КРЫМ. СЕРЕДИНА ФЕВРАЛЯ

Николай Гроссман докурил свою вторую сигарету. Видимо, только отчаянье, глубокое отчаянье способно было привести его сюда.

Они с бывшей женой скитались по Крыму уже не один месяц, нигде не задерживаясь больше недели. Впрочем, одно исключение они сделали: их приветила татарская семья из села Чистополье, неподалеку от Керчи. И здесь сыграли роль гены Ренатиной покойной матери, на четверть татарки. Местные признали в Ренате «свою» и постарались помочь, предложив свой кров.

Она так и не заговорила с тех самых пор. Некоторое время Николай еще тешил себя надеждой, что это из-за сорванных связок. Однако вскоре он понял, что все гораздо серьезнее. Это был не просто срыв связок. В результате сильного стресса у Ренаты началась немота.

При каждом удобном случае Гроссман возил жену к специалистам — психологам, лорам, фониаторам — всем подряд. Лечить ее методично, как предлагали врачи, не было возможности. «Мутизм! — говорили они. — Типичный мутизм: отказ больной разговаривать. Она все слышит, все воспринимает, но теперь ее мозг не контролирует речевой аппарат. Это лечится, но ее нужно поместить в клинику». А поместить Ренату в клинику Николай не мог. У него не было Сашиного чутья, и поэтому он тупо вторил прежней схеме: неделя здесь — неделя там. Вот такая ирония судьбы: находиться в местах, которые считались всесоюзной здравницей, и быть неспособным как-то поправить здоровье жены.

Они заехали в глубь полуострова. Февраль в Крыму — самое неприятное время года. Новосибирск с его морозами — ничто по сравнению с пронизывающей сыростью, ветрами и холодом бывшего средоточия Крымского ханства. И «минус тридцать» в Сибири не сравнится с «минус десятью» здесь. Над полуостровом даже облака не знают покоя. Они мечутся, словно перепуганные птичьи стаи, гонимые морскими ветрами.

И вот измотанный Николай узнал от очередных хозяев очередной съемной квартиры, что здесь, в Бахчисарае, на улице Басенко, неподалеку от «гнилой» речушки Чурук-су, принимает некая целительница по имени Эльмира. Прежде Гроссман, более чем скептически относившийся к так называемой «нетрадиционной медицине», просто рассмеялся бы и забыл об этой информации. А тут вдруг подумал: «Чем черт не шутит? Хуже все равно не будет». Собрался и повез Ренату к Эльмире.

Эльмира была татаркой, крымской татаркой: чернявенькой, узкоглазой, приземистой. Довольно молодой. Может быть, возраста Николая, может, чуть-чуть постарше. И еще: обаяние Гроссмана ее нисколько не тронуло. Взяв под руку Ренату, она увела девушку в свой кабинет, а мужу велела подождать, пока не позовет.

Накурившись до одури (Гроссман стал замечать, что теперь он злоупотребляет никотином, чего раньше с ним никогда не было), молодой человек вернулся в дом и сел на небольшой зеленый диванчик. Эльмира не бедствовала: в помещении, которое она арендовала, совсем недавно был проведен евроремонт, все блистало новизной и даже на душе становилось светлее.

Николаю очень понравился фонтанчик в нише между дверями. Он был точной уменьшенной копией Фонтана Слез в Бахчисарайском дворце, где Гроссману удалось побывать еще во времена Артека и пионерских костров. А над экспозицией висела гранитная плита, от потолка до пола. И на ней стилизованным шрифтом была высечена довольно большая история — легенда о создании знаменитого, воспетого еще Пушкиным, Бахчисарайского фонтана.

Николай поднялся и подошел поближе, чтобы прочитать.

«Свиреп и грозен был хан Крым-Гирей. Никого он не щадил и никого не жалел. Сильный был хан, но сила его уступала жестокости. К трону пришел кровожадный Крым-Гирей через горы трупов. Он приказал вырезать всех мальчиков своего рода, даже самых маленьких, кто был ростом не выше колесной чеки, чтобы никто не помышлял о власти, пока он, хан, жив.

