Часть I

Вторжение

Пролог

Мало того что после московских курсов повышения квалификации, заключающихся в работе помощника официанта в ресторане «Первая скрипка», Игорь Баркалов стал капитаном и старшим инспектором уголовного розыска, так его еще и назначили руководителем следственного отдела первого отделения милиции, которое находилось в самом центре Таганрога и ничем, кроме цифры, не отличалось от третьего отделения милиции городского района Касперовка.

— Я на тебя надеюсь, — сказал ему перед назначением полковник Самсонов. — В этом районе полно карманников и прочей посягающей на репутацию города сволочи. Рецидивистов мало, но правонарушений, как ни странно, от этого не меньше.

Игорь промолчал. И ему, и Самсонову, и любому оперативнику хорошо известно, что ранее судимые — это не самый сложный случай. Из десяти освобождающихся из мест лишения свободы семь состоят на связи с оперативниками уголовного розыска. Это и хорошо и плохо, но больше хорошо, хотя в итоге все равно плохо. Гораздо сложнее, особенно в последние годы, работать с несудимыми. Они всегда непредсказуемы. Преступный мир XXI века отличается изощренностью и организованностью.

— Карманники и хулиганы, склонные к мордобою, грабежу и изнасилованиям, — заметил Игорь Баркалов, — являются визитной карточкой нашего города…

— Что ты мелешь? — перебил его Самсонов. — Визитной карточкой города является море, Театр Чехова, заводы, пароходы, Петр Первый, акации и…

— Слава Савоев, — вставил реплику Игорь Баркалов и, осторожно поглядев в сторону Самсонова, добавил: — И вообще красивый город.

— Слава Савоев, — Самсонов с тоской посмотрел в потолок, — это не визитная карточка, это твой друг и мой подчиненный, а если будешь продолжать ехидничать, то вместо руководства оперативным отделом займешься входящими и исходящими бумагами управления.

На этих словах в кабинет заглянула секретарь, голова в кабинете, а все остальное, вызывающее уважительное внимание у многих мужчин, осталось в приемной:

— Возьмите трубочку, Семен Иосифович, это Рокотов.

— Самсонов слушает.

Судя по тому, как менялось лицо полковника в процессе общения с мэром, можно было догадаться о его возрастающей зависти к глухим.

— Да вы что, — фальшиво изумился он, — не может быть! Игорь Баркалов тоже почему-то напрягся и стал внимательно прислушиваться.

— Шесть автомобилей? — равнодушно удивился Самсонов. — Но он же все-таки обезвредил преступника с оружием, и вообще у нас специфика работы такая. — Он нахмурился и, взяв ручку, сказал собеседнику: — Значит, говорите, витрину ресторана «Таганрог» в одноименной гостинице и второй вагон трамвая? — Лицо Самсонова неожиданно посветлело. — Пострадавших нет, хорошо, и… — Он вскинул брови в неподдельном изумлении. — Сейчас на заводской трубе завода «Красный Котельщик» занимается рукоприкладством на верхней площадке? Еду, еду, конечно. — Самсонов положил трубку и мрачно посмотрел на Игоря.

— Кто? — уже давно все понял Игорь Баркалов.

— Слава Савоев, — обреченно вздохнул Самсонов и, покосившись на свои погоны, уточнил: — Визитная карточка.

Глава первая

Легкая стервозность Лидии Моисеевны Глебовой воспринималась окружающими ее поклонниками мужского пола как нежная и многообещающая сексапильность. Видеть в женщине прекрасное даже в том, что со временем будет приводить в бешенство, беда всех мужчин.

Раннее солнечное и теплое майское утро мчалось навстречу Лидии Глебовой свежими и радостными потоками. В шесть часов утра она каталась на спортивном велосипеде «Трик» вокруг большого поля стадиона «Авангард». Стадион влачил жалкое существование в окружении продуктово-вещевого рынка с одной стороны и трамвайно-автомобильной дороги на фоне пригородного вокзала — с другой.

Лидии Моисеевне Глебовой было двадцать лет. Красивые ноги и прекрасное лицо, а все остальное скрыто под белыми шортами и майкой фирмы «Рибок». Судя по притягивающему взоры натяжению шорт, меланхолично покачивающихся влево-вправо на сиденье велосипеда, под ними тоже все было значительным и прекрасным.

«Чудесная девушка Лида» делала круги вокруг стадиона и улыбалась собственным мыслям. На ее стороне была видимая молодость, красота и майское утро, демонстративно пронизанное солнцем, на ее стороне была кипучая многолюдность наполняющегося торговцами и покупателями рынка, а против был лишь один ничем не выделяющийся человек в сером пиджаке и мятых брюках.

Наполненные оптимизмом мелодии дня добродушно перетекали в слегка печальное звучание вечера, но Катя Воскобойникова воспринимала это как разминочную гамму грядущего завтра рассвета. Любовь, самая распространенная форма идиотизма, овладела ею. Пульс любви она ощущала даже в кончиках пальцев и мочках ушей, не говоря уже о других, более приспособленных для этого частях тела. Катя всей трепетной сутью семнадцатилетней непуганости была готова к любому, даже самому беспросветному, счастью. Вокруг нее клубился май, цвели каштаны и звучала музыка, комковато выливающаяся из открытой форточки жилого пятиэтажного дома. Она стояла возле здания металлургического колледжа и возбужденно смотрела в сторону магазина «Мелодия». Катя ждала Василия Лаптева и слегка вздрагивала от захлестывающей ее нежности. Любовь семнадцатилетних, если ее отобразить в неприхотливой метафоре, это нечто среднее между необъезженной юной кобылой и окончательной уверенностью психиатра в заболевании своего пациента. Василий Лаптев был настоящим красавцем: нос, губы, ленивая походка мальчика-любимчика, дорогая одежда и томный взгляд для заманивания девочек. Типичный провинциальный плейбой. Катя так страстно и трепетно ждала его, что, конечно же, не могла заметить, как пристально с другой стороны улицы смотрел на нее мужчина в сером пиджаке и мятых брюках. У мужчины было блеклое, невыразительное лицо жителя окраин и странные, напоминающие вдохновение, аристократические руки…

— Смысловое значение жизни заключено в смерти, — произнес Анастас Ильин и, внимательно глядя в глаза Славы Савоева, уточнил: — Какого хрена вам от меня надо?

Анастас Ильин, известный по кличке Стасик, был задержан по обвинению в убийстве Анатолия Лысова, Лысого, во время драки на квартире у Валентины Карповой, более известной как Акула.

— А ты по дыне не хочешь, — возмутился Слава Савоев, — философ недоделанный? — Слава вытащил из ящика стола резиновую дубинку и, приподнявшись, огрел ею Ильина по спине, оправдывая свой поступок неоспоримой фразой: — Убивать людей нельзя категорически.

— Больно! — взвизгнул Анастас Ильин, выгибая спину. — Я же все как на духу рассказал, написал и подписал добровольно.

— Да ты что? — Сняв трубку телефона, Слава соединился с Басенком. — Степан, Ильин у тебя с чистосердечным проходит? — Выслушав Степу, он удивленно добавил: — Тогда зачем я его тут бью как собаку, все ребра и зубы повыбивал и стул о голову разбил?

— Но-но! — предостерег его на всякий случай Стасик и крикнул в сторону телефона: — Командир, возвращайся скорее!

Степа Басенок попросил Славу побеседовать минутку с этим дебилом, пока он — срочно надо встретиться с агентом — не вернется.

— Ну ладно, ладно, — добродушно успокоил Стасика Слава Савоев, пряча в стол дубинку. — Я же не знал, что ты хороший парень. — Он вытащил из ящика Степиного стола пачку сигарет «Ростов» и протянул их Стасику: — Откупные. — Затем порылся во втором ящике и достал зажигалку. — А это наградные за чистосердечное признание, которое, если честно сказать, никому и даром не надо…

Слава Савоев был прав. Стасика взяли на квартире Акулы возле трупа Анатолия Лысова. Он держался за рукоятку ножа, пятисантиметровое лезвие которого было полностью погружено в левую ягодицу визжащей от ужаса Валентины Карповой.

— Не скажите, — не согласился с ним Стасик, прикуривая сигарету. — Соблюдение формальностей — дело серьезное. Доказательная база следствия должна быть солидной. — Он с удивлением посмотрел на сигарету и торопливо затянулся ею три раза подряд во всю силу легких. — Обалденно! Ну ты даешь, начальник.

— Дай сюда, зараза оскотиневшая! — Слава быстро вскочил и стал выдирать из кармана Стасика пачку «Ростова», а тот, не обращая на это внимания, в две затяжки вобрал в себя все КПД сигареты до самого фильтра.

— Верни хотя бы зажигалку, командир. — Стасик едва двигал сухими губами. — Верни огонь моему карману…

— Не понял! — Зашедший в кабинет Степа Басенок принюхался, подошел к ящику стола и, потеснив Савоева, выдвинул его. — Теперь понял. — Он с интересом посмотрел на Стасика. — Ну и как?

— Как на ковре-самолете, — выдохнул из себя восхищение полностью одебилившийся Стасик.

Степа открыл сейф и положил туда улику, кляня себя за лень. Пачка «Ростова», сигареты которой были набиты азиатской коноплей, принадлежала уже арестованному и осужденному на пять лет наркоману-домушнику Дустику. Степа как бросил изъятую улику в ящик стола, так в течение полугода ежедневно собирался ее уничтожить.

— В принципе, — воздел палец к потолку Анастас Ильин, — Лысого я завалил по пьяни и без вдохновения, а вот студента-красавчика убил в бою, силен был, подонок.

— Да ты что?! — восхитились в один голос Степа и Слава, «с уважением» глядя на вдохновившегося Ильина. Степа даже достал из сейфа злосчастный «Ростов» и подвинул по столу Стасику, а Слава с видом корреспондента столичной газеты сунул под нос «улетевшего в космос» идиота диктофон: — Будь другом, Анастас, расскажи нам все в деталях и медленно, неужели в бою ты его, гада, урыл?

На факультете иностранных языков таганрогского пединститута, где училась Катя Воскобойникова, Василий Лаптев считался самым красивым юношей. Катя была трезвомыслящей девочкой и понимала, что Василия Лаптева нельзя привязать к себе навечно, да эту задачу она и не ставила перед собой в семнадцать лет. Она просто решила сделать его своим первым мужчиной, отдать ему самое дорогое, отдать во что бы то ни стало…

Первый мужчина — это серьезно и в какой-то мере загадочно. Мало кто знает, что, расставаясь с девственностью по любви, женщина на всю жизнь обречена принадлежать первому мужчине. Она этого может не понимать, но сколько бы и от скольких бы мужчин у нее в дальнейшем ни было детей, все они будут обладать характерными чертами первого любимого.

В этот вечер Катя не дождалась Василия Лаптева. Да и вообще с этого вечера всякое ожидание Васи Лаптева теряло смысл. Его убили в трех метрах от памятника Петру Первому, и, как утверждали свидетели, он первым ударил в лицо выпившего мужчину, более того, не остановился на достигнутом, продолжал бить и, сбив с ног, пинал ногами, пока мужчина не отскочил, вытащил нож и воткнул его несколько раз в юное тело прекрасноликого хулигана.

— Я не хотел его убивать, — пытался оправдаться Стасик, — попугать только.

— Ага, — согласно кивнул Степа Басенок. — Ты ему почку и печень насквозь пробил и весь кишечник искромсал своей железякой.

— Да ладно тебе, — заступился за Стасика довольный Слава Савоев, — не цепляйся к парню.

— Да я так, — Степа похлопал Стасика по плечу, — пошутил слегка.

Оперативники доброжелательно глядели на Стасика, начавшего по мере ослабления действия конопли осознавать, что он сам себе «накайфовал» двадцать лет лишения свободы в лучшем случае или пожизненное в худшем. Доброжелательность оперативников можно было понять. Убийство студента всколыхнуло город и вызвало недовольное ворчание начальства из Ростова-на-Дону. И вот, пожалуйста, не прошло и двух суток, как они раскрыли не одно, а целых два убийства. Хотя, по большому счету, за убийство Лысого и поврежденную ягодицу Акулы они могли бы выпустить Стасика и под подписку о невыезде до суда.

— Значит, ты, мерин, — Слава Савоев с укоризной посмотрел на замордованного сутенерским бизнесом Рогоняна, — утверждаешь, что интересы вашей кадровой политики совпали с интересами человека, о котором ты сейчас говоришь?

— Метис я, а не мерин, — гордо вскинул голову Роберт. — Сколько можно путать понятия?

Роберт Рогонян только что пришел на встречу с оперативником и дал ему важную информацию по делу о таинственной пропаже трех молодых женщин. Это дело обрушилось на УВД города как снег на голову. Первой пропала Лариса Мокшина, ранее отбывавшая срок за мошенничество, двадцатичетырехлетняя демонстративная красавица с характерными для женщин этого вида представлениями о роли мужчины на земле, по кличке Куница. «Братья» Рогонян пытались уговорить Мокшину возглавить вместе с ними сутенерский бизнес. Они понимали, что ее знание предмета, стервозная красота и тяга к авантюре помогут им увеличить на порядок прибыль и вывести дело на областной уровень…

— Вы какие-то дурные, — сообщила «братьям» Лариса Мокшина, выслушав предложение. — Таганрог не то место, где можно заниматься сутенерством. Это не Москва и не Сочи, вам менты не дадут развернуться никогда, будете всю жизнь в стойле копейки жевать и стучать для них — это раз. Во-вторых, у меня другие планы, я хочу быть богатой, свободной и защищенной, а это означает, что вы ко мне ближе чем на километр подходить не должны, иначе, а это уже в-третьих, я сделаю так, что вам руки-ноги поотрывают.

Роберт и Олег, конечно же, не стали настаивать, Куница была в авторитете, и ее слово кое-что значило в уголовной среде города, но последить за ней «братья» все-таки решили. Им показалось, что Мокшина хочет самостоятельно заняться сутенерством и оттеснить их на обочину жизни.

— …И вот этот Сирано де Бержерак в карикатурном исполнении, — Слава Савоев еще раз посмотрел на сделанный Робертом из засады слегка смазанный фотоснимок, — украл нашу Мокшину.

Первой хватились именно Куницу, она была подозреваемой в краже денег у Рокецкого Федора Ивановича и находилась под следствием с подпиской о невыезде.

— Да, — кивнул головой Роберт, — он ее два дня пас. Мы вначале не обратили на него внимания, а когда поняли, что к чему, было уже поздно. Два амбала в белых халатах ее за руки за ноги подняли, скотчем рот заклеили, сунули в «скорую» и укатили, а этот носатый впереди, возле водителя сидел. Сегодня утром наши информаторы сказали, что видели похожего на него человека и возле Воскобойниковой, и возле Глебовой. Мы за этими девочками тоже наблюдали, особенно за Глебовой, у нее уникальные данные для работы Клеопатрой по вызову. Ну, и всех девушек похитили. Вас в городе не было, вы отгулы взяли и уехали куда-то на сутки, а к другим я не имею права на связь выходить.

