгу, рассказывал мне, что, когда Виктор Семенович стал уже начальником Главного управления контрразведки СМЕРШ наркомата обороны, он ни одной неграмотной бумаги не подписывал, сам все правил. И его обращения к Берии и Маленкову, отправленные из тюрьмы, были написаны абсолютно грамотным человеком…

Абакумов отслужил два года рядовым 2-й Московской бригады частей особого назначения. После армии был разнорабочим, упаковщиком, грузчиком, стрелком военизированной охраны. В 1930 году, когда он стал заместителем заведующего торгово-посылочной конторы наркомата торговли РСФСР, его приняли в партию, и с этой минуты началась карьера. В октябре того же 1930-го он перешел на штамповочный завод «Пресс», его избрали секретарем комсомольской ячейки, а на следующий год сделали заведующим военным отделом и членом бюро Замоскворецкого райкома комсомола.

В январе 1932 года по партийной путевке Абакумова взяли в аппарат НКВД практикантом экономического отдела полномочного представителя ОГПУ по Московской области. Год он проработал оперативным уполномоченным экономического отдела (борьба с диверсиями и вредительством в народном хозяйстве). В 1933-м его перевели в экономическое управление центрального аппарата госбезопасности. Но на этой должности он продержался всего год.

Чуть ли не единственное свидетельство о начале работы Абакумова принадлежит Михаилу Павловичу Шрейдеру, у которого в экономическом отделе ОГПУ и начинал Виктор Абакумов. Его взяли по рекомендации большого начальства, которое выразилось так: хороший парень, хотя звезд с неба не хватает.

Его первые начальники в ОГПУ Московской области презрительно называли его «фокстротчиком». Будущий министр и в самом деле увлекался танцами и больше всего любил модный тогда фокстрот — бальный танец, пришедший из Америки.

Еще больше он увлекался женщинами и пользовался взаимностью. Он вербовал молодых женщин и развлекался с ними на конспиративных квартирах, а потом писал от их имени донесения с обвинениями врагов народа.

После того как все это вскрылось, пишет в своих воспоминаниях Михаил Шрейдер, он написал руководству рапорт о необходимости немедленного увольнения Абакумова как разложившегося и непригодного к оперативной работе, да и вообще к работе в органах. Абакумов был из экономического отдела уволен. Но чья-то сильная рука снова поддержала его, и он был переведен в ГУЛАГ…

Проверить подлинность этого рассказа трудно, но Абакумова действительно перевели из экономического отдела и назначили оперативным уполномоченным 3-го отделения отдела охраны Главного управления лагерей НКВД. На этой незавидной должности он просидел три года. В декабре 1936 года получил специальное звание младшего лейтенанта госбезопасности.

В 1937 году его перевели в 4-й (секретно-политический) отдел Главного управления госбезопасности НКВД, а на следующий год назначили во 2-й (оперативный) отдел ГУГБ, занимавшийся обысками, арестами, наружным наблюдением и установкой подслушивающей техники. Физически очень крепкий, Абакумов идеально подходил для такой работы. Кирилл Столяров считает, что Абакумова приметил Богдан Захарович Кобулов, близкий к Берии человек, в 1938-м заместитель начальника ГУГБ НКВД.

Через несколько дней после утверждения Берии наркомом внутренних дел и начавшейся чистки аппарата Абакумов получил первое самостоятельное назначение. 5 декабря 1938 года он поехал начальником управления в Ростов.

В те годы начальники областных управлений, с головокружительной быстротой взлетавшие вверх по служебной лестнице, делали свою карьеру с помощью больших кулаков и бесконечного цинизма.

Ежов обвинял аппарат НКВД в том, что враги народа содержатся чуть ли не в санаторных условиях, что следователи допрашивают их в белых перчатках. Это возымело действие. Тем не менее новые методы работы с арестованными скрывались, то есть все понимали, что совершают пусть и санкционированное, но все же преступление. Избивали по ночам, когда технических работников в здании не было. Вслух об избиениях не говорили.

Каждой области выделялся лимит, предположим, на полторы тысячи человек по первой категории, то есть тройке под председательством начальника областного управления внутренних дел предоставлялось право без суда и следствия расстрелять полторы тысячи человек.

Составлялась «повестка», или так называемый «альбом», на каждой странице которого значилось: имя, отчество, фамилия, год рождения и совершенное «преступление» арестованного, после чего начальник УНКВД писал большую букву «Р» и расписывался, что означало: расстрел. И в тот же вечер или ночью приговор приводился в исполнение. Остальные члены тройки — первый секретарь обкома и прокурор, чтобы не отвлекаться от своих дел, подписывали незаполненную страницу «альбома-повестки» на следующий день авансом.

Или начальник управления звонил первому секретарю и говорил, что сам рассмотрит дела на таких-то лиц, а потом даст приговор на подпись. И первый секретарь соглашался: настолько непререкаемы были авторитет и сила власти, которой наделили начальника УНКВД.

Быстро израсходовав лимит, начальник управления просил Москву увеличить его. Просьба удовлетворялась, а начальник управления заслуживал похвалы за рвение в борьбе с врагами народа. Существовали еще и тройки милицейские, чтобы помочь гражданским судам, которые не успевали переваривать огромное количество дел по уголовным преступлениям. Милицейские тройки не имели права осуждать больше чем на пять лет.

Абакумов возглавил Ростовское областное управление, когда авральная чистка, устроенная Ежовым, уже закончилась. Работа при Берии приобрела более спокойный, методичный характер. И начальники управлений перестали меняться каждые несколько месяцев, поэтому Абакумов просидел на своем посту два с лишним года и сумел произвести наверху самое выгодное впечатление. Он получил знак «Почетный работник ВЧК — ОГПУ» в 1938-м и орден Красного Знамени в 1940-м.

3 февраля 1941 года НКВД поделили на два наркомата — внутренних дел и госбезопасности — в связи с чем понадобилось вдвое больше высших чиновников. Берия вызвал Абакумова в Москву, и 25 февраля он был назначен заместителем наркома внутренних дел вместе с другим будущим министром — Сергеем Никифоровичем Кругловым.

Со временем они сами возглавят органы, Абакумов — министерство госбезопасности, Круглов — внутренних дел…

В роли заместителя Берии Абакумов курировал Главное управление милиции, Главное управление пожарной охраны и 3-й отдел (оперативно-чекистское обслуживание пограничных и внутренних войск). Но этим он занимался всего несколько месяцев.

После начала войны, 19 июля 1941 года, Сталин поставил Абакумова во главе Управления особых отделов НКВД СССР — военной контрразведки.

Особый отдел ВЧК в армии и на флоте был создан в декабре 1918 года. Отдел возглавлял сам Дзержинский, потом Менжинский. Двадцать с лишним лет военная контрразведка находилась в составе органов госбезопасности ВЧК — ОГПУ — НКВД. 8 февраля 1941 года совместным постановлением ЦК и правительства был ликвидирован Особый отдел ГУГБ НКВД СССР и созданы органы военной контрразведки в наркоматах обороны и военно-морского флота — Третьи управления НКО СССР и НКВМФ СССР. Военная контрразведка перешла в руки военных. Но ненадолго.

Через несколько недель после начала войны, 17 июля 1941 года, Государственный комитет обороны передал военную контрразведку из наркомата обороны назад в НКВД, где было создано Управление особых отделов. Видя, что армия отступает, Сталин вернул контроль над вооруженными силами в руки НКВД. Начальником управления стал заместитель наркома внутренних дел Виктор Абакумов. Начальники особых отделов фронтов назначались приказами Берии.

Реорганизация сперва коснулась только сухопутных войск. Но в январе 1942 года Третье управление наркомата военно-морского флота преобразовали в 9-й отдел Управления особых отделов НКВД. Однако на этом перекройка органов контрразведки не закончилась.

Через год, 19 апреля 1943 года, особые отделы из НКВД опять забрали, и на их основе были созданы Главное управление контрразведки (ГУКР) СМЕРШ наркомата обороны и Управление контрразведки СМЕРШ наркомата военно-морского флота. Один из отделов контрразведки СМЕРШ присматривал за войсками наркомата внутренних дел.

Начальником ГУКР СМЕРШ был назначен Абакумов. По должности он стал заместителем наркома обороны и подчинялся напрямую самому Сталину. Впрочем, через месяц, 25 мая, он перестал быть заместителем наркома, но подчинялся все равно только Верховному главнокомандующему.

В 1946 году военную контрразведку в виде особых отделов вернули в систему госбезопасности…

СМЕРШ обладал собственной следственной частью и благодаря широким полномочиям и личному покровительству Сталина превратился в мощное ведомство.

1-й отдел СМЕРШ контролировал Генеральный штаб Рабоче-Крестьянской Красной армии, штабы фронтов и армий, Главное разведывательное управление и разведорганы фронтов и армий.

2-й отдел ведал противовоздушной обороной, авиацией и воздушно-десантными войсками.

3-й отдел — танковыми войсками, артиллерией, гвардейскими минометными частями.

4-й отдел руководил агентурно-оперативной работой фронтов. 2-е отделение занималось борьбой с дезертирством, изменами и самострелами и организацией заградительной службы, 4-е — ведало редакциями военных газет, трибуналами, военными ансамблями и военными академиями.

5-й отдел отвечал за интендантское снабжение, военную медицину, военные перевозки.

6-й отдел занимался оперативным обслуживанием войск НКВД (пограничники, внутренние и конвойные войска, части по охране тылов фронтов).

7-й отдел вел оперативный учет изменников Родины, шпионов, диверсантов, террористов, трусов, паникеров, дезертиров, самострельщиков и антисоветского элемента. 2-е отделение проверяло высший командный состав — тех, кто входил в номенклатуру ЦК, наркоматов обороны и военно-морского флота, а также шифровальщиков. Кроме того, оно давало допуск к секретной работе и проверяло командируемых за границу.

Первыми заместителями Абакумова были генерал-лейтенант Исай Яковлевич Бабич, который встретил войну заместителем начальника Особого отдела Северо-Западного фронта, и генерал-лейтенант Николай Николаевич Селивановский, до этого начальник Особого отдела Сталинградского фронта.

В центральном аппарате СМЕРШ служило 646 человек. Размещались сотрудники в доме номер 2 на площади Дзержинского на четвертом и седьмом этажах.

Офицеры СМЕРШ получали такие же продовольственные и промтоварные карточки, как и армейские офицеры, вспоминает генерал госбезопасности Борис Гераскин, который начинал службу под началом Абакумова. Карточки отоваривались в магазинах на Кузнецком мосту и на улице Горького. Обедали офицеры по талонам в ведомственной столовой на Малой Лубянке.

Весной 1944 года молодой контрразведчик Гераскин докладывал лично Абакумову: «В большом, обшитом деревом кабинете возле письменного стола стоял Абакумов. Запомнилось его крепкое телосложение, правильные черты лица, высокий лоб и темные волосы гладко зачесанные назад. На нем ладно смотрелась серая гимнастерка и синие бриджи с лампасами, заправленные в сапоги. Пальцы обеих рук он держал за широким военным ремнем…»

Абакумов получал от особых отделов фронтов отчеты о допросах пленных немцев, анализ захваченных на поле боя писем, адресованных немецким солдатам из дома, офицерских дневников. Особые отделы выбирали исключительно негативную информацию о состоянии немецкой армии и положении в Германии. Абакумов усиливал эти акценты и отправлял спецсообщения членам политбюро. Эти сообщения годились для пропаганды, но создавали искаженное представление о реальном состоянии немецкой армии и настроениях в Германии…

О своей работе в СМЕРШ мне подробно рассказывал Николай Николаевич Месяцев, который после войны был секретарем ЦК комсомола, работал в ЦК, возглавлял телевидение и был послом в Австралии.

В 1941 году он окончил Военно-юридическую академию Красной армии (морской факультет) и был назначен младшим следователем Третьего (контрразведывательного) управления наркомата военно-морского флота, а затем следователем Управления особых отделов НКВД СССР. Два года служил в отделе контрразведки СМЕРШ 5-й гвардейской танковой армии. А после войны — еще полгода в Главном управлении контрразведки СМЕРШ.

— Я доволен тем, что мне пришлось пройти школу контрразведки СМЕРШ, — рассказывал Николай Месяцев. — Почему? Во-первых, я был на пике борьбы во время Великой Отечественной войны — на пике борьбы двух мощных разведок и контрразведок, нашей и германской. Во-вторых, я научился разбираться в человеческой натуре. Можете мне не верить, но, когда я распрощался с органами, мне иногда было неудобно разговаривать с людьми. Я видел, что человек говорит неправду, я чувствовал. Мой профессиональный опыт позволял слышать шорох скрытых мыслей сидящего передо мной…

К сожалению, даже в центральном аппарате контрразведки СМЕРШ было недостаточно людей с юридической подготовкой. На местах тоже. Составлялись протоколы, вызывавшие смех. Например, начальник контрразведки Кронштадтской военно-морской базы допрашивает, скажем, Иванова. И записывает в протокол: «Иванов (т. е. арестованный) странно реагировал на мои патриотические убеждения. Смотрел в сторону и двусмысленно произносил: „М-да…“» И вот это расценивалось как антисоветские настроения…

— Или попалось мне дело одного журналиста из газеты «Морской флот», — вспоминал Месяцев. — Симпатичный мужик. Никакой там антисоветчины не было. Болтнул что-то «под мухой», его агентура зацепила, и все. Я разобрался, освободили… Некоторые начальники увлекались незаконными арестами, приходилось серьезно поправлять.

Тактика вражеской разведки состояла в том, чтобы организовать массовую заброску своей агентуры за линию фронта. Немцы доводили пленных до такого состояния, когда человек ломался и давал согласие на вербовку. Как правило, вербовка под таким диким нажимом не приносила им успеха. Люди переходили линию фронта и сразу все нам рассказывали. Лучших своих агентов немцы готовили в разведывательных школах — и тех, кто должен был немедленно включиться в работу, и тех, кто должен был вживаться и, только через некоторое время начать действовать.

Подготовленная в Борисовской разведшколе агентура попадала в нашу армию и в наши тылы. И мы знали эту школу, следили за ее передвижениями, за ее агентурой. Знали манеру работы этой агентуры — то, что называется «почерком агента». Однажды во время боев мы взяли в плен Владимира Трясова, который признался, что был завербован немцами и учился в Борисовской школе. В тот момент она находилась в небольшом городке на берегу Вислы.

Договорились с командованием, была разработана операция, чтобы стремительным ударом захватить этот городок. Нам удалось взять все документы, но агентура ушла. Когда ворвались в разведшколу, Трясов говорит:

— Капитан, вот здесь я спал.

