ЧЕРЕЗ ДЕНЬ…

Когда Андрей, отчего-то хмурый и неприветливый, отказавшись от приглашения погостить «дней несколько», вернул диск и улетел из Новосибирска, Серапионов-старший тут же набрал петербуржский номер своего осведомителя, Бориса Шадова. Узнав о том, как все было на самом деле, Константин Геннадьевич скрипнул зубами. Он был уязвлен в самое сердце. От кого угодно он мог ожидать такого предательства, но не от родного сына. Единственного сына.

Смакуя, Борюся поведал и подробности.

— Хорошо, Борис… — помолчав, нейтральным голосом сказал наконец глава «Salamander in fire». — Благодарю за важные сведения. И еще… постарайся все же узнать у него, куда они отправились. Если тебе понадобится техническая поддержка, то за этим дело не станет. Уж будь так добр, голубчик…

— Рад стараться, Константин Геннадьевич!

Но, не дослушав, тот уже бросил трубку.

Андрюшка! Идеальный, вышколенный с младых ногтей исполнитель, интеллектуал, логик, светлая голова… Наследник всего, чем владеет его отец… И повелся из-за какой-то бабы!

От соучредителей-компаньонов у Константина тайн, касающихся общего дела, не было никогда. Вот и теперь придется рассказать. Поделиться, «покумекать», как выражался Рушинский. И все же сделать это лучше в расслабляющей обстановке, не в офисе.

Серапионов пригласил Виктора Николаевича и Станислава Антоновича к себе в коттедж в Заельцовском бору. Это местечко в народе называется «обкомовскими дачами». Летом здесь благодать, а вот в весеннюю распутицу добираться очень неприятно. Однако ни Саблинов, ни Рушинский от барбекю не отказались. Не так уж часто им удавалось устроить себе подобный досуг.

Когда Константин Геннадьевич счел, что компаньоны уже достаточно «подобрели», но еще вполне способны трезво оценивать ситуацию, то, стараясь сдержать гневные интонации, рассказал о происшедшем в Одессе.

Желчный Саблинов совсем пожелтел от злости. Рушинский рассмеялся и, налив себе вина, подбросил чурбачков в пылающий камин.

— Эх, люблю готический стиль, как тут, у тебя, Костя! — сказал он. — Все никак себе такой же домишко не выстрою. Руки не доходят… Вот бы здесь Ремарку моему лафа была безмерная!

Серапионов задумчиво отстучал на столе какой-то ритм. И тут зашипел Станислав Антонович:

— Вот оно — новое поколение. Смена наша… Золотая молодежь! Ты, Костя, все сынком своим кичился: Андрей то, Андрей сё… А на поверку? Членом твой Андрей думает, а не головой. Кому мы все передадим — черт-те знает!..

Константин стиснул кулаки. Саблинов, конечно, ведет себя как порядочная скотина: у самого сын — наркоман, дочку из петли вытащили, в профессиональном плане не реализовался, физик хренов, вот поэтому и капает ядовитой слюной от зависти к другим, у кого дети чего-то в этой жизни добились. Но в целом злит как раз то, что он прав: не головой Андрей думал, когда эту стерву и мужика ее отпускал восвояси.

Но Рушинский, амплуа которого всегда было — разряжать конфликтные ситуации, вмешался и здесь:

— А чего? По мне, так Андрейка себя как мужик повел. Чего вы на него наехали-то?! Ну, «залетела» от него бабенка, ну, не был Тарас Бульба любимым Андрейкиным героем в школе. Правильно сделал. А им сейчас не до того, чтобы рыпаться, так что безопасны они. Это ты, Костя, за честь свою перед «братками», наверное, переживаешь?

Константин Геннадьевич поморщился: глупости, мол, говоришь, при чем тут «братки»? Хотя он сейчас, в таком состоянии, да еще «подогретый» Саблиновым, и сам, как Тарас Бульба, сына своего Андрия… голыми руками придушил бы…

Но Рушинский громогласно расхохотался, и смех его отозвался эхом высоко-высоко под сводом потолка.