— Убить бы вас обоих, — вслух помечтал Слава Савоев, — но вы этого еще не заслужили. — Он поднялся, пожал Роберту руку и сказал: — Уголовное дело на твоих девочек-медичек я заводить не стану в этот раз, завтра выйдут из КПЗ, но если еще раз пойдут жалобы на мелкие кражи из квартир клиентов, то ты сам на нарах окажешься.

«Братья» придумали новый вид интимной услуги, которая пользовалась бешеным успехом среди богатых и стареющих мужчин города и которую почти мгновенно стали применять столичные сутенеры. Девочки приезжали к клиенту под видом врача и медсестры «скорой помощи», мерили температуру, давление, массажировали все подряд, способствуя жизненному тонусу. Вызов «скорой помощи» стоил триста у.е. в час и восемьсот у.е. за ночь.

Лариса Мокшина в отличие от Лидии Глебовой и Кати Воскобойниковой была стройной и опытной жгучей брюнеткой с задатками роковой женщины, неохотно завоевавшей титул «Мисс Мира» после пяти лет занятий проституцией и отбывания трехгодичного заключения в колонии общего режима за воровство и мошенничество. И на самом деле все, исключая титул «Мисс Мира», имело прямое отношение к внешности и биографии двадцатичетырехлетней Ларисы Семеновны Мокшиной.

После того как ее три года назад остановил уголовный розыск в лице Игоря Баркалова и Степы Басенка, отправив за воровство и мошенничество в колонию общего режима, она стала скупее в желаниях. Хотя выглядела так, будто все эти годы провела на курортах Мраморного и Средиземного морей. Это внешне, внутри же в Ларисе бушевали фурии мести. «Гады, — осаждали Ларису мысли, — я вас всех…» Проходивший в этот момент мимо нее преподаватель судо-механического колледжа Рокецкий Федор Иванович приостановился и внимательно посмотрел на Ларису. «Эта девушка прекрасна не только лицом и телом, но, судя по блеску глаз, в ее душе живут ангелы».

Федор Иванович был возвышенно-простоватой натурой и поэтому не мог знать, что любое поэтическое откровение не более чем сезонное обострение хронического идиотизма.

«Козел! — в свою очередь, подумала Лариса Мокшина, глядя на Рокецкого с грустной и доброй улыбкой. — Лох придурочный. Надо его взлохматить».

— Вам помочь? — кинулся навстречу Федор Иванович. — Можете на меня рассчитывать во всем. Меня зовут Федор, — поставил он точку в знакомстве и бережно взял Ларису за руку.

— А меня Лариса, — представилась Мокшина. — Я не нуждаюсь в помощи, со всем справляюсь сама. — И, восхищенно глядя на Рокецкого, добавила: — А вы чуткий и сильный…

— Стой, Мокшина, не вздумай линять, зараза, — сразу же сбился с вежливого «вы» Игорь Баркалов, выходя из оперативного «жигуленка». — Тебя вчера видели с Дыховичным, заведующим второй автобазой, у него штука баксов пропала с хаты.

— Я у него на хате не была, — пошла в отказ Лариса и, выдернув свою руку из закаменевшей в судороге руки Федора Ивановича, сообщила ему: — А ты, озабоченный, иди дальше.

— Проверьте карманы, — посоветовал Рокецкому Игорь и, достав из кармана наручники, потряс ими перед лицом Мокшиной. — Соскучилась, Куница, по хозяину или как?

— Шмонай, начальник, нет у меня баксов, он меня в машине трахнул, на хату не водил.

— Ну ладно, — успокоился Игорь и еще раз обратился к Рокецкому: — Карманы проверили? Смотрите, чтобы потом претензий к милиции не было.

Федор Иванович лишь механически покивал головой.

— Поехали. — Игорь взял Ларису Мокшину под руку и повел к «жигуленку». — Посмотрим в глаза Дыховичному.

— Ох, ох, начальник, какой галантный. — Поддерживаемая Игорем за руку, Лариса села в автомобиль и оттуда помахала Рокецкому: — Чао, рогатенький…

Федор Иванович начал приходить в себя лишь после того, как, сунув руку в боковой карман, не обнаружил там бумажника. ДВЕ ТЫСЯЧИ ПЯТЬСОТ РУБЛЕЙ! Он сразу же стал бодрым и агрессивным. Повертев головой, направился к остановке троллейбуса, намереваясь ехать в первое отделение милиции, хотя туда нужно было ехать на трамвае. Две тысячи пятьсот рублей, ничего себе, зарплата за месяц!

Человек в светлом пиджаке и мятых коверкотовых брюках, наблюдавший за этой сценой, усмехнулся, глядя вслед спешащему на троллейбус Федору Ивановичу. Если раньше лицо человека было совсем невыразительным, то теперь оно стало иронично-умным, а кривоватый нос казался насмешливым и даже в какой-то мере глумливым.

Глава вторая

«Не будь я Саша Углокамушкин, если не вижу перед co6oй пьяного Ренуара. Значит, вот как ходят нетрезвые художники — «ветер в харю, а я шпарю». Сейчас увидит меня, обрадуется и попросит сто рублей на растворитель для кисточек…

— Санек! — обрадовался художник-плакатист Владимир Кузнецов, более известный в городской тусовке богемной интеллигенции под кличкой Ренуар. — Как дела? У тебя не найдется сто рублей на водку для кисточек? А то вот иду на похороны великого Клода Моне и чувствую: не дойду, засохну.

— Леня Светлогоров умер? — удивился Саша Углокамушкин, доставая из пиджака сотню и разглядывая через нее солнце.

— Повесился, — тоже присоединился к рассматриванию солнца через купюру Ренуар, — в дарагановской психушке. Пошли вместе, проводим коллегу в последний путь.

— Пойдем, — принял предложение Саша Углокамушкин. — Смочим кисточки и пойдем…

Леню Светлогорова хоронили за казенный счет в слегка улучшенном варианте. Сыграли роль сделанные на эмоциональном уровне пожертвования хронически бедствующей богемы местного уровня и скупо, но веско высказанное мнение мэра Рокотова:

— Человек, переплюнувший Малевича в искусстве расцветки квадратов, заслуживает, чтобы его похоронили в дубовом гробу и с оркестрово-официальными почестями.

Так что Леню пришли провожать все, даже активно спившиеся творческие люди. Был на похоронах и Мурад Версалиевич Левкоев, психиатр загородной психиатрической больницы Дарагановка, в сопровождении нового главврача, бывшей старшей медсестры, Екатерины Семеновны Хрущ, и они были единственными, кто искренне сожалел о смерти художника…

Смерть

Никаких тоннелей, в конце которых виден свет, после смерти не бывает. Как не бывает и состояния клинической смерти — это условный диагноз, констатирующий на самом деле состояние клинической жизни. Если мы зачерпнем ведром воду из океана и нальем ее в аквариум — это не значит, что мы обзавелись домашним океаном. А именно этим, «одомашниванием океана», мы занимаемся, когда пристегиваем к действию Смерть такие мелкие понятия, как «клиническая», «творческая», «нравственная». Смерть невероятно роскошное действие, в ее упругой, стремительной силе даже понятие «бесконечность» становится менее масштабным и более уютным, а «вечность» похожа на кошку, нуждающуюся в ласке и защите. Смерть не объяснима жизненными словами, и говорить о ней приходится приблизительно, в режиме метафоры. Серебристо-призрачные, словно иней на паутине, колокольчиковые звучания Смерти несовместимы с канализационными мелодиями жизни. Смерть похожа на молитву Бога, обращенную к людям, а мы своим стремлением к физическому бессмертию добиваемся того, что, по мере развития нашего стремления, его молитва к нам будет звучать все тише и реже, а когда она утихнет навсегда, к нам подойдет некто Черный и Беспощадный. Он скажет всего лишь одно Слово, и оно будет последним…

— Смотри, смотри, — стал толкать Сашу Углокамушкина в бок Ренуар. — Видишь, бабку толстую в инвалидной коляске два десантника толкают?

— Вижу, — неохотно увидел Саша то, что некогда было Глорией Ренатовной Выщух. — Судьба, что поделаешь.

— Так ты знаешь? — сразу же потерял интерес к разговору Ренуар и, отвернувшись от Саши Углокамушкина, стал рассматривать лица пришедших на похороны.

«Знаю ли я? Конечно, знаю, но почему, не помню. Говорят, эта уродина совсем недавно была объемно-красивой и монументально-сексуальной. У нее убили сына в Чечне, а она в пароксизме ненависти к Кавказу задушила своего мужа, армянина Тер-Огонесяна, и сожгла хороший кабак «Морская гладь». Во дура тетка. Сына убили вахи, а пострадал христианин — армянин. И ресторан хороший был, там в долг могли студента накормить».

— Ну все, — возник рядом Ренуар. — Пойдем помянем Клода Моне, квадратиста самоубиенного.

Лицо Кузнецова уже наполнилось светом предвкушения. Рядом с ним стояла группа поддержки. Глеб Бондарев, ху-дожник-орфографист по кличке Пэдэ — Паспортные Данные, лет десять назад привлекавшийся за подделку больничных листов к суду и отделавшийся условным сроком, и Гертруда Пронкина, о которой никто ничего не знал, кроме того, что это «девушка, стремящаяся к общению с высоким искусством».

— Что все? — не понял Саша Углокамушкин.

— Закопали, — махнул рукой в сторону свеженасыпанного холмика в венках Ренуар и объяснил: — С концами…

Саша Углокамушкин почему-то посмотрел не в сторону могилы, а вслед уродливо заплывшей жиром женщины, которую признали невменяемой и не стали возбуждать против нее уголовное дело по факту убийства и поджога. Ее инва— ' лидную коляску толкали два недавно демобилизовавшихся десантника, друзья ее сына. Они направлялись к Аллее Славы, где были похоронены солдаты, погибшие на войне. Саша Углокамушкин неожиданно подумал, что нужно прийти на пожарище, оставшееся от ресторана «Морская гладь», найти там какой-то серый камень возле фундамента и зачем-то перевернуть его. Почему он так подумал, Саша не мог объяснить. Он только понимал, что с ним в последнее время стало происходить что-то странное и абсолютно ему несвойственное…

Люди, умершие в полнолуние, избранные люди. Окончившие жизнь самоубийством в полнолуние чаще всего носители экстренной информации — их вызвали. Но даже эта избранность ни в коей мере не снижает потрясающего и необъяснимого словами момента встречи со смертью…

Сразу же после бесповоротного захлеста петли вокруг шеи маленькая суставная часть шейного позвоночника вдавилась в глубь костного мозга и создала там чрезмерное для жизни давление, которое стало усиливаться благодаря фоновому кошмару удушья, когтисто вцепившемуся в легкие и в лепечущие, хрустяще ломающиеся мысли мчавшегося в черную солнечность Лени Светлогорова. Резкое, молниеносное, как будто кто-то с безжалостной силой всадил в теменную часть черепа гигантскую иглу, внедрение боли в тело, и сразу же этот кто-то, быстрый и умелый, стал заливать его «бетоном» умирания. Вот затвердел «бетон» в горле, стал застывать в дыхательных путях, заливаться, тягуче и тяжело, в легкие. Эта тяжесть выдирала кадык и увлекала его в желудок, заполняющийся пронизывающим холодом постороннего и беспощадного бесчувствия. «Яаа… неее… хоотеел… этогоо…» — выдавил из себя мысль рассыпающийся мозг. Леня Светлогоров увидел перед собой мозаичное НЕЧТО и стал испытывать непреодолимый страх перед жизнью…

…Дряблые, с сиреневыми прожилками, отвисшие щеки Глории Ренатовны Выщух задвигались, и она стала что-то лепетать.

— Остановить? — спросил у нее десантник с медалью «За отвагу» на груди.

Глория Ренатовна покивала головой и рукой, с трудом подняв ее, указала на могилу с уже покосившейся вертикальной плитой из мраморной крошки. Парни подкатили коляску к могиле. На плите очень хорошо сохранилась фотография молодой и улыбающейся красивой женщины. Ниже была надпись:

Даты рождения и смерти на плите не указывались.

Замогилье

Петля на шее Лени Светлогорова неожиданно из удушающей превратилась в нечто радостно-ненужное, а Леня Светлогоров перестал быть трупом, хотя и составлял с ним одно целое. В том, что мы называем Смертью, оказывается, можно манипулировать временем. Время внутри смерти забавно, мозаично, по-детски порывисто, несуетливо-энергично и клочковато-живописно. Грубая петля, затянутая на шее посиневшего, с уродливо вывалившимся языком футляра Лени Светлогорова, «забетонированного» в психиатрической больнице Дарагановка, для нового и легкокрылого Лени стала серебряной нитью, которая опустила его прямо в центр четверга послесмертной недели, и там, в четверге, его левая рука зовуще помахивала ему из следующего вторника второй послесмертной недели. Приподнявшись так, как живущие приподымаются на цыпочки, он увидел зеркало, разбившееся еще в жизни, но за два дня до его рождения. Леня, будучи уже не Леней, увидел в зеркале свое отражение, которое увидеть невозможно. И тут же перед ним распахнулся нежный, страстный, протяженностью в триста шестьдесят пять мегагалактик, свет. По его периметру пульсировали затаенные оттенки многочисленных и пока еще формирующихся образов многоцветной смерти. Тем не менее во всем этом чувствовалась грандиозная отдаленность Смерти от умершего Лени. Смерть как бы издалека показывала его энергетике-ДУШЕ ее колыбель. И вдруг свет с треском, словно кто-то резко застегнул «молнию», исчез, и Леня вступил в гнусное и липкое состояние сорокадневного отвыкания души от разлагающегося в земле тела и нажитых в жизни привычек. Этого не избегнут ни праведники (кроме святых), ни грешники, ни отпетые в церкви, ни безымянно закопанные в канаве. Именно в этот отстойный период идет подготовка души к втягиванию в огненное пространство алогичной действительности — в Ад. Именно в этот момент все умершие начинают понимать, как далека от них Смерть…

Глава третья

Действительный академик РАН, физик и одновременно послушник Свято-Лаврентьевского монастыря, Гляделкин Игорь Петрович закончил утреннюю молитву, вышел из кельи во двор монастыря и, вытащив из-под грубой рясы мобильный телефон, позвонил сыну в Москву.

— Чем занимаешься?

— Сплю, святой отец, — лаконично ответил сын.

— Это хорошо, — похвалил сына монах. — Ты сегодня приезжай за мной к половине девятого, отвезешь в Шереметьево, я улетаю на форум.

— В Женеву, — подавил зевок Константин Игоревич. — Надолго?

— На две недели.

— Заеду обязательно, — пообещал сын.

— Ну и с Богом.

Игорь Петрович положил мобильник в карман брюк под рясой и медленно пошел в сторону монастырской хлебопекарни. Оттуда доносился густой и вкусный запах выпекаемых просфор.

— Дай хлебца, — попросил он у пекаря, академика, биолога, трижды лауреата Государственной премии, Горовца Ивана Борисовича, уже постриженного в монахи и носящего имя Павел.