Когда набеги совершал Крым-Гирей, земля горела, пепел оставался. Никакие жалобы и слезы не трогали его сердце, он упивался видом крови своих жертв. Трепетали люди, страх бежал впереди имени его.

— Ну и пусть бежит, — говорил хан, — это хорошо, если боятся…

Власть и слава заменяли ему все — и любовь, и ласку, и даже деньги не любил он так, как славу и власть.

Какой ни есть человек, а без сердца не бывает. Пусть оно каменное, пусть железное. Постучишь в камень — камень отзовется. Постучишь в железо — железо прозвенит. А в народе говорили: «У Крым-Гирея нет сердца. Вместо сердца у него — комок шерсти. Постучишь в комок шерсти — какой ответ получишь? Разве услышит такое сердце? Оно молчит, не отзывается».

Но приходит закат человека, постарел и некогда могучий хан. Ослабело сердце хана, и вошла в него любовь. И поросшее шерстью сердце стало совсем человеческим. Голым. Простым.

Однажды в гарем к старому хану привезли невольницу, маленькую худенькую девочку. Диляре звали ее. Привез Диляре главный евнух, показал Крым-Гирею, даже зачмокал от восхищения, расхваливая невольницу.

Диляре не согрела своей лаской и любовью старого хана, а все равно полюбил ее Крым-Гирей. И впервые за долгую жизнь свою он почувствовал, что сердце болеть может, страдать может, радоваться может, что сердце — живое.

Недолго прожила Диляре. Зачахла в неволе, как нежный цветок, лишенный солнца.

На закате дней своих любить мужчине очень трудно. От этой любви сердцу всегда больно. А когда любимая уходит из жизни, сердце плачет кровью. Понял хан, как трудно бывает человеческому сердцу. Трудно стало великому хану, больно, как простому человеку.

Вызвал Крым-Гирей некогда плененного им иранца, мастера Омера, и сказал ему:

— Сделай так, чтобы камень через века пронес мое горе, чтобы камень заплакал, как плачет сердце.

Спросил его мастер:

— Хороша была женщина, которую любил ты, хан?

— Мало что знаешь ты об этой женщине, — ответил хан. — Она была молода. Она была прекрасна, как солнце, изящна, как лань, кротка, как голубь, добра, как мать, нежна, как утро, ласкова, как дитя. Что скажешь плохого о ней? Ничего не скажешь, а смерть унесла ее…

Долго слушал Омер и думал: как из камня сделаешь слезу человеческую?

— Из камня что выдавишь? — сказал он хану. — Молчит камень. Но если твое сердце заплакало, заплачет и камень. Если душа есть даже в тебе, то должна быть душа и в камне. Ты хочешь слезу свою в камень облечь? Хорошо, я сделаю. Камень заплачет. Он расскажет и о моем горе. О горе мастера Омера. Люди узнают, какими бывают слезы человека, потерявшего родину. Я скажу тебе правду. Ты отнял у меня все, чем душа была жива. Землю родную, семью, имя, честь. Моих слез никто не видел. Я плакал кровью сердца. Теперь эти слезы увидят. Каменные слезы увидят. Это будут жгучие слезы. О твоей любви и моей жизни.

На мраморной плите вырезал Омер лепесток цветка — один, другой… А в середине цветка высек глаз человеческий, из него должна была упасть тяжелая слеза, чтобы жечь холодную грудь камня день и ночь, не переставая. Годы, века… Чтобы слеза набегала в человеческом глазу и медленно-медленно катилась, как по щекам и груди, из чашечки в чашечку.

И еще вырезал Омер улитку — символ сомнения. Знал он, что сомнение гложет душу хана: зачем нужна была ему вся его жизнь — веселье и грусть, любовь и ненависть, зло и добро?.. И грозный хан не воспротивился замыслу ваятеля.

Стоит до сих пор фонтан и плачет, плачет день и ночь…

Так пронес Омер через века любовь и горе: жизнь и смерть юной Диляре, свои страдания и слезы».

— Мужчина, можете зайти? — послышался голос, и Николай обернулся.

Из-за двери кабинета выглядывала целительница Эльмира.

