ЧАСТЬ 1

ГЛАВА ПЕРВАЯ, дающая некоторые предварительные пояснения

Мой письменный стол стоит у самого окна. Я пишу и вижу, как на перекрестке, на углу Благовещенского переулка, несколько прохожих читают наклеенную на сером дощатом заборе газету. Дальше на фоне хмурого зимнего неба высятся кирпичные, еще не облицованные новые дома Большой Садовой. Изредка по тротуарам переулка проходят неслышным шагом пешеходы, зябко подняв воротники. Совсем редко прогрохочет грузовик, и снова наступает тишина. Лениво падает сухой снежок.

Но стоит мне только задуматься, и я снова вижу знойные улицы далекого Бакбука, кружевные мосты и необъятные причалы Города Больших Жаб — главного торгового порта и столицы Аржантейской республики. Снова передо мной проходят герои моего повествования. Некоторых из них я люблю, других не только люблю, но и уважаю, к иным отношусь с презрением, иных ненавижу. Но обо всех них я собираюсь писать правду и только правду.

Пусть читатели не посетуют на меня за то, что я утаю фамилию и профессию человека, посвятившего меня в подробности удивительной истории доктора Попфа и его изобретения. Я не вправе рисковать судьбой смелого и бескорыстного человека. Публикуя свою рукопись, я навсегда отрезаю себе возможность вторично побывать в Аржантейе. Тамошнее военное министерство, не говоря уже о господине Примо Падреле и некоторых других весьма влиятельных персонах, примет, конечно, все меры, чтобы не допустить меня туда. Очень может быть, что кому-нибудь придут в голову и более агрессивные мысли в отношении автора этого повествования. Но я знаю, на что иду.

ГЛАВА ВТОРАЯ, доктор Стифен Попф прибывает в Бакбук

Несколько слов о погоде, стоявшей в Бакбуке в этот день. Через некоторое время при обстоятельствах, которые станут известны читателю далее, кое-кто попытался найти в ней грозные знамения, предвещавшие все, что произошло в этом городе несколько месяцев спустя.

Действительно, на протяжении трех суток, предшествовавших переезду четы Попфов в Бакбук, дождь лил, как из бочки. Потом дождь прекратился, но небо оставалось покрыто сплошными низкими тучами, которые плотно, как будто навсегда, приросли к угрюмому горизонту. Изредка доносился отдаленный грохот грома, бледные зарницы вспыхивали над западной окраиной города. Было душно, как в прачечной.

Однако авторы невежественной и неискренней болтовни об этих дурацких предзнаменованиях забывают, что как раз к шести часам вечера неожиданно подул ветерок, и тучи стали быстро расходиться. Оранжевые потоки солнечных лучей хлынули на Бакбук, и на фоне пламеневшего заката экспресс, которым прибыли Стифен и Береника Попф, промелькнул точеным игрушечным силуэтом. В городе стало светло, свежо и празднично.

Минут через пятнадцать к запертому коттеджу покойного доктора Прадо подкатила наемная машина. Из нее вышли двое: коренастый мужчина лет тридцати двух в серой шляпе, сдвинутой на затылок, и стройная, пышноволосая брюнетка с миловидным, но незначительным лицом. На вид ей можно было дать не больше двадцати двух лет, хотя на самом деле ей уже пошел двадцать шестой. Мужчина рассчитался с шофером, который помог ему внести в коттедж несколько объемистых, но неказистых чемоданов. Затем он приподнял шляпу, с шутливой, преувеличенной галантностью предложил руку своей даме и, видимо бодрясь, промолвил:

— Прошу вас, сударыня, проследовать в свой небоскреб.

То ли сударыня не понимала шуток, то ли она не была расположена поддерживать шутливую беседу, но вместо ответа она только глубоко вздохнула.

— Ничего, старушка, — продолжал, не унывая, ее спутник, — превосходный домик и как будто неплохие соседи.

Из этих слов читателю легко заключить, что вновь прибывшие состояли между собой в законном браке. К этой же вполне правильной мысли пришла и супруга аптекаря Бамболи. Аптека находилась как раз напротив дома покойного Прадо.

Мадам Бамболи некоторое время с интересом наблюдала за тем, как новые обитатели этого дома осматривали его снаружи, а потом подозвала своего супруга, возившегося около стойки.

— Посмотри-ка, Морг, вот они наконец и приехали.

Она помолчала несколько мгновений и с видимым осуждением добавила:

— Вот уж никогда бы не подумала, что столичные дамы так выглядят!

Господин Морг Бамболи, которого положение обязывало к солидности и вдумчивости, ответил не сразу, но веско:

— Да и он, признаться, смахивает не столько на доктора, сколько на грузчика.

Супруги удовлетворенно засмеялись.

Было бы, однако, несправедливо делать на основании этих реплик вывод, что супруги Бамболи ощутили внезапную неприязнь к своим новым соседям. Правда, аптекарше было бы куда приятней, если бы жена доктора Попфа была постарше и — как бы это сказать помягче? — хоть чуточку некрасивей; что же касается господина Бамболи, то он всегда завидовал счастливым обладателям докторского диплома. Но, отдав дань этим своим чувствам, господин и госпожа Бамболи согласились, что все же доктор с женой, по-видимому, вполне достойные люди.

При обсуждении этого ответственного решения они вышли на крыльцо аптеки и были замечены доктором Попфом. Доктор счел необходимым приподнять свою шляпу, и первый обмен приветствиями между соседями состоялся.

Выждав для приличия несколько часов, аптекарь постучал в дверь коттеджа доктора Попфа.

— Я имею честь быть вашим ближайшим соседом, — учтиво сказал он доктору, открывшему ему дверь, — и считаю своим приятным долгом осведомиться, не смогу ли я быть вам чем-нибудь полезен.

Аптекарь остался доволен изысканной четкостью и прекрасным слогом своей краткой речи, и его бледное лицо слегка порозовело, приятно оттенив небольшие голубые глаза.

В комнате, куда доктор, извинившись за царивший в ней беспорядок, пригласил незваного гостя, стояли полураспакованные деревянные ящики, столы были загромождены множеством колбочек, реторт и тому подобного лабораторного оборудования. Это навело аптекаря на тревожные мысли: не собирается ли новый доктор отбивать у него хлеб, собственноручно изготовляя лекарства для своих пациентов?

Несколько секунд они оба помолчали, внимательно изучая друг друга.

Доктор Попф, широкоплечий, спортивного склада, сероглазый шатен, с открытым и в то же время чуть лукавым лицом, был примерно одного роста с Бамболи, но казался ниже его. Это объяснялось поистине необыкновенной худобой аптекаря. Непомерно длинные ноги, почти такие же длинные руки, длинное бледное лицо и длинные, прямые пепельные волосы, спускавшиеся редкими прядями на покрытый преждевременными морщинами лоб, — все это делало господина Бамболи почти уродливым, если бы не выражение искреннего доброжелательства, никогда не сходившее с его лица.

— Вы очень удачно выбрали именно наш город, — прервал он наконец молчание. — Бакбуку предстоит великое будущее. Цены на землю все время растут.

Меньше всего помышлявший о спекуляции земельными участками, доктор все же счел целесообразным прикинуться приятно удивленным.

— И потом, доктор, вам, конечно, повезло с домом, — продолжал аптекарь, — очень сухой, очень теплый, много воздуха и, прошу прощения, ни одной крысы.

— Это не так уж страшно, — оптимистически отозвался доктор, — этого добра, надеюсь, здесь можно купить сколько угодно.

— Вы это насчет домов? — осторожно осведомился господин Бамболи.

— Нет, — ответил Попф, — насчет крыс.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ, в которой доктор Попф рассказывает аптекарю о себе ровно столько, сколько считает целесообразным

— Да, да, насчет крыс, — подтвердил доктор Попф, увидев недоумевающее лицо аптекаря.

И, как ни мало он разбирался в людях, он все-таки понял, что необходимо тотчас же объяснить господину Бамболи, зачем ему нужны крысы, и заодно уж рассказать более или менее подробно о себе. Потому что нет ничего хуже, чем держать обывателя в неведении насчет интересующего его события или лица. Обыватель в таком случае начинает выдумывать, свои домыслы выдает за факты, под величайшим секретом рассказывает их своим знакомым. Через какие-нибудь два дня весь город кишит сплетнями, как гнилая вода бактериями.

Поэтому доктор Попф счел целесообразным, чтобы аптекарь Бамболи получил более или менее полную и уж во всяком случае правдивую информацию.

— Крысы, дорогой господин Бамболи, мне нужны для работы, — начал доктор Попф, усевшись на краешек стола. — В свободное время я занимаюсь кое-какой исследовательской работой, и для этого мне нужны крысы.

— Вы их режете? — понимающе кивнул головой аптекарь.

— Изредка. Вы, конечно, осведомлены о том, что такое гипофиз?

— Сударь, — с достоинством промолвил господин Бамболи, — я фармацевт.

— Словом, — продолжал доктор, — для работы мне нужны крысы. И не только крысы. До зарезу нужна тишина и свободное время, нужно, чтобы каждый вечер не морочили тебе голову знакомые и чтобы не приходилось все время думать о заработке. Мы потолковали с Береникой и решили, что нет для нас более подходящего города, нежели Бакбук.