— Бог подаст, — буркнул Иван Борисович и отвернулся от Игоря Петровича. Тот не обиделся и пошел к трапезной. В конце концов академик академику не друг, не брат и не товарищ. Личность на дух не переносит рядом с собой другую личность.

— Здравствуй, человечище, — погладил Игорь Петрович подскочившего к нему лохматого пса и вновь поглядел на небо.

Академики народ невменяемый. Это люди, знание которых о знании превышает само знание. Настоящих академиков отличает от обыкновенных людей всего лишь один момент: они расчленяют иллюзии на составные части, облекают эти части в одежды здравого смысла, раскрашенного формулами четко обозначенной логики, и продают эту фальшивку правительству и народу под видом истины в зримом воплощении: атомные бомбы, ракеты, пистолеты, технологические изыски и тому подобное, то есть делают то, до чего нормальный порядочный человек никогда не додумается.

Игорь Петрович сел в салон «УАЗа-3160» «Симбир» рядом с сыном и спросил у него:

— И чем же ты занимаешься в миру?

— Тем же, чем и все, — удивился вопросу Константин. — Деньги зарабатываю.

— Да, — задумчиво глядя на дорогу, произнес Игорь Петрович, — деньги.

Женевский форум, куда направлялся Игорь Петрович, был первым такого рода в XXI столетии. Ученые всего мира пришли к неожиданному выводу, что атеизм — антинаучное действие. Научные открытия, сделанные без веры в Бога, оказывается, не приносили и не могли приносить человечеству пользу. Аксиомная суть Бога настолько возбудила мир ученых, что они объединились в монастырское международное сообщество, чтобы суметь выработать механизм создания синтетической кристаллической решетки ХСЗ (Христова Сознания Земли) из соображений планетарной геометрии. Предполагалось, что древнеегипетский аспект станет мужским узлом кристаллической решетки, аспект инков, иудеев и майя — женским, а гималайский аспект станет нейтральным, гермафродитным узлом кристаллической решетки.

— Когда Ницше заявлял, что «Бог — это я», — неожиданно для Константина произнес отец, — он имел в виду не себя и не Бога.

— Значит, меня и черта. — Константин не страдал скромностью и не был отягощен большими знаниями.

Игорь Петрович снисходительно взглянул на сына и ворчливо произнес:

— У тебя бензин на нуле.

— Бак полный, это у меня прибор не пашет. По какому поводу форум?

— Был бы форум, а повод всегда найдется. — Игорь Петрович перекрестился и объяснил: — Будем говорить об открытии астрофизиков. Они обнаружили на границе с нашей Галактикой планету, которая в шестнадцать с половиной раз превышает массой Юпитер. Совершенно непонятно, как вообще могла такая планета образоваться.

— А может, это соседняя галактика гигантских планет, и то, что в шестнадцать с половиной раз превышает наш Юпитер, для нее самая маленькая планета, наподобие нашей Луны? — предположил Константин.

— Чушь, конечно, но в этом предположении ты сходен с американским астрономом, академиком Джоном Пулом. Он утверждает, что существует планета величиной в несколько галактик, монолит, на котором лишь не хватает таблички «Входа нет».

— Это что-то наподобие Великой Китайской стены, — хмыкнул Константин, — чтобы орда человеческая не проникла в занебесную империю.

— Если верить еще одному идиоту, академику Сандри Глимуку, лауреату Нобелевской премии по физике, ты не далек от истины. Он утверждает, что наша Солнечная система абсолютно искусственное образование, что внутри Земли существует еще одна планета и что все остальные планеты нашей солнечной яхты имеют такую же двойную суть и густо населены нами же… — Игорь Петрович постепенно увлекся. — Он утверждает, что умирание — это всего лишь способ транспортировки, распределение рабочей силы по всем отсекам космического корабля.

— И что, ему за это вручили Нобелевскую премию? — живо заинтересовался Константин.

— За это психиатр может вручить лишь историю болезни с неутешительным диагнозом. Нет, ему вручили ее за разработку квантовых генераторов.

Константин сбросил скорость из-за сгустившегося в низине тумана и усмехнулся:

— Пятое колесо у телеги?

— Нет, это такая штучка, требующая всего несколько киловатт внешнего питания, с помощью которой можно будет «качать» энергию из космоса практически бесконечно.

— Ничего себе насосик! — изумился Константин. — Это плохо кончится.

— Я знаю, — кивнул головой Игорь Петрович. — В истории человечества еще ни одно открытие хорошо не кончалось. Наука держалась и держится на смертном грехе гордыни. Это ее источник питания. Если бы в ее основу было положено смирение и целокупность мышления, мы бы никогда не вляпались в техногенность нашего нынешнего развития… Видишь, мужик голосует? — неожиданно оборвал разговор Игорь Петрович. — А ну-ка притормози возле него, проверим мою теорию о глобальном мышлении у каждого живущего на земле. Я сейчас задам этому сельскому жителю тестовый вопрос, посмотрим, как он выкрутится.

Пожав плечами, Константин притормозил у стоящего на обочине мужика в коротком ватнике и с лицом невыспавшегося тракториста. Игорь Петрович опустил стекло со своей стороны и вежливо спросил у него:

— Вы бы смогли вступить в сексуальный контакт с ежом, не сдирая с него шкуры?

— Дак! — Мужик несколько смущенно сунул кулак в лицо Игорю Петровичу, не готовому встретиться с таким быстрым и прямолинейным ответом.

Константин мгновенно сорвался с места, поглядывая на отца с разбитым носом.

— Ну вот, — удовлетворенно приложил к носу платок Игорь Петрович, — простой работяга сразу же понял, что его оскорбляют, и мгновенно, а главное — правильно, отреагировал. Человек же искусства, погрязший в некачественной интеллигентности, непременно вступил бы со мной в полемику и ехал бы с нами в ту сторону, в какую ему необходимо.

— С ежо-ом… — с досадой посмотрел на выбитый палец Лев Сергеевич Фомин, проректор медицинского университета, — ужом, коровой… Маньяки чертовы! — Он поднял руку и остановил автофургон «Хлеб».

— Куда? — спросил шофер.

— Туда, — махнул рукой Лев Сергеевич в сторону Шереметьева, — до Ревякина.

…Во время разложения тела душа Лени задыхалась — это была плата за неестественную привычку дышать легкими. В наполненный трупными водами желеобразно-распадающийся мозг проникли личинки асмодейной кладбищенской гусеницы, и душа Лени Светлогорова — еще Лени Светлогорова, ибо на поверхности еще помнили повесившегося художника — поспешно аккумулировала в себе конвульсивные остатки гниющего мыслетворения трупа. Душа, втягивая в себя и с трудом нейтрализуя привычку тела к ужасу, боли и безысходному отчаянию, постепенно выдиралась из присосочной сети нервных окончаний и вбирала в себя трудолюбивый и полный оптимизма шепот растущих ногтей и волос, которые на самом деле являются законсервированными информаторами подспудного жизнеобразования, распадающегося в третичной — синтезирующей зачатки холодного ядерного биосинтеза — ауре бродильного разложения… Впрочем, душа Лени быстро охрусталилась и отрешилась от трупа. Это произошло на девятый день после его погребения. Резко и пульсирующе бликуя, она устремилась в глубь земли. Досрочно избавив от сорокадневных мучений, ее втягивала серебряная нить элохимов. Ведь только ограниченная мысль телоносителя разделила пространство на небо и землю. Для души всюду небо. И это небо далеко не такое, каким его воображают поэты, священники и романтические идиоты. В небе не существует «расстрельных» и окончательных приговоров. Бог настолько велик и непредставляем, что запросто может сесть нам на плечо ранним весенним утром в виде маленькой божьей коровки. Самое главное в этот момент — удержаться и не сбить его с плеча щелчком…

…В Шереметьеве Игорь Петрович встретился с другими академиками, следующими в Женеву.

— И что же, — поздоровался с ним Корзун Сергей Афанасьевич, — монастырь разрешил вам окунуться в мирскую скверну науки?

Корзун был из тех умных людей, которые на первый взгляд кажутся дурацкими, это во-первых, а во-вторых, он никогда не дожидался ответов на заданные им же вопросы. Поэтому Игорь Петрович удивился, когда тот задал ему вопрос и стал ждать ответа.

— Кто это вам лицо разбил? — спросил Корзун и замолчал, с интересом глядя на Гляделкина.

Действительно, лицо Игоря Петровича мало напоминало лицо интеллигентного человека. Нос распух, а под глазами резко обозначились синяки.

— Вполне возможно, что вы и светило науки, — неожиданно вмешался в беседу академиков Константин Гляделкин, — но если не перестанете донимать моего отца бестактными вопросами, я вас ударю по голове вот этим. — Он показал на кейс отца в своей руке.

— Отправляйся домой, — строго приказал сыну Игорь Петрович, отбирая у него кейс, — и немедленно извинись за грубость.

— Я прощаю, — махнул рукой Корзун, — какая разница. Он взял Игоря Петровича за локоть и подвел к двум своим спутникам, стоявшим посреди зала и наблюдавшим за ними издалека. Константин направился к выходу из аэропорта.

— Преданье старины былинной, — весело приветствовал Гляделкина Антон Серафимович Свинтицкий, академик, специалист по крионике и создатель универсальной крови «Ч». — Монах-ученый — это почти что православный иезуит.

Второй, лауреат трех Государственных премий, академик, профессор Голубев Кевин Иванович, ученый-робототехник, скривился, как от зубной боли, на восклицание Свинтицкого и лишь покивал головой, приветствуя Игоря Петровича.

— В Женеве дождь, — предупредил всех Корзун и продемонстрировал коллегам маленький стеклянный шарик, — но у меня заказан плащ с капюшоном, — он встряхнул шарик, — атомы уже начали перегруппировку.

Сергей Афанасьевич Корзун, похожий на деревенского дурачка, насильно одетого в костюм от Николо Пика за двадцать тысяч долларов, был лауреатом Нобелевской премии за перспективные разработки в области нанотехнологии. Нано — ничтожно малая величина, в сотни раз меньше длины волны видимого света. Нанотехнология позволяет использовать атомы как строительные «кирпичи» природы, из которых мы сможем складывать все, что угодно. Стеклянный шарик в руках у Корзуна был первой, пока что экспериментальной установкой такого рода.

— Ваша нанотехнология, — поспешил сделать комплимент Голубев, — нанесет окончательный удар по человеческому фактору. Мы превратимся в ухоженных, здоровых, хорошо охраняемых обитателей зоопарка. Миром будет править искусственный интеллект.

— Как хорошо! — обрадовался Свинтицкий. — На благоустроенный зоопарк я согласен, но боюсь, что этот ваш разум, уважаемый Кевин Иванович, будет использовать нас на черновых и ассенизаторских работах.

— Хватит чушь молоть, пора на регистрацию, — хмыкнул Игорь Петрович.

— Ох уж эти самолеты, — поежился Свинтицкий, — лучше бы на поезде.

Женевский форум ведущих ученых мира впервые на таком высоком интеллектуальном уровне должен был обсудить вопрос о создании сословия Господ — золотого миллиарда неприкасаемых. Земля перенаселялась, и назрела проблема контроля за народонаселением, а контроль должны осуществлять ГОСПОДА. Призрак ВГС (Высшего генетического совета) бродил по земному шару.

Ведущие ученые мира не знали, что идея такого форума была внедрена в их мысли агрессивными мистиками подземного, околохорузлитного человечества качественной формации и что Господа обитают в сумеречно-серебряно-зеленом государстве волооких подземных магов, которым покровительствуют демиурги и элохимы, нелюдь и нежить земная…

Пути загробные

Первое, что потрясает умершего человека, — это грозное, гулкое и холодное одиночество Выбора. Проторенных путей в замогилье не бывает, все умершие осваивают бесформенность разноцветного мрака самостоятельно — один на один перед призраком Абсолюта.

Душа человека похожа на сплетенную из трех родников косичку, и душа человека трехобразна; душа детства — не-феш, душа судьбы — руах и душа смертного дома — нешмах. Сразу же после того, как умершего укладывают в домовину (гроб), начинается череда умираний, и каждый должен твердо знать, что бесконечная безнадежность, открывающаяся перед ним, предусматривает бесконечные варианты осуществляющихся надежд.

…Душа Лени расплеталась. Серебристо-чистый «ручеек» детства, нефеш, влился прямо в нить элохимов, мутно-осадочная «струя» судьбы, руах, вдруг начала завиваться в петлю, и из земной плоти потянулись к ней асмодейные гусеницы, постоянно испытывающие жажду и тоску по своей бывшей бабочковости в районе экранного самоудовлетворения, что находится в зеркальной вселенной, расположенной прямо над Южной Америкой, полностью повторяя ее контуры. Душа смертного дома, нешмах, которая на самом деле и есть ДУША, ласково, как бы проглаживая, проструилась по серебряной нити элохимов, распрямила петлю судьбы, мимоходом отправив несколько асмодейных гусениц в их вожделенную бабочковость, и тоже, вслед за душою детства, влилась в серебряную нить, оставив очищенную душу судьбы, руах, одиноко втягиваться в Ад, в государство бледных демиургов.

Когда косички душ Лени Светлогорова расплелись, прекратилось и действие памяти о нем среди оставшихся в жизни. Лени Светлогорова окончательно не стало. Ведь памятью на самом деле считается лишь то, что вызывает в душе вспоминающих болезненное недоумение, злорадство, скорбь, отчаяние; все остальное — профанация. Книги, картины, мосты, памятники — это уже муляж памяти. Истинной памятью, например, об Антоне Павловиче Чехове было лишь одно действие — гроб, доставленный в Москву из Ялты в грузовом вагоне с надписью «Для устриц»; а далее уже была не память, суррогат, забвение.

Глава четвертая

Москвичи мерзли. Наступил май, отключили отопление, прошло два теплых дня, и начались сильные заморозки. Минус десять в московском мае — это то же самое, что плюс десять в Экваториальной Африке, жуткий холод.

— Я приехал в свой город, холодный до слез, — продекламировал Степа Басенок, выходя на третьей платформе Курского вокзала из пассажирского поезда Новороссийск — Москва, и, оглянувшись, сказал Игорю Баркалову, следующему за ним: — Москва.

— Я вижу, что не Киев, — буркнул Игорь и поставил у ног Степы большую сумку. — Твоя очередь, — объяснил он. — Я от Таганрога до Москвы, а ты только по Москве.

— Ладно, — согласился Степа Басенок и помахал рукой носильщику: — Эй, татарин, сюда давай!

— Почему татарин? — удивился Игорь, разглядывая направляющегося к ним с тележкой носильщика. — Никакой это не татарин, скорее москвич татарской модификации.

— Нам в Бутово, — обратился к носильщику Степа и, посмотрев на его удивленное лицо, объяснил: — В смысле, к стоянке такси.

— Остроум, — буркнул носильщик, ставя сумку на тележку. — Могли бы и сами сумку донести, не велика тяжесть.

— Я не штангист, — отпарировал Степа.

Где-то на половине пути, возле игральных автоматов нижнего зала вокзала, их остановил патруль из четырех человек и разозленно-мстительного вида мужчина, в котором Игорь и Степа узнали соседа по купе, подсевшего к ним в Туле.