Оказывается, она не совсем чернявенькая. Прядь челки высветлена до рыжего. А Николай сразу и не обратил внимания…

Рената сидела на подоконнике, дышала на стекло и водила пальцем по запотевшим кругам. Она даже не посмотрела на Эльмиру и мужа.

— Пойдемте, мужчина, — сказала целительница и увела его в смежную комнату.

Николай сел так, чтобы ему было видно Ренату.

— Вас как называть? — спросила женщина, садясь за стол и беря в руки два мелодично звенящих шарика.

— Николай.

— Николай… — повторила Эльмира и ненадолго задумалась. — Николай — победитель народов… Так что же случилось, Николай? Откуда такие разрушения?

— Какие разрушения?

— Жена ваша страдает сильно. Очень сильно. Да и вы, вижу, не в радости.

Гроссман вздохнул, опустил голову, потом метнул взгляд в сторону Ренаты. Та по-прежнему что-то рисовала на окне.

— У меня вопрос к вам. Возможно, нескромный, но уж придется мне его задать, не взыщите. Во сне она не говорит ли?

Николай замялся. Не объяснять же посторонней истоки всех личных проблем…

— Не знаю. Да как-то и сна особо нету — ни у меня, ни у нее. На нервах все время…

Эльмира нахмурилась:

— Плохо. Очень плохо. В ее положении так нельзя.

Гроссман пожал плечами, потом его вдруг что-то задело:

— Что вы сказали?!

— Да то и сказала. Ей покой нужен, если уж она малыша под сердцем носит…

Николай поперхнулся. На лице целительницы отразилось недоумение:

— Вы не знали?! У нее, почитай, шестнадцатая неделя, уж и слепой увидит! Он скоро шевелиться начнет. Как же вы так, Николай?

Он прикрыл лицо рукой. Эльмира не шутила. Просто Рената не подпускала его к себе, будучи неодетой. А под свитерами и широкой дубленкой много ли углядишь? Господи, ну за что им еще и это наказание?!

— Боже мой… — прошептал Гроссман и посмотрел на жену. — Как же теперь быть?

Только тут ему бросилась в глаза немного неестественная поза Ренаты: она старалась распрямляться, чуть выгибалась назад, как человек, которому не хватает воздуха в легких. Теперь понятно: ремень брюк сильно сдавливал ей увеличившийся живот, не позволяя дышать и сгибаться. Они забрали из гостиницы в Новороссийске только самое необходимое, а потому на Ренате осталось лишь то, во что она успела одеться, убегая. И так она, бедная, мучилась уже, наверное, целый месяц. А может, и больше? Николай плохо разбирался в женской физиологии…

Сердце его кольнула жалость.

— Я уже сказала ей, что нельзя так перетягиваться, как она перетягивается поясом джинсов. Вредно это, понимаете? Думала, вы знаете…

Николай возвел глаза на поднявшуюся с места Эльмиру:

— Скажите, а аборт — уже поздно?

Женщина удивилась и, кажется, немного возмутилась:

— На ее-то сроке? Не только поздно — противозаконно. Вы что, действительно хотите избавиться от малыша?

Гроссман едва не выругался. Нет, он просто счастлив. Это как раз ко времени — то, что доктор прописал! Наверное, это самый экстремальный «залет», о котором когда-либо доводилось слышать Николаю. Вот же паскудство! Да еще быть бы уверенным, что это ребенок Шурки, тогда хотя бы ради его памяти следовало сохранить малыша. А так… Нет, это не Рената! Это тридцать три несчастья!

— Так что делать? — выпалил он, вскидывая в вопросе руку.

— Я не могу влиять на вас. Существуют досрочные роды. Это ужасно, скажу честно. Другой вопрос: действительно ли вы хотите, чтобы она поправилась?

Николай даже не стал отвечать.

— Тогда рекомендую все оставить как есть. Во время родов женщина переживает шок, который, может быть, для вашей жены окажется благотворным.

— Лучше уж пусть молчит… Кого она родит после всего, что произошло? — она просто хватался за голову.