Я говорю:

— Мне не важно, где ты спал, нужна канцелярия.

Нашли канцелярию. И в одном из сейфов в замке сломанный ключ, не смогли они его открыть. Так что мы получили личные дела немецких агентов за все время существования школы. Это было богатство для нашей контрразведки.

Я представил всех, кто участвовал в операции, к наградам, и все получили, а фронтовое начальство удостоило себя высокими орденами. В Гданьске, который немцы называли Данцигом, взяли мы начальника местного гестапо.

Он был связан с одной полькой, и на любви к этой польке он раскололся и стал давать показания… Раскрыл свои связи не только в Советском Союзе, но и во многих странах Западной и Восточной Европы, Африки и Латинской Америки. Гданьск был портовым городом, и агентурная работа там шла особенно активно, среди моряков и торговцев находились люди, которых можно было вербовать. Начальника гестапо быстро у меня забрали, передали сначала во фронт, а потом в центральный аппарат Главного управления СМЕРШ.

Когда меня после войны перевели на работу в центральный аппарат, я как-то шел по Лефортовской тюрьме, и попадается паренек, следователь:

— Коль, ты начальника данцигского гестапо допрашивал? Он у меня сидит.

Я говорю:

— Можно на него посмотреть?

— Да, конечно.

Заходим в камеру… Немец уже такой похудевший, плечи опущены, лицо тоже потеряло прежний блеск и ухоженность… Увидел меня, поднялся и говорит:

— О привидение, ты ли это?

Ну, поздоровались…

— Как дела?

— Медленно идут, со мной можно было бы активнее работать. Он просился, чтобы его куда-то забросили для опознания своей агентуры. Но этого нельзя было делать, потому что руки его в крови наших людей были по локоть.

А мне на Лубянке поручили дело одного из руководителей всей немецкой военной разведки и контрразведки — абвера.

Сидел генерал в Лефортовской тюрьме. Его хорошо кормили, потому что он был нужен. И когда мне передавали дело, предупредили, что его предстоит подготовить в качестве свидетеля на Нюрнбергский процесс.

Очень интеллигентное лицо. Пенсне. Худощавый, с серыми глазами, внимательный взгляд, хорошая речь, чувство собственного достоинства, за чем он внимательно следил, чтобы в моих глазах не уронить свое генеральское достоинство. Я же капитан, а он генерал.

Он долгое время не верил в то, что мы разбили немцев и заключили мир. Я ему давал газеты. Он говорит:

— Да мы сами такие газеты выпускали!

С разрешения Абакумова я с ним прошелся по Москве. Переодели его в штатское платье, нас прикрывали… Вышли из Лубянки, из второго подъезда, пересекли Красную площадь. Я его спросил:

— Хотите пива выпить?

— Хочу.

Завел его в бар, угостил пивом с раками. Вот тогда он поверил. Он много дал интересных показаний.

Я его внутренне сравнивал с Абакумовым. И подумал, что Абакумов крупнее как человек. Мне казалось, что немец гораздо мягче, может быть, я ошибаюсь, но Абакумов выглядел решительнее, самостоятельнее в своих действиях.

Дисциплина у него была железная. Он был строг и вместе с тем понимал, что сотрудников надо беречь. В 1943 году у меня от воспаления легких умерла мама в городе Вольске. Я узнал через месяц. И обратился к Абакумову, чтобы он мне дал отпуск четыре дня побывать на могиле. Он вызвал меня, дал мне десять дней и сам подписал командировочное удостоверение и сказал:

— Обратитесь в горотдел, вам там помогут.

Абакумов не обязан был проявлять такую заботу — звонить в горотдел госбезопасности, лично подписывать командировку, с которой я стрелой летел во всех поездах, кому ни покажешь, все берут под козырек… Надо знать, что такое голодный тыл во время войны. И когда я приехал в Вольский горотдел наркомата госбезопасности, мне помогли с продуктами.

— Какое впечатление производил Абакумов? — спросил я Месяцева.

— Он мужик был статный, красивый, военная форма ему шла. Разговор всегда носил спокойный деловой характер. Он не заставлял стоять навытяжку и приглашал сесть. У меня с ним еще одна встреча была. Посадили двух профессоров-кораблестроителей. Один специалист в области плит, которые навешиваются на борта как броневая защита, а другой специалист в области рулевых вспомогательных устройств. Их допрашивали жестко и потом одного передали мне. Я с ним разговаривал по-человечески. И чайку вместе попьем на ночь, и поесть ему разрешу дополнительно…

И он стал давать показания. Что он, будучи мичманом на царской яхте «Штандарт», когда Николай II побывал в Германии у кайзера Вильгельма, сошел на берег, где его завербовали. И с тех пор он работает на немецкую разведку. Признал, что занимался вредительством на наших военных кораблях. Объяснил, что именно делал во вред. Его показания изучили эксперты, подтвердили: да, все так… Он признался, что занимался вредительством не один, и назвал многих видных флотоводцев.

Месяцев допросил его вместе с начальником следственной части — профессор подтвердил свои показания.

Вдруг Месяцева вызвали к Абакумову. Пришел к Абакумову, доложился, смотрит: у него в кабинете сидит арестованный профессор. Абакумов взглянул на профессора и спросил его:

— Так почему же вы обманывали следствие?

Он ответил:

— Знаете, следователь мне очень понравился. Я уже старый, песенка моя спета, а на моем деле он может отличиться.

Когда Месяцев услышал это, у него в глазах потемнело. Профессора увели. Абакумов сказал Месяцеву:

— Арестованных нельзя бить. Но и нельзя умасливать, уговаривать. Вы его уговорили. Он полюбил вас и дал липовые показания…

Уважали Абакумова в контрразведке?

— Если к младшим чинам он относился с заботой, по отечески, то высших он держал в кулаке, — говорил Месяцев. — Я видел, как начальник следственной части Павловский дрожал, когда его Абакумов распекал, стал весь белый, коленки тряслись! Думаю, что ж ты цепляешься так за должность?

Кирилл Столяров:

— Абакумов занимался разведкой и контрразведкой в тылу противника. СМЕРШ переиграл абвер и знал о расположении немецких частей больше, чем немцы о Красной армии. Не зря Сталин, склонный к быстрым кадровым перемещениям при малейших признаках неумения справиться с делом, всю войну продержал Абакумова на этой должности.

Николай Григорьевич Егорычев, бывший член ЦК КПСС и бывший первый секретарь Московского горкома, доброволец, прошедший всю войну, не раз раненный, очень смелый человек, рассказывал мне такую историю.

На Северо-Западном фронте он был заместителем политрука стрелковой роты. Вызывают его в штаб батальона. Это в трехстах метрах от передовой. На берегу чудесного озера Селигер в землянке его ждет холеный подполковник из СМЕРШ:

— Вот вы заместитель политрука, хорошо знаете наш полк. Вы, пожалуйста, докладывайте мне о тех, у кого неправильные настроения, кто может подвести, сбежать.

Егорычев ему ответил:

— Товарищ подполковник, я замполитрука и каждого бойца знаю. Мы каждый день подвергаемся смертельной опасности. И я ни о ком из них вам ничего говорить не буду. Эти люди воюют на самой передовой. Почему вы не пришли к нам в окопы и там меня не расспрашивали? Почему вы здесь, в безопасности, со мной беседуете?

Подполковник возмутился:

— Ах, вы так себя ведете? Я вам покажу!

Егорычев обозлился и на «ты» к подполковнику:

— Ну, что ты мне сделаешь? Куда ты меня пошлешь? На передовую? Я и так на ней…

Подполковнику, видимо, стало стыдно, и он решил прийти в расположение роты дня через два. Она занимала высоту. Подходы к ней немцами просматривались и простреливались. Поэтому отрыли глубокий ход сообщения, чтобы в случае обстрела укрыться. Вдруг видят: кто-то от самой церкви ползет по ходу сообщения. Ребята стали хохотать. Показался тот самый подполковник — и к Егорычеву:

— Что они смеются?

Егорычев честно ответил, что солдаты смеются из-за того, что подполковник трусоват:

— Мы-то ходим в полный рост, укрываемся только в случае обстрела, а вы ползете, когда опасности нет…

После того как личный состав роты сменился раза три, тяжкие были бои, нас отвели на несколько дней отдохнуть, продолжал Егорычев:

— У нас был мастер с Урала. Он брал запалы от противотанковых гранат и делал из них мундштуки. Они получались очень красивые. Но однажды запал взорвался у него в руках. Ему оторвало Два пальца на правой руке.

Трибунал рассматривал это дело и приговорил его к расстрелу. Заявили нам, что он это сознательно сделал. Было решено расстрелять его перед строем. Отрыли ему на болоте яму метр глубиной, она сразу водой заполнилась — это было начало ноября. Раздели его до нижнего белья — обмундирование потом тоже пошло в дело…

А он твердит одно и то же:

— Товарищи, простите меня. Я же не нарочно. Я буду воевать.

Стоит перед нами солдат, — говорит Егорычев, — которого мы знаем как смелого бойца, а ему приписали самострел. Построили отделение автоматчиков. Комдив скомандовал. Стреляют. На нижней рубашке одно красное пятно. Одна пуля в него попала. Никто не хотел в него стрелять.

Он стоит. Помните «Овод»?.. Стреляют еще раз. Еще два пятна на рубашке. Он падает. Но живой! Еще просит его пощадить. Подходит командир дивизии, вынимает пистолет и стреляет ему в голову.

Мы все были страшно возмущены. До сих пор я вспоминаю это как страшный сон. Тыловые службы СМЕРШ, прокуратура тоже хотели показать, что воюют, делают правое дело. Война все списала, к сожалению…

Штрафные роты были созданы после приказа № 227, запрещающего войскам отступать без приказа. Положение о штрафных ротах 26 сентября 1942 года подписал заместитель наркома обороны генерал армии Жуков. В роты направлялись на срок от одного до трех месяцев рядовые и младшие командиры, виновные «в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, чтобы искупить кровью свою вину перед Родиной отважной борьбой с врагом на трудном участке боевых действий».

Вслед за этим появились и штрафные батальоны. В них за те же прегрешения на срок от одного до трех месяцев отправлялись лица среднего и старшего командного, политического и начальствующего состава….

Николай Егорычев считает, что надо бы разобраться с приговорами, вынесенными военными трибуналами, и реабилитировать тех, кого расстреляли несправедливо:

— На девяносто процентов несправедливо это было, в штрафные батальоны отправляли офицеров за неудачно проведенную операцию. Так ведь это же война, противник не ждал нас с поднятыми руками. За что же отдавать офицера под суд? Можно понизить в должности, если у него не удается, но не судить. Мы же все не умели воевать, когда в первый раз шли в бой. По белому снегу в темных шинелях… Немцы брали на мушку и стреляли нас по одному. Командиры не умели командовать, потом только научились. Сами гибли, а то отдали бы под суд и в штрафную роту…

Не у каждого на фронте выдерживали нервы, но ведь это не предательство, — говорит Егорычев. — Трудно сохранить хладнокровие в бою. Помню: ночью при луне в полный рост идет на нас группа немецких солдат — молча. Солдаты запаниковали: где командир, где политрук? Я говорю: здесь политрук! Огонь! Удалось удержать позицию, а то убежали бы наши солдаты. Но обвинять их в том, что не выдерживали, нельзя, тем более расстреливать…

Один из офицеров КГБ, ушедший в отставку в звании полковника, рассказывал мне о своем отце, офицере ГУКР СМЕРШ.

Специалист по Германии, он в 1943 году попал в СМЕРШ переводчиком. Последний год войны прослужил в центральном аппарате Главного управления, переводил самому Абакумову.

Когда он попал в Германию, у него были противоречивые чувства. С одной стороны, он мечтал попасть в Германию, потому что боготворил немецкий язык и литературу. С другой — он поразился, какое количество немцев охотно шло на сотрудничество со СМЕРШ. Он считал немцев менее восприимчивыми к пособничеству. Но подумал, что, может быть, они просто хотят отказаться побыстрее от наследия того режима.

Он рассказывал сыну, как в первые дни оккупации Германии его вызвали в кинозал. Там сидели Абакумов, несколько его офицеров в окружении каких-то женщин, повсюду бутылки шампанского, пиво. Абакумов смотрел трофейный фильм:

— Ну-ка, Колька, переводи, что там они говорят!

На него сильное впечатление произвело противоречие между официально проповедуемым стилем поведения и реальностью. Он называл Абакумова бабником и хапугой.

В 1946 году его тоже перевели из СМЕРШ в министерство госбезопасности. После ареста Абакумова и его взяли: дескать, знал о преступлениях бывшего министра, но молчал. На допросах спрашивали о поведении Абакумова в Германии, о связях с иностранными разведками. Его не били и, в отличие от ближайшего окружения Абакумова, освободили, вернули в министерство госбезопасности и сказали, что он должен искупить свою вину кровью. Это вызвало в нем душевный надлом. Какую вину он должен был искупать? И чьей кровью — сограждан, что ли? Он ушел с Лубянки и занялся научной работой…

Абакумов получил в войну два ордена Суворова — I и II степени (один за участие в депортации целых народов с Северного Кавказа в 1944-м), орден Кутузова I степени, ордена Красной Звезды и Красного Знамени. 9 июля 1945 года он был произведен в генерал-полковники. Еще через год назначен министром госбезопасности.

Считается, что этим назначением Сталин создавал противовес Берии, который контролировал силовые министерства.

В реальности Берия был полностью отстранен от этих дел, а в конце 1945 года даже перестал быть наркомом внутренних дел. Берия презирал Абакумова. Абакумов это знал и платил взаимностью, но боялся Берии. Сталин был всевластен, и ему не нужны были противовесы. Он выдвинул Абакумова, потому что был обеспокоен ростом авторитета военных, которые вернулись с войны героями. А кто лучше военной контрразведки сумеет с ними разобраться?

Тем более, что Абакумов понравился вождю тем, как он умело справился с фильтрацией военнопленных.

В конце войны СМЕРШ в значительной степени занимался солдатами Красной армии, попавшими в немецкий плен, и советскими гражданами, оказавшимися на территории Германии то ли по своей воле, то ли по принуждению. Почти все они прошли через фильтрационные лагеря. Бывших военнопленных отправляли на самые тяжелые работы. Последние фильтрационные лагеря закрылись только после смерти Сталина…

— Что касается еды, — сказал премьер-министр Уинстон Черчилль в октябре 1944 года в Москве, — то Англия по просьбе маршала Сталина обеспечила отправку в СССР сорока пяти тысяч тонн солонины. Мы, кроме того, отправляем в СССР одиннадцать тысяч бывших советских военнопленных, чтобы было кому эту солонину есть.

