Глава четырнадцатая

Немыслимые преграды пришлось преодолевать Рыбневу и Лапкину по пути на восток; коровья лепешка, состоявшая из мертвяков, разрасталась им вслед, уничтожая в пути постройки и укрепления, пожирая и протыкая ложноножками солдат и гражданских. Над головами наших героев пролетели геликоптеры: разбухшие от осознания своей значимости металлические бульдоги с пропеллерами. Запустили ракеты. Землю тряхнуло. Раздались многочисленные взрывы. Впрочем, ни Рыбнев ни Лапкин не верили в их эффективность.

На одном из перекрестков они увидели ревущего мальчишку лет пяти.

— Мама! — кричал чумазый ребенок. — Мамочка!

Лапкин хотел пробежать мимо, но Рыбнев, не говоря ни слова, подхватил мальчонку и понес с собой под мышкой, как чемодан.

— Товарищ майор, ну зачем? — спросил Лапкин на бегу.

— Пока совесть остается — по-другому не могу, — ответил Рыбнев.

Мальчишка реветь перестал: наверно, от неожиданности.

— Я думал, что в федеральной службе дисциплины одни кровопийцы, — признался Лапкин. — А вы, товарищ майор, человек душевный, хоть и очень несправедливо мне тогда в пузо врезали. Может, притворяетесь?

Рыбнев промолчал: при таком темпе движения у него не получалось соблюдать дыхание. А вот Лапкину хоть бы хны. Молодость, мать ее.

— Вот вы, небось, сейчас не к начальству на доклад спешите, — заметил Лапкин, — а невесту свою спасать или больную мамочку. Что, угадал?

— Угадали, рядовой.

Вот и знакомый узкий домик в три этажа с верандой и овальными окнами; дверь выбита и валяется, бесхозная, у крыльца. Рыбнев опустил мальчонку на снег, холодея от страшного предчувствия. Приказал:

— Рядовой, посторожите мальчишку. Я скоро.

— Слушаюсь, товарищ майор.

Рыбнев сделал шаг и наступил на пушистый труп кота Кузьки; тому свернули шею и выкинули на улицу. Рыбнев поднял голову и увидел, что окно на Сашенькиной кухне распахнуто. Рыбнев сразу перехотел заходить, потому что жутко испугался неизбежности; он впервые позволил себе по-настоящему сблизиться с человеком, и по глупости своей строил уже планы на совместную жизнь с Сашей, а тут такое дело…

Рыбнев всё же поднялся в пятую квартиру. Вышел минут через пять с невесомым тельцем на руках. Опустил Сашу на снег, взял Кузьку и положил рядом. Снял шапку.

— Прости, родная моя, похоронить тебя по-человечески не успею; но если выживу, обещаю, вернусь и похороню на дне Махорки, а по поверхности воды пущу розовые лепестки… — Он замолчал, потому что кроме этих сухих слов, подсмотренных в какой-то книжке, ничего придумать не смог; не научен был, как близких хоронить.

Ему показалось, что Сашины глаза дрогнули; нет, только показалось.

— И даже в серую не превращаешься… — прошептал Рыбнев. — А ведь, наверно, хорошо бы было: хотя бы так.

Лапкин сначала молчал. Но с запада донеслись пальба и разрывы, и он решился поднять голос:

— Ну что, товарищ майор, уходим или как?

— Ты уходи, — сказал Рыбнев. — На озере станция есть: может, там пересидишь. Или уедешь подальше отсюда. Только за мальчуганом проследи, хорошо?

— Прослежу, — пообещал Лапкин, хватая мальчишку за руку. — А вы как же, товарищ майор?

— А мне надо кое-кого навестить, — сказал Рыбнев.

Развернулся и побежал.