— Насчет «кого родит» — это не в нашем с вами ведении, Николай. Не раз видела абсолютно здоровых, ведущих спортивный образ жизни родителей, которые мучаются со своим умственно отсталым ребенком. И наоборот, у потомственных алкоголиков подчас рождаются вундеркинды. Пути аллаха неисповедимы. Но мы подошли к вопросу: «Что у вас произошло?» Не зная ответа, я не смогу лечить. Что случилось?

— Мы… как бы так выразиться?.. в бегах. Нам грозит серьезная опасность. Этого достаточно?

Эльмира махнула рукой:

— Достаточно. Я не стану спрашивать, почему вы не обратитесь в милицию и так далее. Я не имею права вмешиваться в это, а вы производите впечатление рассудочного человека. Скажу, что узнала я при общении с вашей женой. Ее отсекли от прежнего «покровителя». Теперь она свободна, но эта свобода далась ей тяжким трудом, большой кровью. Ее теперь никто и ничто не защищает, кроме, разве что, вашего малыша. В нем я ощутила силу. Кстати, это мальчик. Так вот, теперь она растеряна. Она не знает, куда сделать следующий шаг…

Николай слушал всю эту эзотерическую абракадабру вполуха, сам же ужасался перспективе, которая открывалась перед ними. Ладно еще бегать и скрываться вдвоем. Все же взрослые люди. Но с ребенком… Да еще и неизвестно, чей он. Одно дело — Сашин, так это почти свой, родной (по мере раздумий Николай вдруг с удивлением обнаружил, что чувствует именно так). А другое дело — если это выродок того отморозка. Яблоко от яблони… Вот уж счастья привалило — греби лопатой…

— Я поговорю с женой, — Гроссман поднялся. — Я поговорю и позвоню вам.

Эльмира кивнула и поджала узкие губы:

— Конечно, в идеале я посоветовала бы стационар. Но смотрите сами. Если ситуация настолько серьезна — я не могу вмешиваться… Только пожалуйста: взвесьте все «за» и «против»!

— Можете не сомневаться.

Николай помог Ренате спуститься и выволок ее на улицу. Жена покорно следовала за ним вдоль длинной дороги.

Они почти бегом миновали парк, какие-то каменные развалины. Наконец Гроссман остановился неподалеку от одного из мушараби[25] и перевел дух. Люди спешили по своим делам и не обращали внимания на заполошную парочку. Зимние горы мрачными серыми массивами нависали над городом.

— Ты что, не могла мне хоть как-то дать понять?

Рената затравленно посмотрела на него. Николаю захотелось взвыть и что-нибудь расколотить. Он и любил ее сейчас, и ненавидел. Это была невероятная, адская смесь чувств.

— Ты нарочно скрывала, что беременна? Рената, а если это от того ублюдка?

Она опустила глаза.

— Ладонька, ну как же так, а? Ты ведь понимаешь, что теперь нам вообще не будет жизни? Давай мы что-нибудь сделаем? Я отвезу тебя к хорошим врачам…

На мгновение в ее глазах сверкнули слезы, а потом она закрылась и неприступно взглянула на него.

— Это неразумно. И жестоко. В первую очередь — по отношению к нему, — Гроссман указал на ее живот, еще никак не проступавший под одеждой. — Подумай сама. Ну учись хоть как-то общаться, я тебя умоляю! Пиши мне, учи язык глухонемых, в конце концов! Это уже невозможно!

Рената порывисто присела, схватила камень и выскоблила на асфальте: «Брось меня!»

— Вот дурища! — Николай поднял ее, схватил за руку, поволок на автобусную остановку.

Он уже понял, что она будет стоять на своем. Бросить ее? Да кем он будет после этого? Ладно бы ему было на нее наплевать, а так…

Они завернули в магазин, где Николай купил ей более удобную и свободную одежду — просто так, «навскидку», без примерки. Пусть. Раз она так решила и раз это может впоследствии пойти ей на пользу — пусть остается. Надо думать. Кстати, а вдруг их уже оставили в покое? По крайней мере, преследования Николай не замечал.

Они снимали квартиру в маленькой пятиэтажке райончика, где вперемежку ютились здания всевозможных культур и времен. «Ссыпанный» в ущелье Бахчисарай всегда славился бестолковостью своей застройки.

