Глава тридцатая

— Сказать-то мне, беспредельный Межеумович, действительно нечего. Я ведь ничего не знаю. А вот спросить есть что…

— Так спрашивай, — разрешил диалектик. — Я отвечу на все твои вопросы.

— Я уже давно понял, что ты, многоумный Межеумович, знаешь все.

— Да, — важно подтвердил материалист.

— И тем не менее, ты все же продолжаешь заниматься диалектической наукой?

— Продолжаю, Сократ, как заповедовал нам Отец и Основатель.

— И для чего же ты мучаешься?

— Как так?! Почему это я мучаюсь?!

— Но ведь, похоже, вечный ты Межеумович, люди ищут не то, что им известно, но лишь то, что им неведомо. Однако, если тебе эти мои речи покажутся пустым словопрением, не относящимся к делу и начатым ради одного только пустопорожнего разговора, рассмотри все же следующий вопрос: не видится ли тебе, что дело обстоит именно так, как сейчас было сказано? В самом деле, разве ты не знаешь, что характерно для геометрии? Когда геометрам неизвестно относительно диагонали, действительно ли она диагональ или нет, они вовсе не стремятся это выяснить, но узнают, каково отношение ее длины к сторонам площади, кою она пересекает. Не это ли они исследуют относительно диагонали?

— Именно это, — легко согласился диалектик.

— Далее, разве ты не знаешь, умнейший из умнейших, за исключением славного Агатия, конечно, что геометры стремятся с помощью рассуждения выяснить величину удвоенного куба? Они не выясняют, является ли куб кубом, ибо это им известно. Не так ли?

— Так, Сократ? А к чему ты все это плетешь?

— Значит, тебе известно также, что Отец и Основатель и все его Продолжатели, многословно рассуждающие о Пространстве и Времени, выяснили относительно их все до самых незначительных мелочей?

— Как не знать это мне, выдающемуся диалектическому материалисту.

— Значит, хитроумный Межеумович, ты согласишься со мною и относительно всего прочего: никто из людей не стремится изыскивать то, что им известно, но выясняют они скорее то, что им неведомо?

— Ты говоришь прописные истины, Сократ.

— А что мне, неучу, остается. Я вот только не пойму одного: если вы со славным Агатием превозмогли в себе все науки, то почему вы пытаетесь узнать еще что-то? Исправляете квантовую механику и теорию относительности! Собираете безмерные Времена и Пространства! Пытаетесь добыть денег хотя бы на один презерватив, чтобы не заразиться насморком!

— Но, но, Сократ! — возмутился славный Агатий. — Ты меня с Межеумовичем не путай! Он сам по себе, я — сам по себе!

— Сортиры надо общественные строить повсеместно! — неожиданно заявил император Флавий Веспасиан. — И взимать за испражнения деньги! А то сами засрали Сибирские Афины, а сваливаете все на собак!

— Вот, вот! — воскликнул Сократ. — Это дело! А то все астрономия, космология с космогонией!

— Ты что, Сократ, — с угрозой сказал славный Агатий, — упрекаешь меня в том, что моя недавняя критика варварской астрономии была пошлой?! Так вот я произнесу похвалу материалистической астрономии в твоем же духе. Ведь, по-моему, всякому ясно, что она заставляет вкладчика Времени взирать ввысь и ведет его туда, прочь от всего суетного.

— Возможно, что всякому это ясно, кроме меня. Мне-то не кажется, что это так.

— А как же тебе кажется?

— Если заниматься астрономией таким образом, как те, кто возводит ее до степени материалистической философии, то она даже слишком обращает наши взоры вниз.

— Что ты имеешь в виду?

Зал слегка забыл про бесплатные бордели и поход на несуществующую в природе Персию. Голос Сократа, хоть и из первого ряда, но раздавался снизу, как бы из Аида, а голос славного Агатия — бесспорно сверху, как бы из Эмпирея.

— Великолепно ты, славный Агатий, по-моему, сам для себя решил, что такое наука о вышнем. Пожалуй, ты еще скажешь, будто если кто-нибудь, запрокинув голову и разглядывая узоры на потолке, при этом кое-что распознает, то он видит это при помощи мышления, а не глазами. Возможно, ты думаешь правильно, я-то ведь простоват и потому не могу считать, что взирать ввысь нашу душу заставляет какая-либо иная наука, кроме той, что изучает бытие и незримое. Глядит ли кто, разинув рот, вверх или же, прищурившись, вниз, когда пытается с помощью ощущений что-либо распознать, все равно, утверждаю я, он никогда этого не постигнет, потому что для подобного рода вещей не существует познания и душа человека при этом смотрит не вверх, а вниз, хотя бы он даже лежал навзничь на земле или плыл по морю на спине.