Замысел был гуманный. На встрече в Ялте в 1945 году союзники договорились поскорее вернуть на родину попавших в немецкий плен или насильственно вывезенных в Германию людей. Но у Запада возникла проблема: некоторые русские предпочитали покончить с собой, только бы не возвращаться в Советский Союз. Эту малоизвестную страницу истории восстановил живущий в Англии граф Николай Толстой, внучатый племянник великого писателя, автор книги «Жертвы Ялты».

В Англии нашим людям выдавали карманные деньги, которые они пропивали в лагерной пивной. Оставшись без денег, отправлялись в соседний городок и выпрашивали в аптеках спирт, уверяя, что страдают радикулитом.

Для отправляемых в холодный Мурманск советских людей заботливое армейское интендантство выделило шерстяные жилеты, кальсоны, носки, шинели, ботинки, расчески. Но остаться в Англии не позволяли, депортировали насильно.

Николай Толстой цитирует одного британского офицера, который руководил отправкой казаков в СССР: «Когда мы прибыли в лагерь, стало ясно, что огромное большинство казаков вовсе не намерено никуда ехать. Я приказал 11-му взводу примкнуть штыки, чтобы заставить казаков сдаться, но это не возымело успеха. Они только сняли рубашки и стали просить английских солдат заколоть их».

Москве выдали два миллиона человек. Англичане не понимали, что солдат и офицеров, освобожденных из немецкого плена, на родине вновь отправят в концлагеря.

Среди них были и пособники нацистов. Всех, кто служил во власовской армии или немецкой вспомогательной полиции, бывших старост и сотрудников оккупационной администрации судили. Но в лагеря попали и просто бывшие пленные.

Кроме того, органы СМЕРШ занимались выявлением предателей и пособников среди жителей территорий, временно оккупированных немцами. Эти люди оказались под фашистами не по собственной вине, а в результате неспособности государства спасти их от наступавшего врага. Но они тем не менее объявлялись виновными. Часто карали тех, кто всего лишь хотел выжить…

Это была большая работа. Абакумов с ней справился и заслужил расположение Сталина. Абакумов понадобился еще и потому, что вождь решил прежде всего приструнить военных.

4 мая 1946 года Абакумов сменил Всеволода Николаевича Меркулова на посту министра госбезопасности. Главное управление контрразведки СМЕРШ было включено в состав министерства на правах Третьего главного управления.

Личный состав СМЕРШ, вспоминает генерал Гераскин, собрали в актовом зале дома номер 2 на площади Дзержинского. Выступал заместитель Абакумова генерал-лейтенант Исай Яковлевич Бабич. Он сказал, что военная контрразведка нанесла поражение немецко-фашистским спецслужбам. За годы войны немцам не удалось ни одно сколько-нибудь значительное разведывательное мероприятие. ЦК и правительство высоко оценивают деятельность военных чекистов в годы войны. Но в связи с переходом на военное время необходимость в органах СМЕРШ отпала, партия приняла решение об их реорганизации. Учитывая заслуги Абакумова в руководстве военной контрразведкой, он по личному предложению Сталина назначен министром госбезопасности. Зал громко зааплодировал.

Бывший первый заместитель председателя КГБ СССР Филипп Денисович Бобков вспоминает, что в министерстве Абакумова встретили хорошо: профессионал, начинал с рядовых должностей, был заместителем Сталина. Говорили, что он настолько близок к Сталину, что даже гимнастерки шьет из одного с ним материала. Министр мог неожиданно заглянуть к рядовому сотруднику, посмотреть, как тот ведет дело, расспросить о подробностях, все проверить, вплоть до того, насколько аккуратно подшиваются бумаги. Абакумов часто выступал перед чекистами, говорил воодушевленно, порой с пафосом, старался произвести впечатление человека доступного и скромного.

В министерстве госбезопасности Абакумов закончил дела, затеянные еще в СМЕРШ. Василий Сталин пожаловался отцу на плохое качество самолетов. Сталин поручил проверить это дело своему Абакумову. Именно СМЕРШ отвечал за все, что происходило в армии, и следил за генералитетом.

Первым в начале 1946 года арестовали командующего 12-й воздушной армией маршала авиации Сергея Александровича Худякова. Для начала его обвинили в том, что он скрыл свое подлинное имя. Звали его Арменак Артемович Ханферянц. Он всего лишь русифицировал свое армянское имя; это делали тогда многие, чтобы к ним проще было обращаться.

Затем его заставили признаться в том, что он давний английский агент и был причастен к расстрелу 26 бакинских комиссаров. Из Худякова выбили показания на командование ВВС и руководство авиапромышленности, которое, дескать, принимало на вооружение дефектные самолеты и моторы.

16 марта 1946 года Совет министров принял решение снять Главного маршала авиации Александра Новикова с должности командующего ВВС как «не справившегося с работой».

23 апреля Новикова арестовали у подъезда собственного дома. У чекистов даже не было ордера, его просто схватили и засунули в автомобиль.

На основании материалов, подписанных Абакумовым, были арестованы нарком авиационной промышленности Алексей Иванович Шахурин, офицеры штаба ВВС. Им вменялось в вину нанесение вреда воздушному флоту посредством поставки на вооружение некачественных самолетов и моторов.

На основе полученных от них показаний уже можно было брать всех крупных авиаконструкторов — Яковлева, Туполева, Илюшина, Лавочкина. Это было перспективное дело.

Сталин разослал членам политбюро письмо, в котором говорилось, что преступления в авиапромышленности вскрыты с помощью летчиков-фронтовиков. Но в делах нет ни одной ссылки на мнение летчиков. Отсюда и возникло предположение о том, что таким летчиком мог быть только Василий Сталин, пожаловавшийся отцу на плохие самолеты.

Авиационным делом занимался новый выдвиженец Сталина — секретарь ЦК и начальник управления кадров Алексей Александрович Кузнецов, выходец из Ленинграда.

Куратором авиационной промышленности был член политбюро и секретарь ЦК Георгий Максимилианович Маленков. Весной 1946 года Сталин решил заменить Маленкова Кузнецовым.

Кузнецов и вскрыл все недостатки Маленкова как в руководстве авиапромышленностью, так и в партийных делах. Были арестованы два сотрудника управления кадров ЦК, которые занимались авиационной промышленностью и непосредственно подчинялись Маленкову.

Эти аресты подорвали позиции Маленкова. В тот же самый день, когда Абакумов стал министром госбезопасности, Маленкова вывели из состава политбюро. А еще через день Георгия Максимилиановича лишили должности секретаря ЦК специальным постановлением политбюро: «Тов. Маленков, как шеф над авиационной промышленностью и по приемке самолетов над военно-воздушными силами, морально отвечает за те безобразия, которые вскрыты в работе этих ведомств (выпуск и приемка недоброкачественных самолетов), что он, зная об этих безобразиях, не сигнализировал о них в ЦК. Признать необходимым вывести т. Маленкова из состава Секретариата ЦК».

Судьба Маленкова висела на волоске. В министерстве государственной безопасности уже стали собирать показания на Маленкова, готовясь к его аресту. Следователи, занимавшиеся авиационным делом, не без удовольствия говорили: «Маленков погорел».

Сын Маленкова пишет: «Некоторое время он находится под домашним арестом, а потом Сталин решает послать его на хлебозаготовки в Сибирь. Маленков остается в должности заместителя председателя Совета министров, но до конца 1947 года он устранен от работы в ЦК».

Опала Маленкова не была результатом интриг Жданова, как принято считать, хотя в политбюро все друг друга ненавидели. Абакумов Жданову не подчинялся, и Жданов знал, что не имеет права давать какие-то указания министру госбезопасности или вообще вести с ним какие-то беседы без прямого поручения Сталина.

Сталин сам был недоволен Маленковым. Вероятно, с подачи своего сына-летчика, пожаловавшегося отцу на плохое качество самолетов.

Но Сталин передумал и через несколько месяцев вернул Маленкову свое расположение. Сталин вновь ввел его в состав политбюро и назначил своим заместителем в правительстве. А позиции Жданова вскоре ослабли.

Маленков потерпел поражение, но навсегда возненавидел своих обидчиков — молодого Сталина, Алексея Кузнецова и Абакумова. Он будет ждать возможности рассчитаться. Через два года, в 1948 году, такая возможность представится…

11 мая 1946 года Шахурин, Новиков, член военного совета ВВС Н. С. Шиманов, заместитель командующего ВВС А. К. Репин, начальник Главного управления заказов ВВС Н. П. Селезнев, заведующие отделами управления кадров ЦК А. В. Будников и Г. М. Григорьян были осуждены Военной коллегией Верховного суда на разные сроки тюремного заключения.

Маршала Новикова использовали для более крупного дела — из него выбивали показания на маршала Жукова. Он подписал показания, в которых говорил, что Жуков «очень хитро и в осторожной форме… пытается умалить руководящую роль в войне Верховного Главнокомандования, и в то же время Жуков, не стесняясь, выпячивает свою роль в войне как полководца и даже заявляет, что все основные планы военных операций разработаны им».

На основе этих показаний Жукова сняли с поста главнокомандующего Сухопутными войсками. Начали сажать генералов, связанных с Жуковым. По его делу взяли больше семидесяти человек.

Дело было липовое, и после смерти Сталина, в мае 1953 года, Военная коллегия Верховного суда отменила свой приговор и прекратила уголовное дело «за отсутствием состава преступления». 12 июня по предложению Берии будет принято постановление президиума ЦК «О результатах проверки материалов следствия по делу А. И. Шахурина, А. А. Новикова, А. К. Репина и др.». Всех восстановят в партии, им вернут воинские звания и награды…

Очередной удар был нанесен по морякам.

В 1947 году Сталин подписал постановление Совмина СССР о предании «суду чести» четырех высших руководителей флота, включая заместителя наркома военно-морского флота по кораблестроению и морскому вооружению Льва Михайловича Галлера. Моряков обвинили в передаче союзникам во время войны секретной документации.

После «суда чести» дело четырех адмиралов передали уже как уголовное в Военную коллегию Верховного суда СССР. Всех признали виновными и приговорили к разным срокам тюремного заключения. После смерти Сталина приговор был отменен за отсутствием состава преступления. Но адмирал Галлер в 1950-м умер в тюрьме.

Следующими на очереди были артиллеристы. Дело было подготовлено при Абакумове, но ордера на арест уже подписывал его преемник.

31 декабря 1951 года Совет министров принял постановление «О недостатках 57-мм автоматических зенитных пушек С-60». От должности были освобождены заместитель министра вооруженных сил маршал артиллерии Николай Дмитриевич Яковлев и несколько его подчиненных. В феврале 1953-го их арестовали по обвинению во вредительстве. Освободили артиллеристов уже после смерти Сталина по предложению Берии…

В апреле 1948 года оперативники министерства госбезопасности устроили целое представление с министром морского флота Александром Александровичем Афанасьевым.

Он отправился на работу. Вдруг его машина остановилась, потому что оказались проколотыми шины. Возле затормозила другая машина. Оттуда выскочили какие-то люди, скрутили министра и увезли. Его доставили на конспиративную квартиру МГБ (о чем он не подозревал) и сказали:

— Нам известно, что вы работаете на английскую разведку. Мы хотим, чтобы вы работали еще и на нас, на американскую разведку.

Афанасьев категорически отказался. Его с завязанными глазами вывезли и бросили возле Моссовета. Афанасьев попросился на прием к Сталину. Принял его Берия.

Об этом эпизоде потом расскажет Генеральный прокурор СССР Роман Андреевич Руденко:

«Берия при Афанасьеве позвонил Абакумову и приказал явиться к нему. Для вида Берия стал ругать Абакумова:

— Что же ты за министр? Что у тебя делается? Американские разведчики до того обнаглели, что на улицах хватают людей. Вот схватили Афанасьева и заставляют вести шпионскую работу».

Берия приказал Абакумову «разыскать американских разведчиков», похитивших Афанасьева. Через несколько дней Абакумов «разыскал» того сотрудника МГБ, который выдавал себя за американского разведчика. Была проведена очная ставка между Афанасьевым и этим провокатором, который, назвавшись американским агентом и «раскаявшись», сообщил, что по указанию «американцев» он втянул Афанасьева в шпионаж.

26 апреля министра морского флота арестовали. Следователи МГБ избивали Афанасьева, добиваясь, чтобы он подписал нужные им показания. 14 мая 1949 года Особое совещание при министерстве госбезопасности приговорило его к двадцати годам исправительно-трудовых работ.

После XX съезда Комитет партийного контроля при ЦК КПСС рассмотрел ряд дел бывших работников НКВД МГБ. Вот, в частности, что обнаружили партийные контролеры:

«В 1941–1949 годах в краевом управлении НКВД — МГБ применялись провокационные методы в агентурно-оперативной работе. В 50 километрах от Хабаровска близ границы с Маньчжурией был создан „ЛЗ“ (ложный закордон), состоявший из советской погранзаставы, так называемого „Маньчжурского пограничного полицейского поста“ и „уездной японской военной миссии“.

Советских граждан, подозреваемых в шпионаже или антисоветской деятельности, работники краевого управления провокационным путем вербовали якобы для посылки за границу с заданием от органов госбезопасности, а затем с целью провокации инсценировали их переход через границу в Маньчжурию.

В действительности они попадали не за границу, а в так называемую „уездную японскую миссию“, где сотрудники НКВД, переодетые в японскую военную форму, под видом белогвардейцев-эмигрантов учиняли допросы с применением мер физического воздействия и добивались от „задержанных“ признания „японским властям“ об их связи с советской разведкой и даже согласия работать в пользу японской разведки.

После этого их возвращали в район советской погранзаставы, где они арестовывались и отправлялись в Хабаровскую тюрьму. Таким путем были фальсифицированы дела на 148 человек».

Избивать арестованных начали еще на заре советской власти, и так продолжалось до смерти Сталина. Когда Абакумова арестуют, он скажет на допросе:

— Мы можем бить арестованных. В ЦК меня и моего первого заместителя Огольцова многократно предупреждали о том, чтобы наш чекистский аппарат не боялся применять меры физического воздействия к шпионам и другим государственным преступникам, когда это нужно.

В следственной части у Абакумова было разделение труда. Одни, малограмотные, выбивали показания из арестованных. Другие, с образованием, писали протоколы. Они так и назывались: «забойщики» и «писари».

