Глава восемнадцатая

— Теперь, Сократ, повтори в присутствии всех собравшихся здесь то, что ты говорил мне сейчас об этом сорокалетнем юноше.

— Я начну, Протагор, с того же самого, что и тогда, — с того, ради чего я пришел. Вот исторический и диалектический материалист Межеумович, муж Даздрапермы и тайный, не скрывающий этого, агент славного Агатия. Он жаждет проводить с тобою время. И он говорит, что хотел бы узнать, какая для него будет из общения с тобой польза, кроме той, что он получит от присвоения звания академика софистических наук. Вот и все.

— Юноша, — подхватил Протагор, глядя на взволнованного диалектика, — вот какая польза будет тебе от общения со мной: в тот же день, как со мной сойдешься, ты уйдешь домой, ставши лучше, и завтра то же самое; и каждый день, до самой смерти, будешь ты получать что-нибудь, от чего станешь еще совершеннее.

— В том, Протагор, нет ничего удивительного, — сказал Сократ. — Вероятно, и ты — хоть ты и пожилой человек и такой мудрец — тоже стал бы лучше, если бы тебя кто-нибудь научил тому, что тебе не довелось раньше знать. Но дело не в этом, а совсем в другом. А именно: Межеумович знает все, беспрекословно и настойчиво, глубоко и еще глубже, полно и даже через край. Так вот ты и ответь диалектическому юноше и мне на мой вопрос: Межеумович, сойдясь с Протагором, в тот самый день, как сойдется, уйдет от него, сделавшись лучше, и каждый следующий день, до самой, сладостной в таком случае, смерти, будет становиться в чем-то совершеннее, но в чем же именно, Протагор?

Протагор, видимо, еще ни разу не встречался с таким всеобъемлющим интеллектом, как у Межеумовича, потому сдуру не особенно испугался и сказал:

— Ты, Сократ, прекрасно спрашиваешь, а тем, кто хорошо спрашивает, мне и отвечать приятно. Когда Межеумович придет ко мне, я не сделаю с ним того, что сделал бы кто-нибудь другой из софистов: ведь те просто терзают престарелых юношей, так как против воли заставляют их, убежавших от упражнений в науках, заниматься этими упражнениями, уча их вычислениям на пальцах, астрономии Земли, геометрии лепешек и поп-музыке. А тот, кто пришел ко мне, научится только тому, для чего пришел. Наука же эта — смышленость в азартных играх, даже если они государственные, умение наилучшим образом управлять мнением всех других, в том числе и в делах общественных. Благодаря этой науке можно стать всех сильнее и в поступках, и в речах, касающихся не только государства, но и всего остального, что только есть на свете.

— Межеумович может стать умнее самого себя или даже самого славного Агатия?! — пораженно спросил Сократ.

— Славный Агатий тоже брал у меня уроки, — уклончиво ответил Протагор.

— Верно ли я понимаю твои слова? — спросил Сократ. — Мне кажется, ты имеешь в виду идеальное искусство государственного управления и обещаешь делать людей идеальными гражданами.

— Об этом как раз я и объявляю во всеуслышание, Сократ.

— Прекрасным же владеешь ты искусством, если только владеешь: ведь в разговоре с тобой я не должен говорить того, чего не думаю. Я полагаю, Протагор, что этому искусству нельзя научиться, но, раз ты говоришь, что можно, не знаю, как не верить. Однако я вправе сказать, почему я считаю, что этому искусству нельзя научиться, и что люди не могут передать его людям.

— Не могут — заставим! — неожиданно вступил в разговор Межеумович. — А не захотят — в расход!

Протагор вздрогнул при этих словах, а Сократ как ни в чем ни бывало продолжал:

— Я, как и все прочие сибирские эллины, признаю сибирских афинян безусловно и беспредельно мудрыми. И вот я вижу, что когда соберемся мы в городской Думе, то, если городу нужно что-нибудь делать по части строений, мы призываем в советники по делам строительства зодчих, если же по корабельной части, то корабельщиков, и так во всем том, чему, по мнению сибирских афинян, можно учиться и учить. Если же станет им советовать кто-нибудь другой, кого они не считают мастером, то, будь он хоть красавец, богач и знатного партийного рода, его совета все-таки не слушают, но поднимают смех и шум, пока либо он сам не оставит своих попыток говорить и не отступится, ошеломленный, либо стража не стащит и не вытолкает его вон по приказу спикера и его заместителей. Значит, в делах которые, как они считают, все зависит от мастерства, сибирские афиняне поступают таким образом.

— А как же иначе, — сказал Протагор.

— Никак иначе, — подтвердил и Межеумович.