— Они мне сразу подозрительными показались, — радостно сообщил патрульным мужчина, — ханурики и аферисты. — Он кинулся на ошеломленного Игоря и схватил его за грудки. — Сумка тебе моя понадобилась, скотина!

— Очумел, джейран припадочный, — рассердился Игорь, отталкивая от себя мужчину обеими руками. — Идиот по жизни, что ли?

Мужчина от толчка отлетел к тележке меланхолично отстраненного от конфликта носильщика, перелетел через нее и, ударившись затылком о ногу проходящей мимо женщины, остался лежать, с негодованием глядя на патрульных. Переглянувшись, патрульные окружили Игоря, и старший отстегнул от пояса наручники.

— Я сразу заметил, — вдруг вмешался татарский москвич и гордо выпятил грудь с бляхой. — Они меня хотели до Бутова зафрахтовать за пятнадцать рублей. — Видя, что дело у клиентов безнадежное, он помогал милиции вдохновенно. — А глазами так и бегают.

— Да что тут творится? — возмутился наконец-то Степан. — В чем дело?

— Не знаешь, да? — радостно задал ему вопрос поднявшийся с пола мужчина и замахнулся на Игоря: — У-у, ворюга!

— Пройдемте, — защелкнулись наручники на Игоре и Степе, — там разберемся.

Задержанных повели в отделение. Носильщик, бурча под нос ругательства, толкал тележку в том же направлении. Зловредный мужчина следовал в фарватере. В отделении, в дежурной комнате, было холоднее, чем на улице.

— Воры? — спросил дежурный следователь у старшего патрульной группы и, не дожидаясь ответа, задал еще один вопрос: — Перепутали сумку или внаглую свистнули?

— Внаглую перепутали, — вмешался мужчина, стараясь во что бы то ни стало сыграть главную роль в расследовании.

— Они мне сразу показались особо опасными рецидивистами, — продолжал меланхолично свидетельствовать против своих клиентов носильщик. — До Бутова им на тележке за пятнадцать рублей, а там по голове бы дали, ограбили и все бы забрали.

— Что было в вашей сумке? — обратился дежурный лейтенант к зловредному мужчине.

— Значит, так, — мужчина облизнулся, — аккумулятор на «ГАЗ-31», носки шерстяные, семь пар, восемь банок варенья из абрикосов, водка, четыре бутылки, еще один аккумулятор на «ГАЗ-31», вобла, шесть штук, четыре гаечных ключа на четырнадцать-семнадцать, ватрушки домашние, надкусанные, две штуки, и костюм мужской, пятьдесят второго размера, полушерстяной лавсановый, одна штука.

— Серьезная сумка, — буркнул Игорь и решил из принципа не говорить о своих связях с Московским уголовным розыском. Судя по лицу Степана, он тоже впал в принципиальное состояние.

— А что в вашей сумке? — обратился к Игорю и Степе дежурный, и те озадаченно переглянулись. Если разобраться, в смысле придраться, в сумке у них присутствовало некоторое отклонение от закона. Поэтому Игорь немного замешкался и этим вызвал бурный восторг потерпевшего.

— Не знает! — зашелся мужчина в радостной истерике. — Ханурик подлый!

Мужчина вновь кинулся на Игоря, и тот двинул его плечом в грудь. Мужчина отлетел к злополучной сумке, стоящей возле угрюмого носильщика, и, вторично перелетев через нее, ударился головой о ногу меланхоличного начальника вокзальной тележки. Патрульные, переглянувшись, подошли и сняли с Игоря и Степы наручники.

— В Бутово, — не замедлил очнуться носильщик. — Чтобы, значит, там голову отрезать и в кусты ее бросить.

— Так что у вас в сумке? Не знаете?

— Признавайтесь, признавайтесь, ворюги вокзальные, — услышал Игорь знакомый насмешливый голос. — Небось оружие, наркотики и золото?

Ласточкин должен был их встретить, но поезд пришел раньше времени. Сейчас он стоял в дежурной комнате и подмигивал Игорю.

— Ладно. — Степе понравилось приключение. — В сумке лежат семь килограммов балыка осетрового, приобретен на рынке, восемь вяленых чебаков, выловлены и завялены мною, три банки икры черной, паюсной, приобретены у рыбаков. В Москве это нарушение, — объяснил он, — а у нас в городе — святое дело и образ жизни…

— Вот ты где, олух царя небесного! — ворвалась в дежурку проводница вагона, в котором ехали Игорь и Степан, и с размаху двинула пострадавшего в зубы. — Ты что в своей сумке вез, которую ко мне поставил? Из-за тебя у нас обыск в поезде был.

Оказывается, мужчина, из-за занятости багажных мест, попросил за тридцать рублей поставить сумку в служебном купе, по мере продвижения поезда к Москве забывая об этом. При виде сумки таганрогских оперативников, точь-в-точь совпадающей обликом и объемом с его сумкой, он возбудился, и получилось то, что получилось. А при виде его сумки в купе проводницы на аккумуляторы возбудилась служебная собака, обходящая вместе с патрульными опустевшие вагоны.

— Ребята хорошие, — без всякого напряжения и паузы перестроился татарствующий москвич-носильщик, — с юмором. До Бутова хотели на моем коне проскакать. А что? За десять сотенок я бы и в Бутово отвез. А этот, — он кивнул в сторону поникшего от удара проводницы мужчины, — я сразу понял, что дурак и вдобавок ко всему умственный эпилептик. С вас пятьдесят шесть рублей, — резко приступил к расчету носильщик, глядя почему-то не на Игоря и Степана, а на Ласточкина. — Они гости столицы, а вы их встречаете, так что платите, — объяснил он удивленному Ласточкину.

Игорь и Степа приехали в Москву на время отпуска, но по делу. Впрочем, насчет своего отпуска они не строили никаких иллюзий и отлично понимали, что по окончании «дела» в Москве сразу же закончится и отпуск. Самсонов таким образом убивал даже не двух, а трех зайцев: во-первых, дал отпуск, целую неделю, проявил, можно сказать, отцовскую заботу о подчиненных, пошел навстречу двум лучшим оперативникам, во-вторых, они во время отпуска поработают в Москве, как-никак друзья в МУРе, и попытаются выяснить обо всех случаях, связанных с похищением людей для криминальных медицинско-научных целей, ибо что-то похожее стало происходить в городе и области, а в-третьих, не надо на это оформлять никаких командировок и делать официальные запросы. Отпуск, он ведь и в России отпуск.

— Давайте я третьим поеду, — предложил свою кандидатуру на «отпуск» Слава Савоев. — Я в Москве хорошо ориентируюсь, да и в отпуске уже три года не был.

— Ты с ума сошел, Савоев, — отмахнулся от Славы Самсонов. — Я что, самоубийца, по-твоему? Ты хотя бы представляешь? Ты и Москва! Это же международный скандал. А в отпуск пойдешь через несколько месяцев, в январе, одним словом. Там кое-какие нити к нам из Якутии тянутся, поедешь, проверишь. Они как раз к зиме более отчетливо должны проявиться.

— Ничего себе! — В отделение милиции Курского вокзала вошел Саша Стариков. — Ты же сказал, — он сердито смотрел на Степу Басенка, — что прибытие поезда в 18.40, а сейчас только 18.00. Вы на такси впереди ехали?

— Я сам удивляюсь, — пожал плечами Степа, здороваясь с другом. — Расчет-то на опоздание, а он раньше на час десять приехал, видимо, остановки проскакивал. Знакомься, — Степа показал на Игоря, — старший инспектор уголовного розыска Игорь Баркалов, наш таганрогский капитан.

Саша Стариков пожал руку Игорю, и тот показал ему на Ласточкина:

— Знакомьтесь, Алексей Ласточкин, ваш московский капитан.

— Да знаю я его. — Саша кивнул головой оперативнику и подхватил злополучную сумку. — И знаю, что в этой сумке. — Он насмешливо посмотрел на Степана.

— Что? — не разобрался в ситуации Степа, удивленно глядя на Сашу Старикова.

— Блины для штанги, вот что, — ответил Саша и быстрым шагом направился к выходу с вокзала.

Однокомнатная квартира Саши Старикова, после того как там были установлены две раскладушки, стала напоминать комнату общежития с неестественными для нее атрибутами изоляции: ванной, туалетом и кухней.

— А вид какой! — Саша отодвинул на окне штору, предлагая Игорю и Степе полюбоваться. — Такое только в Москве можно увидеть.

Вид действительно оказался потрясающим. С той Стороны окна была решетка из толстенной, покрашенной в черный цвет, арматуры, а далее везде крыша, по которой ходили кругом, искоса поглядывая друг на друга, два разухабистой внешности кота, рыжий и палевый. Крыша оканчивалась поднимающимся над ней забором с колючей проволокой и углом безоконного мрачного здания.

— Крыши Монмартра. — Степа решил придерживаться романтической точки зрения и сразу же предложил совет по реконструкции: — Ты сюда земли наноси и деревья посади.

— Да-а, — сказал подошедший Игорь, — из нашего окна… — Он задумался.

— Тюрьма Бутырская видна, — помог ему Саша. — Это вдохновляет и помогает работе. Утром хочется пораньше уйти, а вечером нет желания возвращаться. Ну ладно, сейчас перекусим и пойдем куда-нибудь.

Саша прошел на кухню, открыл холодильник и стал его рассматривать. В холодильнике лежала пустая пластиковая бутылка из-под «Сенежской чистой», журнал «Автопилот», фотография знакомой бизнесвумен, иногда заходившей к нему на ночь «отдохнуть от зарабатывания денег», — она была владелицей трех престижных бутиков и женой вечно мотающегося в командировки за границу кинорежиссера Вутетича. Из еды в холодильнике лежал лишь маленький кусочек сыра, позеленевший от времени и пренебрежения.

— Знакомое чрево. — На кухню заглянул Игорь. — И кто только эти холодильники придумал? Как ни посмотришь — все время пусто. Ну да ничего, мы его сейчас дарами Азовского моря заполним.

— А я пока за пивом схожу, — встрепенулся уныло молчавший Ласточкин.

— Всем оставаться на местах, — поднял руку Саша. — Ша, одним словом. Я угощаю, хотя дары все-таки в холодильник можно и, по-моему, даже нужно положить.

Полковник Леонид Максимович Хромов живо заинтересовался пропажами красивых девушек в Таганроге лишь после того, как получил описание подозреваемого в этом преступлении.

— Что, так и выглядит — маленький, кривоногий и кривоносый?

— Да, — кивнул Степа Басенок. — Похож на булгаковского Азазелло.

— Литературой, — Хромов кашлянул, — в нашем деле не стоит увлекаться, а вот поподробнее обо всем рассказать можно…

…Лидия Глебова всегда была увлечена мыслями о любви, не в силу романтической натуры, а вследствие своей ярко выраженной гиперсексуальности. Если бы ее мысли можно было спроецировать на большой экран, то получился бы фильм о лирической эротике, время от времени соскальзывающей в жесткое порно с элементами группового секса и стыдливо-девичьего, слегка опоэтизированного, садомазохизма с применением лесбийской фактуры. Но воспитание Лидии Моисеевны Глебовой было до того хорошим и нравственным, что дальше фантазий она не шла.

… — Есть у нас в городе, — Степа слегка смутился, — одна особенность. У нас все друг друга знают, если не напрямую, то через кого-то, если не через кого-то, то напрямую.

— Это как в большой деревне? — догадался Хромов.

— Нет, — поспешно ответил Степа. — Но и не так, как в Москве, конечно. У вас все иначе, а в чем-то даже и проще из-за масштабов. Вы на бытовое убийство и пропажу человека уже давно реагируете так, как мы реагируем на кражу скрепок из Фонда социального обеспечения.

— Не увлекайся, — строго предупредил Степа Хромов, — давай по делу…

…Лида, закончив Новочеркасский политехнический институт, вернулась в Таганрог и устроилась работать секретарем-машинисткой у ректора радиотехнического института Рудольфа Васильевича Беконина, который иногда останавливал на ней долгий задумчивый взор и, видимо, вспоминая что-то из прошлого, ронял в пространство странные фразы:

— Нет, так не пойдет, надо что-то менять, пока Мариночка не увидела.

Или:

— Лидия Моисеевна, — в этот момент он еще задумчивее смотрел на нее, — прекратите приходить на работу в брюках.

Лидия в такие моменты даже немного пугалась, так как приходила на службу всегда в строгом деловом костюме-миди и никогда не надевала брюки из-за чрезмерно жизнеутверждающего объема бедер и ягодиц. А непонятное упоминание некой Марины ее не сбивало с толку. Так звали двадцатитрехлетнюю жену Рудольфа Васильевича, совсем недавно она сидела на месте Лидии и так же, как и она, не носила брюки…

— Кстати, — сообщил оперативникам Хромов, — за вчерашний день в Москве пропало девять человек, правда, сегодня семь из них обнаружили. Двоих в виде трупов, троих в виде заложников, а двоих в виде не помнящих, где живут, стариков. Последних обнаружили за пределами Москвы, одного деда в Рязани, а другого, вот тоже загадка, — Хромов изумленно покачал головой, — в качестве безбилетного пассажира на самолете, летящем в Таиланд. — Хромов строго посмотрел на оперативников, как бы осуждая их за халатность. — Представьте, без билета, с одним пенсионным удостоверением, в резиновых калошах на босу ногу, прошел все системы досмотра и полетел в Таиланд. Это же сатанизм какой-то.

— Мощный старик, — поддержал начальника Саша Стариков. — Представляю, что он в молодости вытворял.

— Да ничего он не вытворял, — махнул рукой с пренебрежением Хромов. — Он как сел в двадцать лет в тюрьму, так и сидел до болезни Паркинсона всю жизнь под кличкой Шекспир. Вот, — Хромов взглянул на Степу Басенка, — а двоих пока не нашли. У вас же пропали всего три девушки за месяц, а вы устроили ЧП российского масштаба…

…Впрочем, Лидия Глебова не считала ректора «видом на будущее». На ее взгляд, будущее с ректором в одной постели — это то же самое, что прошлое без него, то есть фантазии без практического применения, классическая музыка без рок-н-ролльных барабанов, прыщавое лицо юности, упершееся взглядом в потолок мечты над кроватью. Правда, кое-что Лидию смущало. Рудольф Васильевич на самом деле даже не помышлял о том, о чем помышляла Лидия Глебова, она ему не нравилась, но сути это не меняло. Если женщина с отвращением думает об интимной близости с каким-нибудь конкретным мужчиной, а затем вдруг выясняется, что этот мужчина даже и не помышляет о такой близости, можно не сомневаться, женщина вывернется наизнанку, но все-таки затащит его к себе в постель лишь ради того, чтобы после с удовлетворением констатировать: «Боже, как он мне противен!…»

— Женщины и деньги суть одна субстанция, — неожиданно заявил Хромов и медленно обвел взглядом оперативников, ошеломленных этой хотя и общеизвестной, но всегда неожиданной истиной.

— Да, — поддержал Хромова Степа Басенок. — Это единственное воплощение поэзии в жизнь.