После войны Сталин быстро закрутил гайки. Он не допускал послаблений, напротив, то на одном, то на другом направлении требовал принятия крайних мер.

Абакумов написал Сталину докладную записку, предлагая повторно водворить в лагеря тех несчастных, осужденных за «контрреволюцию», «шпионаж», «вредительство», которым после десятилетней отсидки удалось выжить. Сталин одобрил предложение. Директива МГБ и Прокуратуры СССР обязывала органы госбезопасности вновь арестовывать отбывших наказание и освобожденных. Им предъявляли то же обвинение. Если следствие не могло найти в их действиях ничего антисоветского, «повторников» отправляли в ссылку.

21 февраля 1948 года был принят закрытый указ президиума Верховного Совета СССР:

«Всех отбывающих наказание в особых лагерях и тюрьмах шпионов, диверсантов, террористов, троцкистов, правых, меньшевиков, эсеров, анархистов, националистов, белоэмигрантов и участником других антисоветских организаций и групп и лиц, представляющих опасность по своим антисоветским связям и вражеской деятельности, по истечении срока наказания направлять по назначению Министерства государственной безопасности СССР в ссылку на поселение под надзор органов МГБ».

Пленум Верховного суда СССР разрешил приговаривать к ссылке или высылке лиц, «признанных социально опасными, также и в том случае, когда они по обвинению в совершении определенного преступления будут судом оправданы». То есть Верховный суд разрешил считать виновными тех, кто заведомо невиновен.

Теперь, после войны, в лагеря попали и повзрослевшие дети тех, кто был осужден в 1937–1938 годах. Тогда они были слишком маленькими…

Министр госбезопасности Абакумов и министр внутренних дел Круглов в 1948 году выполнили директиву политбюро о высылке с Украины «вредных элементов в деревне, которые могут подорвать трудовую дисциплину в сельском хозяйстве, угрожать своим пребыванием в селе благосостоянию колхоза».

Фактически это было решение о новом раскулачивании, принятое по предложению первого секретаря ЦК Украины Никиты Сергеевича Хрущева. На сей раз раскулачивали Западную Украину. Ее присоединили в конце 1939 года и до войны не успели очистить от «вредных элементов».

В западных областях Украины было арестовано после 1944 года 130 тысяч человек, выслали из республики 200 тысяч…

Высылали в Сибирь из Прибалтики, западных областей Белоруссии и Молдавии. Численность спецпоселенцев после войны достигла двух с половиной миллионов человек.

26 ноября 1948 года по предложению госбезопасности президиум Верховного Совета СССР принял указ, гласивший: немцы, калмыки, ингуши, чеченцы, балкарцы, крымские татары и другие народы переселены в отдаленные районы навечно. Самовольный выезд с мест поселения карается каторжными работами сроком до двадцати лет.

В годы террора были уничтожены миллионы людей. Их судили ускоренным порядком и либо ставили к стенке, либо отправляли в лагеря, где они по большей части погибали. И только в нескольких случаях Сталин словно не решался действовать открыто. Устраивал целое представление. Маскировал политическое убийство под уголовное.

Так, судя по всему, убили Кирова.

Точно так же в январе 1948 года был убит выдающийся артист, художественный руководитель Государственного еврейского театра, председатель Еврейского антифашистского комитета, народный артист СССР Соломон Михайлович Михоэлс.

Михоэлса не арестовали, а убили, инсценировав наезд. Почему именно Михоэлса убрали таким сложным путем? Ведь он не имел никакого отношения к политике?

Соломон Михоэлс был гениальным актером. Кроме того, он был замечательным человеком с большим сердцем, бесконечно обаятельным, открытым, готовым помочь и помогавшим людям. Его смерть была страшным ударом для советских евреев, которые им искренне гордились.

В 1946 году Михоэлс получил Сталинскую премию. Он и сам был членом Комитета по Сталинским премиям в области искусства и литературы, членом художественного совета Комитета по делам искусств при Совете министров СССР, членом президиума Всероссийского театрального общества и Центрального комитета профессионального союза работников искусств.

Михоэлс сам понимал, что он ширма. Когда западные корреспонденты говорили, что в Советском Союзе процветает антисемитизм, партийные руководители отвечали: а Михоэлс?

Соломон Михоэлс был убит в ночь на 13 января 1948 года в Минске. Вместе с ним погиб театральный критик Владимир Голубов-Потапов. Они вдвоем поехали в командировку и были найдены на заметенной снегом улице. Официальная версия — случайный наезд грузовика.

На следующий день, 13 января, министр внутренних дел Сергей Никифорович Круглое доложил Сталину, Молотову, Берии, Ворошилову и Жданову о том, что органы милиции начали следствие. Но сразу же по Москве пошли слухи: Михоэлса убили. Не так трудно было предположить, кто мог отдать такой приказ и почему. Еще до того, как открылись архивы, авторы многих детективных романов братья Аркадий и Георгий Вайнеры написали художественную версию убийства Михоэлса «Петля и камень в зеленой траве».

После того как начали открываться архивы, писатель Александр Михайлович Борщаговский написал книгу «Обвиняется кровь» о суде над членами Еврейского антифашистского комитета и об убийстве Михоэлса.

Молодой тогда театральный критик Александр Борщаговский 7 января 1948 года провожал Михоэлса в его последнее путешествие в Минск…

Как именно его убили, известно.

2 апреля 1953 года после смерти Сталина Лаврентий Павлович Берия, который вновь взял на себя руководство госбезопасностью, написал письмо председателю Совета министров Георгию Максимилиановичу Маленкову. В нем излагаются обстоятельства смерти Михоэлса. Убийство Михоэлса, по словам Берии, организовал бывший министр государственной безопасности Белоруссии Лаврентий Фомич Цанава по указанию бывшего министра государственной безопасности Абакумова, к тому времени уже давно сидевшего в тюрьме.

Абакумов на допросе рассказал:

— Сталин дал мне срочное задание быстро организовать работниками МГБ СССР ликвидацию Михоэлса под видом несчастного случая. Непосредственно операцией по убийству Михоэлса руководил первый заместитель Абакумова генерал-лейтенант Сергей Иванович Огольцов.

Убийство произошло 12 января 1948 года. Вечером, после ужина, Голубову позвонили и попросили вместе с Михоэлсом прийти на еврейскую свадьбу. Машину за ними прислал министр госбезопасности Белоруссии генерал-лейтенант Лаврентий Цанава. Два чекиста доставили их на дачу Цанавы.

Это было примерно в 10 часов вечера. Там, на даче, их убили дубинкой и для маскировки раздавили грузовой машиной. В полночь трупы отвезли в город и бросили на одной из глухих улиц. Утром трупы обнаружили.

Светлана Аллилуева, дочь Сталина, в своих воспоминаниях рассказывает, что помнит тот момент, когда Сталину доложили о смерти Михоэлса: «В одну из тогда уже редких встреч с отцом у него на даче я вошла в комнату, когда он говорил с кем-то по телефону. Я ждала. Ему что-то докладывали, а он слушал. Потом, как резюме, он сказал:

— Ну, автомобильная катастрофа.

Я отлично помню эту интонацию это был не вопрос, а утверждение, ответ».

Дочь Сталина добавляет: «Автомобильная катастрофа» была официальной версией, предложенной моим отцом, когда ему доложили об исполнении… Отцу везде мерещился «сионизм» и заговоры. «Сионисты подбросили тебе твоего первого муженька, — сказал мне некоторое время спустя отец. — Сионизмом заражено все старшее поколение, а они и молодежь учат».

Спорить было бесполезно, пишет Светлана Аллилуева. Сталин повсюду видел врагов: «Это было уже патологией, это была мания преследования от опустошения, от одиночества… Он был предельно ожесточен против всего мира».

Один из исполнителей, полковник Федор Григорьевич Шубняков, награжденный за это специальным указом Президиума Верховного Совета СССР от 29 октября 1948 года орденом Красной Звезды, после смерти Сталина написал рапорт об убийстве Михоэлса. Огольцова и Цанаву, получивших ордена Красного Знамени, лишили орденов и арестовали.

Огольцова после ареста Берии выпустили на свободу и в 1954-м уволили в запас. Правда, в 1959 году он был постановлением правительства лишен генеральского звания «как дискредитировавший себя за время работы в органах и недостойный в связи с этим высокого звания генерала».

Цанава умер в октябре 1955 года в тюрьме.

Писатель Александр Борщаговский считает, что показания Абакумова скрывают реальную картину. Убийство Михоэлса было задумано не в один день, а готовилось долго и тщательно.

За два дня до поездки Всероссийское театральное общество вместо театрального критика, уже оформившего командировку, послало Голубова, который вырос в Минске и который был тайным осведомителем МГБ. Голубов ехать не хотел, обмолвился, что его очень попросили…

По мнению Борщаговского, Михоэлсу уже давно была уготована роль главы антисоветского еврейского националистического центра, проводившего подрывную работу против Советского Союза по указаниям из США. А устранили Михоэлса потому, что министерство госбезопасности и Абакумов боялись выводить Михоэлса на уже готовившийся процесс над еврейской интеллигенцией. Михоэлс не стал бы играть по указке следователей. Его характер и сила воли, мощь его личности сорвали бы процесс. Мертвый Михоэлс был удобнее…

Мог ли всесильный Абакумов опасаться непослушания одного из арестованных?

Мог. Пытки и издевательства над самим министром, вскоре арестованным, не сломили Абакумова. Он проявил силу воли перед лицом смерти. Мог подозревать такую силу воли и в других. Но он ли решал, от кого и как избавляться?

В момент убийства Михоэлса еще не до конца было решено, какую роль ему отвести. Его похоронили с почетом.

24 мая 1948 года был вечер памяти Михоэлса. Выступал писатель Илья Эренбург. Он говорил о роли Михоэлса в жизни еврейского народа и с симпатией отозвался об Израиле (еврейское государство еще не стало для Сталина врагом):

— На сегодняшнем вечере, посвященном памяти большого актера и большого человека Соломона Михайловича Михоэлса, я хочу еще раз напомнить — бессмертная жажда: это сухие губы народа, который издавна мечтал о справедливости, который, запертый в душных гетто, добивался правды, за других пел и для других бунтовал…

Сейчас, когда мы вспоминаем большого советского трагика Соломона Михоэлса, где-то далеко рвутся бомбы и снаряды: то евреи молодого государства защищают свои города и села от английских наемников. Справедливость еще раз столкнулась с жадностью. Кровь людей льется из-за нефти. Я никогда не разделял идеи сионизма, но сейчас речь идет не о идеях, а о живых людях… Я убежден, что в старом квартале Иерусалима, в катакомбах, где сейчас идут бои, образ большого советского гражданина, большого художника, большого человека, вдохновляет людей на подвиги…

Только через несколько месяцев после убийства Михоэлса в документах МГБ великого артиста стали изображать агентом сионизма, жалким заговорщиком, который торгует родиной, русской землей, который желает оторвать от России Крым и отдать его американцам. Михоэлса уже задним числом подверстывали к создаваемому на Лубянке «еврейскому заговору».

Так почему же его убили в ночь на 13 января?

Профессор Наумов считает, что толчком послужили сообщения о личной жизни Сталина, появившиеся в американской прессе. Сталин был взбешен и потребовал от МГБ выяснить, от кого американцы получают эти сведения.

Найти реальный источник информации министерству госбезопасности было не под силу. В МГБ придумали вариант, который явно устроит Сталина: сведения о великом вожде распространяет семья Аллилуевых, родственники покойной жены Сталина, которых он не любил. Аллилуевых и так арестовывали одного за другим.

А как информация от Аллилуевых попала за границу? Через Еврейский антифашистский комитет, который с военных времен по решению ЦК снабжал мировую печать статьями о жизни в Советском Союзе. В МГБ составили досье: Михоэлс настойчиво интересуется жизнью Сталина.

Арестовали человека, близкого к Аллилуевым, а у него был знакомый, который бывал в Еврейском антифашистском комитете. Вот и преступная цепочка. А тут еще у Светланы Сталиной появился новый муж, Григорий Мороз, который не нравился Сталину, потому что он еврей.

Судя по документам, 10 января Сталину представили справку о том, что мир узнает о его личной жизни через Михоэлса. Сталин рассвирепел и приказал уничтожить артиста.

Абакумов доложил:

— Михоэлс едет в Минск.

— Там все и сделайте, — приказал Сталин.

Костоломы из МГБ совершили двойное убийство в Минске так грубо и кустарно, что уже на следующий день люди почти открыто стали говорить, что Михоэлс убит.

Почему же Сталин так болезненно реагировал всего-навсего на статью в американской прессе?

Дело в том, что была уже одна история с американской прессой. В 1945 году, после окончания войны, Сталин уехал отдыхать на юг и пробыл там достаточно долго. На хозяйстве остался глава правительства Молотов, который вдруг утратил привычную осторожность, расслабился.

На приеме в Кремле он сказал иностранным корреспондентам, что в стране будут перемены, ослабнет цензура. Американские журналисты еще от себя написали, что теперь, может быть, Молотов вновь станет главой правительства, потому что Сталин стар, болен и скоро покинет свой пост.

Сталин узнал о том, что сказал Молотов, практически сразу. Ему каждый день представляли обзор советских газет и краткую сводку наиболее интересных публикаций мировой печати. Когда вождю показали перевод статей из американской прессы, он остервенел. Он потребовал наказать Молотова и вывести его из политбюро. Он так разозлился на Молотова, что фактически оборвал с ним отношения. И не простил его до самой смерти.

Члены политбюро пытались как-то выручить Молотова. Они написали Сталину, что Вячеслав Михайлович каялся, просил прощения и плакал. Сталин брезгливо сказал: «Что он, институтка, плакать?»

Молотов остался в политбюро. Но Сталин больше никогда не называл его на «ты». И вообще стал подозревать: а не является ли Молотов скрытым врагом?

Долгое время Молотов был правой рукой Сталина. Он оказывал на Сталина заметное влияние. Молотов внешне держался на равных со Сталиным, иногда возражал, когда знал, что вождь не уверен и готов выслушать другое мнение. Но у Сталина не было вечных друзей. У него был только вечный интерес — сохранение полной и единоличной власти. А друзья и соратники менялись по мере необходимости.