Явившись домой, Николай тут же заставил Ренату переодеться. Она покорилась. Увидев ее в другой одежде, он сжал зубы: сколько же ей пришлось терпеть! Ну не дурочка ли? Ну не дурочка? Ни себя не жалела, ни маленького!

— Иди сюда и послушай!

Рената хотела сесть на табуретку, но Гроссман усадил ее к себе на колени:

— Слушай. Теперь, в связи с этим, нам просто придется ехать в Одессу. Понимаешь меня? К моей маме.

Она кивнула.

— И еще. Я тебя очень прошу, просто заклинаю: делись своими проблемами со мной! Пиши мне, я не знаю…

Рената обняла его и заплакала. Впервые за столько времени — заплакала. Николай и сам едва удержался от слез. Силы иссякли давно, воля еще теплилась, но последние новости его подкосили. Все неимоверно осложнялось ее беременностью. Он даже не думал об этом. Даже не предполагал, что подобное может свалиться на их голову.

Когда жена, выплакавшись и обессилев, притихла у него на плече, молодой человек поднял ее на руки, отнес на кровать и лег рядом. Накатила ватная апатия. Мир существовал отдельно, оба они давно выпали из него. Вне закона… Вне всех законов…

Рената свернулась клубочком. Как давно Николай не видел ее спящей! По-настоящему — крепко — спящей… Как давно не высыпался он сам — без того, чтобы подпрыгивать от малейшего шороха!

И Гроссман даже не заметил, как провалился в другую реальность, где не было грез, где был только покой.

Тогда Рената открыла глаза. Она осторожно поднялась и выскользнула из комнаты, чтобы напиться воды.

«Сестренка, твой ход. Не время спать. Делай!»

Она выглянула в окно. Здесь очень красивые горы! Здесь много разных зданий, но всё не то, всё не то…

Немного болела отяжелевшая грудь. Рената опустила глаза и приложила горячую ладонь к животу, чутко вслушиваясь в свои ощущения. Спокойствие и уверенность проникли в нее. И еще — отстраненность. Это не ты, это всего лишь твое тело, твоя оболочка, вместилище. Такое же, каким сейчас оно является для огонька новой жизни внутри тебя. Не стоит относиться к себе так серьезно. Поиграй! Делай, но играючи! Делай!

Женщина улыбнулась, кивнула своим мыслям, легко развернулась и, подойдя к шкафу, вытащила небольшую дорожную сумку. Диск в прозрачной пластиковой упаковке лежал на самом дне.

«Я скоро вернусь!» — вывела она карандашом, дернула этот листочек из блокнота и положила записку на тумбочку у изголовья кровати. На тот случай, если Ник проснется раньше…

Рената спрятала диск в кармане дубленки и вышла из квартиры, тихонько защелкнув замок. Лицо ее посветлело, теперь она стала так же хороша, как до бегства из Новосибирска. Даже лучше. Что-то исключительное светилось в ее оживших янтарных глазах. Что-то новое.

Поднимавшийся навстречу мужчина-сосед поздоровался и невольно проводил взглядом легко сбегавшую по ступенькам красавицу с густыми золотистыми волосами. Роман Комаров не видел ее здесь прежде. Но в этом доме жило немало беженцев из Чечни: Комаров и сам родился в Грозном, а теперь частенько встречал здесь земляков. Возможно, красавица, с которой он только что разминулся в подъезде, тоже недавно приехала оттуда…

…Рената вернулась домой спустя несколько часов. Николай еще спал. Она с удовлетворением отметила это, улыбнулась и ушла в прихожую раздеваться. Затем положила диск на место и нырнула под одеяло. Бывший муж так ничего и не узнал.

— …В общем, Борис, я всецело рассчитываю на тебя, — и, не добавив больше ни слова, Константин Геннадьевич положил трубку.

Борюся даже не успел ничего ответить. Беседа с патроном приводила его в священный трепет. Серапионов-старший впервые пошел в обход своего сынка, а это что-то да значило. Конечно, кого ж еще, как ни Борюсю, Андрей считает своей правой рукой! Расчет Константина Геннадьевича был верен…