— Когда же надобно совещаться о чем-нибудь, касающемся управления городом, то всякий, вставши, а то и сидя, подает совет, будь то плотник, банкир, медник, журналист, сапожник, миллионер, сапожник, спортсмен, купец, ученый-физик, судовладелец, богатый, бедняк, благородный партиец, безродный беспартийный, и никто не укоряет его из-за того, что он не получил никаких знаний и, не имея учителя, решается все же выступить со своим советом, потому что, понятное дело, сибирские афиняне считают, что ничему такому обучить нельзя. Более того, они уверены, что всё и досконально знают в деле управления государством. И только игра в футбол может сравниться с управлением государством. И там, и тут каждый сибирский афинянин считает себя главнейшим и окончательнейшим специалистом! Спроси любого, Протагор.

— Да, да! — раздалось со всех сторон. — Если в чем мы и разбираемся, так это — в футболе и государственных делах!

— Так вот, Протагор, — сказал Сократ, — я не верю, чтобы можно научиться добродетели управления государством. Однако, слыша твои слова, я уступаю и думаю, что ты говоришь дело. Я полагаю, у тебя большой опыт, ты многому научился, а кое-что и сам открыл. Так что, если ты в состоянии яснее нам показать, что добродетели можно научиться, не скрывай этого и покажи.

— Скрывать, Сократ, я не буду, — сказал Протагор. — Но как мне это вам показать? С тех пор как человек стал причастен божественному уделу, только он один из всех живых существ благодаря своему родству с богом начал признавать богов и принялся воздвигать им алтари и кумиры.

— А! — вскричал тут Межеумович. — Опять боги и кумиры! Видать, ничем из ваших голов не выбить эту дребедень! Разве вы не знаете, что Отец упразднил всех богов, а все до единого его Продолжатели поставили кумиры самому Отцу. А теперь уже и серый народ Сибирских Афин ставит ему статуи, бюсты и прочие изваяния из гипса и глины, где ни попадя!

— Уж и не знаю, Протагор, сможешь ли ты чему-нибудь научить столь многоумного материалистического диалектика? — сказал Сократ. — Но все же продолжай.

— И вот стали люди стремиться жить вместе, — продолжил несколько сбитый с толку Протагор, — и строить города для своей безопасности. Но чуть они собирались вместе, как сейчас же начинали обижать друг друга, потому что не было у них умения жить сообща. И снова приходилось им расселяться и гибнуть.

— Коммуния! Коммуналка! Вот чего им не хватало! — заявил Межеумович.

Протагор снова запнулся, но устоял, выправился и продолжил:

— Тогда Зевс, испугавшись, как бы не погиб весь наш род, ввел среди людей стыд и правду, чтобы они служили украшением городов и дружественной связью.

— Какой Зевс?! Какой стыд?! Какая правда?! — вскричал неумолимый Межеумович. — Есть только партийная правда! А кто не причастен ей, того убивать, как язву общества! И никакого Зевса, тем более — стыда!

Протагор, видимо, решил сделать вид, что не замечает диалектического материалиста.

— Так-то, Сократ, и вышло по этой причине, что сибирские афиняне, как и все остальные люди, когда речь заходит о плотничьем уменье или каком-нибудь другом мастерстве, думают, что лишь немногим пристало участвовать в совете, и, если кто не принадлежит к этим немногим и подает совет, его не слушают, как ты сам говоришь — и правильно делают, замечу я. Когда же они приступают к совещанию по части гражданской добродетели, тут они слушают, как и следует, всякого человека, так как всякому подобает быть причастным к этой добродетели, а иначе не бывать государствам. Вот в чем, Сократ, здесь дело.

— Сейчас что-нибудь скажу, — заявил Межеумович, обдумывая сказанное Протагором. И, нашарив-таки необходимые мысли, действительно, сказал: — Когда дело касается справедливости и прочих гражданских добродетелей, тут даже если человек, известный своей несправедливостью, вдруг станет сам о себе говорить всенародно правду, то такую правдивость, которую в другом случае признали бы рассудительностью, все сочтут безумием. Ведь считается, что каждый, каков бы он ни был на самом деле, должен провозглашать себя справедливым, а кто не прикидывается справедливым, тот не в своем уме. Поэтому необходимо всякому так или иначе быть причастным справедливости, в противном случае ему не место среди людей.

Тут даже Протагор разинул рот. Видать, Межеумович выразил его мысли так точно и разумно, как он сам не смог бы сделать.

— Вот я и говорю, — как-то вяло начал он, — раз считается, что всякий человек причастен к этой добродетели, значит, можно всякого признать советчиком, когда о ней идет речь. А еще я попытаюсь доказать, что добродетель эта не считается врожденной и возникающей самопроизвольно, но что ей научаются, и если кто достиг ее, то только прилежанием.