Сталин умел отстранить людей от власти, ловко тасуя колоду. Он не собирал политбюро в полном составе, а создавал для решения тех или иных проблем пятерки, шестерки, тройки. И получалось, что, скажем, член политбюро Молотов не входил в эти тройки и пятерки. Это означало, что ему не присылали никаких материалов, не звали на совещания, не спрашивали его мнения. А вне Кремля об этом никто не подозревал: портреты председателя Совета министров на демонстрациях носят, на фотографиях Молотов по-прежнему рядом со Сталиным. Но в реальности Молотов уже был далек от власти…

По указанию Сталина Абакумов готовил новую кампанию репрессий. Все делалось, как в 1937-м, по известному шаблону. Только на сей раз главная жертва — евреи.

По плану министерства госбезопасности жену Молотова еврейку Полину Семеновну Жемчужину предполагалось сделать одной из обвиняемых по делу Еврейского антифашистского комитета. Но Жемчужина, начальник Главного управления текстильно-галантерейной промышленности министерства легкой промышленности РСФСР, мелкая фигура.

А МГБ конструировало заговор огромных масштабов, который должен напугать страну. Чекисты собирали материалы о связях самого Молотова с Еврейским антифашистским комитетом. Речь шла о том, чтобы сделать руководителем антисоветского заговора самого Вячеслава Михайловича.

Когда было опубликовано сообщение о разоблачении «врачей-убийц», Молотов был растерян. Дело в том, что среди тех, на кого «враги» готовили покушение, его фамилия не значилась. Хорошс зная, кто составлял этот список, Молотов понял, что он среди обреченных…

Сталин пришел к выводу, что Молотов — американский шпион, что американцы завербовали его во время поездки в Америку. Зачем иначе американцам надо было выделять ему особый вагон? Там, в вагоне, с ним вели тайные разговоры и завербовали. Молотов ждал ареста. Понимал, что в лагерь его не пошлют. Выведут вместе с женой, которую уже посадили, на большой процесс как главу шпионского заговора против советской власти и расстреляют.

Историки пытаются понять: зачем все это понадобилось Сталину? Что это было крайним выражением давней ненависти к евреям? Паранойей? Результатом мозговых нарушений?

Все это сыграло свою роковую роль. Но главное было в другом. Он готовился к новой войне.

Понятие «холодная война» с течением времени утратило свой пугающий смысл. Но ведь это было время, когда обе стороны психологически уже находились в состоянии войны.

Эта подготовка к новой войне велась примерно с 1946 года. Подлинная причина преследования советских евреев, убийства Михоэлса, процесса над членами Еврейского антифашистского комитета, ареста «врачей-убийц» состоит, в том, что Сталин считал всех евреев американскими шпионами. Он говорил об этом следователям министерства государственной безопасности.

В 1948 года на совещаниях политработников прямо объяснялось, что следующая война будет с Соединенными Штатами. А в Америке тон задают евреи. Значит, советские евреи — это пятая колонна, будущие предатели. Они уже и сейчас шпионят на американцев или занимаются подрывной работой…

Долгое время не удавалось отыскать доказательств того, что это говорил сам Сталин. Но недавно нашли подробный рабочий дневник Вячеслава Александровича Малышева, заместителя председателя Совета министров по машиностроению. Он тщательно записал слова вождя, сказанные на заседании президиума ЦК 1 декабря 1952 года: «Любой еврей — националист, это агент американской разведки. Евреи-националисты считают, что их нацию спасли США… Они считают себя обязанными американцам. Среди врачей много евреев-националистов».

А как же публичные выступления Сталина против антисемитизма? Это и есть одна из характерных черт его политики — изощренное фарисейство.

После смерти Михоэлса и до смерти Сталина было уничтожено все, что можно было уничтожить: еврейские театры, еврейские газеты и журналы, книжные издательства. Предполагалось уничтожить и всех носителей еврейской культуры.

Процесс по делу Еврейского антифашистского комитета был процессом над людьми, которых объединяло только одно: они были евреями.

На судебном процессе им в вину ставили то, что еврейские писатели писали на еврейском языке, хранили старые книги, просили оставить школы с преподаванием на еврейском языке. Арестованных били смертным боем. Некоторые умирали прямо в тюрьме. Следствию нужно было что-нибудь серьезное — подготовка покушения на Сталина, шпионаж, диверсии, а эти люди, даже когда их били, ничего такого придумать не могли. Они играли в театре, писали стихи, лечили больных.

Занимались ими отборные кадры министерства госбезопасности. Один из них, полковник Комаров, позднее арестованный, напоминал о своих заслугах: «Особенно я ненавидел и был беспощаден с еврейскими националистами, в которых видел наиболее опасных и злобных врагов. Узнав о злодеяниях, совершенных еврейскими националистами, я исполнился еще большей злобой к ним и убедительно прошу вас, дайте мне возможность со всей присущей мне ненавистью к врагам отомстить им за их злодеяния, за тот вред, который они причинили государству».

Следователи были уверены в изначальной вине евреев, в их природной склонности к совершению преступлений, в готовности предать родину. Это объяснил им Сталин. Они действовали по его личному указанию.

Профессор Наумов:

— Один из обвиняемых по делу, профессор медицины Этингер, в юности учился в гимназии в Витебске. Многие его соученики тоже стали врачами. Сталин потребовал принести ему список выпускников витебской гимназии и сам пометил, кого допросить, а кого арестовать…

Чистка шла по всей стране. Евреев изгоняли из науки, медицины, государственного аппарата, армии, отовсюду. Борьба с «сионистами» и «космополитами» оказалась выгодным делом. После подметных писем и открыто антисемитских выступлений освобождались места и должности. Карьеры стали делаться почти так же быстро, как и в 1937-м, когда расстреливали вышестоящих, открывая дорогу другим.

Удушающая, отравленная атмосфера, в которой все это стало возможно, ударила не только по евреям. Тихон Николаевич Хренников, который многие годы возглавлял Союз композиторов СССР, рассказывал мне, как он каждый день находил в своем почтовом ящике мерзкие письма: «Тиша — лопух, Тиша попал под влияние евреев, Тиша спасает евреев».

Действительно ли Сталин верил, что евреи представляют для него опасность? На него, как ни странно, произвела впечатление поездка Михоэлса в Америку в 1943 году. Сталин послал Михоэлса агитировать американцев помогать Советскому Союзу. Великий артист блестяще справился с этой задачей.

После его выступлений американцы собрали большие деньги на помощь России. Подозрительному Сталину это показалось опасным: слишком легко советские евреи могут договориться с американцами… И опять-таки не это главное. Просто нужен был внутренний враг.

Сталин внимательно читал сводки МГБ, потому что хотел знать, что в реальности думают люди. Он видел, что с окончанием войны люди связывали огромные надежды: они жаждали спокойной и сытной жизни. Крестьяне надеялись, что распустят колхозы. Говорили, что этого требуют союзники и что Молотов с ними согласился.

Но надежды на сытую жизнь не сбылись. В конце 1946 года начался жестокий голод. Во всем обвинили самих колхозников, «разбазаривавших государственный хлеб». В 1946 году посадили почти десять тысяч председателей колхозов.

16 сентября 1946 года из-за засухи и неурожая были подняты цены на товары, которые продавались по карточкам. 27 сентября появилось новое постановление «Об экономии в расходовании хлеба» — оно сокращало число людей, которые получали карточки на продовольствие.

Лишиться карточек — это было тяжким ударом. Чтобы изменить настроения в обществе, с 1946 года стали проводить снижение цен. Фактически ничего в жизни людей не менялось, отмечают историки, но люди были благодарны Сталину. А в реальности в эти годы цены на продовольствие выросли в 2–2,5 раза.

Сталин видел, кто больше всех недоволен положением в стране: те, кто побывал на Западе и хотя бы краем глаза увидел западную жизнь, — то есть военные, бывшие военнопленные и те, кого немцы увезли на принудительные работы. Вот тогда и началась борьба с «низкопоклонством перед иностранщиной».

Константин Симонов вспоминает, как в мае 1947 года писателей принимал Сталин, обсуждая текущие дела. И вдруг он заговорил:

— Есть тема, которая очень важна. Это тема нашего советского патриотизма. Если взять нашу среднюю интеллигенцию, научную интеллигенцию, профессоров, врачей, у них недостаточно воспитано чувство советского патриотизма. У них неоправданное преклонение перед заграничной культурой. Простой крестьянин не пойдет из-за пустяков кланяться, не станет ломать шапку, а вот у таких людей не хватает достоинства, патриотизма, понимания той роли, которую играет Россия. У военных тоже было такое преклонение. Сейчас стало меньше…

Даже проницательный Симонов и тогда, и потом думал, что в словах Сталина был какой-то резон, что такое искусственное разжигание патриотических чувств полезно для страны. Он не понимал, что атмосфера «холодной войны», враждебности к Западу помогла сбить волну недовольства, критики власти.

Как только людям сказали, что придется ждать новой войны, настроения изменились. Ради сохранения мира люди были готовы на новые жертвы. Понятно, что понадобились и «внутренне враги», которых надо было разоблачить и обезвредить.

Теперь нам кажется, что после победы в Великой Отечественной советское руководство думало только об одном: лишь бы не было войны. Это ошибка. Сталин думал о другом. Он широко раздвинул границы Советской империи, он позаботился об установлении социализма в Восточной Европе. По существу, у социалистического лагеря был только один серьезный противник — Соединенные Штаты. Победа над Америкой означала бы победу социализма во всем мире.

Поэтому Сталин и после войны держал такую огромную армию, которую потом с трудом сократили. Новые дивизии шли не на Запад, а на Восток. Театр военных действий должен был развернуться на Аляске. Это вообще мало изученная часть послевоенной истории, которая чуть было не стала предвоенной.

Сталин не боялся ядерной войны. Американцы обладали тогда не таким уж большим количеством ядерного оружия. Ракет еще не было, единственное средство доставки — тяжелые бомбардировщики. Генералы убедили Сталина в том, что система противовоздушной обороны сможет перехватить большую часть американских бомбардировщиков.

Уничтожить Советский Союз с воздуха американцам не удастся, считал Сталин. Потери в результате ядерного удара, конечно, будут большими, но это Сталина не беспокоило: страна огромная, народа хватит.

Генерал-лейтенант Н. Н. Остроумов описал в «Военно-историческом журнале», как весной 1952 года Сталин неожиданно для самих ВВС принял решение срочно сформировать сто дивизий реактивных бомбардировщиков фронтовой авиации. Цифра показалась фантастической самими летчикам. Для такого количества бомбардировщиков неоткуда было взять достаточного количества ядерных бомб.

Главком ВВС маршал авиации Павел Федорович Жигарев провел срочное совещание. Он выглядел очень озабоченным, откровенно удивлялся:

— Откуда взялась такая цифра, никто не знает. В генштабе руками разводят. Не могут объяснить, на основании каких расчетов нужно сформировать такую армаду. Да и с нами никто не посоветовался, не поинтересовался, под силу ли ВВС решить такую задачу…

Чуть позже главком собрал у себя руководство оперативного управления:

— Просчитайте по всем параметрам, сколько дивизий нам реально нужно. В том числе и на случай войны с учетом действия бомбардировочной авиации на всех операционных направлениях.

Расчеты показали, что на случай войны стране нужно не более шестидесяти бомбардировочных дивизий.

А ведь в помощь такому количеству бомбардировщиков нужно создавать примерно тридцать дивизий истребителей и примерно десять полков разведывательной авиации.

Но Сталин требовал только бомбардировщики! Как же быть? Главком поехал со всеми выкладками к министру вооруженных сил маршалу Василевскому. Доложил свои сомнения. Министр и слушать ничего не стал:

— Это приказ самого товарища Сталина — выполняйте!

Помимо всего прочего предстояло развернуть сеть военно-учебных заведений, чтобы в кратчайшие сроки предстояло подготовить минимум десять тысяч летчиков, столько же штурманов и стрелков-радистов. Кроме того, нужен был инженерно-технический персонал, аэродромные работники, немалое число штабных работников, которых в училище не подготовишь — это же офицеры с опытом.

Офицеры разъехались по стране искать удобные места базирования — в том числе на Чукотке, на Камчатке.

Специальному стройуправлению предстояло построить сотни аэродромов. Авиапромышленность должна была сверх плана произвести более десяти тысяч бомбардировщиков.

«Исподволь шла обработка общественного сознания, целенаправленно велась подготовка страны к грядущим испытаниям, а точнее — к войне, — пишет генерал Остроумов. — Во всяком случае, мы именно так расценивали ситуацию, работая над выполнением сталинского приказа. Бесспорно, приказа во многом странного.

Им предусматривалось лишь однобокое развитие ВВС, что носило ярко выраженный авантюрный характер. Нашему народу, еще не оправившемуся от тяжелейших последствий Великой Отечественной войны, навязывались новые, ничем не оправданные траты Только что появившиеся у нас реактивные бомбардировщики были еще далеко не совершенны как самолеты — носители ядерного оружия. А следовательно, вскоре встал бы вопрос и об обновлении громадного парка авиатехники».

На Чукотке строили казармы для воздушно-десантных частей и аэродромы для бомбардировщиков дальнего радиуса действия, в Игарке — военную базу, в бухте Провидения — военные склады. Вдоль всего Северного Ледовитого океана тянули железную дорогу, подтягивали железнодорожные пути к Камчатке. Задача состояла в том, чтобы сразу перенести войну на территорию Соединенных Штатов.

Любой ядерный удар по Соединенным Штатам, по его мнению, был бы для американцев сокрушительным. Возникла бы паника, и американцы бы капитулировали. Сталин не считал их хорошими солдатами, полагал, что американцы трусы, привыкли прятаться за чужой спиной.

Война на Корейском полуострове, разгоревшаяся в 1950 году, была прекрасным полигоном для советских летчиков, переброшенных на помощь великому вождю Ким Ир Сену. Советские военно-воздушные силы не только проходили боевую обкатку в Корее, но и привыкали стрелять в американцев.

Войну Сталин собирался вести на паях с китайским вождем Мао Цзэдуном, чьи дивизии в Корее тоже учились сражаться с американскими войсками. Мир и не знал, как близко была третья мировая война.

Валентин Михайлович Фалин, бывший посол в ФРГ и бывший секретарь ЦК по международным делам, пишет: «Когда-нибудь по документам мы, возможно, узнаем, насколько далеко продвинулось создание советского потенциала для упреждающего удара. На основании того, что через вторые руки доходило до меня, замечу лишь — диктатор усоп кстати».

По этому делу арестовали, судили и расстреляли тех, кто в войну отстоял Ленинград. Это был, пожалуй, самый загадочный процесс из всех, устроенных Сталиным. Об арестованных ничего не писали, о суде и приговоре не сообщали. Родные и не подозревали, что их отцов и мужей уже расстреляли.

