1

Закат за широким панорамным окном мастерской угасал, когда художник закончил полотно. Леонид Ланой снял картину с трехногой подставки и оглядел­ся – куда бы ее пристроить, чтобы посмотреть издали, как бы посторонним взглядом? В кабинет нести не хо­телось, там стены занимала «продажка», а здесь, он чувствовал, получилось стоящее. Торопливо составил рядом два стула а ля Людовик и прислонил к их кап­ризно выгнутым спинкам узкое полотно.

Закатное солнце готово было утонуть в водах бухты Тихой.

Прощальный луч осветил верхний этаж дома-баш­ни, что стоял на каменистой сопке и обвевался всеми ветрами. Заглянул он и в мастерскую. Леонид сделал три шага назад, поднял глаза на картину и вздрогнул.

Произошло колдовство. Море на полотне ожило, плеснуло свинцовой рябью. Акулий корпус подводной лодки, шедшей прямо на зрителя, стремительно рас­секал волны.

Вот тогда-то хриплым варварским проклятием ази­атских побережий срединного моря прозвучали слова коренастого и рыжего, судорожно вцепившегося клеш­нями рук в ограждение рубки:

– Шанхар, тарс им манехем!

Высокий спутник коренастого, обезьяноликого, сто­явший справа, сбросил кожаный капюшон альпака, непромокаемой униформы подводников, и злобно ус­тавился на своего создателя красноватыми, тлеющими зрачками змеи. Пожалуй, вряд ли он был рад произо­шедшему чуду.

Ланой тоже не обрадовался метаморфозам Белой Субмарины. Его поразило выражение лица этого ти­па в альпаке, доселе скрытое капюшоном, – в мороси брызг, с широко расставленными глазницами и выпук­лыми, словно от базедовой болезни, глазами с верти­кальными зрачками. И коренастый не отрываясь смот­рел на своего повелителя – Адмирала Тьмы, льстиво, по-шакальи угодливо.

Море продолжало бушевать, слабый шум волн до­летал до широкой комнаты, залитой светом, отражае­мым хитроумными зеркалами за окном. Леонид при­лип к стене, словно эти двое могли спрыгнуть с мости­ка к нему в мастерскую, и с нескрываемым изумлени­ем продолжал рассматривать живой окоем картины, будто не он сам несколько минут назад нанес свинцо­выми белилами последний мазок на кильватерный след дьявольского корабля Глубин.

Подводная лодка стремглав неслась в бушующих просторах, шла уверенно, с каждым мигом приближа­ясь к Владивостоку, разводя буруны острым форш­тевнем. Два исчадия ада с нескрываемой ненавистью внимательно изучали художника. Волны облизывали горбатую палубу белого цвета в грязно-ржавых по­теках и, шипя, скатывались обратно.

«Пятнадцать узлов в час», – машинально опреде­лил Леонид.

Пронзительно выл над лодкой ветер, легким сквоз­няком властвовал в комнате, шевелил сдвинутой што­рой окна. Ему было дано прорваться сквозь плоскость картины вслед выкрику коренастого моряка, ему да еще мельчайшим соленым брызгам.

Но вот луч солнца погас, и волшебство кончилось. За окном дремотно укладывалась на покой дальнево­сточная ночь, вдали, на рейде, все ярче светились огни кораблей.

Леонид, освобождаясь от кошмара ожившего ви­дения, оттолкнулся от стенки и двинулся на кухню. Там, не зажигая света, открыл холодильник, налил себе полстакана можжевеловой водки с запахом дым­ка и залпом выпил. Тяжело опустился на табурет.

Следовало приготовить наскоро ужин – холостяц­кую глазунью, весь день всухомятку, но он все сидел, бросив руки меж колен, и жернова-мысли с каменным стуком ворочались в голове. И в мастерскую не хоте­лось возвращаться, хотя нужно было бы взглянуть на работу при свете люминесцентных ламп. Он часто пи­сал флюоресцирующими западногерманскими крас­ками, те давали потрясающий эффект в темноте. Лео­нид неожиданно почувствовал, что боится еще раз взглянуть на собственную работу.

«Пора кончать, – мелькнула здравая мысль. – Сопьюсь...» И тут же резко нырнул вперед, зло шваркнул дверцей дорогого шведского «розенлева» и снова хватил можжевеловой, зацепив на закуску солидный ломоть соленой семги.

«Сопьюсь...» Придавленная алкогольными градуса­ми мысль эта уже не казалась ему такой отчаянной, и Леонид принялся азартно жевать семгу вместе с креп­кой шкурой.

«А если и так, кому я больно-то нужен, то ли ге­ний, то ли сумасшедший? Кому?..»