О том, что он — сын редактора провинциальной газеты, а Береника — единственная дочь почтенного профессора литературы, что они оба терпеть не могут политики, что они уже пятый год женаты, что у них нет детей, о чем они страшно сожалеют, и о многом другом, что могло интересовать обывателей Бакбука, доктор Попф ухитрился очень ловко рассказать вскользь, между прочим, не заставляя Бамболи задавать наводящие вопросы.

Было уже довольно поздно, когда аптекарь, вполне удовлетворенный своим визитом, откланялся и вернулся домой, где его ждала жена, изнемогавшая от любопытства.

А доктор Попф, весело посвистывая, направился в спальню, где застал Беренику плачущей, уткнувшись лицом в подушку.

— Что с тобой, старушка? — всполошился доктор Попф. — Ты заболела?

— Я не хочу жить в этом противном городишке!.. Я не хочу встречаться с этим противным аптекарем!.. Я не хочу спать в этом противном, старом домишке!.. Я хочу домой, милый мой Стив!

— Ну, ну, женушка, — ласково произнес Попф, подсев к жене, — ну, не плачь. Право же, все будет хорошо… Мы здесь чудесно и совсем незаметно проведем годик… другой…

— Годик-другой? — еще горше заплакала Береника. — Ты же обещал, что не более года!

— Может быть, даже меньше года, — задумчиво сказал Попф. — Дело, кажется, идет хорошо.

— И тогда мы вернемся домой?

— И еще как вернемся! С триумфом! Во всех газетах фотографии: «Госпожа Береника Попф, супруга известного изобретателя, доктора Стифена Попфа». Здорово, а?

— Знаешь что, Стив? — сказала Береника. — Пойдем завтра в театр.

— Придется нам, родная, немножко поскучать, — ответил доктор Попф, ласково поглаживая руки все еще всхлипывающей Береники. — В Бакбуке нет театра. Семь кинематографов и презабавный музей восковых фигур. Хочешь, пойдем завтра в музей восковых фигур?

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, о вдове Гарго, ее сыновьях и первом визите доктора Попфа

Рано утром Попфа разбудил сильный стук. Доктор высунулся из раскрытого окна и увидел темноволосую высокую женщину лет под сорок, барабанившую в дверь.

— Вы новый доктор? — спросила женщина. — Ради бога! Моему мальчику очень плохо.

— Вот видишь, старушка, как здорово! — сказал доктор своей супруге, торопливо одеваясь. — Еще суток не прошло, а я уже имею практику.

— Желаю тебе удачи, Стив, — пробормотала сквозь сон Береника, чмокнула его в щеку, повернулась на другой бок и немедленно заснула вновь.

Через несколько минут вдова Гарго, — так назвала себя женщина, поднявшая на ноги доктора в этот час, — привела его в свое более чем скромное жилище. Пока они шли, вдова успела рассказать доктору, как ей сейчас худо живется и как замечательно было при жизни ее покойного мужа, и какой он был чудесный человек, превосходный механик, поистине золотые руки, и как он всегда прекрасно зарабатывал, и как любил ее и обоих детей! Слава богу, добрые господа из приходского совета помогли ей устроить маленького Педро в сиротский дом! Это так милосердно с их стороны, потому что ведь у Педро все-таки есть мать, а в сиротский дом принимают только круглых сирот. Теперь она два раза в год ездит к нему в гости, чтобы он не забывал о том, что у него есть мать, и чтобы она могла поласкать своего бедного сыночка, который, как две капли воды, похож на своего покойного отца. Уж, кажется, как ей плохо жилось, дальше некуда, а вот сейчас ко всему еще заболел ее старший сын Игнац, у него появилась красная сыпь, и если это скарлатина, то они совсем пропали, потому что ни одна хозяйка не даст ей больше стирать белье, боясь заразы.

Небольшая комната, в которой лежал Игнац, была залита солнцем, и от этого еще резче выступала чистоплотная нищета ее убранства. Только большая фотография хорошо одетого, веселого молодого человека, висевшая на стене в богатой золоченой раме, да блестевшая эмалью и никелем стиральная машина в соседней комнате говорили о том, что семья Гарго знала лучшие времена.

Попф подошел к мальчику. Больной даже не оглянулся на звук его шагов. Он смотрел вверх, на унылый, давно не беленый потолок, безразличным и неподвижным взглядом умирающего. Попфа поразила худоба мальчика. Красная сыпь покрывала его лицо так густо, что издали оно казалось загоревшим.

— Здравствуй, Игнац, — промолвил доктор, но мальчик только вяло перевел свой взор на него и, ничего не ответив, отвернулся.

— Чего же ты не отвечаешь доктору, Игнац? — торопливо сказала ему вдова Гарго. — Скажи: «Здравствуйте». Игнац, ведь это доктор. Он тебя вылечит. Это очень хороший доктор.

— Здравствуйте, — промолвил мальчик таким слабым и тонким голоском, что его мать не выдержала и расплакалась.

— А теперь мы тебя, молодой человек, осмотрим, — сказал Попф.

Полость рта оказалась вся в кровоточащих язвах. Попф приподнял голову мальчика и увидел на его затылке то, чего ожидал: два больших медно-красных пятна, соединенных между собой в виде бабочки.

— Вы можете, госпожа Гарго, спокойно принимать белье в стирку, — промолвил он, бережно опустив голову Игнаца на подушку, — эта болезнь богатым не передается. Она вообще никому не передается: это болезнь бедняков. Вы слыхали про такую болезнь — пеллагра?

Госпожа Гарго не знала, что такое пеллагра, и в этом не было ничего странного, потому что и врачи в Бакбуке вряд ли имели о ней хоть сколько-нибудь приблизительное представление.

Попф взял с подоконника несколько пузырьков с разноцветными сигнатурками и раздраженно поставил их снова на место: эти лекарства помогали против пеллагры не в большей мере, нежели против землетрясения.

— Прежде всего, выбросьте ко всем чертям эти пузырьки, — сказал он вдове Гарго, и та снова заплакала: ей было горько слышать, что она зря истратила такую уйму денег. — Мальчику нужны не лекарства, а свежее мясо и молоко.

Потом он послал ее за сухими дрожжами и велел давать их по две столовые ложки в день. Вдове Гарго было странно, что он не прописал никаких рецептов: какой же это доктор, если он не прописывает рецепты! Она позволила себе попросить, чтобы он все же что-нибудь прописал, и тогда доктор стал кричать на нее, что он лучше знает, что надо в таких случаях делать. Хорошо, что он вовремя заметил, в чем дело, а то эти коновалы своими идиотскими рецептами довели бы мальчика до сумасшествия и могилы.

Он прекрасно сознавал, что по меньшей мере свинство орать на эту несчастную женщину, которую морочили невежественные врачи, но не мог себя сдержать, — так ему стало не по себе, когда он увидел воочию ужасающую картину болезни, о которой до сих пор только читал в медицинских журналах.

Он показал госпоже Гарго, как нужно давать больному дрожжи, и попросил сообщать ему, как проходит болезнь.

На прощание он пожал ей руку и почувствовал в своей ладони горсть серебряных монет.

— Ни в коем случае, — снова рассердился он, — они вам пригодятся на молоко. И, пожалуйста, не уговаривайте!

Но вдова Гарго сказала, что она никогда не простила бы себе, если бы доктор ушел без гонорара. Неизвестно, чем кончился бы этот неприятный для обеих сторон спор, но Попф услышал доносившийся из-под кровати пронзительный писк.

— Вероятно, снова попалась крыса, — объяснила извиняющимся тоном госпожа Гарго. — Когда-нибудь они нас просто загрызут!

— Заверните мне, пожалуйста, мышеловку вместе с крысой в газету, — обрадовался доктор, — мне очень нужны крысы. Пусть это будет моим гонораром. Через полчасика можете прийти за клеткой.

И он ушел с мышеловкой в руке. Когда он вернулся домой, все еще не вставшая Береника сонно раскрыла глаза:

— Ну как, Стив?

— Прекрасно, — ответил доктор Попф, — первые три кентавра, заработанные в Бакбуке.

Он показал трехкентавровую бумажку, — которая уже добрую неделю лежала в его бумажнике. Он не хотел расстраивать Беренику. Она расценила бы этот бесплатный визит как плохую примету. Кроме того, и сам доктор Попф чуточку верил в добрые и дурные предзнаменования.

ГЛАВА ПЯТАЯ, из которой как будто следует, что приметы не всегда обманывают

В тот же день аптекарь Бамболи любезно помог своему новому соседу достать несколько крыс и морских свинок по очень сходной цене. До поздней ночи Попф провозился, устраивая в чулане рядом с кухней лабораторию. Озабоченно мурлыча себе под нос какую-то модную песенку и, кстати сказать, безбожно перевирая ее, он с грохотом передвигал столы, заколачивал гвозди в дощатую перегородку и был так доволен, что даже не заметил, что за весь день в двери его дома не постучался ни один пациент. Впрочем, в этом не увидел бы ничего тревожного даже самый мнительный врач. Ведь не все еще знали в Бакбуке, что в городе обосновался новый доктор. А если и знали, то ожидали, чтобы кто-нибудь другой пригласил его первый, а уж потом посмотрим, стоит ли пользоваться его услугами.