— Вот, — решил внести свою лепту в разговор Саша Стариков. — Поэтому проституция — самая древняя и самая неискоренимая профессия. Я в эту среду, — он бросил осторожный взгляд в сторону Хромова, — Калевалову из обезьянника вытаскивал, восьмой раз за этот месяц. Кошмар как притесняют иногородних в столице.

— Кто притесняет? — удивился Хромов, зная, что Калевалова, проститутка из Соль-Илецка, является агентом Саши. — Милиция, что ли?

— Ну не уголовный же розыск! — Саша возмущенно нахмурился. — Представляете, до чего уже дошло, коренные московские проститутки собрали бабки и втулили их муниципалам, чтобы они иногородним не давали работать. Вот мою Калевалову и мучают, через каждые пять минут с трассы снимают.

— Непорядок, — возмутился от такого проявления столичной великодержавности полковник Хромов, — ты займись этим. — Он на секунду запнулся и уточнил: — На досуге…

…Перспектива безоблачного будущего с выходом на столичную жилплощадь возникла перед Лидией Глебовой в виде потрясающе бесцеремонного, наглого, невысокого роста мужчины. Он был обаятельно-уродлив, но от него исходила обволакивающая аура могучего интеллекта, денег и сексуальной одержимости сатирофавного темперамента.

— Меня зовут Василий Алексеевич, — представился он, — я все могу, и вы мне нравитесь. В вас есть то, что я когда-то потерял в лице любимой Ирочки Васиной, которую вы, славу Богу, не знаете.

— Что же это? — выдохнула Лида, почувствовав в себе неожиданную и необоримую тягу к необузданному сексу. — Что вы потеряли?

— Видите ли, — сварливо начал «фавн», — она была вакханально-валькириевого психотипа, то есть в ней вырабатывалось ценнейшее для науки фрагментарное сырье, то есть «Вспышка»… — Тут «фавн» внимательно взглянул на Лидочку Глебову и упростил объяснения до уровня лжи: — Я любил ее, но потерял и не жалею об этом, ибо встретил вас и с тем же самым качеством…

— И у вас, конечно же, есть веские доказательства причастности этого человека к похищению девушек и принадлежности его к так называемой медицинской мафии? — спросил Хромов, хмуро глядя на таганрогских оперативников и присоединившегося к ним Сашу Старикова.

— Веских доказательств нет, — вздохнул Степан. — Вообще никаких доказательств нет, одни подозрения, основанные на агентурных данных.

— Это как? — усмехнулся Хромов. — Агент видел, как девочек хватали и запихивали в мафиозный автомобиль с затемненными окнами и красным крестом на дверце? И каковы ваши агенты в профессиональном плане?

— Агенты-профессионалы, — кивнул головой Степа, — в смысле сутенеры, два брата, но они не братья, Рогонян… — Степа слегка смутился от поспешной конкретности своих объяснений. — Все похищенные девушки попадали под их программу поиска новых кадров, они за ними наблюдали, собирали более или менее приличные доказательства их генетически унаследованной предрасположенности к проституции. По их мнению, девочки такого типа проходят по разряду «Восторг под пальмами», а это почти штука баксов за ночь. Но дело не в этом. Наблюдая за ними, они обнаружили, что возле каждой из трех периодически крутился тип, о котором я вам рассказал и фотография которого утеряна одним нашим опытным, но расхлябанным сотрудником. А затем девочки пропали.

— Штука баксов за ночь? — неожиданно изумился Саша Стариков. — Это же как Алле Борисовне за полкуплета пропетой песни.

— Оставь, — махнул рукой Хромов, — мировые звезды эстрады за тысячу долларов могут только послать по телефону. — Он снова посмотрел на Степана и, вытащив из ящика стола фотографию, протянул ее оперативнику. — Этот?

— Да! — в один голос ответили Игорь и Степа.

— Ну вот, — опечалился Хромов, — здравствуй, УЖАС.

Глава пятая

Клэр Гатсинг понимала, что ее сенситивность (агрессивная сексуальность) делала ее позицию в роли невесты Джона Карри уязвимой. Она принадлежала к той чрезвычайно редкой категории красивых и породистых женщин, которые обладают острым аналитическим умом и умением облекать женскую интуицию в холодную броню беспристрастной логики. Уязвимость же Клэр Гатсинг была в другом: она не могла чувствовать себя полноценной вне связи с мужчинами. С самого рождения над ней тяготел рок бликующей сексуальности. О, если бы она была обыкновенной женщиной, просто умной и талантливой или просто яркой и общественно-популярной, наподобие покойной принцессы Дианы, то ее сексуальность была бы уместным, плодотворным и материально выгодным даром. Но в Клэр Гатсинг рождались и жили величественные масштабы формул, теорий и прозрений запредельного научного прагматизма. Она участвовала в суперсекретном проекте НАСА, в программе «Хазары», финансируемой правительством США и обслуживаемой мозгами русских ученых. Перед ее аналитическим умом, выдержкой, объемом и качеством знаний склоняли головы самые изощренные и деятельные капитаны научного мира. Ее жених, руководитель программы «Хазары» Джон Карри, изобретатель наноускорителя для создаваемого в лабораторных ангарах на глубине две тысячи метров в пустыне штата Аризона межпланетного хроногиперболизированного космического корабля, полюбил ее именно за это уникальное сочетание гениальности и сексуальности. Но он как-то не подумал, что такое сочетание предусматривает уникальную ветвистость его рогов в будущем супружестве. Впрочем, у него не было ни времени, ни желания отвлекать себя на обдумывание таких пошлостей. Клэр Гатсинг в принципе тоже не заостряла на этом свое внимание, относясь к сексу, как к перехваченному на ходу бутерброду, смущало только количество «бутербродов». Но ее интересовала фантомная энергия, лежащая в основе сексуальности, нечто коварное, животно-божественное, информационно-голубое, свято-сатанинское, основа какой-то не земной и даже не небесной Вспышки.

— Фермент «Вспышка», выделенный из микробиофантомов, возникающих в девственной плеве девушки с необузданной сексуальностью и генетической предрасположенностью к нимфомании, может изменить качество и перспективы жизни, — сказал Алексей Васильевич Чебрак, которого в Ростове-на-Дону все знали и любили как непревзойденного хирурга и диагноста Лутошникова Василия Алексеевича, своему ученику и ассистенту Петру Гарникову. Внимательно посмотрев на него, он уточнил: — Я спасу людей от откровения Иоанна, то бишь Апокалипсиса, и экспансионных поползновений всяких там религиозников и их безначального и единого папы.

— Чего? — испуганно сглотнул слюну преданно глядевший на учителя Петр Гарников.

— Ничего, — отмахнулся от него самозалегендированный Алексей Васильевич. — Кто там у нас на очереди?

— Пуля в центре головы, — сразу же стал собранным Петр Гарников. — Голова принадлежит Долматову Ивану Михайловичу, главе «Донэнерго».

— Давай его в операционную, — хмыкнул Алексей Васильевич. — Посмотрим, как у него все в мозгах перепуталось.

Алексей Васильевич Чебрак устроился в Ростове-на-Дону хорошо, даже лучше, чем в Москве. В тороватом южном городе было легче и проще стать неприкасаемым. Весть о волшебных хирургических руках и проникновенно-точном диагностическом чутье нового доктора молниеносно облетела сначала властные, а затем предпринимательские и интеллектуально-криминальные круги южной столицы. Блестящие операции по шунтированию сердца, проведенные им замполпреду президента, мэру города, районному прокурору и криминальному авторитету из хитровато-простецкого Батайска, города-спутника Ростова, были настолько успешными, что даже вызвали задумчивую зависть у лучших кардиохирургов ЦКБ, куда на всякий случай съездил провериться прооперированный Алексеем Васильевичем замполпреда президента по Южному округу.

— Мало того что он прошунтировал ваше сердце отлично, — сказал ему ведущий кардиолог страны, — но он еще каким-то образом омолодил непонятным трансплантатом вашу сердечную мышцу. Против него нужно возбудить уголовное дело по факту незаконной трансплантации. Где он взял фрагмент сердечной мышцы? Где эта улица, где этот дом, где этот труп, что зарезали в нем?

Замполпреда слегка возмутился и с укором посмотрел на высокопоставленного кардиолога.

— Я понимаю, — уловил его взгляд доктор, — можете не беспокоиться. Ни один настоящий доктор не настучит на коллегу с такими новаторскими методами работы. У нас цеховая солидарность во много раз круче мафиозной круговой поруки в сицилийском исполнении. Вот я сейчас вздумаю вам вскрыть, — ведущий кардиолог ЦКБ заметно увлекся, — грудную клетку, чтобы выяснить, что же трансплантировал в сердечную мышцу этот ваш ростовский кудесник, и все мои коллеги одобрят этот поступок, даже несмотря на летальный исход.

— Какой исход? — Замполпреда Фокин на всякий случай отступил к двери кабинета и взялся за ручку. — Летательный?

— Одним словом, хорошо вам сделали операцию, — взял себя в руки кардиолог, — во много раз, как ни обидно в этом признаваться, лучше, чем сделали бы мы.

Неугомонная, очарованная тайнами бытия и запредельности натура Алексея Васильевича Чебрака, явившаяся Ростову-на-Дону под маской Лутошникова Василия Алексеевича, не знала ни покоя, ни удовлетворенности. Ему не хватало дня, и он целыми ночами оперировал раненых из Чечни в госпитале Северо-Кавказского военного округа, беря на свой операционный стол только приговоренных к ампутации конечностей и безнадежных. Он отменял эти приговоры и восстанавливал право на жизнь у безнадежных. Вскоре о чудо-докторе заговорили в Москве, и московские врачи с удивлением узнали в нем некогда популярного нейрохирурга. Более того, совсем неожиданно на его имя пришло приглашение на форум академиков-аскетов в Женеве. Естественно, за приглашением стояли научные интересы устроителей, но на таких форумах всегда можно встретить, например, какого-нибудь доктора-«орилонтолога» из ФСБ.

— Если это Лутошников, то я бразильский плантатор, — сказал полковник Веточкин директору ФСБ. — Это Чебрак из бывшего УЖАСа, чиповнедритель, его надо взять под опеку, как ценный кадр, или сразу ухнуть, чтобы нервы не портил.

— Следите за лексикой, полковник, — поморщился недавно назначенный новый глава ФСБ, — что за «ухнуть»? Бандитство какое-то, мы же не из Министерства социальной защиты. Нам «ухнувший» Чебрак не нужен, и вообще, — директор ФСБ встал и прошелся по кабинету, — я тебе поручаю работу с бывшими подданными УЖАСа, хватит им отходить от шока.

— УЖАС самораспустился, — заметил Веточкин, — но вы, конечно же, правы. А раз так, выбейте лишнюю штатную должность для одного очень нужного и хорошего человека. Для работы с контингентом бывшего УЖАСа мне нужен помощник и генеральская должность.

— Карьерист ты все-таки, Тарас, — укоризненно посмотрел глава ФСБ на подчиненного. — Тебе же месяц назад полковника присвоили, орден дали, премию целых… целых… — Он нахмурил брови, заглянул в листок и недоумевающе спросил у Веточкина: — Что, всего полторы тысячи?

— Без вычета налогов, — с глубоко запрятанной иронией ответил Тарас Веточкин и уточнил: — Грязными.

— Не иронизируй. — Видимо, директор ФСБ принял какое-то решение. — Ладно! Создаем новый отдел, присваиваем тебе генерала, а для увеличения капэдэ попрошу назначить тебя моим заместителем с расширенными полномочиями. Одним словом, делай что хочешь, но мы должны быть абсолютно готовыми к двадцать первому веку. Твой отдел назовем отделом модификаций, а работать будете в режиме «Странники». Кстати, для кого я должен выбивать новую штатную должность?

— Для Стефана Искры, — ответил Тарас Веточкин и объяснил: — Он сейчас живет в Чебоксарах.

Дабы не обижать Пенсионный фонд России, Стефан Искра регулярно ходил получать назначенную ему государством пенсию, тысячу сто десять рублей, как бывшему военнослужащему и ветерану афганской войны. Жил он не в самих Чебоксарах, а в двадцати километрах от них, в Петрунинском районе, в селе Бурашово. Именно на окраине этого села по его заказу и на его деньги в течение нескольких месяцев бригада строителей из Югославии отстроила домик. Сто двадцать квадратных метров жилой площади, со всеми коммуникациями и АГО. Пятнадцать соток территории вокруг дома были обнесены высоким деревянным забором. Во дворе небольшой огород: петрушка, салатик, укропчик, лучок, кинза, редиска. Остальное было занято соснами, карельской березой и бревенчатой, с парилкой, баней.

Весной часть Чувашии покрывается полевыми тюльпанами. Зрелище потрясающее. За особняком Стефана Искры простиралось огромное поле тюльпанов, среди которых бродили священные животные — чувашские розовые коровы. Стефан Искра жил тихо, плавно и задумчиво. После исчезновения УЖАСа он впал как бы в ступор с элементами консервации. В селе его не понимали и поэтому ненавидели. Но Стефан Искра не обращал на это внимания, и по этой причине его не понимали и ненавидели еще больше, но он и на это не обращал внимания. Когда Стефан шел по селу в сторону сельсовета за пенсией, все женщины и девушки изыскивали возможность попасться ему навстречу, взглянуть и сладко вздохнуть от восхищения. А когда он входил в сельсовет, вся женская часть — кассирша, бухгалтер, секретарь и паспортистка — вздрагивала и замирала от демонстративной влюбленности. Пенсионер Стефан Искра был похож на сорокалетнего Алена Делона в роли преподавателя женского колледжа, и на его фоне женихи и возлюбленные сельсоветских девиц, постоянно заскакивающие в уставшее от времени административное здание, чувствовали себя вышедшими в тираж мужичками, тяжело и с потерями пережившими кризис среднего возраста, хотя на самом деле были кровь с молоком и косая сажень в плечах. Все мужское население Бурашова и часть мужчин Петрунинского района спали и видели тот момент, когда они смогут одернуть и унизить проклятого столичного пенсионера и пижона. Впрочем, вскоре такое желание у мужчин села Бурашова исчезло напрочь…

Дом Стефана Искры стоял даже не на окраине села, а на солидном, чуть более полукилометра, отшибе. В последнее время он полюбил длительные вечерние пробежки, удаляясь от села на несколько километров, иногда добегая и до окраин Чебоксар. «Какого черта меня потянуло на жительство в Чувашию, — иногда ловил он себя на мысли, — никак понять не могу». Он энергично взобрался по склону оврага наверх и с недоумением посмотрел на освещаемое электрическим светом уличных столбов село Бурашово. В эту ночь село с размахом гуляло. Несмотря на весну и посевную, случилось сразу две свадьбы. До осени невесты были бы слишком демонстративно беременны. Стефан Искра медленно пошел к своему дому на руках, выполняя улучшающее кровообращение упражнение «березка». Пройдя около полутора километров, он оттолкнулся от земли и в прыжке стал на ноги, чувствуя непреодолимое желание заснуть. Бурашовское двухсвадебное гулянье охватило все село, и ночь с досадой отступила за околицу. В это разгульное время население села увеличилось за счет прибывших гостей почти вдвое. Село гуляло. Крики, песни, звуки гармошек и самодеятельной поп-группы отпугнули от Бурашова не только ночь, но и приближающийся рассвет. Попрыгав с ноги на ногу, Стефан Искра решил обежать село, чтобы ни с кем не встречаться, но подумав, что это будет не по-соседски, пошел к дому как обычно. Он не чувствовал себя стариком в свои подкрадывающиеся к шестидесяти годы, так как не знал, что Алексей Васильевич Чебрак вживил ему в печень нервные волокна галапагосской гигантской черепахи, выделяющие вещество амброзин, благодаря чему он мог остаться носителем грозной физической силы до стопятидесятилетнего рубежа.