А расстреляли по этому делу не врачей-вредителей, не троцкистов-зиновьевцев, а молодых партийных работников, организаторов обороны Ленинграда. Все это были люди, замеченные Сталиным и назначенные им на высокие посты. Среди них секретарь ЦК Алексей Александрович Кузнецов, член политбюро, председатель Госплана и заместитель главы правительства Николай Алексеевич Вознесенский, член оргбюро ЦК и председатель Совета министров РСФСР Михаил Иванович Родионов.

Ленинградцев обвинили в том, что они проводили вредительско-подрывную работу, противопоставляя ленинградскую партийную организацию Центральному Комитету. Говорили, что они хотели создать компартию России, чтобы поднять значение РСФСР внутри Советского Союза, и перенести российское правительство из Москвы в Ленинград.

В газетах о «ленинградском деле» не было ни слова. Но в огромном партийном аппарате знали, что наказана целая партийная организация. Посадили в тюрьму, сняли с работы сотни партработников из Ленинграда, которые к тому времени работали уже по всей стране. И партийный аппарат понял, что неприкасаемых в стране нет и не будет. Это была показательная расправа.

После XX съезда начнут говорить, что Кузнецов, Вознесенский и другие стали жертвой Маленкова и Берии. Они разделались с молодыми и талантливыми соперниками. Маленков и Берия скомпрометировали Кузнецова и других в глазах Сталина, который хорошо к ним относился, продвигал.

На закрытом пленуме ЦК в 1957 году Хрущев говорил, обращаясь к Маленкову:

— Сталин был против ареста Вознесенского и Кузнецова, а иезуитские звери, Берия и Маленков, внушили Сталину и подвели Вознесенского, Кузнецова и Попкова к аресту и казнили. Твои руки, Маленков, в крови, совесть твоя нечиста. Ты подлый человек!

За организацию «ленинградского дела» к смертной казни приговорили бывшего министра государственной безопасности Виктора Абакумова и трех его подручных. Их и судили в Ленинграде. Казалось бы, дело закрыто? Но это не так…

«Ленинградское дело» было задумано самим Сталиным, как и все другие крупные дела. Без его ведома в Кремле и дворника не могли тронуть, не то что секретаря ЦК и члена политбюро. Конечно, в Кремле все друг другу гадили и при случае топили. Но это не самодеятельность Маленкова, Берии и министра госбезопасности Абакумова.

Сталин был самым верным последователем теории Троцкого о перманентной революции.

После войны Сталин одернул сначала военных на примере маршала Жукова. Его сняли с поста заместителя министра, вывели из ЦК, и он ждал ареста. Нескольких генералов из его окружения посадили, чтобы военачальники не заблуждались: мол, раз они войну выиграли, то им теперь все можно.

Сталин одернул чекистов — назначил министром Абакумова, который стал вычищать людей Берии.

Потом настала очередь партийного аппарата.

В 30-х годах Сталин уничтожал тех, кто был реально связан или мог быть связан с Зиновьевым, Каменевым, Бухариным. А теперь весь партийный аппарат состоял из его собственных ставленников. Но «ленинградское дело» Сталин все-таки организовал.

Все акции были показательными, чтобы все видели: даже Жукова наказали! Даже целую ленинградскую партийную организацию не пожалели! Это впечатляло.

Ленинградцы вообще воспринимались как оппозиция по отношению к Москве, и это пугало Сталина, он не доверял ленинградцам. Массовые репрессии ленинградских партработников были сигналом всей стране: никакой самостоятельности! По каждому поводу просить разрешения у ЦК, а то будет как в Ленинграде. А по «ленинградскому делу» в общей сложности арестовали около трехсот человек, не говоря уже о тех, кого просто сняли с работы.

Но дальше раздувать такие партийные чистки Сталин не пожелал. Хрущев пишет в мемуарах, что Сталин хотел затеять дело и в Москве, но он, Хрущев, за москвичей заступился. Скорее это преувеличение. Сталин удовлетворился «ленинградским делом».

При этом Сталин, великий артист, сохранял позу верховного арбитра, который вынужден наказывать провинившихся товарищей. Когда по его указанию министерство госбезопасности уже готовило расстрельное дело Николая Вознесенского, Сталин прилюдно спрашивал:

— А что у нас Вознесенский без работы сидит? Талантливый экономист, найдите ему дело…

Николай Алексеевич Вознесенский был способным экономистом и умелым организатором, поэтому еще перед войной он стал первым заместителем Сталина в правительстве. Вождь прислушивался и доверял ему еще и потому, что Вознесенский был предан ему до мозга костей. И это была не показная преданность.

Я уже цитировал дневник профессора Соловьева, который в середине 30-х встречался со многими заметными людьми того времени. Он оставил заметки и о Вознесенском:

«Он работает в Госплане, уже заведует отделом сводного планирования. Очень восхищен Сталиным. Называет величайшим гением, непревзойденным организатором, вдохновителем партии и народа, не допускающим никаких ошибок…

Вознесенский сказал, что запоминает каждое слово Сталина как великую ценность. Только его гений мог так несокрушимо сплотить партию и народ и сокрушить врагов.

На мое замечание, что все-таки главная роль принадлежит партии, без нее нельзя было бы ничего сделать, Вознесенский обругал меня независимцем и настаивает, что без т. Сталина партия не достигла бы таких успехов. Спорить было бесполезно. Я знаю Вознесенского как очень умного, но крайне упрямого и неуступчивого».

Через некоторое время новая встреча. Соловьев зашел к Вознесенскому, который уже возглавил Госплан:

«Он жаловался на обилие в народном хозяйстве неполадок, ошибок, неувязок, диспропорций. Все это, по его мнению, дело рук вредителей. Я спросил, действительно ли шпионаж и вредительство приняли такие необъятные масштабы, что поразили все народное хозяйство. Он очень резко реагировал. „А ты что, не веришь?“ — спросил грубо. И сказал, что верит в гений Сталина. Пояснил: „Теперь очень часто приходится видеть и слышать его и все больше убеждаюсь в его гениальности. Он не может ошибаться“».

Константин Симонов в 1948 году наблюдал Николая Вознесенского на заседании Комиссии по присуждению Сталинских премий. Вознесенский удивил Симонова «тем, как резковато и вольно он говорил… В том, как он себя вел там, был некий диссонанс с тональностями того, что произносилось другими, — и это мне запомнилось».

Вознесенский был один из немногих, кто позволял себе возражать вождю и спорить с ним. И Сталин ему это прощал, потому что до определенного момента безусловно ему доверял.

Вознесенский довольно смело докладывал Сталину реальную ситуацию в экономике страны, ничего не пытался скрыть, а это вождь ценил, он не любил, когда от него что-то утаивают.

Бывший министр путей сообщения Иван Владимирович Ковалев рассказывал Симонову, как Сталин высоко отзывался о Вознесенском:

— Чем Вознесенский отличается в положительную сторону от других заведующих? — «Заведующими» Сталин иногда иронически называл членов политбюро, курировавших деятельность нескольких подведомственных министерств. — Другие заведующие, если у них есть между собой разногласия, стараются сначала согласовать между собой разногласия, а потом уже в согласованном виде довести до моего сведения. А Вознесенский, если не согласен, не соглашается согласовывать на бумаге. Входит ко мне с возражениями, с разногласиями. Они понимают, что я не могу все знать, и хотят сделать из меня факсимиле. Я обращаю внимание на разногласия, на возражения, разбираюсь, почему они возникли, в чем дело. А они прячут это от меня. Проголосуют и спрячут, чтоб я поставил факсимиле. Вот почему я предпочитаю их согласованиям возражения Вознесенского…

Считается, что Кузнецова и других на высокие посты в Москву перетянул главный ленинградец Андрей Александрович Жданов, в тот период второй человек в партии. Но это не так.

Отношения между Ждановым и Кузнецовым были сложные. Перед началом войны первый секретарь уехал отдыхать. Вернулся не сразу. А в решающие дни обороны Ленинграда Жданов, питавший пристрастие к горячительным напиткам, вовсе вышел из строя.

Сын Георгия Максимилиановича Маленкова утверждает, со слов отца, что тот осенью 1941 года прилетел в осажденный Ленинград и застал Жданова «в роскошном бункере опустившегося, небритого, пьяного». Историки, правда, утверждают, что в документах нет следов поездки Маленкова в Ленинград.

Но сын расстрелянного секретаря ЦК Кузнецова Валерий Алексеевич Кузнецов рассказывал мне, что в начале войны у Жданова действительно был нервный срыв. Он не мог работать, ему нельзя было появляться на людях.

Кузнецов вынужден был изолировать Жданова в его резиденции и взять на себя руководство осажденным городом. Именно в военные годы он привык принимать решения сам и брать на себя ответственность. Тогда Сталин очень высоко оценил его заслуги. Он забрал Кузнецова в Москву, потому что ему нужны были молодые и деятельные люди.

Но Сталин играл сразу на нескольких досках. Никто в его ближайшем окружении не был уверен в завтрашнем дне.

Нравы, царившие в политбюро, на ленинградца-новичка произвели сильное впечатление. Сын Кузнецова говорит, что отец был поражен, когда после ужина на даче Сталина Берия засунул Молотову морковку под ленту шляпы, и тот так и поехал домой. Никто не посмел ничего сказать.

Кузнецов удивлялся: как можно допускать такие хамские шутки? Но вождю они, видимо, нравились. В гостях у Сталина позволительно было незаметно подложить соседу на стул зрелый помидор, а потом весело смеяться, наблюдая, как член политбюро счищает с брюк помидорную жижу.

Живой, открытый и импульсивный Кузнецов так и остался белой вороной среди московского начальства. Он привык в Ленинграде к относительной свободе и образ жизни не менял, дружил с артистами, ходил в театры. Однажды собрался на премьеру, позвонил соседу по даче секретарю ЦК и главному редактору «Правды» Михаилу Андреевичу Суслову: «Давайте сходим вместе, говорят, интересный спектакль». Суслов был поражен: «А вы посоветовались с товарищем Сталиным?»

Сталин сталкивал своих подручных лбами, следуя древнему принципу: разделяй и властвуй. Назначил Кузнецова курировать министерство госбезопасности чисто формально, потому что этим ведомством занимался только сам. Но это назначение сразу же сделало министра Абакумова врагом Кузнецова. В архивах найдены три доноса Абакумова, в которых говорится, что секретарь ЦК Кузнецов не занимается делами, а к нему лично относится с презрением.

Однажды в присутствии Маленкова, Берии и Молотова вождь вдруг стал говорить, что он становится стар и генеральным секретарем партии вместо него может стать Кузнецов, а главой правительства Николай Вознесенский. Сталин не собирался никому уступать свое место, и его слова были поняты правильно. Именно тогда на Кузнецова и другого известного ленинградца Николая Вознесенского стали готовить дело.

Неясно было, как поступить с Андреем Ждановым, который долгое время руководил Ленинградом. Посадить всех ленинградцев, а его оставить на воле нельзя. Но Сталин трогать Жданова не хотел. Имя Жданова было связано с крупными идеологическими акциями вроде постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград». Подозрительная скорая смерть Жданова в 1948 году решила все проблемы.

Валерий Кузнецов говорит, что отец ничего не подозревал, хотя мог бы догадаться, что происходит:

— Однажды отец, приехав с работы, рассказал матери странную историю. Утром в лифте он встретился с Маленковым, поздоровался с ним, а тот отвернулся…

А началось все, казалось бы, с пустяка.

В Ленинграде в январе 1949 года провели оптовую ярмарку. Маленков сигнализировал Сталину: ярмарка проведена без санкции Москвы. Ленинградские руководители самовольничают, ЦК им не указ. Все решают сами, а их покрывают выходцы из Ленинграда — Алексей Кузнецов, Николай Вознесенский и Михаил Родионов, председатель Совета министров России.

Тут, как по заказу, в ЦК поступило анонимное письмо, из которого следовало, что на конференции ленинградской парторганизации фамилии двух-трех руководителей были вычеркнуты в нескольких бюллетенях, а объявили, что они избраны единогласно. Ах, ленинградцы еще и обманывают Москву!

15 февраля Алексея Кузнецова сняли с работы и назначили председателем бюро ЦК по Дальнему Востоку, которое так и не было создано.

Валерий Кузнецов:

— Бюро действительно существовало только на бумаге, но отец нисколько не сомневался, что поедет туда работать, готовился к новому делу, радовался, изучал край. Мы дома читали книжки о Дальнем Востоке.

29 июля 1949 года министр госбезопасности Абакумов направил Сталину сообщение о том, что бывший второй секретарь Ленинградского горкома Яков Федорович Капустин подозревается в связях с английской разведкой. Но собранные на него материалы бывший начальник Ленинградского областного управления МГБ Петр Николаевич Кубаткин приказал уничтожить.

Ныне покойный полковник Федосеев, который в войну служил с генералом Кубаткиным в Ленинграде, опубликовал в газете «Новости разведки и контрразведки» воспоминания.

Кубаткин начал работать в ОГПУ в Одессе после службы в пограничных войсках. Потом его взяли в Центральную школу НКВД в Москве и оставили в центральном аппарате наркомата.

По словам Федосеева, именно Кубаткин, работая в 4-м (секретно-политическом) отделе НКВД, обнаружил документы о Вышинском, который оставил свою подпись на приказе найти и арестовать Ленина. Кубаткин подготовил справку, которая легла на стол Ежова. Ежов отдал справку Сталину, который вызвал Вышинского, и разговор продолжался втроем к неудовольствию Ежова. После воспоминаний о том, как Вышинский и Сталин сидели в Баку в одной тюремной камере, насмерть перепуганного Вышинского отпустили, а Ежов уехал, поняв, что Андрея Януарьевича трогать нельзя.

После устроенной Берией чистки аппарата госбезопасности старший оперативный уполномоченный Кубаткин из секретарей парткома ГУГБ НКВД, сразу стал начальником Московского областного управления.

Аппарат НКВД, вспоминал Кубаткин, лишился старшего состава и состоял из сержантов и младших лейтенантов госбезопасности. В декабре 1938 года в аппарат управления прислали большую группу комсомольских работников Москвы вместо уничтоженных, арестованных и изгнанных. Они окончили годичную школу Главного управления государственной безопасности НКВД.

В конце августа 1941 года Кубаткина перевели в Ленинград начальником управления НКВД.

В июне 1946-го Абакумов назначил генерал-полковника Кубаткина исполнять обязанности руководителя Первого главного управления МГБ (разведка). Кубаткин уверял, что отказывался от этого предложения, говорил, что не справится. Абакумов на него рассердился и через три месяца снял с должности.