Доктор Попф прекрасно понимал это, нисколько не беспокоился и в ожидании будущих пациентов с головой окунулся в работу, ради которой он, собственно, и поехал в эту дыру.

Тут наступает время несколько дополнить сообщение, сделанное им о себе аптекарю Бамболи. «Кое-какая исследовательская работа», о которой доктор Попф не только из скромности, но также из осторожности сообщил своему любопытному соседу лишь вскользь, в действительности заслуживала куда более обстоятельного освещения. К сожалению, весьма серьезные основания не позволяют нам даже сейчас, когда прошел уже достаточно большой срок со времени описываемых здесь событий, посвятить наших читателей в суть и характер опытов, путем которых доктор Попф — молодой врач и биолог — шел к разрешению и наконец разрешил одну из величайших проблем биологии — проблему искусственного форсирования роста животных организмов.

Единственное, что мы считаем возможным сказать по поводу работы Попфа, — это то, что он стремился путем соответствующей химической обработки гипофиза и щитовидной железы создать комплексный препарат, во много раз ускоряющий процесс роста животного организма до размеров нормальной взрослой особи. Ему уже удалось найти химические возбудители, воздействующие на собственно гипофиз молодых организмов. И сейчас он бился над эффектом антигормонального действия, над тем, чтобы на определенном, заранее заданном этапе, прекращалась бурная работа этого крохотного, размером с фасоль, мозгового придатка.

Сказать по правде, доктор Попф был в глубине души даже рад, что никто не отрывает его от лаборатории. Кое-какие деньги он привез с собой, их вполне хватило бы месяца на полтора-два спокойной жизни. Но он все же начал беспокоиться, когда шесть дней подряд ни один пациент не постучался в двери его дома: этак немудрено было проесть все свои сбережения.

Очевидно, без рекламы не обойтись.

Но утром того самого дня, когда Попф собрался сходить в редакцию местной газеты, чтобы сдать объявление, сказались первые результаты рекламы, которую создала для него благодарная вдова Гарго. Она рассказала всем своим многочисленным знакомым и клиентам, какой замечательный этот новый приезжий доктор и как ее Игнац поправляется не по дням, а по часам без всяких рецептов. А раньше она зря истратила уйму денег на докторов и самые дорогие лекарства. Вдова Гарго, правда, далеко не всем рассказала, что доктор Попф отказался от денег, а взял в качестве гонорара обыкновенную крысу. Она умолчала об этом, потому что ей было совестно подчеркивать свою бедность. Слава богу, она работает и сама зарабатывает на жизнь для себя и Игнаца. Она рассказала о крысе только нескольким наиболее близким знакомым и под строжайшим секретом. Вследствие этого история с небывалым гонораром нового доктора стала известной всему городу не сразу, а только к концу недели. И тогда в небольшую темноватую приемную доктора Попфа хлынул поток посетителей.

Это были люди, которым не под силу тратиться на дорогих докторов и разорительные рецепты. Стоило только Попфу посмотреть на их одежду, на скромную, а иногда и просто нищенскую обстановку их жилищ — и он соглашался принять от них любой гонорар. Справедливости ради заметим, что никто из пациентов Попфа не прибеднялся, не пытался уплатить этому странному доктору меньше, чем мог. Но почти никто не мог уплатить больше кентавра, в то время как обычно врачам в Бакбуке платили за визит не меньше трех кентавров. Нисколько не стесняясь, больные просили прописать им самое дешевое из лекарств, и Попф иногда бывал вынужден тратить немало времени, придумывая дешевый и в то же время эффективный рецепт.

Конечно, попадались и более зажиточные пациенты, но те обычно считали ниже их достоинства дожидаться своей очереди среди «простонародья», заполнявшего приемную Попфа. Слава богу, они достаточно богаты, чтобы посетить, а в крайнем случае и пригласить на дом более дорогого врача. И они покидали приемную, презрительно поджав губы.

Но дела Попфа, несмотря на нищенские гонорары, шли совсем неплохо. От пациентов не было отбою. Их было так много, что в некоторые дни ему удавалось запереться в лаборатории только поздно вечером, и тогда он выходил из нее ранним утром, чтобы, наспех перекусив, соснуть часок-другой и снова заняться больными. Он зарабатывал уже столько, что мог, не стесняя себя в средствах, изредка посылать своему безработному брату сотню кентавров, о чем ни он, ни брат не могли раньше и мечтать.

Прошло не более месяца со дня прибытия супругов Попф в Бакбук, когда они получили приглашение почтить своим присутствием годичный обед общества бакбукских врачей, который устраивался в этом году значительно раньше обычного.

Ни Попф, ни его жена, разумеется, не подозревали об истинных целях этого приглашения. Береника, скучавшая, как на необитаемом острове, повеселела и без конца советовалась с мужем, какое платье ей надеть, когда они пойдут на этот обед, и какие туфли, и какую ей сделать прическу. Со своей стороны, Попф собирался после обеда, когда все будут благодушествовать за сигарами и кофе, показать несколько карточных фокусов.

И он действительно поразил всех присутствующих на обеде своими карточными фокусами, и ему так долго и так дружно аплодировали, что Попф распалился и с подъемом спел им несколько студенческих песен. Береника была на седьмом небе от гордости за своего мужа: он явно становился душой общества.

А потом, когда начались танцы и счастливая Береника закружилась в вальсе с молодым сыном почтенного доктора Лойза, доктор Лойз пригласил «коллегу Попфа» в соседнюю комнату для серьезного и не терпящего отлагательства разговора.

Попф пытался оттянуть деловой разговор, потому что ему хотелось потанцевать и, кроме того, он еще заготовил кое-какие веселые сюрпризы для участников обеда. Все же ему пришлось уступить вежливому, но очень настойчивому приглашению доктора Лойза.

Это был худощавый старик с лицом до такой степени сморщенным, что оно напоминало скорлупу грецкого ореха. За сорок с лишним лет своей врачебной практики он научился неплохо разбираться в людях, стал признанным авторитетом во всех конфликтах, время от времени возникавших между местными эскулапами, и как-то само собой подразумевалось, что именно он должен брать на себя бремя разговоров, подобных сегодняшнему.

Они уселись с Попфом на маленьком диванчике, и доктор Лойз не спеша приступил к выполнению возложенного на него щекотливого поручения.

Первым делом он высказал искреннее восхищение быстрым излечением сына этой — как ее? — вдовы Гарго и честно признал, что лично он считал положение мальчика безнадежным. Потом он выразил такое же восхищение по поводу похвального бескорыстия доктора Попфа, который отказался от денег, предложенных ему упомянутой вдовой. Этот поступок, сказал доктор Лойз, подлинно христианский и способен украсить репутацию любого врача, но, — многозначительно добавил он, — к сожалению, христианские поступки, как правило, очень нерентабельны. Увы, врач, обремененный семьей, при всем своем желании, лишен возможности систематически выполнять обеты бескорыстия, если он только не хочет вместе с семьей очутиться на улице. А потому он уполномочен всеми остальными врачами города Бакбука попросить уважаемого доктора Попфа серьезно подумать, в какое затруднительное, чтобы не сказать — тяжелое, положение он ставит всех своих коллег, необдуманно сбивая ставки врачебного гонорара. Конечно, к уважаемому коллеге не обращаются богатые и даже просто зажиточные люди, но он должен помнить, что бедняков больше и болеют они чаще.

— Но ведь мои пациенты платят столько, сколько они в состоянии! — наивно воскликнул доктор Попф, который меньше всего мог предположить, что с ним будут говорить о таких скучных вещах.

Тогда доктор Лойз стал терпеливо объяснять ему, что он еще очень юн, не знает людей, и что все его пациенты находят ведь деньги на лекарства. Пускай же они попыхтят и найдут несчастных три кентавра, чтобы уплатить доктору за визит. Находили же они, черт возьми, до приезда доктора Попфа эти трехкентавровые бумажки! И, если уж на то пошло, эта — как ее? — вдова Гарго никогда не осмелилась бы предложить ему, доктору Лойзу, меньше трех кентавров, даже если бы ей пришлось для этого целый месяц экономить на хлебе! Все дело в том, как себя поставить перед пациентом, который ведь ждет только повода, чтобы уплатить поменьше и выжать из врача побольше всяких рецептов и советов.

Доктор Попф сидел мрачный, барабанил пальцами по столу и размышлял про себя: какой же, собственно, мерзавец этот добренький старый доктор, похожий на высохшего и побритого Деда-Мороза!

Потом ему надоело слушать, и он спросил, как же поступать с теми пациентами, которым негде достать денег на лечение. Доктор Лойз объяснил, что нигде не сказано, что все больные должны обязательно лечиться, что развелось чересчур много бедняков и было бы куда лучше, если бы они повымерли, а не мучились всю жизнь в поисках куска хлеба. Тем более, что это как правило, люди неполноценные и не приспособленные к жизни, и обществу от них нет никакой пользы. Более того, из их рядов как раз и выходят всякие бунтовщики, коммунистические агитаторы и забастовщики.

Тогда доктор Попф окончательно рассердился и заявил, что, может быть, действительно, среди его пациентов имеются и агитаторы и забастовщики, но ему на это наплевать, потому что он не сыщик, а врач, и он никогда не позволит себе драть с больных последнюю шкуру, будь они даже трижды коммунисты.