Взрослые парни села Бурашова и их ровесники из районного Петрунина перестали искать поводы для драки между собой, встретившись с объектом общей неприязни в лице Стефана Искры. Усугубленная водкой и самогоном тяга к справедливому наказанию «столичного богатого пижона» искала широкомасштабного выхода, тем более что Стефан Искра был с ног до головы провокационен: трезв, по-мужски красив и интеллигентен. Ровное и грозное обаяние уверенной силы создавало вокруг него как бы энергетическую ауру, вдобавок он был в стильном спортивном костюме «Ричардсон» черного цвета и умопомрачительной цены. Одним словом, было за что его бить. На фоне высоких и широких в плечах деревенских парней Стефан Искра выглядел хрупким, тонким и юным. Парни перегородили ему дорогу.

— Эй, телята, дайте дорогу пенсионеру, уважайте старость, — усмехнулся Искра.

— Гляди ты, дразнится, — удивился прибившийся к молодежи сорокалетний тракторист Завыгин и дрожащим от вожделения голосом посоветовал парням: — Дайте ему по рогам, ребята, чтобы на ваших девок не заглядывался.

— Ну? — спросил Стефан у Завыгина, держа его на вытянутой руке в воздухе. — Убить тебя или ранить?

— Лучше в плен взять, — смиренно попросил Завыгин. Молодежь уже давно расползлась по огородам и палисадникам.

— Ладно, — потерял Стефан Искра интерес к происходящему, — иди.

Он равнодушно отбросил Завыгина в гущу зарослей шиповника и пошел к дому. Его что-то тревожило, и, выйдя из села, Стефан понял, откуда эта тревога. Огромная, в полнеба, луна завораживала его мысли. Стефан Искра стал свидетелем странного и необъяснимого природного феномена. Вокруг луны образовался мерцающий голубовато-красный нимб, а на самом диске вдруг появились видимые для глаза точки и, вспыхнув изумрудно-ярким, исчезли. Длилось это не более двух-трех секунд, но этого было достаточно, чтобы Стефан Искра, перед тем как увидеть перед собой обрушившийся на него треугольный фиолетово-золотистый странный глаз, успел воздеть руки к ночному небу и громко прокричать:

— Небооо! Я сын твооой!!!

Крик был так силен, что его услышали даже в разгульном Бурашове, и на мгновение на обеих свадьбах все замерли и замолчали. Тихий ангел пролетел над Чувашией. Но через мгновение вновь все задвигались, заговорили, зажевали и заплясали. Свадьба — шумное мероприятие.

Глава шестая

Альпийское астрономическое общество при розенкрейцеровской обсерватории, расположенной в горном кантоне Левье, что находится на юге Швейцарии, готовилось к встрече гостей из Женевы, участников Международного конфессионального форума ученых-аскетов. Президент общества, Масалик Турбенрогман, авторитетнейший астрофизик мира, автор дерзновенной гипотезы о «буйстве разума на Юпитере и дублирующего состояния планет Солнечной системы», волновался по двум причинам, каждая из которых оправдывала это волнение. Во-первых, общество должно было принять ученых очень высокого ранга: ожидались лауреаты Нобелевской премии, итальянец Пикало Фаргон, англичанин Стивен Маллиган, Олег Антонов, физик, разработчик теории конструктивно расширяющихся бионов хронологического сгустка в неакцентированном пространстве, более известном под определением «черные дыры», а также академик Игорь Петрович Гляделкин, впервые обнаруживший мутантные изменения в магнитном поле Земли. Масалик Турбенрогман ожидал также Клайда Гота и Люта Ходокова, американских ученых блокбастерной астробиологии, науки об ассоциативной нелогичности человеческого фактора вне Солнечной системы. Клайд и Лют входили в сверхсекретный отряд астронавтов США, готовящихся к полету на Юпитер, но этого Масалик Турбенрогман, конечно, не знал, ибо, как говорил один полковник из российского ГРУ, секреты штука не кровожадная, но убивают всех, преждевременно проникающих в них.

Вместе с Турбенрогманом встречал гостей и его ученик Крис Вастурци, обладающий фундаментальными знаниями не только в области астрономии и астрофизики, но и в области молекулярной андрогинной биотектоники, молодой науки, утверждающей, что разделение человечества на мужчин и женщин было насильственной акцией во времена праацтекской цивилизации. Тогда все люди были двуполы, гениальны и малочисленны. Они населяли лишь те территории земного шара, где присутствовала пульсация тонких энергий, то есть в тех местах, где ныне находятся месторождения урановой руды. Размножались двуполые люди, хотя и совокупляясь, сложно и даже торжественно. Они были настолько совершенны, что вмещали в себя и отца и мать, то есть рожали все и в одно время. Если в племени было двести человек, то все двести ходили беременными. Более того, ученые-биотектоники, а следовательно, и ученик Турбенрогмана Крис Вастурци, утверждали, что двуполые люди не были подвержены чувственности, умирали по желанию и были столь склонны к познанию собственного внутреннего мира, что всю свою умственную силу, по принципу замкнутого цикла, направляли лишь на самих себя, не думая о благоустройстве мира, поэтому мир тогда был красив и не болен. Далее в истории существует провал, и вся информация о двуполых исчезла. Вастурци уверял Турбенрогмана, что древние греки поклонялись богам-гермафродитам и что в их пантеонах и храмах хранилась вся информация о тех, кто разделил людей на мужчин и женщин. Выслушивая теории Вастурци, Турбенрогман обычно отмахивался:

— Отстаньте от меня, Крис, со своими гомосексуальными научными комплексами, лучше займитесь систематизацией своих научных увлечений. Две недели назад вы убеждали меня, что всех геев и наркоманов нужно окунуть в кислоту, растворить, затем вскипятить этот раствор и на его основе сделать совершенное лекарство от ВИЧ-инфекции. Скоро прибудут высокомудрые гости, проследите, чтобы все было на уровне.

Вторая причина, по которой волновался Масалик Турбенрогман перед встречей с учеными-аскетами, вытекала из первой. Он не знал, как отнесутся его титулованные коллеги к полученным буквально три дня назад снимкам Луны и его предположениям по этому поводу. Дело в том, что Луна, которую обыватели всех уровней воспринимают как нечто щекочущее воображение в располагающие для этого минуты жизни, именно такой и является. Масалик Турбенрогман готов был поклясться, что три дня назад альпийская обсерватория наблюдала, как с Луны была осуществлена высадка десанта на территорию Земли. Ни больше ни меньше. Ярко-изумрудные вспышки не могли быть оптическим обманом. Вот эти снимки, а вот фиксированно-направленное движение света в сторону Земли. Турбенрогман по непонятной даже для себя причине неожиданно злорадно усмехнулся.

Директор ФСБ после разговора с главой службы внешней разведки Тропаревым пил чай, густо разбавленный молоком, и недоумевал про себя: «Чай какой-то странный». Он вызвал секретаршу и спросил, указывая на чашку:

— Это что?

— Чай, — удивленно посмотрела на него секретарша и, заметив на столе фарфоровый молочник, уточнила: — С молоком, то есть по-английски.

— Разве? — удивился директор, беря молочник и поднося его к носу. — Это точно молоко? — недоверчиво спросил он и плеснул себе в чашку белой жидкости. — Интересное в Англии молоко, забористое, где взяли такое?

— Веточкин и Лапин краснодарский принесли его в запечатанном кувшинчике. Сказали, что это ямайское молоко для вас. А в чем дело? — Подойдя к чайному столику шефа, секретарша взяла молочник и поднесла к носу. — Понятно, — с досадой произнесла она. — Ром кокосовый, ямайский, двенадцатилетней выдержки. Шестьдесят один градус крепости, очень дорогой, эксклюзивного качества. Вы не хотите, чтобы я подготовила текст приказа об объявлении выговора полковнику Веточкину и генералу Лапину?

— Не надо, — предостерегающе поднял руку директор ФСБ и заодно посмотрел на правое запястье с часами, — тем более что уже 19:00, у меня через полчаса встреча с Дождем из ГРУ. Завтра я в Ростов-на-Дону лечу. Кстати, узнайте-ка, где сейчас Веточкин и Лапин.

— Веточкин, Лапин, — сразу же начала докладывать секретарша, — а также примкнувшие к ним полковник Хромов из МУРа и куратор Генпрокуратуры по Южному округу Миронов в данный момент прогуливаются по Казанскому вокзалу, встречают пассажирский поезд Чебоксары — Москва, в котором должен прибыть объект по имени Стефан Искра.

— Это не объект, это наш новый сотрудник. Он назначен на должность заместителя начальника отдела модификаций, руководить которым будет генерал Веточкин. — Шеф ФСБ со стуком поставил молочник на столик.

Директор ФСБ по дороге домой никак не мог понять свои ощущения, возникшие после разговора с главой ГРУ. С одной стороны, ничего нового он не почерпнул из этой беседы, но с другой — предчувствие глобальных изменений в мире усилилось. Разведка и контрразведка последнее время работали в режиме «Секунда». Информация, поступающая из США, давала повод думать, что янки сделали какой-то грандиозный прорыв, не без помощи покинувших страну русских ученых, по всем фронтам научной мысли, реабилитировав понятие «паранаука», доказав, что все обвинения в ее псевдоистинности не имеют оснований. Одним словом, директор ФСБ, Волхв Михаил Григорьевич, получил из рук ГРУ информацию о том, что:

1. США заканчивают подготовку к запуску трех (!) космических кораблей с людьми к Юпитеру.

2. Спецслужбы США осуществляют на территории России розыск бывших сотрудников УЖАСа и склоняют их к эмиграции в США, обещая все блага и выполняя эти обещания.

3. Особо проявляется целеустремленность ЦРУ в поисках некоего сумасшедшего ученого-генетика Алексея Васильевича Чебрака и неких «солнечных убийц» по кличкам Улыбчивый, Малышка и Стефан Искра. Создана специальная группа ЦРУ для поиска и вербовки этих людей на территории России.

4. Стало известно, что почти все более или менее оснащенные передовыми технологиями обсерватории мира зафиксировали необъяснимую, впервые наблюдающуюся активность на поверхности Луны. Служба космического слежения ГРУ зафиксировала этот феномен одной из первых.

5. Почти ото всех источников из научного мира поступили сведения о повышенной активности «Улья шершней».

«Ульем шершней» назывался квадрат 666 в северной части акватории Мирового океана, неподалеку от канадского Арктического архипелага, где наиболее часто наблюдалось появление НЛО. Два корабля ВМС России, «Кронштадт» и «Внимательный», в составе Северного флота, были полностью оснащены аппаратурой и кадрами ФСБ. Они почти всегда находились в квадрате 666. После того как был замечен феномен зеленых вспышек на Луне, от «Кронштадта» пришло срочное сообщение: «Мы, а также корабли ВМФ США и Великобритании, срочно покинули район «Улья шершней» из-за стремительно повышающегося на поверхности уровня радиации. По данным оставленных в квадрате 666 дозиметрических буев, этот уровень превышает норму в миллиард раз, как будто бы на дне взорвался небольшой город, в котором каждый дом — Чернобыль, а каждая единица общественного транспорта — ядерная бомба. Вызывает изумление факт нераспространения радиации за пределы квадрата, словно эта территория стала автономной от океана. Никто из ученой братии не может объяснить, почему за десять метров до «Улья шершней» радиация на поверхности и в глубинах нормальная, а через десять метров такая, что все живое распадается на молекулы. Но самым необъяснимым является то, что все командиры, независимо от страны и без всякого предварительного согласования, за несколько часов до повышения радиации отдали приказ своим кораблям покинуть район квадрата 666. Но даже не это удивительно, а то, что вся морская живность покинула это место вместе с кораблями флота. Так что перед нами сейчас зона абсолютно мертвого океана. Командир линкора «Кронштадт» адмирал Базаров».

«Дела, — подумал Волхв, подъезжая к дому, — сплошные дела…»

Пассажирский поезд Чебоксары — Москва подъезжал к Москве. Стефан Искра принял предложение возглавить кадровую часть только что созданного ФСБ подразделения ОМ, командование которым было поручено произведенному в генералы Тарасу Веточкину. Стефан Искра знал, вернее, чувствовал, что такое, или похожее, предложение он рано или поздно получит, и он его получил.

— Стефан! — зычно крикнул Хромов и помахал рукой. — Мы здесь!

Полковник Хромов в новом костюме московской модельной фирмы «Апологет» походил на портового грузчика, неожиданно попавшего в Большой театр. Генерал Веточкин абсолютно не ассоциировался с грузчиком в опере, а скорее был похож на оптимиста, склонного к систематическому и профессиональному скептицизму. Новоявленный куратор Генпрокуратуры по Южному округу Миронов, как всегда, интеллигентничал, был в костюме-тройке из сиднейского шевиота, белой рубашке и золотистом, в серую полоску, галстуке. В руке он держал портфель, то есть выглядел совсем не интеллигентом, а чиновником московской мэрии, разглядывающим из окна митинг российских иногородних с требованием отменить московскую регистрацию. В портфеле у Миронова лежали мобильный телефон и четыре завернутых в пищевую фольгу бутерброда с домашним салом. Глава Краснодарского УФСБ генерал Лапин, в джинсах, клетчатой рубашке и кроссовках, выглядел профессиональным спортсменом в отпуске, которому не хочется ни с кем разговаривать.

Как-то так получилось, что встретившиеся друзья оказались в ресторане «Арбатский АРС», кухня которого, на взгляд Хромова, не несла в себе разрушительных последствий для семейного бюджета. На самом же деле владелец ресторана, бывший осведомитель МУРа, работавший в непосредственном контакте с Хромовым, давно и настойчиво приглашал его посетить свой ресторан, но Хромов отказывался. Отношения сыщиков со своей агентурой — сфера особая, можно сказать, деликатная. Когда осведомитель раскрутился и открыл свое дело, он попросил Хромова вывести его из агентурной цепочки на заслуженный отдых. За былые заслуги полковник пошел ему навстречу и вывел источник Гюрза из тайного и могущественного ордена стукачей.

— Куда ты нас привел? — укоризненно посмотрел на Хромова Лапин и тут же озаботился своим реноме: — Нас здесь не арестуют?

Возле сцены, с левой стороны, за столиком сидели трое мужчин с лицами трупов, сквозь тела которых проходит высоковольтная линия.