Два месяца Кубаткин провел в резерве управления кадров МГБ, а в ноябре того же 1946-го отправился начальником областного управления в Горький.

Когда затеялось «ленинградское дело», в марте 1949 года, Кубаткина уволили из органов госбезопасности «за невозможностью дальнейшего использования и с передачей на общевоинский учет». Его утвердили заместителем председателя Саратовского облисполкома.

Его преемник в Ленинграде, генерал Дмитрий Гаврилович Родионов, раскопал материалы о том, что второй секретарь Ленинградского горкома Яков Капустин в 1935 году, когда он был помощником начальника цеха на Путиловском заводе, стажировался в Англии на заводах «Метрополитен-Виккер». У Капустина как будто бы сложились близкие отношения с англичанкой, которая учила его языку и предлагала остаться. Генерал Родионов доложил, что эти факты «заслуживают особого внимания как сигнал возможной обработки Капустина английской разведкой».

Материалы докладывались первому секретарю обкома Жданову в 1939 году и были сочтены недостойными внимания. Кубаткин материалы оперативного учета приказал уничтожить, поскольку по инструкции не имел права собирать документы подобного рода на партийных работников такого ранга. Теперь это решение было сочтено попыткой скрыть шпионскую деятельность Капустина.

21 июля 1949 года министр Абакумов отправил рапорт генерала Родионова Сталину, и тот дал санкцию на арест Кубаткина и Капустина.

Дело Кубаткина рассмотрело Особое совещание при МГБ, и за «преступное бездействие» ему дали двадцать лет. Но это было лишь начало, потому что его пристегнули к основной ленинградской группе и начали новое дело.

27 октября 1950 года Военная коллегия приговорила Кубаткина к расстрелу, и в тот же день его предали смерти. Осудили его жену и сына-студента, мать и сестру выслали из родных мест как социально опасных…

А Кузнецов и не подозревал, что им уже занимается министерство государственной безопасности. Чтобы его изолировать, недавнего секретаря ЦК вдруг отправили на военную переподготовку. Он с удовольствием надел форму и отправился на военные курсы, все экзамены сдал на пятерки. Преподаватели не могли понять, как к нему относиться.

Однажды в субботу Кузнецову позвонил заместитель председателя Комиссии партийного контроля при ЦК Матвей Федорович Шкирятов и сказал, что его просит зайти Маленков.

Валерий Кузнецов вспоминает:

— Отец обрадовался, думал: вспомнили о нем, значит, дадут новое назначение, будет работать. Он пошел пешком, до Кремля недалеко. Выйдя на улицу, он оглянулся, помахал рукой, и больше мы его не видели.

Через два с половиной часа в квартире Кузнецовых начался обыск. Кузнецова арестовали прямо в кремлевском кабинете Маленкова и посадили в особую тюрьму, которая принадлежала не министерству госбезопасности и не министерству внутренних дел, а Комиссии партийного контроля при ЦК партии. Особую тюрьму создали в 1950 году по личному указанию Сталина, который и чекистам не доверял.

Организацией тюрьмы занимался сам министр внутренних дел Сергей Никифорович Круглов.

«В 1950-м, — рассказывал потом Круглов, — по указаниям Маленкова, который давал их от имени ЦК партии и со ссылкой на тов. Сталина, МВД было предложено освободить отдельное тюремное помещение, назвать начальника этой тюрьмы, укомплектовать тюрьму надзирателями и вахтерами и в дальнейшем этой тюрьмой не заниматься, так как она будет подчинена ЦК и КПК».

Тюрьма была рассчитана на 30–40 заключенных с особыми условиями содержания. Оборудовали 35 кабинетов для следователей. Начальником тюрьмы был назначен полковник Александр Петрович Клейменов, бывший матрос и заведующий радиостанцией. В НКВД он пришел по партийному набору в 1937 году. С 1944 года он был заместителем начальника тюремного управления НКГБ — МГБ — МВД (а в 1954 году возглавит тюремный отдел КГБ). Заместителем Клейменову прислали сотрудника аппарата ЦК. Им объяснили, что отныне они подчиняются непосредственно Маленкову и заместителю председателя Комиссии партийного контроля Матвею Федоровичу Шкирятову.

В этой тюрьме содержались арестованные по ленинградскому делу. И там же установили «вертушку», чтобы следователи могли напрямую докладывать Маленкову о ходе допросов. Со временем сюда доставят и бывшего министра Абакумова…

Валерий Кузнецов:

— Мама не хотела верить в случившееся. Она почему-то думала, что отца отправили в Испанию делать революцию, поэтому муж не может ни позвонить, ни написать. Маму вскоре арестовали, а мы с сестрой ходили, пытались хоть что-нибудь узнать о родителях, но нас отовсюду гнали. Потом выставили из квартиры.

Семью Кузнецова не оставили в покое. Каждый день сына арестованного секретаря ЦК встречал у школы чекист в штатском, вырывал у него из рук портфель и вытряхивал все учебники и тетрадки на землю. Причем старался, чтобы они попали в лужу. Валерий Кузнецов стал прятать тетрадки за пояс: неудобно было перед учителями, что все грязное.

Арестованную жену Кузнецова заставляли подписать показания, что ее муж враг народа. Она отказывалась.

Валерий Кузнецов:

— Маму пытали, часами держали в железном шкафу. Она рассказала об этом только через много лет после того, как ее отпустили…

С Вознесенским разделались иначе. Один из заместителей председателя Госснаба написал в Бюро Совета министров, что Госплан занижает план промышленного производства.

Совет министров и политбюро приняли 5 марта 1949 года постановление: «Признать нетерпимыми факты обмана Госпланом правительства, преступную практику подгонки цифр, осудить неправильную линию Госплана в планировании темпов роста промышленного производства, недобросовестное отношение к выполнению директив партии и правительства».

В тот же день Вознесенский был освобожден от должности заместителя главы правительства и председателя Госплана. Через день его вывели из политбюро.

В Госплан назначили уполномоченного ЦК. В июле он представил в ЦК записку о том, что «в период работы Вознесенского Н. А. председателем Госплана пропало большое количество секретных материалов, составляющих по своему содержанию государственную тайну».

В 1943-м была введена уголовная ответственность за случайную утерю секретных документов. В 1947-м закон «Об отвественности за разглашение государственной тайны и за утрату документов, содержащих государственную тайну» ужесточил наказание: за разглашение секретной информации отправляли в лагерь на срок от десяти до пятнадцати лет. Утвердили и новый, очень широкий список сведений, который составлял государственную тайну.

7 сентября Бюро Комиссии партийного контроля предложило ЦК «за нарушение советских законов об охране государственной тайны» исключить Вознесенского из ЦК и предать суду. Через неделю его вывели из состава ЦК, а 27 октября 1949 года арестовали.

В Ленинграде прошли массовые аресты. Самых заметных людей расстреляли. Из видных ленинградцев уцелел только будущий глава правительства Алексей Николаевич Косыгин, кстати родственник Кузнецова.

Валерий Кузнецов:

— Ни о суде, ни о смертном приговоре мы не знали. Только через год или полтора Микоян сказал моей сестре: «Скажи своим, что Алексея Александровича больше нет…»

Алла Кузнецова вышла замуж за сына Микояна Серго, и Анастас Иванович не возражал, хотя такое родство в те годы могло оказаться губительным.

Зато в трудную минуту исчезли другие родственники Кузнецовых — будущий глава правительства Алексей Николаевич Косыгин и его семейство. Испугались. Когда вдову Кузнецова (уже в хрущевские времена) выпустили, жена Косыгина Клавдия Андреевна прислала ей шубу и записку: «Зина, ты меня должна понять, я боялась за судьбу Алеши».

Под Косыгиным, тоже выходцем из Ленинграда, кресло зашаталось, но все обошлось. Сталин Косыгина привечал, называл Косыгой:

— Ну как, Косыга, дела?

Будущему главе правительства в голову не приходило обидеться на барский тон вождя, который называл его, как дворового человека, кличкой…

Дочь Косыгина вышла замуж за Джермена Гвишиани, сына крупного чекиста — начальника личной охраны Берии Михаила Максимовича Гвишиани. Он родился в Тифлисской губернии, окончил двухклассное училище и больше нигде не учился, работал помощником повара и сторожем в больнице.

Летом 1928 года его взяли помощником оперуполномоченного в Ахалцихский райотдел ГПУ Грузии. Через семь лет он уже работал в аппарате НКВД Грузии и получил орден Трудового Красного Знамени Грузинской ССР.

Его служебный взлет начался в 1938 году. В его личном деле хранится такой документ:

«В связи с установленными нашими органами неоднократными намерениями участникор антисоветских формирований Грузии совершить террористический акт в отношении секретаря ЦК КП(б) Грузии тов. Берия — Гвишиани был назначен руководителем личной охраны тов. Берия и членов Правительства ГрузССР. На этой работе проявил себя как исключительно инициативный и энергичный работник и четко выполнял все задания».

Никто на Берию не покушался, это он себе набивал цену. Но Гвишиани приметил и назначил первым заместителем наркома внутренних дел Грузии, а в конце все того же 1938-го забрал с собой в Москву. Михаил Гвишиани получил внеочередное специальное звание — майор госбезопасности — и постановлением политбюро — должность начальника 3-го спецотдела Главного управления госбезопасности НКВД СССР (обыски, аресты, наружное наблюдение).

И почти сразу же Берия дал Гвишиани самостоятельную работу — он уехал начальником управления НКВД по Приморскому краю. Там он проработал много лет. Его сын Джермен без стеснения рассказывал о том, что в доме была прислуга — из числа заключенных.

Гвишиани-младший появился на свет в 1928 году, тогда его отец поступил на службу в органы госбезопасности. Поэтому он придумал сыну такое имя — Джермен, сложив первые буквы фамилий Дзержинского и Менжинского.

После расстрела Берии Михаила Гвишиани уволили в запас, в 1954 году он лишился звания генерал-лейтенанта «как дискредитировавший себя за время работы в органах и недостойный в связи с этим высокого звания генерала». Звания тогда лишали немногих — в основном тех, кто основательно запачкался кровью. Говорили, что от суда и расстрела его спас заместитель главы правительства Алексей Николаевич Косыгин. Помочь несчастному семейству Алексея Кузнецова испугался, а бериевского палача поддержал…

Бывший генерал вернулся в Тбилиси, где работал в Государственном научно-техническом комитете при Совете министров Грузинской ССР. Можно сказать, под началом своего сына.

Карьера Джермена Гвишиани, зятя Косыгина, сложилась на редкость удачно. Он стал заместителем председателя Госкомитета по науке и технике, курировал Управление внешних сношений — замечательная выездная работа. Потом еще и стал академиком. Бывший заместитель министра внешней торговли Владимир Сушков пишет, что косыгинского зятя западные фирмачи принимали с особой щедростью, не жалея денег на развлечения, так, одевался Гвишиани, знавший толк в жизни, только в Лондоне.

Все помнят, что сын Брежнева стал первым заместителем министра внешней торговли, а зять — первым замом в МВД. Зять Косыгина, как мы видим, был устроен не хуже, а дочь Косыгина вдруг возглавила крупнейшую Государственную библиотеку иностранной литературы, хотя прежде не имела никакого отношения к библиотечному делу…

Прошли годы, и в брежневские времена сына расстрелянного Алексея Кузнецова пригласили на работу в ЦК. Член политбюро и секретарь ЦК Андрей Павлович Кириленко, человек, близкий к генсеку, отказался подписать бумагу о назначении:

— Зачем он нам здесь нужен? Будет здесь ходить, напоминать о себе. Зачем ворошить старое?

После начала перестройки Валерий Кузнецов получил возможность увидеть дело расстрелянного отца:

— Меня потрясло то, что их так сильно пытали. Сохранились показания врача, к которому водили отца. У него был перебит позвоночник.

Только теперь он узнал, как именно ушел из жизни его отец. Судьба Кузнецова и других ленинградцев решилась не на суде, который был фарсом. Сталин заранее утвердил предложение министра госбезопасности Абакумова: шестерых обвиняемых расстрелять, остальных приговорить к различным срокам тюремного заключения.

Вообще-то смертную казнь после войны Сталин отменил.

26 мая 1947 председатель Президиума Верховного Совета Шверник и секретарь президиума Горкин подписали указ «Об отмене смертной казни»:

«Историческая победа советского народа над врагом показала не только возросшую мощь Советского государства, но и, прежде всего, исключительную преданность Советской Родине и Советскои Правительству всего населения Советского Союза.

Вместе с тем международная обстановка за истекший период после капитуляции Германии и Японии показывает, дело мира можно считать обеспеченным на длительное несмотря на попытки агрессивных элементов спровоцироват войну.

Учитывая эти обстоятельства и идя навстречу пожеланиям профессиональных союзов рабочих и служащих и других авторитетных организаций, выражающих мнение широких общественных кругов, Президиум Верховного Совета СССР считает, что применение смертной казни больше не вызывается необходимостью в условиях; мирного времени.

Президиум Верховного Совета СССР постановляет:

1. Отменить в мирное время смертную казнь, установленную за преступления действующими в СССР законами.

2. За преступления, наказуемые по действующим законам смертной казнью, применять в мирное время заключение в исправительно-трудовые лагеря сроком на 25 лет».

Но Сталин вскоре увидел, что он погорячился. Он не мог лишить себя возможности расстреливать врагов. Для Сталина не было ничего невозможного. По просьбам тех же самых трудящихся смертную казнь восстановили.

12 января 1950 года «ввиду поступивших заявлений от национальных республик, от профсоюзов, крестьянских организаций, а также от деятелей культуры» Президиум Верховного Совета СССР постановил «в виде изъятия» из указа от 25 мая 1947 года допустить применение высшей меры наказания к «изменникам Родины, шпионам, подрывникам-диверсантам».

1 октября 1950 года в час ночи Кузнецову, Вознесенскому и другим объявили приговор и через час расстреляли.

Валерий Кузнецов:

— Час им понадобился, чтобы довезти их до места расстрела на электричке. Захоронили их в четыре утра. Видимо, яму не успели, заранее выкопать…

Министр Абакумов преданно исполнял указания Сталина, проявлял рвение и активность, и до поры до времени вождя это устраивало.