Доктор Лойз поморщился и сказал, что ему очень грустно слышать такие легкомысленные слова и что он бы на месте уважаемого коллеги тридцать раз подумал, прежде чем пойти против интересов своей корпорации.

А доктор Попф крикнул ему в ответ какую-то дерзость.

Словом, обед был безнадежно испорчен. Вскоре все разошлись. Решено было с Попфами не встречаться, у себя их не принимать, к ним не ходить. Пускай попробуют пожить в одиночестве. Авось образумятся. А не образумятся — черт с ними!

ГЛАВА ШЕСТАЯ, о том, как доктор Попф встретился с Томазо Магарафом

Почти месяц после этого неудачного обеда Попф провел запершись в лаборатории. Он выходил из нее заморить червячка, то мрачный от неудачи, то веселый, когда дело шло на лад, но всегда только минут на пятнадцать — двадцать, после чего, несмотря ни на какие уговоры жены, снова запирался на долгие часы.

Наконец в одно пасмурное летнее утро он неожиданно выскочил из лаборатории, подбежал к растерявшейся Беренике и крепко ее расцеловал.

— Ур-ра-а! — Он легко подхватил Беренику на руки и стал кружиться с нею по комнате. — Теперь мне срочно требуется лилипут… Полцарства за лилипута! Старушка, знаешь ли ты, кто твой муж?

— Если память мне не изменяет, — ответила Береника, смеясь, — мой муж доктор Стифен Попф. Впрочем, не ручаюсь. Я его уже около месяца не видала.

— Ничего подобного! Ты непростительно ошибаешься! — возбужденно гремел Попф. — Твой муж волшебник, маг, колдун, повелитель стихий! Благодетель человечества! А ты — моя жена! Ты жена благодетеля человечества! Это похлеще, чем жены Дешапо, Ривера и Падреле, вместе взятые! Говори, чего бы ты хотела, — и тотчас же все будет у твоих ног.

— Я хочу пойти приготовить тебе завтрак, — спокойно ответила Береника, — ты еще не завтракал. Чего бы тебе такого приготовить на завтрак?

— Приготовь мне лилипута, — возбужденно потирал руки Попф, выпустив жену из объятий. — Молодого, здорового и мечтающего о том, чтобы вырасти.

— Брось шутить. Я тебя о деле спрашиваю. Как бы ты отнесся, скажем, к яичнице с ветчиной?

И она ушла на кухню готовить яичницу с ветчиной. А доктор Попф, взволнованный и счастливый, слонялся по столовой, не находя себе места. Потом он поднялся к себе в кабинет и ни с того ни с сего начал передвигать письменный стол на новое место; передвинул, увидел, что раньше он стоял удобней, передвинул на прежнее место; уселся в кресло, взял лист бумаги и начал писать письмо, но, не закончив его, на полуслове бросил писать, стал читать какую-то пухлую книжку в ярко-оранжевой кричащей обложке, тут же отшвырнул ее в сторону; вспомнил, что уже дней двадцать не просматривал газет, и, подвинув к себе внушительную кипу, скопившуюся за этот срок, начал рассеянно перелистывать их. Вдруг его внимание привлекло огромное объявление мюзик-холла «Золотой павлин».

НЕПОВТОРИМО! НЕБЫВАЛО!

СНОГСШИБАТЕЛЬНЫЙ МИРОВОЙ АТТРАКЦИОН!

Все должны видеть! Все должны слышать!

Самый маленький и самый универсальный артист в мире!

ТОМАЗО МАГАРАФ

Все должны видеть!

Все должны видеть и слышать!

ТОМАЗО МАГАРАФА!

Только в первоклассном мюзик-холле

«ЗОЛОТОЙ ПАВЛИН»!

Доктор Попф несколько раз перечитал это объявление, с минуту что-то обдумывал, беззвучно шевеля губами, потом вскочил с кресла, торопливо уложил чемодан, тщательно завернул в вату и спрятал в бумажник несколько стеклянных ампул с зеленоватой жидкостью и спустился в столовую, где его уже ожидала яичница.

— Правда, интересно? — протянул он жене газету с объявлением.

— Очень! — со вздохом согласилась Береника. — Но, увы, это не в нашем проклятом Бакбуке, а в Городе Больших Жаб.

— Что ты говоришь? — притворно ужаснулся доктор Попф. — Скажите пожалуйста! Действительно, не в Бакбуке!.. В таком случае, придется нам, старушка, съездить на парочку деньков в Город Больших Жаб…

Через три часа супруги Попф отбыли из Бакбука. Утром следующего дня они были уже в Городе Больших Жаб, а в девять часов вечера бесконечно счастливая Береника сидела рядом со своим мужем в огромном, залитом светом зрительном зале мюзик-холла «Золотой павлин». Все ее радовало, все ее забавляло, все было совсем не так, как в опостылевшем Бакбуке.

— Правда, очаровательно? Ну, согласись, что это просто прелесть! — теребила она то и дело доктора Попфа, почти не обращавшего внимания на эстраду.

— Да, да, конечно, — рассеянно отвечал он, — очень здорово! — И снова углублялся в размышления.

Зато он ни на секунду не мог оторвать глаз от сцены, когда на ней появился, наконец, Томазо Магараф, крохотный, но очень пропорционально сложенный и миловидный молодой человек с повадками и апломбом знающего себе цену бывалого столичного артиста. А артист он оказался действительно универсальный: он лихо и не без приятности сыграл на детской скрипочке менуэт Моцарта, потом на саксофоне — модную песенку: «Ты совсем рассыпался, мой старый автокар», презабавно отшлепывая при этом подошвами своих крохотных лакированных туфелек чечетку, потом тоненьким голоском очень жалостно спел другую песенку: «Мамми, моя мамми, я твой милый бэби», вызвав бурю растроганных аплодисментов.

Отвесив поклон публике, он скрылся за кулисами и через несколько секунд с грохотом вернулся на эстраду верхом на низеньком мохнатом пони. Теперь Магараф был уже не во фрачной паре, а в живописном одеянии ковбоя. В правой руке у него было ружьецо, из которого он на полном скаку расстрелял полдюжины фаянсовых тарелочек, подбрасываемых униформистом. Потом он спешился, заставил лошадку лечь и из-за ее спины швырнул в зрительный зал бумеранг. Бумеранг, описав замысловатую траекторию, послушно вернулся к Магарафу и упал у его ног мягко и бесшумно, как осенний лист. Дальше последовало жонглирование разными предметами верхом на пони. Особенно эффектно Магараф орудовал горящими факелами и двенадцатью широкими китайскими ножами.

Важно выслушав аплодисменты, он картинно приподнял свою широкополую шляпу и умчался за кулисы.

У дверей уборной Томазо Магарафа его поджидал капельдинер с визитной карточкой некоего доктора Стифена Попфа из города Бакбука. На ее обороте было карандашом написано:

«Уважаемый господин Магараф! Если у Вас завтра между двенадцатью и часом дня найдется свободное время, я буду рад встретиться с Вами в соседнем ресторане. Нам нужно потолковать по очень важному и безусловно интересующему Вас делу».

«Ну его! — подумал про себя Магараф. — Вероятно, опять насчет ангажемента. Будет переманивать из „Золотого павлина“. Хотя, с другой стороны, с чего бы это: врач — и вдруг насчет ангажемента?»

— Ладно, — сказал он капельдинеру, — передайте, что я завтра в двенадцать буду в ресторане.

И действительно, ровно в полдень они встретились: популярный артист эстрады Томазо Магараф и никому не известный провинциальный врач Стифен Попф.

— Дорогой господин Магараф, — не совсем уверенно промолвил Попф, когда они закончили обычный обмен приветствиями, — э-э-э, как бы это вам сказать… — Он придвинулся поближе к Магарафу и продолжал, понизив голос почти до шепота: — Я хочу предложить вам, э-э-э… эксперимент, который, на первый взгляд, не лишен некоторой необычности… Как вы посмотрите, если я, э-э-э, попытаюсь помочь вам вырасти?

ГЛАВА СЕДЬМАЯ, в которой рассказывается о том, как Томазо Магараф сначала обиделся и как чета Попф вернулась в Бакбук

— Я думал, что буду иметь дело с джентльменом, — возмущенно произнес Магараф в ответ на слова доктора Попфа и слез со стула, — я думал, что буду иметь дело с порядочным человеком, а вместо этого должен выслушивать неумные шутки по поводу моего уродства! Прощайте, сударь…

Однако доктор не позволил ему уйти. Он почти насильно усадил за стол пылавшего негодованием лилипута и горячо продолжал:

— Ну вот и глупо! Я больше чем кто бы то ни было далек от того, чтобы шутить с вами. Да и вообще, какой это нормальный человек будет трястись в поезде почти двадцать четыре часа только для того, чтобы иметь сомнительное удовольствие посмеяться над человеческим несчастьем? Понимаете ли, я врач и, кроме того, занимаюсь научной работой. Я изучаю проблему роста организмов и, в частности, вопрос о форсировании деятельности гипофиза. Вы, конечно, знаете, что такое гипофиз?

— Гипофиз? Знаю, — ответил Магараф, понятия не имевший о том, что это такое.