— Это дартуазеры староконюшенного направления джмейкерного декаданса, — попытался успокоить провинциального Лапина, не спускающего глаз с троицы, столичный Веточкин.

— Так это они? — удивился Стефан Искра, с трудом отрываясь от изучения названий блюд в меню. — Перфомансисты.

— А-а, преферанс, — ухватился Хромов за знакомое звучание и с сочувствием посмотрел на троих эпатажников. — Это же надо проиграться до такой степени. И куда только милиция смотрит?

— Это не дартуазеры, — вдруг подал голос Миронов, — это маньеристы.

— Маньеристы? — уже вполне равнодушно переспросил Хромов и взял в руки меню.

— Да, — подтвердил свои слова Миронов, — куртуазные.

Сидящие возле сцены мужчины были голыми, с раскрашенными телами, в желтых цилиндрах и дорогущих галстуках.

— А вот и я, — предстал перед друзьями слегка запыхавшийся владелец ресторана, бывший агент Гюрза. — Что будем пить и кушать?

— И то и другое, — пообещал ему Хромов и кивнул в сторону сцены: — Это что за карьеристы у тебя там сидят?

— А-а, — пренебрежительно махнул рукой хозяин «Арбатского АРСа», — это великие магистры ублюдочного пер-фоманса, поэты актюбинского ритма. В районе Арбата им иногда разрешают сидеть голыми в ресторанах в целях привлечения иностранных туристов. Не обращайте на них внимания. Итак, — он оглядел стол, — вас будет обслуживать Ван Ваныч, маэстро сервиса, гуру официантского искусства.

Элегантный Гюрза вежливо поклонился и отошел от столика, но, что-то вспомнив, вернулся и, наклонившись, тихо сказал Хромову:

— Все за счет заведения, сделайте одолжение бывшему агенту, не обижайте.

— Ладно, — кивнул головой Хромов, — не обижу.

После того как на столе появилось блюдо из жареных морских гребешков, японского риса со шкварками и котлетами «Сорочинские», после того как было подано филе оленя, сердце и язык в остром соусе и бульон из петуха и женьшеня с ягодами дерезы, после того как друзья съели по ножке ягненка, замаринованного накануне ночью в остром твороге и обильно политого ромом, только после этого они решились попробовать оригинальное блюдо «семужка пьяная» и эскарго из чего-то такого, что Хромов неуверенно назвал лапками каких-то маленьких птичек.

— Я тоже так думаю, — поддержал полковника Лапин. — Это болотные лебеди младенческого возраста.

— Лягушки, что ли? — догадался Миронов и, взяв со стола бутылку водки «Премиум», стал разливать по рюмкам.

— Вам хорошо, — вступил на путь благодушного завидования Хромов. — Вы все генералы, а я по-прежнему полковник.

— Ну уж нет. — Лапин понюхал водку и отставил рюмку в сторону. — Водку с добавлением мяты не пьют даже сборщики чая в Индии.

Мгновенно появившийся Ван Ваныч выдернул бутылку элитной «Премиум» со стола и заменил ее другой, с изображением национального символа Шотландии на этикетке — красной куропатки.

— Мне вот, генералу, — стал язвить Веточкин, взяв в руки бутылку, — купажированный скотч за две тысячи зеленых никто в ресторане по дружбе не поставит.

— Ну я же поставил, — возмутился Хромов, забирая у Тараса бутылку и с хрустом сворачивая с нее пробку. — И вообще, Тарас, не надо ля-ля, тебе вон Чигиринский прислал на день рождения бутылку «Мак Лауда» за семь тысяч баксов.

— Как же, — засомневался Веточкин, поднося к носу рюмку с «красной куропаткой» и жмурясь от наслаждения. — Это в Москве он семь тысяч зеленых стоит, а в Израиле двести пятьдесят шекелей, это во-первых, во-вторых, я об этой бутылке доложил начальству, и, само собой, ее забрали как вещественное доказательство «попытки подкупа со стороны моссадовской разведки».

— А то они Чигиринского не знают, — буркнул Хромов и тоже стал принюхиваться к рюмке с виски.

Миронов с уважением посмотрел на пустую рюмку и восторженно сообщил:

— Шотландское виски, однако.

— Между прочим, — Лапин приподнял рюмку и посмотрел сквозь нее на свет, — это виски от дистилляции до розлива в бутылки проверяют на качество шесть тысяч два раза.

После этих слов за столом на мгновение установилось почтительное молчание, друзья невольно остановили свой взгляд на «красной куропатке», таинственно мерцавшей на столе тяжелым янтарно-золотистым цветом.

Глава седьмая

Хотел бы я спросить у этого пришибленного классика, как ему пришло в голову восклицание «О утро, как ты благосклонно к молодым!». Со мной этот номер не проходит, мне гораздо легче договориться с вечером. Мое утро начинается в полдень, и оно совсем не обращает внимания на мою молодость. Мне двадцать три, глубокая дряхлость, уже пора задумываться о покое. Но кто же это там буреет и стучится в дверь мою, неужто Капитолина решила взыскать с меня квартплату в не подходящее для этого время дня и года? Иду, иду! Черт, кто это тут валяется рядом со мной? Значит, так, о Боже, как болит голова, ага, брюнетка, нет, не так, надо начинать с головы. Блондинистая голова брюнетки, внизу розовые пятки, размер ноги примерно тридцать пятый. Да иду же, иду! Интересно, как бы выглядело мое лицо, если бы размер ноги у моей соседки по кровати был сорок седьмой? Надо думать, это была бы уже не соседка. А ничего крошка. Иду! Где мои штаны? Ага, вот мои плавки…

— Здравствуйте, Капитолина Витальевна.

— Саша, ты мне балду не пинай, чтобы сегодня вечером все было чики-пики и бабки лежали у меня на столе за три месяца. Иначе щи сипец, я тебя выселю.

Капитолина Витальевна, тридцатилетняя преподавательница музыкального училища по классу духовых инструментов, была похожа на Фаину Каплан в период полового созревания, только гораздо выше ростом и в китайском шелковом халате до пят, в котором она ходила и по двору, благо флигель, снимаемый Сашей, находился в частном секторе. Кроме преподавания в музучилище, Капитолина Витальевна играла на саксофоне-теноре в духовом оркестре Дворца культуры металлургического завода, но денег все равно не хватало, и она сдавала отапливаемый и подключенный к водопроводу флигель в аренду студентам. В данный момент она курила сигарету и, прищурившись, смотрела на своего постояльца, двадцатитрехлетнего, недавно восстановленного в радиотехническом институте, после двухлетнего перерыва на армию, оболтуса, учащегося в институте лишь для того, чтобы оправдывать свой бездельный и разгульный образ жизни.

— Капитолина Витальевна, я, конечно, приложу максимум усилий, чтобы сегодня оплатить арендуемую мною виллу…

— Ты думаешь, я буду пробивать аллилуйю (выражать восхищение) по этому поводу, Саша? — одернула его Капитолина Витальевна. — Это тебе чесать щи, а мне деньги нужны. Не будет, — Капитолина Витальевна хмыкнула, — нарвешься на до-ре-ми-до-ре-до.

— На мой взгляд, неразумно требовать деньги в столь теплое время года, Капитолина Витальевна, наиболее эффективно такое требование в промозглый и слякотный месяц, похожий на декабрь…

— Гони деньги! — ткнула в сторону Саши Углокамушкина сигарету Капитолина Витальевна и, приподнявшись на цыпочки, заглянула через его плечо в глубь флигеля. — Это что там у тебя за морковка в гостях?

— Я еще не выяснил, — с досадой посмотрел на нее Углокамушкин, — вы так внезапно вторглись в арендуемые мною пенаты, что я прямо не знаю.

— Ладно. — Капитолина Витальевна порывисто развернулась и пошла к своему дому в глубине двора за кустами сирени. Остановилась посередине дорожки и, повернувшись к Саше, вновь ткнула в его сторону сигаретой: — Сегодня вечером — бабки за три месяца. Если не тугой, то поймешь, что я не шучу.

— О йес, — поклонился Саша, — мне призрак замка Моррисвиль обещал сегодня много тысяч золотых экю.

— Ну-ну, — усмехнулась элегантная квартиросдатчица, — мне без разницы, лишь бы экю были реальными.

Черт, она настроена серьезно, выгонит без раздумий. А что, если…

— Капитолина Витальевна! — позвал Саша «мисс экстравагантность». — А что, если я вам услугами оплачу?

— Какими это услугами? — вполне угрожающим и вполне заинтересованным голосом спросила остановившаяся Капитолина Витальевна и добавила: — По-моему, ты вплотную подошел к моменту, после которого наступит твое изгнание с применением физического насилия.

— Да нет, — махнул рукой Саша, — не то, что вы подумали.

— Я ничего не подумала, — весело расхохоталась Капитолина Витальевна, слегка порозовев лицом, — гусь ты лапчатый. Говори скорее, что там у тебя.

— Я обладаю даром ясновидения, — сказал Саша Углокамушкин, скромно потупившись.

— Кому это ты пытаешься вкатить телегу, а, перец? — Капитолина Витальевна с интересом посмотрела на Углокамушкина. — Эту байку ты лучше своей морковке рассказывай, а мне надо только сгрести деньги, и не на пиво, как тебе, а просто на то, чтобы на еду хватало.

— Я обладаю даром ясновидения, — серьезно и торжественно повторил Саша. Лицо его побледнело так, что Капитолина Витальевна испуганно прижала ладонь к губам. — Я могу увидеть прошлое и будущее, — не унимался Саша, — я даже могу видеть дороги умерших.

Было, было что-то такое в голосе Саши Углокамушкина, что насторожило бы даже самого циничного скептика. Даже Капитолина Витальевна, провинциально-концептуально-андеграундная джазвумен маньеристского акцента, склонная к лесбийским методам общения в минуты депрессии — мужчинами она интересовалась лишь в благополучные периоды жизни, — даже она почувствовала в его утверждении необъяснимые всплески истины.

— Это же горбыль, Саша? — неуверенно предположила она, но тут же взяла себя в руки, насмешливо прищурилась и присоединила к первому вопросу второй: — Ну а мне зачем париться по этому поводу? Не хочу крошить батон, но мне по фигу твои прогулки с покойниками. Тебе двадцать три года, а ты только прибарыживать шушер на ночь можешь, что говорит о том, что ты обыкновенный лошара и кидала, а это мне вынимает мозги и неинтересно.

— Знаете что, Капитолина Витальевна, — разозлился Саша, — я говорю о ясновидении, но не говорю о том, что не расплачусь с вами сегодня. К тому же ваш фашн-сленг мне не понятен, я говорю только по-русски, московский не изучал.

— Настоящий московский язык уже в коме, — остановила его Капитолина Витальевна, — он умер вместе с последней арбатской бабушкой. Ладно уже, — вдруг успокоилась она, — раз сегодня я бабло сгребу, то и нечего перетирать эту тему. До вечера, ясновидящий. — Она красиво улыбнулась. — И было бы кульно, если бы ты называл меня Капой.

Капитолина Витальевна, словно спохватившись, заспешила, а Саша, неожиданно восхитившись, смотрел ей вслед, пока она не скрылась в доме, и отчетливо понимал, что никакая она не Капитолина Витальевна, а Капа, интересная и талантливая женщина. И будто в ответ на его прозрение, Капа открыла створки окна в спальне и застыла в проеме все в том же халате, но уже в широкополой шляпе вишневого цвета и с саксофоном в руках.

«До-о, — поплыл чистый звук в сторону Саши, — ре-ми-до-ре-до-о…» Саша знал, что именно так профессиональные музыканты посылают друг друга куда подальше.

«Не будь я Саша Углокамушкин, если не говорю правду. Никто не верит, что я обладаю ясновидением. Всем надо денег, пророки никому не нужны. Мне, кстати, тоже деньги нужны. Как говорил великий О'Генри, «если вам нужны деньги, то их нужно взять у людей». Блин, люди. Но только не сейчас, башка как у Ленина — озабочена социальной справедливостью плюс каждому капиталисту по электрическому стулу. Пойду посмотрю, кто это всю ночь возлежал со мной на одном ложе, неплохо было бы увидеть там когда-нибудь Капу. Как я раньше ее не замечал?»

Саша Углокамушкин вошел в комнату и в задумчивости остановился возле разложенного дивана-кровати, глядя на девушку, укутавшуюся в одеяло. Подопечная «братьев» Рогонян по кличке Крейсер Аврора. Саша с интересом похлопал ладонью по ягодицам девушки и, когда она открыла глаза, сухо спросил:

— Я что, за тебя бабки белобрысым армянам платил?

— Нет, — девушка перевернулась на спину, — я с тобой из благодарности пошла.

— Ты что, головой стукнулась? Я ничего не помню, было что между нами?

— Все по нулям, — прикрыв ладонью рот, зевнула Аврора. — Я тебя довела, уложила, раздела и сама спать легла.

— Понятно. — Саша снял брюки и лег рядом с девушкой под одеяло. — Расскажи, о какой благодарности ты со мной говорила. Если это так, то нельзя ли отблагодарить деньгами?

— О деньги, — потянулась в постели Аврора. — Можно и деньгами. — Она взяла со стула сумочку, вытащила пачку денег и, отсчитав десять пятисотрублевок, протянула Саше: — Это благодарность.

Саша взял деньги охотно и одобрительно похлопал девушку по щеке.

— Это на время, — объяснил он свое альфонство. — Я тебе в два раза больше верну. Мне срочно нужно с хозяйкой расплатиться. Спасибо за благодарность, а теперь давай вернемся к любви.

— Ну давай, — легко согласилась Аврора, — куда же от нее денешься!

«Все бы хорошо, когда бы не хотелось лучшего. Интересно, какую такую благодарность я заслужил от симпатичной овцы из стада Рогонянова? Надо вспомнить вчерашний день, кадр за кадром», — думал Саша Углокамушкин, пока Крейсер Аврора ходила обнаженной по флигелю, с интересом рассматривая предметы быта, отягчающие жизнь Саши Углокамушкина.

— Ну что, так и не сообразил, почему я тебе деньги дала и ничего не требую взамен?

— Ты в меня влюбилась, — зевнул в потолок лежащий на спине Саша и уточнил: — Или ты со мной вчера банк по пьяни ограбила, а я забыл об этом.

— Ну ты даешь! — Изумленная Аврора села на край постели и по привычке выгнула спину, демонстрируя пластичную готовность к исполнению профессиональных обязанностей. — Ты в натуре? Или я в натуре, или я даже не знаю кто?

В словесной несуразице, произнесенной Авророй по имени Галя, присутствовала энергетика авантюрной экспрессии, обычной для человека, готовящегося соврать в свою пользу.

— Ну-ну, — подбодрил ее Саша Углокамушкин и наобум ляпнул: — Где остальные бабки?

— А я и не собиралась тебя кидать, — сразу же выдала себя с ног до головы Аврора-Галя, — иначе еще вчера бы слиняла.

— Я тебя проверял, — соврал Саша и на всякий случай криво усмехнулся, — и ты прошла проверку.

ВСЕ лежало под кроватью, задвинутое в самый темный угол. ВСЕ было похоже на полуметровый кожаный кисет странной угловатой наполненности. ВСЕ полностью уложилось в сумму семьсот пятьдесят тысяч наглых и беспардонно-притягательных американских долларов.