Генерал-полковник Дмитрий Антонович Волкогонов нашел в архивах политбюро документ, подписанный Абакумовым, относительно одного американского гражданина, которого обвинили в шпионаже. Он просидел восемь лет. Посольство США сообщило, что готово переправить его на родину. Но Абакумов доложил Сталину: «Нельзя выпускать. Пробыл столько лет в наших лагерях, столько видел… Надо ликвидировать». Сталин написал: «Согласен». Американца убили…

Абакумов сосредоточил в МГБ все оперативные подразделения, даже милицию, уголовный розыск и военизированную охрану. В МВД остался только ГУЛАГ. Правда, у Абакумова забрали разведку, чтобы создать единый разведывательный орган.

В мае 1947 года постановлением правительства был создан Комитет информации при Совете министров. Его возглавил Молотов, потом сменивший его на посту министра иностранных дел Андрей Януарьевич Вышинский. В комитет вошли: политическая разведка (Первое главное управление МГБ) и военная (Главное разведывательное управление), а также информационные структуры ЦК партии, министерства иностранных дел и министерства внешней торговли.

Это была, среди прочего, попытка ослабить МГБ — вождь не хотел излишнего усиления Абакумова.

Сталин предполагал, что такое объединение создаст мощный разведывательный организм. Но Комитет информации тяготел к политическим делам, и первыми стали жаловаться военные, что их отрезали от разведывательной информации. Сталин пошел военным навстречу.

Через два года, в январе 1949-го, Главное разведывательное управление вернули в министерство вооруженных сил. А в ноябре 1951-го и политическая разведка вернулась в МГБ. Но Абакумов уже не был министром.

Из Комитета информации изъяли оперативные подразделения, остались аналитики — примерно полторы сотни, которые писали свои доклады для политбюро. Среди них были люди, которые заняли видное место в политическом истеблишменте — например, Валентин Фалин, который с явным сожалением пишет, что после смерти Сталина Комитет информации стал чисто мидовским подразделением. Но в министерстве обороны и в КГБ на него смотрели ревностно-раздраженно, в 1958-м по предложению председателя КГБ Ивана Серова комитет упразднили.

На должности министра Абакумову пришлось трудновато: не хватало ни образования, ни опыта. Начались проколы.

Сталин ведь редко давал прямые указания. Он предпочитал ронять намеки, считая, что подчиненные поймут его правильно. Абакумов, видимо, не сразу понимал.

Льва Романовича Шейнина, который многие годы работал в союзной прокуратуре, потом спрашивали: как именно Сталин давал указание кого-то уничтожить?

— Товарищ Сталин — не пахан, чтобы выражаться таким образом, — раздраженно ответил Шейнин. — Он исходил из того, что окружение должно его правильно понимать. А кто не понимал — сам исчезал.

Сталин, решив кого-то убрать, делал это филигранно и чужими руками. В разговоре с министром госбезопасности ронял какое-то неодобрительное слово о высоком чиновнике или генерале. Министр тут же приказывал начать разработку жертвы. Оперативные службы собирали весь материал, который у них был, обычно показания арестованных. Показания выбивались впрок, в том числе на тех, кого еще и не собирались сажать. В МГБ знали, что рано или поздно пригодятся все показания.

Материалы приносили Сталину. Он предлагал политбюро рассмотреть их и выразить свое мнение. Мнение всегда было одно: снять со всех постов, исключить из партии и арестовать. Сталин выслушивал товарищей и вроде как соглашался с общим мнением. Да еще добавлял: жаль, хороший организатор. Сталин сам был талантливейшим артистом и режиссером…

По мнению писателя Кирилла Анатольевича Столярова, Абакумова выдвинул Жданов, который теснил остальных членов политбюро, и сделал министром. И после смерти Жданова Абакумов был обречен.

Кирилл Столяров:

— Люди Маленкова сняли Абакумова и посадили своего человека — партийного чиновника Семена Денисовича Игнатьева, а Берия подсунул ему первым замом Сергея Гоглидзе…

Вообще говоря, Абакумов, как и все его предшественники на Лубянке, заранее мог считать себя обреченным, потому что рано или поздно наступал момент, когда Сталин приходил к выводу, что ему нужен новый человек. Абакумов и так слишком долго — четыре года — сидел на этом месте.

Кирилл Столяров:

— Абакумов считался любимцем Сталина. Но Сталин никого, кроме себя, по-настоящему не любил. Его любовь к остальным была недолгой…

Абакумов окончательно потерял доверие Сталина, когда выполнил одну личную просьбу Берии. Лаврентий Павлович позвонил министру госбезопасности и заступился за арестованного врача, который лечил его семью. Разговоры Берии и Абакумова записывались, вождь сам читал записи.

Сталину не понравилось, что Абакумов откликнулся на просьбу Берии. Министр госбезопасности обязан исполнять только его, Сталина, указания. Выходит, Абакумов ненадежный человек?

Поводом для ареста наркома Ежова стал донос начальника управления НКВД по Ивановской области Валентина Журавлева.

Против Абакумова использовали письмо старшего следователя следственной части по особо важным делам подполковника Михаила Рюмина о том, что Абакумов и его люди не расследуют деятельность вражеской агентуры, не протоколируют все допросы заключенных, чтобы скрыть от Сталина собственные промахи, что Абакумов обогатился за счет трофейного имущества и потратил большие государственные средства на оборудование себе новой квартиры в Колпачном переулке.

Донос не был личной инициативой следователя. Рюмин просто уловил настроения начальства и обвинил своего министра в серьезных политических ошибках. А у самого Рюмина рыльце было в пушку.

Кирилл Столяров:

— Рюмин не указал в анкете, что у него с родственниками непорядок. Кроме того, он потерял в автобусе следственное дело, да и вообще плохо себя зарекомендовал. Понимая, что терять ему нечего: его все равно вытурят, он и написал донос на Абакумова…

Как недавно выяснилось, Рюмин писал свое заявление прямо в цековском кабинете Игнатьева, который станет преемником Абакумова на посту министра. Потом донос Рюмина несколько раз переделывали в приемной Маленкова, пока хозяин его не одобрил.

Рюмин написал свое заявление 2 июля. Его сразу принесли Сталину. Он прочитал и остался доволен:

— Вот, простой человек, а насколько глубоко понимает задачи органов госбезопасности. А министр не в состоянии разобраться.

Абакумова обвинили в том, что он обманывал ЦК. Его исключили из партии.

4 июля 1951 года Абакумова отстранили от дел, 12 июля вызвали в прокуратуру, арестовали и отправили в «особую тюрьму».

Он жил в доме номер 11 по Колпачному переулку. Отсюда выселили шестнадцать семей, чтобы министр мог разместиться с комфортом. В тот день окна на втором этаже этого особняка были плотно зашторены. Шел обыск, недавние подчиненные Абакумова описывали невиданное по тем временам имущество — мебельные гарнитуры, холодильники, радиоприемники, и все в больших количествах!

Против него возбудили дело по признакам преступления, предусмотренного статьей 58–16 Уголовного кодекса («измена Родине, совершенная военнослужащим»), и арестовали. Его отвезли в Сокольническую тюрьму, известную как «Матросская Тишина». Поместили в одиночку, именовали «заключенный № 15».

Арестовали и его жену Антонину Николаевну, которая работала в отделе военно-морской разведки министерства госбезопасности, и с двухмесячным сыном посадили в Сретенскую тюрьму МГБ.

Кирилл Столяров:

— Провели обыск и у тещи Абакумова. Там нашли две книги, выпущенные для служебного пользования, о работе английской контрразведки и американского Федерального бюро расследований. Хранение секретной литературы было поставлено в вину его жене. После ареста у нее пропало молоко. Но мальчик выжил. Ему сменили метрику. Он перестал числиться сыном врага народа.

Жену Абакумова выпустили только в марте 1954 года.

4 июля Сталин сформировал комиссию по проверке письма Рюмина. В нее вошли секретарь ЦК Маленков, заместитель главы правительства Берия, заместитель председателя Комиссии партийного контроля Шкирятов, заведующий отделом партийных, профсоюзных и комсомольских органов ЦК Семен Денисович Игнатьев. Комиссия допросила несколько сотрудников министерства, но выводы были сделаны заранее.

11 июля политбюро приняло постановление «О неблагополучном положении в МГБ СССР», а через день ЦК разослал закрытое письмо республиканским, краевым, областным комитетам партии, а также республиканским МГБ и областным управлениям госбезопасности.

В письме говорилось, что 2 июля ЦК получил заявление старшего следователя следственной части по особо важным делам МГБ Рюмина, который сигнализирует о неблагополучном положении в МГБ со следствием по ряду весьма важных дел и обвиняет в этом министра госбезопасности Абакумова. В ходе проверки «факты подтвердились», поэтому ЦК немедленно освободил Абакумова от обязанностей министра и поручил первому заместителю министра Огольцову временно исполнять обязанности министра.

В письме говорилось, в частности: «Абакумов встал на путь голого отрицания установленных фактов, свидетельствующих о неблагополучном положении в работе МГБ, при допросе пытался вновь обмануть партию, не обнаружил понимания совершенных им преступлений и не проявил никаких признаков готовности раскаяться в совершенных им преступлениях».

В материалах комиссии возникла тема «врачей-вредителей» — это дело станет одним из важнейших для нового руководства министерства госбезопасности.

Первым — 18 ноября 1950 года — был арестован один из самых заметных советских кардиологов профессор Яков Гиляриевич Этингер. А «дело врачей» как таковое возникнет много позже. Официальное сообщение ТАСС будет опубликовано 13 января 1953 года. В нем говорилось о том, что органами госбезопасности «раскрыта террористическая группа врачей, ставившая своей целью путем вредительского лечения сократить жизнь активным деятелям СССР».

В сообщении перечислялись арестованные врачи — шесть еврейских фамилий, три русские. В списке был уже мертвый профессор Этингер.

Еще до его ареста взяли его сына — Якова Яковлевича, студента исторического факультета МГУ (ныне известного профессора-историка, который по документам и восстановил всю эту историю). В июле 1951 года арестовали жену профессора. Ее приговорили к десяти годам тюремного заключения, сына к десяти годам лагерей.

Профессор Этингер окончил естественно-математический факультет Кенигсбергского университета и медицинский факультет Берлинского университета. В Первую мировую войну служил в военном госпитале. Он заведовал кафедрой 2-го мединститута и был консультантом лечебно-санитарного управления Кремля.

Госбезопасность стала заниматься им с лета 1948 года. В квартире была установлена подслушивающая аппаратура, и два года все беседы записывались. А отец с сыном вели очень откровенные разговоры на политические темы — о Сталине, о расцветающем антисемитизме. Санкцию на арест Этингера дал Булганин, Сталин в ноябре 1950 года еще отдыхал в Сочи.

Но на первом же допросе 20 ноября старший следователь следственной части по особо важным делам подполковник Михаил Рюмин предъявил Этингеру обвинение во «вредительском лечении» руководителей страны, в первую очередь — Александра Щербакова. Этингер отвечал, что тяжело больного Щербакова лечил Виноградов, он же был всего лишь консультантом.

Абакумов в конце декабря 1950 года пришел к выводу, что обвинение это липовое, и приказал «прекратить работу с Этингером о вредительском лечении», достаточно и антисоветской деятельности.

Профессора избивали, не давали спать. Один сердечный приступ следовал за другим. Медчасть Лефортовской тюрьмы предупредила следователя: «В дальнейшем каждый последующий приступ грудной жабы, сопровождающийся сердечной слабостью, может привести к неблагоприятному исходу». После одного из допросов в марте 1951-го Яков Этингер скончался.

Рюмин обвинил Абакумова в том, что он хотел «положить на полку» обвинение Этингера во вредительском лечении Щербакова и потому установил для арестованного «более суровый режим и перевел из Внутренней тюрьмы в Лефортовскую, в самую холодную и сырую камеру, что и привело, особенно после приступов грудной жабы, к смерти Я. Г. Этингера».

Теперь комиссия установила, что «арестованный еврейский националист врач Этингер признал, что при лечении т. Щербакова А. С. имел террористические намерения в отношении его и практически принял все меры к тому, чтобы сократить его жизнь».

Абакумов не сообщил ЦК о показаниях Этингера и помешал тем самым выявить «законспирированную группу врачей, выполняющих задания иностранных агентов по террористической деятельности против руководителей партии и правительства.

Кроме того, в январе 1951 года в Москве были арестованы участники еврейской антисоветской молодежной организации. При допросе некоторые из арестованных признались в том, что имели террористические замыслы в отношении руководителей партии и правительства. Однако в протоколах допроса участников этой организации, представленных в ЦК ВКП(б), были исключены, по указанию Абакумова, признания арестованных в их террористических замыслах».

ЦК принял решение «возобновить следствие по делу о террористической деятельности Этингера и еврейской антисоветской молодежной организации».

Абакумов конечно же не пытался ничего скрыть. Он просто уловил, что Сталину будет угоден большой процесс над евреями врагами советской власти. Теперь его бывшие подчиненные сделают самого Абакумова участником такого заговора.

Из министерства госбезопасности уволили всех офицеров-евреев, некоторых посадили как участников «сионистского заговора». Вслед за Абакумовым арестовали начальника следственной части по особо важным делам МВД генерал-майора А. Леонова, трех его заместителей — М. Лихачева, В. Комарова, и Л. Шварцмана, начальника секретариата министра полковника И. Чернова и его заместителя полковника Я. Бровермана.

Сталин любил инициативных, хватких работников и тут же, 20 октября 1951 года, назначил малограмотного Рюмина заместителем министра госбезопасности и начальником следственной части по особо важным делам. Сталину понравилось, что Рюмин, как и когда-то Ежов, сам допрашивал арестованных и охотно, пускал в ход кулаки, чтобы выбить нужные показания. Рюмин чувствовал себя героем.

Следствие по делу Абакумова сначала вела прокуратура — до февраля 1952 года. Абакумов обвинений не признавал. Тогда Рюмин получил от Сталина согласие передать ему Абакумова для проведения следствия. И с наслаждением сам его допрашивал. Он добился ареста двух заместителей министра госбезопасности, нескольких начальников управлений МГБ и их заместителей. Они обвинялись в участии в сионистском заговоре, который возглавлял Абакумов. Рюмина не смущало то, что и Абакумов, и его заместители были русскими…

Кирилл Столяров:

— Рюмин придумал еврейский заговор и во главе поставил своего бывшего министра. По Рюмину выходило, что евреи решили сделать Абакумова марионеточным диктатором, а на самом деле собирались править страной сами. Рюмин нарисовал такую схему. Евреи-заговорщики наступали тремя колоннами. Первая — деятели культуры и искусства, которые установили связи с американцами. Вторая — евреи — офицеры министерства госбезопасности, которые должны были непосредственно захватить власть. Третья колонна — врачи-убий