— Ну так и забудь! — Виктор Николаевич опорожнил свой фужер и звонко выставил его на стол. — Делов-то! Я бы, правда, на месте сыночки твоего умнее поступил. Взял бы красавицу ту за шкирку, отволок в первый же загс, штампик — туда-сюда — и ни одна сволочь из даже самых-рассамых правоверных «в законе» пискнуть бы против официальной супруги не посмела! Да и она сама под присмотром была бы, на виду. Вряд ли против мужа со свекром выступать полезла бы, даже имейся у нее такие помыслы…

— Че смеяться, Вить! — фыркнул Серапионов, чем вызвал новый приступ хохота у жизнелюба-Рушинского. — Пошутил — и будет. Кто вообще знает, от кого она брюхатая…

— В каждой шутке, Костя, только доля шутки. Я, вообще-то, серьезно говорю, хоть и гогочу. Дело-то молодое. А они все, молодые, — презабавные ребята. Как-нибудь и без нас, старперов-язвенников, разобрались бы между собой.

Саблинов поднялся, чернее отполыхавших углей, с сарказмом выдал:

— Пока вы тут устраиваете личную жизнь Андрюши и делите внуков, я, с вашего позволения, подышу свежим воздухом…

— Иди, иди, Стас! При язве это пользительно! — подбодрил его Виктор Николаевич.

Станислав Антонович круто развернулся на полдороги и хлестко добавил:

— А Андрейке совет дайте: пусть соберет всех прошмандовок, каких когда-либо трахал, будет гарем. В Думе, вон, как раз на легализацию многоженства замахиваются… Че ж не с Серапионовых начать? Только смотрите, старперы-маразматики, как бы потом Андрюшеньки-душеньки доброта душевная не отрыгнулась вам по самое «не хочу»!

И, заткнув рты оппонентам, он стремительно ушел на веранду.

— О как! — Рушинский прищелкнул языком. — Отбрил! Злой он, Кость. Не слушай ты его, он тебя плохому научит. Слушай меня. Оставь их в покое. Чует моя печенка: если не будем мы их ворошить-тормошить, все о’кейно закончится. Лишние хлопоты — лишние слезы. Забились ребятишки в нору — вот пусть там и сидят. Ну что они могут сделать нам-то? А сынка твой не дурак, далеко не дурак. Думаю, он все выяснил и просчитал, прежде чем отпускать их. И учуй он опасность с их стороны, вряд ли ушли бы они от него живыми. Доверять надо детям своим, Костя. Доверять. Выросли они, поумнели уже.

— Стас прав… — медленно и раздумчиво, глядя в пол, проговорил Константин. — Не бросают задания на полпути… Я просил его выполнить элементарное дело. А он повел себя, как прыщавая шестнадцатилетняя курсистка. Веришь — у меня даже слов матерных не хватает, чтобы этот его поступок охарактеризовать.

— А, да ну тебя, — махнул рукой Виктор Николаевич. — Я тебе одно толкую, а ты заладил. Решайте как знаете, а мое слово таково: я на Андрейкиной стороне в этом вопросе. Вмешиваться не буду, но будь у меня не дочки, а сын, да еще и умница, как твой, я бы, вместо того чтобы костерить его сейчас со Стасом, от зависти подыхающим, поговорил бы с парнем хоть раз в жизни по душам: чем, мол, ты живешь-интересуешься, мальчик мой? Да какие горести сердце твое гложут? А ты — «сло-о-о-ов матерных не хватает». Не сын тебе нужен, а биоробот послушный, машина тупая. Для убийств и пакостей всевозможных. Грустно мне на тебя глядеть, а Андрейку — жалко. Уж извини, что вмешиваюсь, никогда ведь раньше у нас с тобой задушевных разговоров на эту тему не было, а тут вот накипело, прорвало, видишь? Делайте, в общем, как хотите, пеняйте потом на себя. С меня не спрос. Вот мое глубоко искреннее мнение, если оно тебя интересует…

Серапионов неопределенно покачал головой. Когда вернулся Саблинов, в комнате плавала тишина, отпугиваемая лишь редким потрескиванием горящих в камине поленец. Станислав Антонович тоже отвел душу и даже отыскал в себе силы улыбнуться:

— Погорячился я, старички. Что делать будем? Не решили?

Рушинский демонстративно отвернулся. Константин Геннадьевич прихлопнул ладонью по столу:

— Искать мы их будем. Андрею — ни слова. А уж наказать кому-нибудь покрепче нервами поручим, когда найдем. Вот и мое слово. Кто против?

Виктор Николаевич еще более демонстративно изобразил, что умывает руки. Саблинов же согласно кивнул.

Влад выдвинул ящик стола, смахнул туда осточертевшие мультифорки с бумагами и, проходя мимо секретарши Юленьки, по обыкновению своему подправлявшей макияж, бросил:

— Юля, если мне будут звонить, я в канцелярии.