— Очень хорошо! — обрадовался Попф. — Тогда вам сейчас все станет совершенно ясно. В результате довольно сложной и продолжительной работы мне удалось изобрести препарат, который я позволил себе назвать «эликсиром Береники». Это мою жену так зовут — Береника, — смущенно пояснил он. — Вводя эликсир в кровь животного, я во много раз увеличиваю активность гипофиза, и в результате, вы понимаете, организм бурно растет, пока не достигает размеров нормальной взрослой особи… Я уже проверял его на крысах, морских свинках, кроликах и собаках. Мне кажется, что настала пора испробовать его и на человеке. Боюсь гарантировать вам безусловную удачу, но очень много шансов за то, что эффект будет положительный. И тогда, — воскликнул доктор Попф и замахал руками в сильном волнении, — тогда перед человечеством открываются чудесные перспективы! Если же, — добавил он, помрачнев, — опыт не удастся, то вы отделаетесь только несколькими бессонными ночами… если не считать, конечно, вполне законного разочарования.

Он замолк и с ожиданием посмотрел на Магарафа.

Магараф был бледен.

— И дорого мне это обойдется? — прервал он, наконец, порядком затянувшееся молчание.

— Ровным счетом ничего, — быстро ответил доктор Попф.

— Вы или прожженный мошенник… — задумчиво начал Магараф. В его тоне подозрительность была смешана с мучительной и тщательно скрываемой надеждой.

— Или? — широко улыбнулся доктор Попф.

— Или… совершенно никудышный делец.

— Я ученый и врач.

— Врачи любят деньги не меньше любого лавочника, — заметил Магараф, — и все эти ваши профессора тоже.

— Значит, не все.

— Будь я доктором, — сказал Томазо Магараф, — вам бы порядком досталось от меня на орехи. Конечно, если вы не врете.

— Уже досталось, — рассмеялся Попф, почувствовавший, что лед недоверия понемножку таял, — мне бы, пожалуй, на целый год хватило угощать вас этими орехами. Ну, так как? Согласны?

— Ого! — воскликнул Магараф, явно уклоняясь от ответа. — Значит, вам здорово от них досталось — от ваших коллег?

— Вы себе просто представить не можете, Магараф, с каким удовольствием я бы вас сейчас вздул, — проникновенно произнес доктор Попф. — Что вы мне не отвечаете по существу предложения?

— Ну, знаете, это черт знает что такое! — рассердился Магараф. — Я не крыса! И не морская свинка или какой-нибудь там кролик! Раз-раз и готово. Пристали, как с ножом к горлу! А вдруг вы мне впрыснете яду! Я же вас совершенно не знаю!

— Я доктор Стифен Попф! — в свою очередь вспылил его собеседник. — Через полгода вы будете хвастать своим знакомством со мной!

Впрочем, он тотчас же отошел, виновато улыбнулся:

— Вы абсолютно правы, Магараф. Подумайте хорошенько над моим предложением… Мне лично казалось, что вы сразу ухватитесь… что вы всю жизнь мечтали о том, чтобы вырасти…

— Я об этом даже не смел мечтать, — тихо сказал тогда Магараф. — Давным-давно, еще в детстве, мне снились такие сны… Я бы, кажется, согласился быть последним нищим, только бы…

Он так и не закончил своей фразы, хлебнул кофе, успевший уже остыть, и отодвинул от себя чашку.

— Вы видите этот шприц? — спросил Попф, раскрыв лежащий на соседнем стуле маленький чемоданчик. — Он вмещает как раз две дозы эликсира. Так вот, половину его содержимого я предварительно впрысну себе. Согласитесь, что я меньше всего похож на самоубийцу.

— А еще меньше на ученого, — не удержался и съязвил Магараф, и они оба расхохотались.

Магарафу было совестно, он злился и протестовал, но доктор Попф все же ввел себе в руку половину содержимого шприца.

— Так будет вернее, — сказал он, — я уже, слава аллаху, достаточно вырос, так что на меня эликсир не подействует. А вам спокойней. Вот теперь давайте-ка вашу лапку…

Полчаса спустя доктор Попф и Томазо Магараф крепко пожали друг другу руки у выхода из ресторана.

— Значит, до послезавтра, — сказал Попф, усаживаясь в такси, — я там постараюсь управиться в один день.

Вечером супруги уже возвращались домой. Они спешили урегулировать свои бакбукские дела и вернуться в Город Больших Жаб, где доктор Попф будет вести неустанные наблюдения над Томазо Магарафом, пока тот окончательно не вырастет.

В вагоне было жарко и душно, но Береника почти сразу уснула. У нее было чудесное настроение. Она была счастлива за мужа и еще больше по поводу того, что хоть на время вырвется из унылого Бакбука и будет жить в городе, где есть театры и настоящее приличное общество. А ее мужу не спалось. Он долго ворочался на своем диванчике, потом встал, вышел в коридор и открыл окно, чтобы подышать свежим воздухом. По крыше вагона стучал противный, холодный дождь. А доктор Попф был в легкой пижаме. Непростительная неосторожность, особенно для врача. Но Попфу было не до размышлений о своем здоровье. Он мечтал о том, какой эффект в ученом мире произведет его книга «Принципы и методы форсирования роста животных», как все поймут, что им проделана работа эпохального значения. Да, да, эпохального! Он стоял на холодном ветру и мечтал о славе и о том, как она поможет ему разбогатеть, построить себе отличную лабораторию, в которой можно будет работать по-настоящему, не теряя времени на заботы о хлебе насущном.

Наконец он почувствовал, что сильно продрог, вернулся в купе, но так и не мог заснуть до самого Бакбука. А когда утром следующего дня он спустился в столовую, чтобы наспех позавтракать, Береника, обратив внимание на его необычно раскрасневшееся лицо, заставила его измерить температуру. Оказалось, что у него тридцать девять и пять десятых. Перепуганная Береника, с трудом уложив его в постель, — Попф считал, что все это сущие пустяки, — побежала за врачом. Она старалась сдерживаться, но слезы все же катились по ее щекам, потому что она, во-первых, любила мужа и, во-вторых, жалела, что ей уже не придется так скоро поехать в Город Больших Жаб.

Врач пришел не сразу. Он нарочно помедлил, чтобы подчеркнуть, что ему не очень уж хочется ходить к этому бессовестному Попфу, восстановившему против себя всех бакбукских врачей. Он поставил диагноз: воспаление легких — и нарочно прописал самое дорогое лекарство.

— Он, кажется, не ошибся, — простонал доктор, когда они остались вдвоем с Береникой. — У меня такое ощущение, словно я наелся глины. Садись-ка, старушка, и пиши, пока я еще не потерял сознания.

И он продиктовал Беренике письмо Томазу Магарафу. Это была подробная инструкция о том, как ему питаться все время, пока он будет расти, каков должен быть режим его дня, как часто ему следует гулять и сколько минут, как часто и как долго лежать в постели и, главное, как ему вести детальные записи своего пульса, температуры тела, темпов своего роста, увеличения веса и всяких других, очень важных подробностей хода этого необычайного эксперимента.

— Напиши, что это страшно важно — его записи. Это будет мой гонорар за то, что я для него сделал… — чуть заметно усмехнулся он. — Так и напиши, что это будет мой гонорар…

ГЛАВА ВОСЬМАЯ, о том, как Томазо Магараф стал расти и что из этого вышло

Он никогда не думал, что у него может вдруг оказаться такой чудовищный аппетит. Он круглые сутки ел и все время был голоден. Он перестал питаться в ресторане, потому что нельзя же, в самом деле, дневать и ночевать там. Вдова, у которой он снимал комнату, буквально сбилась с ног, готовя ему сложное и обильное меню, разработанное для него доктором Попфом. Почти весь заработок уходил на еду, почти весь заработок и все свободное время. Он беспрестанно жевал, дома и на улице, в вагоне метро и на работе. Он ел и рос, каждый день прибавляя в среднем по два сантиметра.

Уже через несколько дней его костюмы стали ему малы и узки. Он заказал себе фрачную пару, пиджачную пару и ковбойский костюм с запасом материала, чтобы их можно было перешивать по мере того, как он из них вырастал. Чтобы не обращать на себя особенного внимания, он каждый раз обращался к другому портному. С обувью было труднее. Примерно каждые три-четыре дня он приобретал несколько новых пар обуви. Портные и сапожники доконали его сбережения: его текущий счет в банке таял день ото дня.

Первое время в «Золотом павлине» как-то не замечали, что Магараф вытягивается в вышину и ширится в плечах. Вернее, всем казалось, что их обманывает зрение, — настолько это было неожиданно и необычайно. Потом поняли, что зрение их не обманывает, что Томазо Магараф на тридцать первом году своей жизни действительно начал расти, но никто не решался сообщить об этом владельцу «Золотого павлина», господину Сууке, чтобы не подвести своего коллегу. Может быть, он все же перестанет расти, и тогда все обойдется.

Но Магараф вытягивался все длиннее и длиннее, и однажды во время представления разыгрался скандал.

Когда Магараф, как всегда, лихо выехал на сцену верхом на мохнатом пони, рыжий чуть подвыпивший верзила в ярко-сиреневом костюме, сидевший в первом ряду, зевнул и громко, на весь зал, сообщил своему соседу:

— У меня на ранчо таких лилипутов тридцать восемь человек, только этот, пожалуй, немножко повыше.