— И вовсе не прилежанием вдалбливают добродетель в людей, — возразил диалектический Межеумович, — а наказанием. Если ты, Протагор, пожелаешь вдуматься, в чем смысл наказания, то увидишь, что люди считают добродетель делом плевым. Никто ведь не наказывает преступников, имея в виду лишь уже совершившееся беззаконие. Такое бессмысленное мучительство было бы зверством. Кто старается наказывать со смыслом, тот казнит не за прошлое беззаконие — ведь не превратит же он совершенное в несовершившееся, — но во имя славного будущего, чтобы не совершал преступления ни этот человек, ни другой, глядя на наказание. Кто придерживается подобного рода мыслей, увеличивая как можно больше количество тюрем, концлагерей, доносчиков и лояльных исполнителей этих наказаний, тот признает, что добродетель еще не умерла в человеке и может быть вырвана из него с корнем. По крайней мере, в принципе. Вот и сибирские афиняне, под руководством бессмертных идей Отца и всех до единого его Продолжателей, наказывая и карая не только там, где нужно, но, в основном, где и не нужно, приближают тем самым светлое будущее, где добродетель достигнет совсем уже невообразимого размера и объема.

Тут все очумели, кажись, от великолепия идей Межеумовича. И лишь один Протагор, совсем, видать, лишившийся разума в результате дискуссии, сказал:

— Итак, Сократ, мне кажется, я достаточно ясно показал тебе, что твои сограждане не без основания выслушивают советы по общественным вопросам и футбольным делам и от медника, и от журналиста, и от сапожника, и от диалектического материалиста и считают добродетель тем, что нельзя ни подготовить, ни привить воспитанием.

— Точно, — заключил Межеумович. — Только принуждением! Надо не учить, а наказывать! Будь то ребенок, мужчина или женщина, — пока тот, кого наказывают, не исправится в гробовую доску, и если, наконец, он, несмотря на наказания и болезненные поучения, не слушается, его надо как неизлечимого убивать!

Никто не возражал, но, почему-то, и не аплодировал.

— Если какой-нибудь человек представляется вам самым несправедливым среди тех, кто воспитан меж людьми в повиновении законам, он все-таки справедлив и даже мастер в вопросах законности, если судить о нем по сравнению с людьми, которые не прошли воспитания в тюрьмах и лагерях. Вы, Сократ и Протагор, избалованы, потому что здесь, в Сибирских Афинах, все учат добродетели, кто во что горазд. Но если кто хоть немного лучше вас умеет вести людей вперед по пути добродетели, нужно и вам быть довольными. Думаю, что я больше прочих людей могу быть полезен другим и помочь им стать достойными людьми.

Межеумович замолк, а я, уже давно им завороженный, все смотрел на него, словно он сейчас еще что-нибудь скажет, и боялся это пропустить. Когда же я заметил, что он и в самом деле кончил, кое-как насилу очнулся.

— Как мне благодарить тебя, многоумный Межеумович, что ты уговорил меня прийти сюда? — сказал Сократ. — Нет для меня ничего дороже возможности услышать то, что я услышал от Протагора с твоими комментариями. Прежде я считал, что хорошие люди становятся хорошими не от человеческого попечения. А теперь вы оба убедили меня в обратном. Раньше-то я, если начинал с кем-нибудь беседу об этом самом же предмете, то слышал речи, достойные Отца и всех до единого его Продолжателей, но стоило мне обратиться к ним с вопросом, они, словно книги, были не в состоянии вслух ни ответить, ни самим спросить. А когда я переспрашивал хоть какую-нибудь мелочь из того, что они сказали, они отзывались, словно медные сосуды, которые, если по ним ударить, издают долгий протяжный звук, пока кто-нибудь не ухватится за них обеими руками. Вот так и бывает с ораторами: даже когда их спрашивают о мелочах, они растягивают свою речь, как долгий пробег. А вот Протагор с Межеумовичем хоть и умеют, само собой ясно, говорить длинные и прекрасные речи, однако умеют и кратко отвечать на вопросы, а задавая вопросы сами, выжидать и выслушивать ответ. Это дано лишь немногим.

— Ничего-то ты, Сократ, не понял, — заявил Межеумович. — Ты что и вправду думал, что я могу чему-нибудь научиться у софиста Протагора?

— Как такая дурная мысль могла придти мне в голову? — возразил Сократ.

— Я тебя на крючок поймал! Ты-то полагал, что мне и вправду нужно свидетельство от Протагора, подтверждающее мою всеобъемлющую диалектическую мысль, а мне всего лишь нужно было показать, что твой Протагор, вместе со всеми софистами в придачу, ничего не стоит против моей мыслительной способности. Вот в присутствии множества свидетелей я это и доказал. И теперь все газеты Сибирских Афин выйдут с большими шапками: “Новая победа диалектического и исторического Межеумовича!” И пойдем мы теперь вперед еще более крупными семимильными шагами! И достигнем и даже перегнем!

Тут все бросились поздравлять Межеумовича, кроме Протагора, разумеется. Тот-то сидел, как в воду опущенный.

— Вперед, к победе! — заорал Межеумович и вывел за собой широкие массы новых приверженцев Самого Передового в мире учения на узкую и кривую улицу.

— Спасибо, Сократ, — сказал Протагор. — Ловко это у тебя получилось.

— Признаюсь, что Межеумович обвел меня вокруг пальца, как младенца. Но не скорби в безудержной печали. Двое слушателей-то у тебя осталось. И если у тебя еще есть, что сказать, мы с глобальным человеком к твоим услугам. Вечером и встретимся.