— Угу-м… — стирая помаду в уголке рта и даже не соизволив оторвать взгляд от зеркальца, чтобы посмотреть на шефа, ответила та. — Вы насовсем?

— Не знаю. Какая, собственно, разница?

Она равнодушно повела плечами и тут же забыла о его существовании.

Да, какая, собственно, разница, насовсем или не насовсем?! Как выражается Марго: «Да кого я здесь любила?» Действительно: кого я тут любил? Чем дальше, тем тошнотворнее видеть все эти лица…

Ромальцев сел в свою машину и помчался, куда глаза глядят, лишь бы подальше отсюда. На свободу.

Весенние заморозки сковали асфальт ледяной коркой, превратив дороги в каток. Машину сильно заносило, но сейчас Владиславу это даже нравилось. Мираж воли, фантомное ощущение некогда прерванного полета. Но ведь было, было — и свобода, и умение летать! Было! Это не бред, не сон, это уверенность…

На бешеной скорости, вдоль Сальских степей, в сторону Ставрополья… Два часа пролетело, как миг… Вот-вот будет Ставрополь, каких-нибудь сто километров…

«Ампутированные крылья заменил автомобиль… Песня! Даже так: «Пестня!» Кому это надо — никому не надо, кому это нужно — да никому не нужно! А мне — тем более»…

И Ромальцев утопил педаль газа в пол, нагнал и с легкостью обошел серый «Мерседес». Пассажиры «мерса», как по команде, повернули головы посмотреть на лихача.

«Ненавижу синхронность! Личинки червей!»

Внезапно одно колесо его автомобиля попало в яму, другое скользнуло — и машину закрутило.

Однообразная местность завертелась в диком хороводе. Влад почувствовал, как все в груди у него сжимается, но не от страха, а от необъяснимого восторга. Ему захотелось отпустить руль, стиснуть голову руками, зажмуриться — и будь что будет. Он громко засмеялся. Это был пик наслаждения, не сравнимый ни с чем другим.

Чудом не перевернувшаяся, машина затормозила у самого кювета. На скорости, с которой она летела, такой исход поистине являлся чудом.

Влад расслабленно откинулся на спинку кресла. Ноги онемели и теперь приятно «оттаивали». Мимо проехал тот самый «Мерседес», и на Ромальцева были направлены любопытствующие взгляды, мол, что, пацан, повезло тебе нынче? Не размазало по дороге? А жаль…

— Проезжайте, проезжайте… — пробормотал Влад, утомленно смежив тяжелые веки. — На «красненькое» в другом месте полюбуетесь, еще успеете…

Свидание со смертью было незабываемым. Ромальцев не чувствовал такого удовлетворения (но в то же время и такой усталости) даже после самых ярких ночей любви с обычными, земными женщинами, существами из бренной плоти и крови. А ведь слова секретарши Юли чуть было не стали пророческими: «Вы насовсем?»

Наверное, ради такого впечатления стоило жить. Чтобы хоть раз испытать его.

«Милый мой племянничек, — грустно шепнул голос ниоткуда, и Влад, вздрогнув, огляделся, а затем понял, что это его собственные — хоть и очень странные — мысли. — Испытать это можно и по-другому, во сто крат насыщенней и ярче… А ведь когда-то ты знал это, умел это и не искал встречи с Разрушителем… Ты помнил «кэппат сиихил»[40], твои новые тела не единожды подвергали этому обряду. Женщины твоего народа по твоему закону поднимались на вершину твоих построек и ждали падающей звезды, посылаемой Небесной Рептилией, раскинувшейся от горизонта до горизонта. А затем твой «куарт» распался, как распадается всё и всегда, находясь в бездействии либо найдя ошибочный путь… И ты забыл песню твоей матери. Ты забыл все ее песни, хотя продержался дольше нас всех. Ты устал ждать…Увы, мальчик мой, увы тебе…»

Влад рассмеялся. Пожалуй, будет о чем рассказать Наде во время следующей командировки в Новосибирск. Вот уже и посторонние голоса, бредовые идеи… Что будет дальше?

Конечно, если эта следующая командировка состоится…

Вновьпришедший был подавлен и растерян, ибо переправа на подземной ладье отнимала много сил, отнимала память, оставляя у путешественника лишь главное — сердце.