— Да, поделом мне досталось от Сократа! — притворно ужаснулся славный Агатий. — И как же, по-твоему, следует изучать астрономию в отличие от того, как это указывает делать диалектический материализм и теория вкладов Времени?

— А вот как. Эти узоры на небе, украшающие область видимого, надо признать самыми прекрасными и совершенными из подобного рода вещей, но все же они сильно уступают вещам истинным с их перемещением друг относительно друга, происходящими с подлинной быстротой и медленностью, согласно истинному числу и во всевозможных истинных формах, причем перемещается все содержимое. Это постигается разумом и рассудком, но не зрением. Или, по-твоему, именно им?

— Нет, не только зрением, — вымученно согласился славный Агатий.

— Значит, небесным узором надо пользоваться как пособием для изучения подлинного бытия, подобно тому как если бы нам подвернулись чертежи Дедала или какого-нибудь иного мастера, пусть даже все на свете превозмогшего Межеумовича, либо художника, отлично и старательно вычерченные. Кто сведущ в геометрии, тот, взглянув на них, нашел бы прекрасным их выполнение, но было бы смешно их всерьез рассматривать как источник истинного познания.

— Чем это тебе, Сократ, не понравились мои чертежи?! — обиделся диалектик. — Они ничем не хуже чертежей Дедала, хотя я никогда даже на уроках в школе не опускался до черчения!

— Да я ведь просто к примеру…

— И что это за примеры у тебя такие сякие!

— А разве, по-твоему, нечертежеспособный Межеумович, не был бы убежден в этом и подлинный астроном, глядя на круговращение звезд? Он нашел бы, что все устроено как нельзя более прекрасно, — ведь так создал демиург и небо, и все, что на небе: соотношение ночи и дня, их отношение к месяцу, а месяца к году, звезд — ко всему и друг к другу. Но он, конечно, будет считать нелепым того человека, который полагает, что все это всегда происходит одинаково и ни в чем не бывает никаких отклонений, причем будет всячески стараться добиться здесь истины, между тем как небесные светила имеют тело и воспринимаются с помощью зрения.

— О чем это ты, Сократ? — спросил диалектик.

— Значит, мы будем изучать астрономию так же, как геометрию, с применением общих положений, а то, что на небе, оставим в стороне, раз мы действительно хотели освоить астрономию и использовать еще неиспользованное разумное по своей природе начало нашей души.

— Да ведь это он идеализм Эйнштейна защищает! — воскликнул славный Агатий.

— Давайте сортиры начнем строить, — предложил император Флавий Веспасиан. — А то ведь засерут все! Особенно в дни празднеств и пивопитий!

— Нет! Сначала теорию относительности! — воскликнул Межеумович. — Ну, Сократ! Ну, Сократ! Вот подвел, так подвел! И ведь живешь ты хуже всех, в холоде и голоде. Но эти лишения тебя, видать, никак не могут доканать!

— Сносить лишения, — ответил Сократ, — мне помогает привычка не думать о них. Погрузивши мысль в себя самого, иду я, в забвении усталости, как бы во сне, занятый одолевающими меня загадками жизни: что есть Космос, зачем рассеяны по небу мириады хрустальных сверкающих звезд, что они такое, звезды, что Земля, природа, откуда появилась мысль, и почему Боги-Олимпийцы, породившие людей, как говорят, по образу и подобию своему, преспокойно дозволяют людям истреблять свое подобие в мучительных, смертельных войнах?

— Ну-ка, ну-ка! — поощрил Сократа славный Агатий. — Давай, Сократ, на трибуну!

— А сортиры?! — напомнил император Флавий Веспасиан.

Надо заметить, что сенатор Гай Юлий Кесарь и принцепс Марк Аврелий после обеденного перерыва как бы только своей материальной оболочкой присутствовали на симпозиуме. А мысли их витали где-то далеко. Настолько далеко, что с виду казалось, будто гости крепко спят. И лишь Даздраперма слушала все с неподдельным интересом, надеясь извлечь из всего услышанного какую-нибудь пользу для своего “Высоконравственного блудилища”.

Сократ на трибуну не взошел, хотя встал и повернулся лицом к заинтригованному залу, на некоторое время забывшему и о бесплатных борделях и о войне с постоянно куда-то ускользающей Персией.

— Я расскажу вам о том, что приключилось со мной во время этого исследования, которое длилось всю мою жизнь. Если что из этого рассказа покажется полезным Аристоклу и глобальному человеку, — они ведь еще молоды! — вы можете использовать это для подкрепления своих взглядов. А взгляды, как мне кажется, у них начинают появляться и бурно бродят, как брага перед тем, как ее запустят в самогонный аппарат.