Легкий смешок пробежал по рядам.

— Чудак, — ответил ему сосед, — разве у твоих молодцов такие писклявые голоса, как у этого Магарафа? У него голос как у птенчика. Он поет, как девочка.

Конферансье, конечно, сделал вид, будто он не слышал этого разговора. Он вышел на авансцену и торжественно произнес:

— Сейчас Томазо Магараф исполнит песенку «Мамми, я боюсь».

Это был коронный номер Магарафа. Если закрыть глаза, казалось, что поет трехлетний ребенок. Томазо откашлялся и с ужасом почувствовал, что запел неокрепшим, но уже достаточно густым баритоном:

Громкий хохот и свист покрыли последние слова куплета. Недоеденные апельсины и банановые корки полетели на сцену. Пришлось дать занавес. И тогда Томазо Магарафа вызвал к себе в кабинет сам господин Сууке.

Владелец «Золотого павлина» был в черном сюртуке. Его широкополая шляпа чернела на письменном столе, как небольшой могильный холм. Всем своим обличием господин Сууке смахивал больше на баптистского проповедника, нежели на хозяина увеселительного заведения. В этом не было ничего удивительного. До того, как заняться мюзик-холлом, господин Сууке лет двадцать торговал словом божьим в качестве проповедника. От своей прежней профессии он сохранил чувство несколько брезгливого презрения к греховным мюзик-холлным делам. А из всех греховных мюзик-холлных дел он больше всего не любил тех, которые приносили убытки.

— Вы, кажется, позволяете себе расти? — произнес господин Сууке тоном, которым обычно уличают в краже.

Что мог на это ответить Магараф? Магараф молчал, виновато потупив глаза.

— Вам, надеюсь, знаком этот документ? — предъявил ему тогда господин Сууке контракт, на котором стояла подпись Магарафа.

Магараф и на этот раз промолчал.

— Тут все очень ясно зафиксировано, — сварливо продолжал господин Сууке и прочитал с расстановкой: — «…и Томазо Магараф, артист, ростом в девяносто три сантиметра, с другой стороны…» Разрешите полюбопытствовать, какой у вас сейчас рост?

И так как Магараф снова ничего не ответил, то господин Сууке не поленился, достал из ящика письменного стола рулетку и собственноручно произвел обмер своего сотрудника.

— Сто двадцать один сантиметр! — воскликнул он голосом, полным благородного негодования. — Это неслыханно!

Но Магараф продолжал молчать.

— Вы уже, собственно говоря, не лилипут, — с горечью констатировал господин Сууке, — вы уже почти обыкновенный низкорослый человек. Вы должны немедленно перестать расти, пока еще не поздно.

— Я не могу перестать расти, — заговорил, наконец, Магараф, — это не в моей воле.

— Вы забываете о неустойке, — сказал господин Сууке. — У нас заключен с вами контракт на два сезона. Если вы растете, вы тем самым нарушаете контракт. Надеюсь, это вам понятно?

— Понятно, — согласился Магараф.

— Так перестаньте нарушать контракт.

— К сожалению, это не от меня зависит.

— Значит, суд?

— Как вам угодно, сударь…

И на другой же день господин Сууке передал в суд дело о нарушении универсальным артистом эстрады Томазо Магарафом условий контракта с мюзик-холлом «Золотой павлин».

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ, в которой описывается, как Томазо Магарафа судили за то, что он вырос

Денег на адвоката у Магарафа уже не оставалось. Их собрали между собой его коллеги по мюзик-холлу. Адвокат сразу понял, как выгоден для него этот процесс с точки зрения рекламы, и особенно не запрашивал. Поговорив с Магарафом «по душам», он узнал, что некий неизвестный доктор сделал Томазо Магарафу с его согласия прививку эликсира и после этой прививки лилипут стал расти.

— Ради бога! — испугался адвокат. — Вы никому не рассказывали про прививку?

— Мне доктор запретил болтать об этом до поры до времени, — сказал Магараф.

— Умница ваш доктор! — искренне восхитился адвокат. — Если кто-нибудь узнает про доктора и про этот эликсир, вам придется отвечать не просто за нарушение контракта, а за нарушение с заранее обдуманным намерением.

Эта беседа оказалась очень кстати, потому что судебный чиновник, который тоже собирался сделать карьеру на этом сенсационном процессе, расспрашивал Магарафа с необыкновенным тщанием. Глаза следователя при этом блестели таким возбужденным блеском, как будто ему самому до зарезу нужно было вырасти. Но вопрос обстоял значительно проще. Следователю было уже под пятьдесят, и он прекрасно понимал, что это, возможно, последний шанс в его жизни выдвинуться, не имея связей, в помощники прокурора, и он лез из кожи, чтобы доказать свои действительно незаурядные юридические способности. Но Магараф упорно стоял на своем.

Наше перо бессильно описать шумиху, поднявшуюся вокруг этого неслыханного процесса. Репортер бульварной газеты «Вечерний бум», случайно присутствовавший в «Золотом павлине» во время скандального провала Магарафа, разбогател в два дня. Он собирался написать небольшую заметку об инциденте с Магарафом, проскользнул за кулисы, чтобы разузнать кое-какие забавные детали про артиста-лилипута, и первый, таким образом, узнал, что дело передается в суд. Мигом сообразив, на какую богатейшую жилу он напал, репортер сделал несколько сенсационных снимков: «Томазо Магараф выходит из кабинета директора», «Томазо Магараф в последний раз выходит из артистического подъезда», «Томазо Магараф рассказывает своим коллегам о постигшем его несчастье». Затем он помчался на квартиру нашего героя, еще до его возвращения успел войти в доверие к почтенной вдове и взял у нее подробнейшее интервью об ее удивительном квартиранте. Потом, когда вернулся, наконец, домой растерянный и расстроенный Магараф, репортер «Вечернего бума» искусно выпытал у него не только все наиболее значительные и сенсационные факты его биографии и биографии его ближайших родственников, но даже его мнение по поводу дальнейших путей эстрадного искусства.

При прощании с Магарафом репортер ухитрился стащить пузатый фамильный альбом с фотографиями родных и знакомых, который утром следующего дня был доставлен владельцу обратно вместе с пухлым номером «Вечернего бума», целиком посвященному делу Магарафа.

Двенадцать раз эта газета печатала дополнительные тиражи, и все они расхватывались в несколько минут. А когда полчища корреспондентов других газет хлынули в квартиру Магарафа, предприимчивый репортер «Вечернего бума» с глазами, покрасневшими от бессонной ночи, лихорадочно диктовал стенографистке последнюю тысячу слов брошюры, которая называлась «Бомба Томаза Магарафа» и разошлась в течение двух дней в трех с половиной миллионах экземпляров.

Нет никакой возможности пересказать и даже просто перечислить статьи и фельетоны, заполнившие в эти дни столбцы всех аржантейских газет. На это потребовалась бы специальная и весьма объемистая книга. Мы ограничимся поэтому только тем, что приведем на выборку некоторые наиболее характерные заголовки бесчисленных статей, заметок и судебных отчетов:

СУДЯТ ЛИЛИПУТА ЗА ТО, ЧТО ОН ВЫРОС

ТОМАЗО МАГАРАФ впервые за тридцать лет

своей жизни побрился, отправляясь в суд.

ВСЕ ТАНЦУЮТ ФОКСТРОТ

«Ты такой большой, мой маленький Томми»

— У меня в последние дни страшный аппетит, — сказал Томазо нашему корреспонденту.

— КОНТРАКТ ЕСТЬ КОНТРАКТ, — сказал господин Джошуа Боорос — вице-президент ассоциации цирковых предпринимателей.

У ГОСПОДИНА МАГАРАФА БУДЕТ ЧЕРНАЯ БОРОДА

ТОМАЗО МАГАРАФ — аккуратнейший квартиронаниматель

По ходатайству представителей ответчика, поддержанному медицинской экспертизой, суд разрешает МАГАРАФУ принимать пищу во время судебной процедуры

ТОМАЗО МАГАРАФ И Кш

(торговля москательными товарами, проспект Благоденствия) просит не смешивать его с выросшим лилипутом-однофамильцем.

Фирма «Томазо Магараф и Кш» добросовестно выполняет все заключаемые ею контракты.

Благотворительным организациям скидка.

Коллеги МАГАРАФА считают, что его следует оправдать

КАЖДЫЙ РАСТЕТ КАК МОЖЕТ

Бог знал, что делал, когда создал лилипутов.

Магараф с аппетитом съедает в один прием три бифштекса.

— В первый раз слышу, что лилипуты рождаются от нормальных родителей, — сказала звезда экрана МАРГАРИТА ДРЕННЬ.

ЗАТКНИТЕ РТЫ КОММУНИСТАМ!

СУД НАД МАГАРАФОМ — плевок в лицо нашей цивилизации

ГОСПОДИН СУУКЕ КЛАССНО ИГРАЕТ В ГОЛЬФ

Суд спрашивает: будет ли Магараф расти и впредь?

Магараф отвечает: «Не знаю…»

ПРОФЕССОР ПРОКОРС РАЗВОДИТ РУКАМИ

С серьезными лицами судят человека за то, что он перестал быть уродом.

НОВЫЙ ТАНЕЦ «Танго с лилипутом»

НАДО УНЯТЬ КОММУНИСТОВ!