От стены отделилась тень. Темная мужская фигура, сложенные на широкой груди руки, востроухая голова зверя с мерцающими в темноте желтыми глазами. Звероголовый ждал вновьпришедшего, им предстоял еще долгий и тяжелый путь. Он молча кивнул, окинул мрачным взглядом сущность новичка, проник в душу.

— О, Инпу! Преклоняюсь пред тобой, великий Проводник, целитель, друг Вечности! — как и подобало, вновьприбывший опустился на колени перед безмолвной фигурой неподкупного судьи и палача Дуата.

— Следуй за мной, — прорычал шакалоголовый бог, развернулся и нырнул в бездонное пространство.

Снаружи коридор казался воплощеньем тьмы, изнутри он был исполнен света.

Вспыхнула первая Радуга. Инпу остановился и, не оглядываясь, вопросил:

— Ты помнишь все? Ты готов произнести Исповедь Отрицания, смертный?

— О, да! Я помню все, Инпу! Я готов произнести Исповедь Отрицания, Инпу! — слабым эхом откликнулся тот.

— Приносил ты зло другим людям?

— Я не чинил зла другим людям…

Лязгнули клыки. Что-то навсегда вырвалось из единой сущности вновьприбывшего и растворилось в потоках света. Не замутился свет.

Инпу заскользил дальше, а новичка неудержимо повлекло за ним.

Вторая Радуга. Третья… Четвертая… Клочки сущности таяли в сияющем пространстве, и не отторгал свет данного ему.

— Я не поднимал руку на слабого…

— Я не делал мерзкого пред богами…

— Я не был причиною недуга…

— Я не был причиною слёз…

— Я не убивал…

— Я не приказывал убивать…

— Я никому не причинял страданий…

И лишь тень, слабая тень ступила в чертоги Зала Истины. Робкая тень скользила вслед за Инпу, разорвавшим ее сущность. Инпу вел новичка к чашам весов.

Небо алело, исходило потоками света на горизонте. Бурые тучи уносило вихрем, создавшимся из громоподобного рычания Зверя Дуата. Зверь был всюду, он бесновался и ждал…

Тень вновьприбывшего не помнила уже почти ничего.

— Говори! — сурово приказал Инпу, останавливаясь под золотыми весами Маат.

— Я чист, я чист, я чист, я чист! — заговорила тень, и вопль Зверя разорвал небеса. — Я зрел полноту Ока Хора в Гелиополе, Хора, сотворившего то, что не могут сотворить иные боги, Хор-са-Исет[41], Хора на Стенах Дома, тайного именем! Не случится со мной ничего дурного в этой стране, в Великом Чертоге Двух Истин, ибо я знаю имена сорока двух богов, пребывающих в нём, спутников великого бога Усира!

— Да будет так! — молвили голоса множества невидимых наблюдателей.

Но Инпу воздел вверх руку с тонкими сильными пальцами, и явили себя острые, загнутые, как у коварной Баст, когти. Зрачки желтых глаз бога стали огромны, подобно зрачкам разъяренного льва. Черны стали глаза Инпу. Не было зрелища страшнее оскала Инпу.

И вонзились когти в сердце, и не стало более тени смертного.

Только живое, страдающее, любящее, ненавидящее сердце, пульсируя, исходя кровью, упало на чашу весов. А на другую чашу, легкое, невесомое, струящееся в потоках воздуха, пало перышко, белоснежное перышко Птицы Богов.

Исчезли все звуки в мире.

Скользнул из разверстых небес луч Ра. Весы Маат вспыхнули золотом. Чаши качнулись.

Инпу молча ждал. Ждали и те, кто был в зале, невидимы оком.

Медленно, словно неохотно, стала опускаться переполненная кровью чаша с сердцем.

И торжествующий, голодный рев Зверя Дуата огласил Зал Истины, потряс преисподнюю.

— Лишь сердце не лжет! — прозвучал приговор Инпу. — Да вернешься ты вновь страдать и очищать себя на землю! Вернешься ничтожеством, пробыв заточенным в забвении девятьсот девяносто девять разливов Хапи! Да утратится часть памяти твоего Ка и Ба^{4}, пройдя через пасть Ам-Амат, за то, что не исполнил ты в срок этой жизни предназначенного тебе, а думал только о презренной плоти своей! Да будет так!

— Да будет так! — откликнулись голоса.

Человеческой, лишенной когтей, рукою выхватил Инпу сердце грешника из чаши и швырнул его в крокодилью пасть Ам-Амат, Зверя Дуата.