Что-то в моей голове действительно бродило, но до очищенного спирта идей, пожалуй, было еще далеко.

— Тогда слушайте, — продолжил Сократ. — Однажды мне кто-то рассказал, как он вычитал в книге Эйнштейна, что всему в мире сообщает порядок и всему служит причиной Ум. И эта причина мне пришлась по душе, я подумал, что это прекрасный выход из затруднений, если всему причина — Ум. Я решил, что если так, то Ум-устроитель должен устраивать все наилучшим образом и всякую вещь помещать там, где ей лучше всего находиться. И если кто желает отыскать причину, по которой что-либо рождается, гибнет или существует, ему следует выяснить, как лучше всего этой вещи существовать, действовать или самой испытывать какое-либо воздействие. Исходя из этого рассуждения, человеку не нужно исследовать ни в себе, ни в окружающем ничего иного, кроме самого лучшего и самого совершенного. Конечно, он непременно должен знать и худшее, ибо знание лучшего и знание худшего — это одно и то же знание. Рассудивши так, я с удовольствием думал, что нашел в Эйнштейне учителя, который откроет мне причину бытия, доступную моему разуму, и прежде всего расскажет, плоская ли Земля или круглая, а, рассказавши, объяснит необходимую причину — сошлется на самое лучшее, утверждая, что Земле лучше всего быть именно такой, а не какой-нибудь еще. И если он откроет мне все это, думал я, я готов не искать причины иного рода. Да, я был готов спросить у него таким же образом о Солнце, Луне и звездах — о скорости их движения относительно друг друга, об их поворотах и обо всем остальном, что с ними происходит: каким способом каждое из них действует само или подвергается воздействию. Я ни на миг не допускал мысли, что, назвавши их устроителем Ум, Эйнштейн может ввести еще какую-нибудь причину помимо той, что им лучше всего быть в таком положении, в каком они находятся. Я полагал, что, определив причину каждого из них и всех вместе, он затем объяснит, что всего лучше для каждого и в чем их общее благо. И эту свою надежду я не отдал бы ни за что! С величайшим рвением принялся я за книги Эйнштейна, чтобы поскорее их прочесть и поскорее узнать, что же всего лучше и что хуже.

Но с вершины изумительной этой надежды, дорогие диалектические материалисты, я стремглав полетел вниз, когда, продолжая читать, увидел, что Ум у него остается без всякого применения и что порядок вещей вообще не возводится ни к каким причинам, но приписывается — совершенно нелепо — воздуху, эфиру, воде и многому другому. То же и у современных ученых и философов. Или некое гравитационное поле, управляющее движением планет, или слабое и сильное взаимодействия в микромире, ответственное за построение атомов Левкиппа и Демокрита. Всюду какая-то мертвая, бездушная, без-умная сила, которая, якобы может сама собой породить красоту и порядок. Да с какой стати! На мой взгляд, это все равно, как если бы кто-то сперва объявил, что всеми своими действиями Сократ обязан Уму, а потом, принявши объяснять причины каждого из них в отдельности, сказал: “Сократ сейчас стоит здесь потому, что его тело состоит из костей и сухожилий и кости твердые и отделены одна от другой сочленениями, а сухожилия могут натягиваться и расслабляться и окружают кости — вместе с мясом и кожею, которая все охватывает. И так как кости свободно ходят в своих суставах, сухожилия, растягиваясь и напрягаясь, позволяют Сократу сгибать руки и ноги. Вот по этой-то причине он и стоит теперь здесь, согнувшись. И для беседы нашей можно найти сходные причины — голос, воздух, слух и тысячи иных того же рода, пренебрегши истинными причинами — тем, что уж раз сибирские афиняне и гости почли за лучшее послушать меня, старика, я в свою очередь счел за лучшее стоять здесь, счел более справедливым остаться на месте и понести за свое выступление то наказание, какое они мне назначат. Да, клянусь собакой, эти жилы и эти кости уже давно, я думаю, были бы где-нибудь в Старотайгинске или Новоэллинске, а то и в самой, не открытой еще Колумбом Америке, увлеченные ложным мнением о лучшем, если бы я признал более справедливым и более прекрасным, что бы со мной ни случилось, оставаться здесь, в Сибирских Афинах.