Мне очень жаль, что я не присутствовал на процессе Сууке — Магараф. Говорят, что представители истца и ответчика дали в своих речах высокие образцы ораторского искусства. Железная логика освещалась в этих речах роскошным фейерверком блистательных парадоксов, суровая медь высокого пафоса оттенялась нежной свирелью хватающих за душу лирических отступлений. Это был самый потрясающий из концертов, когда-либо данных человеком на гражданском и процессуальном кодексах, и он по праву запечатлен в университетских учебниках адвокатского мастерства.

И не вина нанятого Магарафом адвоката, если суд решил дело в пользу господина Сууке. Судью бросало в жар при одной мысли, что можно оправдать человека, который нарушил контракт. И без того не так уж весело обстоят дела на бирже, и без того каждое утро просыпаешься с тревогой, не объявили ли себя банкротами твои должники, не лопнули ли компании, в которых ты являешься акционером. Понимающим людям еще задолго до того, как начался этот небывалый процесс, уже было ясно, что, если только не случится чуда, приговор суда предрешен. Чуда не случилось, и суд постановил: взыскать в пользу господина Сууке предусмотренную контрактом неустойку в размере пяти тысяч кентавров. В случае отказа от уплаты этой суммы господин Томазо Магараф должен быть подвергнут двухгодичному тюремному заключению.

Срок внесения неустойки — два дня.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ, в которой снова говорится о неустойке и впервые появляется Аврелий Падреле

Пять тысяч кентавров! С таким же успехом с него могли потребовать и пять миллионов, и пятьсот кентавров! Денег у него оставалось только дня на три жизни. Занять было не у кого.

Плохо! Очень плохо! Томазо шагал к выходу, как в тумане. К нему подошел его адвокат, взял его под руку, что-то говорил в утешение, что-то говорил в свое оправдание, что-то говорил насчет обжалованья, но он только отрицательно покачал головой. Не мог же он сказать, что ему нечем платить адвокату за его хлопоты в кассационном суде! Он только качал головой, и адвокат от него отстал, пообещав заглянуть к нему на квартиру вечерком, когда Магараф немножко придет в себя.

Подошла тетушка Мран, у которой он снимал комнату, расплакалась и сказала, чтобы он только не стеснялся и взял у нее двести тридцать кентавров. Больше у нее нет, а то она дала бы больше. А ей эти деньги ни к чему, потому что у нее есть в провинции сестра, которая ей в случае чего всегда поможет спокойно дотянуть до могилы.

Магараф растроганно поцеловал тетушку Мран, сказал:

— Спасибо, большое спасибо! Только меня ваши деньги все равно не спасут от тюрьмы, — и вышел из здания суда на площадь.

Его чуть не разорвали на части любители автографов, потом их оттеснили репортеры, которые засыпали его самыми неожиданными вопросами:

— Какой ваш номер ботинок?

Он сказал:

— Пока что тридцать седьмой.

— Ваша теща блондинка?

— Я не женат.

— Какую марку машин вы предпочитаете?

— «Сильфиду».

— Сколько котлет вы съедали за обедом?

— Котлет? — разозлился Томазо. — Двадцать восемь тысяч штук. Не правда ли, это сенсационно?

Репортеры оценили юмор его ответа, дружно загоготали, стали хлопать его по плечу, и ему вдруг тоже стало весело. Может быть, такой резкой перемене настроения помогли благожелательные похлопывания репортеров, может быть, — улучшение погоды и то, что все вокруг было залито солнцем. Скорее всего, и то и другое. Как бы то ни было, когда у него спросили, что он собирается делать дальше, он задорно ответил:

— Буду расти!

Его ответ был через час огромными буквами напечатан на самом видном месте во всех вечерних газетах страны.

Наконец от него отстали и репортеры, и зеваки, и он не спеша побрел домой, чтобы отдохнуть и поразмыслить о своем невеселом будущем. Кроме того, пора было обедать.

Когда он был уже у самого дома, его остановил молодой человек с розовым лицом преуспевающего клерка.

— Я не хотел заводить с вами беседу на людях, — сказал он доверительно. — Если можно, господин Магараф, всего несколько минут по очень важному вопросу.

— Хорошо, — сказал Томазо, — но только несколько минут, потому что я очень устал.

— Всего несколько минут, — торопливо подтвердил молодой человек. — Если вы не возражаете, давайте пройдемся.

Он взял Томазо под руку и вполголоса продолжал:

— Насколько мне известно, вам нечем платить неустойку.

— Нечем, — мрачно согласился Томазо, и у него снова испортилось настроение. — Только вас это не касается.

— Очень касается! — учтиво возразил ему молодой человек. — Вы даже представить себе не можете, как это меня касается! Я хочу предложить вам денег на уплату неустойки.

Томазо иронически взглянул на молодого человека.

— Вы или пьяны, или переодетый принц…

— Ни то, ни другое, — деловито ответил молодой человек. — Увы, я не похож на богача, который может швыряться такими суммами. И все же потрудитесь взглянуть.

Он остановился, вынул из своего бумажника и показал Магарафу выписанный на предъявителя чек на пять тысяч кентавров.

— Если он не фальшивый, то это действительно здорово! — сказал Магараф. — И вы собираетесь мне его подарить! Благородный, но совершенно, простите, непонятный поступок. Просто так, за здорово живешь, подарить пять тысяч кентавров!

— Не просто так, а в обмен на одну вашу любезность, — поправил его молодой человек.

— Если это только будет в моих возможностях, — сказал Магараф.

— Безусловно в ваших возможностях, — заявил молодой человек так убежденно, что Магараф без лишних слов согласился сесть в поджидавшую их машину.

Спустя некоторое время она остановилась у подъезда очень богатого особняка. Молодой человек сказал:

— Ну вот, мы и приехали, — и повел оробевшего Магарафа по мраморным ступенькам, покрытым таким пушистым ковром, какие можно видеть только во сне.

Он привел его в большой кабинет, который сначала показался Магарафу пустым. Но молодой человек не очень громко произнес:

— Я его привел, господин Аврелий, — и тогда Магараф заметил в полутемной глубине кабинета на широкой тахте крохотного человечка в темном шелковом халате.

«Девяносто четыре — девяносто пять сантиметров, — тотчас же мысленно определил его рост Томазо Магараф. — Хоть сейчас в цирк».

— Господин Магараф? — спросил человек в халате тонким, но властным голоском, поднялся с тахты и пригласил Магарафа садиться.

Молодой человек, приведший его сюда, остался стоять в почтительной позе у дверей.

— Меня зовут Падреле, Аврелий Падреле. Будем знакомы, — сказал человечек в халате, не подавая, однако, руки. — Неужели вы так здорово выросли?

— С вашего позволения, именно так, — ответил Томазо.

— У вас, кажется, возникла потребность в пяти тысячах кентавров, — продолжал Аврелий Падреле без каких бы то ни было околичностей, — мой секретарь должен был сказать вам, что они могут быть в вашем распоряжении. Он это вам сказал?

— С вашего позволения, именно так, — ответил Томазо, — он мне даже показал чек.

— Он вам сообщил, на каких условиях этот чек будет вам вручен?

— Я счел наиболее подходящим, чтобы об этих условиях ему сообщили вы сами, господин Аврелий, — почтительно сообщил молодой человек. — Господин Магараф выразил сомнение, не фальшивый ли это чек, и я привез его к вам, чтобы он убедился, что имеет дело с богатым человеком.

— С очень богатым человеком, — поправил его Падреле и вдруг, потеряв спокойствие, разразился сердитой тирадой: — Но на что мне мое богатство? Пить вино, запершись у себя в кабинете? Но от вина меня тошнит. Вы скажете: путешествовать? Но еще неизвестно, кто кого будет осматривать, когда я буду разъезжать по разным странам: я — туземцев или туземцы меня. То есть очень даже известно: за мною будут ходить толпы зевак, как за какой-нибудь ученой обезьяной. Где бы я ни появлялся, все на меня глазеют. Я не хочу, чтобы на меня глазели! Я — Аврелий Падреле, я — совладелец фирмы «Братья Падреле и Кш», и я сам хочу наслаждаться зрелищем чужого уродства. И, пожалуйста, не жалейте меня! У меня дрожь проходит по спине, когда меня жалеют. Я сам достаточно богат, чтобы позволить себе иногда пожалеть кого-нибудь. Это именно так, как я говорю, и, пожалуйста, не спорьте! — прокричал он в заключение, хотя никто и не думал с ним спорить.

На минуту в кабинете воцарилась тишина. Падреле немножко успокоился.

— Вам, вероятно, интересно узнать условия, на которых вам будет вручен чек? Пожалуйста! Вы должны мне сообщить, как вы выросли.

— Я затрудняюсь ответить на этот вопрос, — сказал Магараф. — Просто я вдруг стал расти…

— Не валяйте дурака! — снова стал кричать Падреле. — Так, вдруг, это не могло случиться. Я не ребенок, чтобы меня кормили такими сказками! Я прочитал уйму книг по этому вопросу. Не было еще ни одного невысокого человека (он избегал слова «лилипут»), который вырос бы, находясь в зрелом возрасте. Кроме вас, конечно. И если вам действительно нужны эти пять тысяч кентавров, вы мне обязательно скажете, как вы этого добились. Не скажете — сидите в тюрьме!