— Е…! — откинулся на кровати Саша Углокамушкин и вновь повторил: — Е…!

Немного придя в себя, он с усмешкой посмотрел на успевшую перепугаться Аврору и понял, почему она не убежала вчера. Такой суммой, не имея навыков и смелости, можно подавиться сразу же и насмерть. Саша вспомнил все: пьянку, длившуюся семь дней и начавшуюся сразу же после похорон Лени Светлогорова; каких-то людей, Лену Баландину, сдающую сейчас экзамены в школе и намеревающуюся прийти к нему сегодня вечером; пирсинг на пупке, который она ему сделала на память и который, как ни странно, прижился; драку в трамвае — Саша заступился за Аврору, над которой издевались два юнца мажорно-кулацкого типа, — милицию, убегающую вместе с ним по переулкам всхлипывающую Аврору; ночь, Пушкинскую набережную, запах моря и гари на месте сгоревшего ресторана «Морская гладь»; серый плоский камень, и вот — СЕМЬСОТ ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТЬ ТЫСЯЧ ДОЛЛАРОВ.

— Так, — потянулся Саша Углокамушкин, ощущая, как в его мыслях возникают контуры ПЕРСПЕКТИВЫ. — Начнем с того, что забудем об алкоголе.

Глава восьмая

— По мнению психиатров, все люди сумасшедшие, ты знаешь об этом, сынок? — говорил Иван Максимович Савоев, участковый инспектор городского района Соловки.

— Не то чтобы все, — засомневался Слава Савоев, — но психиатры — точно привернутые.

— Ну да, — неизвестно кому сказал Иван Максимович, — я тебя понимаю. — Он обошел вокруг новенького «вольво» — подарок от жены ко дню рождения и, указывая на него пальцем, спросил у сына: — Как ты думаешь, твоя мама здорова?

— А что? — Слава с недоумением посмотрел на автомобиль. — «Вольво» как «вольво», обычный подарок женщины-олигарха своему мужу-участковому. Мне, допустим, она «Оку» подарить хотела, ты представляешь? — Слава, улыбаясь, посмотрел на отца. — Это то же самое, если бы я по городу на трехколесном велосипеде ездил.

— Ну, — неуверенно протянул Иван Максимович, — я ей выговор и за «Оку» сделаю. А ты на личную машину не рассчитывай, пока не женишься и внука нам не покажешь, а для работы можешь мой «жигуль» брать. — Иван Максимович почесал затылок и уточнил: — Два раза в неделю, в ночное время…

Отец и сын стояли во дворике частного дома родителей Савоевых. Вокруг них был южный май. Щебечущая юная сила тепла и радости, овладев городом, раскрасила его изумрудной зеленью и нежным смущением белого восторга повсеместно цветущих фруктовых деревьев. Сочная и добрая ярость улыбчивой южной природы несла в себе акцент неумолимого жизнеутверждения, настоянного на запахах древнего моря, окружающего город, и буйно самоутверждающихся древних степей, окружающих море.

— Так что, сынок, — пришел к неожиданному для Славы выводу Иван Максимович, — тебе и «Оку», видишь ли, мать предлагает, и я «жигуль» свой жертвую, а ты никак своим родителям помогать в их трудной жизни не собираешься.

— Я собираюсь, — машинально стал оправдываться Слава, — вы только скажите…

— Я верил в тебя, — обрадовался Иван Максимович, доставая из салона «вольво» папку с бумагами. — Возьми, — протянул он папку сыну. — Мы с матерью на пару недель уедем, нужно куму в Краснодаре проведать, а ты вместо меня за участкового побудь. Околоток у меня тихий, люди в основном интеллигентные, да ты сам знаешь: если по ночам с пятницы на субботу и с субботы на воскресенье не ходить в одиночку без оружия да к малолеткам не приближаться, то на Соловках безопасно, как в зрительном зале Дворца культуры во время концерта в честь Дня милиции.

— Но у меня же срочное задание, отец, — стал поспешно отказываться Слава. — Меня Самсонов…

— Я с ним уже переговорил, — остановил его отец. — Он не возражает… — Иван Максимович сделал деликатную паузу. — Не возражает, сынок, чтобы ты без отрыва от основной работы выкраивал часок-другой в обед и вечером для работы с заявлениями граждан на подведомственной мне территории.

Папка участкового уже была в руках Славы, и все разговоры потеряли всякий смысл, но Слава предпринял еще одну отчаянную попытку избежать работы с заявлениями граждан.

— Хорошо, отец, я поработаю, а невеста пусть подождет. Люба ее зовут, хотел вас с ней познакомить завтра. — Слава довольно хмыкнул. — Кажется, она уже забеременела, ну да оно и к лучшему, молод я еще для отцовства, пусть аборт делает.

— Черт! — Иван Максимович пнул колесо «вольво» и, внимательно посмотрев на него, сделал потрясающий вывод: — Кажется, кардан по шву разошелся. Дай сюда. — Он забрал у Славы папку и, бросив ее в салон через опущенное стекло дверцы, объяснил: — Совсем забыл, что кума сейчас не в Краснодаре, в Турцию собралась, так что завтра мы вас ждем, тебя и Любу, в гости. — Он взглянул на часы: — К часу дня. — Слава хотел что-то сказать, но Иван Максимович покровительственно похлопал его по плечу: — Я договорился с Самсоновым. Он тебе на завтра выходной дал.

Разговор Славы с отцом состоялся ранним утром субботы, а вечером этого же дня Слава открыл записную книжку и стал обзванивать знакомых, начав с самой компетентной.

— Таня, это я, Слава, — сообщил он журналистке местной газеты «Городская площадь». — Ты, случайно, не беременная?

— На четвертом месяце, — с первой же фразы призналась журналистка. — Он будет похож на тебя. Я знала, что ты позвонишь, верила, что у ребенка будет отец.

— Так это… — Слава Савоев взял лежащий на столе бутерброд и стал его есть. — Мы же с тобой разбежались после того, как я по оперативным каналам выяснил, что ты лесбиянка.

— Ну и что? — удивилась журналистка. — С кем не бывает, а я полифоничная девушка. И вообще, пока мы тут с тобой болтаем, я уже стала на пятом месяце беременности. Скорее бери паспорт и живо приезжай в редакцию, пойдем в загс заявление подавать, что без толку языком трепать.

Таня Литвинова, Татьяна Кировна Литвинова, когда-то училась с оперативником в одной школе, в одном классе.

— Ну ладно, розовая леди, — доел бутерброд Слава. — Не суй мне в уши рощи соловьиные, а лучше будь другом и найди мне Любу какую-нибудь покрасивее, понаглее, помоложе и слегка, месяца на три, подбеременную. Срочно надо!

— Секунду, — прервала его журналистка, и Слава слышал, как она крикнула кому-то в редакции: — Любочка, иди сюда! Слава… — позвала она Славу. — Восемнадцать лет, Люба, красавица и вообще мулатка.

— Неужто Нефертити? — Слава хорошо знал единственную в городе чернокожую красавицу Любу Кракол. — Она разве беременная?

— Фи, — хмыкнула розовая леди. — Беременность я беру на себя. Ну как, согласен взять в невесты нигерийку по женской линии?

— Да! — восторженно согласился Слава. — То, что надо. Значит, так, раба репортажа, сотвори ее и оформи. Пусть выглядит яркой, морально неустойчивой чернокожей красавицей и месяца на два-три припухшей в области живота. Мне надо папе с мамой завтра представить невесту так, чтобы они стали напрягать все силы для аннулирования этого союза.

— Понятно. — Было слышно, как на том конце провода щелкнули зажигалкой. — Все будет тип-топ. Жених, куда тебе доставить Любочку?

— Давай завтра в двенадцать дня в «Шоколаднице» встретимся?

— Давай, — подражая интонации Лолы Кисс из фильма «Слишком гибкое танго для юной Доминико», приняла предложение журналистка. — Я ее одену в мини-юбку. Как у твоих родителей с нервами и сердцем?

— Лучше в миди, — принял компромиссное решение Слава и спросил: — Ты, я слышал, зуб на Рокецкого имеешь?

— О да! — На этот раз талантливая одноклассница Славы Савоева изобразила интонацию Кристины Флойд из фильма «Стервы пера». — Он меня по пьяни изнасиловал на вечеринке у Дыховичного.

— Не ври, Танька, — оборвал ее Слава. — Скорее наоборот, но все равно прими информацию. Его два дня назад в центре города проститутка Мокшина обокрала. Сейчас Мокшина в розыске, но не за кражу. Ее саму вместе со студенткой Воскобойниковой и девицей Глебовой украли, в смысле они все исчезли в неизвестном направлении. Можешь какую-нибудь сенсацию выдумать в качестве мести. До завтра, одним словом.

— Угу, — воспроизвела журналистка, как ей казалось, интонацию филина, — до завтра.

Начало следующего дня явилось словно незыблемая, освященная тысячелетиями истина: «И будет Судный день». Нет, сам день начался хорошо. Утром Славу разбудил телефонным звонком отец, сын жил отдельно от родителей в однокомнатной квартире, и сказал:

— Бери «вольво», если хочешь, покажи Любочке, что у тебя серьезные намерения и родители не бедные.

— Папа, — растрогался Слава, разглядывая цифры электронных часов стоящего на столике транзистора «Сименс». Было 5:10 утра. — Спасибо за подарок.

— Да не за что, сынок, — успокоил его Иван Максимович, страдающий жаворонкизмом. Его день всегда начинался в пять часов утра зимой и в четыре в теплое время года. — Не такой уж я строгий, чтобы не дать родному сыну до вечера машину. Кстати, не забудь ее вечером вымыть и заправить, перед тем как в гараж ставить. Ты давно проснулся?

— Да нет. — Слава пошевелил большим пальцем ноги, торчащей из-под одеяла. — Я еще сплю, батя. Дай-ка трубочку матери, мне поговорить с ней охота.

— Раз спишь, так и спи спокойно, — почему-то перешел на шепот Иван Максимович. — Взгляни лучше на часы, в такую рань только такие, как ты, остолопы не спят. Ладно, — неожиданно сменил тему разговора Иван Максимович, — ждем вас с Любочкой к часу дня, мама на сегодня все дела отменила.

«Люба, — подумал Слава, положив трубку. — Будет вам не просто Люба, а всем Любам Люба, целое Любище».

Слава попытался заснуть, но скоро понял, что это невозможно. Одуванчиково-золотистая нежность солнца уже прильнула ко всем окнам однокомнатной квартиры. Слава Савоев вскочил с постели, нажал кнопку транзистора и, взяв в руки гантели, начал делать зарядку. Он вышел из растяжки и привязал резиновым жгутом гантели к ногам. В этот момент — Слава уже поднял одну ногу вверх — резиновый жгут, удерживающий гантели, развязался, и через секунду, успев отклонить голову от одной гантели, а вторую сильно откинуть рукой назад, он услышал звон разбиваемого отброшенной гантелей оконного стекла и после небольшой паузы гневный взрыв возмущения с улицы. «Судный день» Славы Савоева наконец-то обозначился.

Иван Максимович, терзаемый жаждой дедовства, вышел во двор и всей грудью вдохнул утренний воздух. Вместе с ним он вдохнул и дым пожара, разрастающегося где-то совсем рядом. Внимательно вглядевшись в сторону столба дыма, участковый понял, что ему пора приступать к своим обязанностям. Горел расположенный в четырех домах от дома Ивана Максимовича особняк Синявского Захара Георгиевича, умудрившегося в черте города жить натуральным хозяйством чуть ли не в промышленных объемах. У него был большой кирпичный дом, во дворе расположились голубятня, птичник, небольшой, на десять поросят, свинарник. Путем склок, стычек и добродушно-изощренной наглости он отвоевал у соседей справа, слева и позади участка по пять метров земли и присоединил их к своим шести парадоксально-дачным соткам почти в центре города, в двадцати метрах от троллейбусной остановки и в сотне метров от отрицающей натуральное хозяйство многоэтажности. Таганрог, как и Рио-де-Жанейро, город контрастов. В нем можно увидеть все, включая море и белый теплоход, можно нос к носу столкнуться с рафинированным, иронично-умным интеллектуалом высшего класса и тут же, буквально в двух шагах от него, схлопотать по физиономии от какого-нибудь недовольного твоим существованием на земле жлоба. Впрочем, в Москве по физиономии можно получить, даже не отходя от интеллектуала, то есть «чисто конкретно» от него лично. Если Москва смогла сконцентрировать в себе ВСЕ, то Таганрог воплотил в себе оставшееся за кадром ВСЕГО. И вот теперь натуральное хозяйство Синявского Захара Георгиевича полыхало со всей силой и со всех четырех сторон. В огне, пожирающем имущество Захара Георгиевича, отсутствовала стихийность начала, зато угадывалась «дружеская» рука со спичкой. Иван Максимович, прибывший к месту пожара за пять минут до приезда пожарной службы, сразу же предположил, что рука, вернее, руки со спичками вполне могли принадлежать Вениамину Смехову, сыну соседа Синявского слева, по кличке Юморист, и Александру Ковтуну, сыну соседа справа, по кличке Колесо. Но он пока не афишировал свои подозрения и подошел с молчаливым сочувствием к застывшему в столбообразной неподвижности Синявскому.

— Все, ты понимаешь, Максимыч, — устало обвел рукой Захар Георгиевич горящее пространство своей собственности, — все медным тазом накрылось.

— Ну что поделаешь, Синявский, не хлебом единым жив человек. Новый дом построишь, Захар, еще лучше этого.

— Крышу три дня назад заменил на новую, — не слушал участкового озаренный всполохами пожара Синявский. — Черепицей стокгольмской покрыл.

— Страховку получишь, государство поможет. — Иван Максимович, увлеченный своими профессиональными задачами, не замечал, что несет какую-то ахинею.

— Поросята сгорели на хрен. Куры, — стал перечислять сосед под звуки сирены приближающейся пожарной машины, — полыхнули ясным пламенем. Баня, — по щеке Захара Георгиевича поползла слеза, — бревенчатая, новая, одно бревно сто пятьдесят рэ, словно свеча восковая истаяла. Кролики мышастые, сорок особей, ошашлычились, и телевизор «Панасоник», — по-настоящему заплакал Синявский, — ляпнулся…

Старший пожарного расчета, хорошо знавший Ивана Максимовича, направился к нему.

— В доме чей-то труп обгоревший, — сообщил он участковому.

— Вот, — покивал головой опустошенный горем Синявский, — папа, простая душа, скрематорился.

— Ты! — опешил Иван Максимович. — Ты! Козел! — окончательно впал в ярость участковый, ибо теперь волей-неволей пожар попадал из простого бытового происшествия в разряд ЧП, повлекшего за собой человеческие жертвы. — Куры, гуси, лопата новая! — передразнил он Синявского. — Скотина бессовестная. Отца родного даже и не вспомнил, а он же в тебе, я помню, души не чаял!

— Прошу вас, — Захар Георгиевич посмотрел почему-то на