Нет, называть подобные вещи причинами — полная бессмыслица. Если бы кто говорил, что без всего этого — без костей, сухожилий и всего прочего, чем я владею, — я не мог бы делать то, что считаю нужным, он, возможно, и говорил бы верно. Но утверждать, будто они причины всему, что я делаю, и в то же время что в данном случае я повинуюсь Уму, а не сам выбираю наилучший образ действий, было бы крайне необдуманно. Это значит не различать между истинной причиной и тем, без чего причина не могла бы быть причиною. Это последнее толпа, как бы ощупью шаря в потемках, называет причиной — чуждым, мне кажется, именем. И вот последствия: одни изображают Землю неподвижно покоящейся под небом и окруженную неким электромагнитным вихрем. Благодаря этому электромагнитному водовороту устойчивость ее можно сравнить с устойчивость воды в кружке, которая не выливается при круговом вращении. Для других она что-то вроде мелкого корыта, поддерживаемого основанием из гравитационного поля. Для третьих она представляется круглой песчинкой в безбрежном и бесконечном океане пространства, незначительной и никому ненужной. Но силы, которая наилучшим образом устроила бы все так, как оно есть сейчас, — этой силы они не ищут и даже не предполагают за ней великой божественной мощи. Они надеются в один прекрасный день открыть какое-нибудь новое физическое поле, вроде торсионного, суперсимметрию или раздувающийся сам по себе вакуум, словом, изобрести Атланта, еще более мощного и бессмертного, способного еще тверже удерживать все на себе, и нисколько не предполагают, что в действительности все связуется и удерживается благим и должным. А я с величайшею охотою пошел бы в учение к кому угодно, лишь бы узнать и понять такую причину. Но она не далась мне в руки, и я сам не сумел ее отыскать, и от других ничему не смог научиться.

А я вдруг понял, чего хочет Сократ. Он хочет сделать предметом философии познания само познание. Все бытие, лишенное собственного разума и смысла, вытеснено из этого предмета, исключено из него. Сократовская философия имеет дело не с бытием, но со знанием о бытии. И это знание — результат познания в понятиях божественной по своему характеру причины, а вовсе не эмпирического изучения вещей и явлений материального мира.

Да, тут Сократу с Межеумовичем, да и со всем диалектическим материализмом было не по пути.

Понятия в концепции Сократа — это не результат одних только мыслительных усилий познающего субъекта, не просто объективный феномен человеческого мышления, но некая умопостигаемая объективность разума.

Понимал ли он сам, к чему пришел?!

— Значит с идеализмом Эйнштейна и других физиков и философов-варваров тебе, Сократ, не по пути? — с каким-то победным чувством спросил Межеумович.

— Не совсем так… Просто, это не то, что я искал всю жизнь.

— А диалектический материализм? Уж этот-то тебе должен был бы понравиться!

— А диалектический материализм — это то, чего я не хотел бы найти, — ответил Сократ.

— То-то же! — победоносно заявил Межеумович, но тут же и спохватился. — Сократ! Да ты… Да тебя…

Что тут началось! На Сократе только что гиматий не разорвали. И разорвали бы, да император Флавий Веспасиан вовремя сказал:

— А теперь всем копать выгребные ямы!

Но, видать, не философское это было занятие, сооружать сортиры. Научная рать бросилась к дверям, на выход.

— А постановление симпозиума?! — крикнул Межеумович.

— Постановление следующее, — сказал славный Агатий. — Одержана очередная победа материализма над идеализмом!

— И принято единогласно, — подхватил Межеумович.

— А как же, — согласился проснувшийся Марк Аврелий. — Только так!

— По бабам, что ли, пойдем? — проснулся и сенатор Гай Юлий Кесарь.

— Уже и девки расшеперились в томительном ожидании, — объявила Даздраперма.

А я все сидел и не знал, что делать, только головой крутил. Ученые все-таки выдавили друг друга из зала. Гости из президиума тоже удалились. Даже ненавистный мне Аристокл куда-то исчез. Остались лишь мы с Сократом, да славный Агатий с многоумным Межеумовичем.

Но вот и хронофил засобирался, не приглашая, между прочим, диалектика с собой.

— А я? — нервно спросил материалист.

— А ты продолжай дружбу с Сократом. Что тебе еще остается?

— Я же ведь стараюсь!

— Ну, постарайся еще немножечко. А к ночи, глядишь, и я к Сократу в гости загляну.

Обобщающая троица образовалась, правда, как всегда без денег.

— Пошли к тебе, Сократ, — сказал я. — Ведь и Протагор в гости обещал зайти.

— Как не пойти, — согласился Сократ.

Мы вышли на улицу, но ничего интересного на ней уже не было, киоски и урны догорали последним пламенем, ученая рать разбегалась по борделям и блудилищам.