— Я затрудняюсь ответить вам на этот вопрос, — с расстановкой произнес тогда Томазо Магараф, кивнув на секретаря, и тот моментально выскользнул из кабинета: это был превосходно вышколенный секретарь.

А Томазо Магараф подсел поближе к господину Падреле и спросил очень тихо, чтобы его не могли подслушать из другой комнаты, обещает ли господин Падреле хранить тайну. Падреле поклялся памятью своего отца и памятью своей матери и своим счастьем. Тогда Магараф подумал и потребовал, чтобы Падреле обещал также, что он не будет поднимать никаких историй, если доктор, к которому он его пошлет, откажется помочь ему вырасти.

Падреле снова поклялся, и только тогда Магараф дал ему адрес доктора Попфа и, получив чек на пять тысяч кентавров, ушел.

Падреле, видимо, не любил откладывать дела в долгий ящик. Он вызвал секретаря и приказал приготовить все необходимое для отъезда.

— Только, смотрите, никому ни слова о том, куда я еду и зачем, — сказал он секретарю. — Даже моему брату. Пусть мое возвращение будет для него сюрпризом. Я надеюсь, вы будете настолько благоразумны, чтобы выполнить мою просьбу.

Последняя фраза была сказана тоном, не оставлявшим никакого сомнения, что секретарю придется весьма круто, если он проболтается.

Господин Примо Падреле был в это время на совещании директоров одной компании, о которой мы подробно расскажем несколько позже. Аврелий позвонил брату по телефону, сообщил ему, что уезжает недельки на три в прогулку по океанскому побережью, и пожелал ему здоровья и удач.

Было странно слышать в пискливом голоске младшего Падреле неожиданно теплые нотки. Его злое желтоватое личико вдруг стало ласковым и трогательно-простодушным. Примо Падреле был единственным существом, которое любил этот высокомерный и истерический человек.

— Хорошо, дружок, — нежно сказал ему в ответ Примо Падреле, — поезжай, проветрись. И не жалей денег. Будешь ехать к поезду, загляни проститься.

Меньше чем через час господин Падреле-младший, заехав на несколько минут к брату, отбыл в отдельном вагоне в город Бакбук, навстречу своему счастью.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ, о том, как Томазо Магараф убедился, что жить можно

Магараф сказал господину Сууке:

— Вот вам ваши вонючие кентавры! — получил расписку и ушел, не попрощавшись и нарочно не закрыв за собой дверь, чтобы все видели, что ему плевать на такого жадного и несправедливого человека.

Когда Магараф вышел на улицу, ему все же было очень грустно, потому что он не знал, как у него будет с работой, на какие средства он будет жить и на какие деньги купит себе завтра одежду и ботинки. За три дня процесса Томазо основательно вырос, ботинки немилосердно жали, а костюм стал ему до неприличия тесен и короток. Идти в нем наниматься было невозможно.

Но когда Магараф вспомнил, что он уже больше не лилипут, что он такой же, как и все, и даже красивей многих (об этом он сам читал в какой-то газете), жизнь показалась ему прекрасной. Томазо сказал себе: «Эх, была не была!» — и так как ему давно уже пора было поесть, зашел в первый попавшийся ресторанчик, решив с деньгами не считаться и пообедать как следует.

Официант принял у него заказ и сказал:

— Все будет в порядке, господин Магараф. Останетесь довольны.

Томазо удивился, откуда это официант знает его: он в этом ресторанчике никогда не бывал, но официант уже успел скрыться в каких-то дверях и вскоре появился оттуда с толстым человеком на непомерно тонких ножках. Это был хозяин ресторана. Он вышел из своей комнаты с газетой в руках. Он посмотрел раньше на Магарафа, потом на его большую фотографию в газете, заулыбался, что-то сказал официанту, а сам подбежал к столику нашего героя:

— Разрешите, господин Магараф, предложить вам индейку с яблоками и чудного французского шампанского.

— Спасибо, — ответил Томазо Магараф и ужасно смутился, — спасибо, но мне что-то не особенно хочется.

Хозяин сразу, очевидно, понял, в чем дело.

— Что вы, что вы, господин Магараф! Вы не должны меня обижать! Ведь я от всего сердца… Такая честь: Томазо Магараф в моем ресторане! Такая честь!

Тогда Магараф сказал:

— Ладно, раз уж вам так хочется… — и через несколько минут его столик был уставлен великолепной снедью и разными бутылками, а хозяин, присев рядом, развлекал Томазо беседой и подливал ему вина, счастливый и благодарный.

Наконец Томазо блаженно откинулся на спинку стула и только тогда увидел, что ресторан битком набит посетителями, и все они без всякого стеснения смотрят на него. Это его нисколько не смутило, даже понравилось. Он понимал: на него смотрят не потому, что он уродливый карлик, а просто потому, что он обыкновенный знаменитый человек. А так как он здорово выпил и ему было очень весело, то он подмигнул хозяину, и они вместе затянули: «Ты такой большой, мой маленький Томми!» — хозяин тенорком, а Томазо довольно приятным баритоном. Потом Томазо кивнул официантам, и те тоже подхватили песенку, а Томазо стоял и дирижировал, так что посетители остались очень довольны и сказали, что никогда так весело не проводили время в ресторане. Потом хозяин долго и прочувствованно жал Магарафу руку и говорил, что очень благодарен ему за то, что он не побрезгал его угощением, и что он умоляет господина Магарафа приходить к нему в ресторан завтракать, обедать и ужинать, и что это ничего не будет стоить господину Магарафу. Магараф, конечно, понимал, что выросший лилипут — превосходная реклама и что не будет отбою от посетителей, которые захотят посмотреть, как принимает пищу Томазо Магараф, тот самый, которого судили за то, что он вырос.

Когда Томазо внял мольбам ресторатора, тот снова бросился жать ему руки и сказал, что он сам будет заезжать за ним на квартиру и отвозить его из ресторана. Томазо сказал: «Ладно» и вышел на улицу. Около окон ресторана стояла толпа зевак, глазевших на наспех написанные от руки плакаты, приклеенные прямо к оконным стеклам:

В этом ресторане ежедневно завтракает, обедает и ужинает

ЗНАМЕНИТЫЙ ТОМАЗО МАГАРАФ

Зеваки восторженно смотрели на Магарафа. Подмигнув им с добродушием подвыпившего человека, он пошел своей дорогой. Зеваки валом повалили за ним. Чтоб избавиться от них, он зашел в первый попавшийся магазин. Это был магазин верхнего платья, и его владелец обрадовался приходу Магарафа не меньше, нежели хозяин ресторана.

— Ах, господин Магараф! Какое счастье, господин Магараф! Я вас сразу узнал, господин Магараф! — восторженно лепетал он, не зная, куда усадить дорогого гостя. — Это просто замечательно, что вы пришли! Я хотел сделать вам небольшой подарок, но не решался нарушить ваш покой, и вот вы вдруг сами пришли!

Примерно через час Томазо Магараф вышел из магазина в новом, дорогом костюме и отличном пальто.

— Остальное мы вам пришлем завтра утром, господин Магараф! Будьте здоровы, господин Магараф! Желаю вам счастья, господин Магараф! — кричал ему вслед владелец магазина.

«Остальное» — это были еще два костюма, демисезонное и зимнее пальто. За все эти дары Томазо оставил магазину свой прежний костюм, который тотчас же был выставлен в витрине со следующим плакатом:

В нашем магазине

ЗНАМЕНИТЫЙ ТОМАЗО МАГАРАФ

оставил этот костюм, из которого он вырос за три с половиной дня своего судебного процесса!

В НАШЕМ МАГАЗИНЕ

он оделся во все новое и самого высшего качества!

В бельевой, шляпный и обувной магазины Томазо вошел уже, так сказать, с заранее обдуманным намерением, и везде его расчет оправдался.

Утром следующего дня за ним заехал ресторатор, и он отлично позавтракал в ресторане, переполненном посетителями. Там же он и пообедал и поужинал, а в промежутках между этими приятными процедурами расхаживал по улицам, сопровождаемый эскортом любопытных, или отдыхал в огромном номере фешенебельной гостиницы, куда еще вечером переехал по приглашению дирекции, чтобы служить живой приманкой для постояльцев.

— Ничего! — оптимистически потирал он ладони. — Жить можно!

Так он прожил около трех недель, пока ему не пришла в голову мысль прокатиться на побережье и пожить там в свое удовольствие. Денег ему для этого не требовалось. Лишь бы не прогадать и не остановиться там ненароком в каком-нибудь второстепенном отеле. Ужасно неприятно, когда упрашивают остаться, а тебя переманивают в действительно первоклассный отель.

Магараф понял, как это тягостно, когда после долгих колебаний сообщил наконец своему ресторатору, что уезжает на побережье. Это было поистине душераздирающее зрелище! Бедный толстяк закачался на своих тонких ножках, как былинка под порывом ветра.

— Неужели вы хотите меня погубить, сударь? — воскликнул он, и в его голосе прозвучало самое неподдельное горе. — Покинуть меня сейчас, когда мой ресторан становится самым модным в городе! О, у вас нет сердца! Скажите мне, что вы пошутили! Боже мой! Я, кажется, сойду с ума!

Он заметался по своему кабинету, с таким отчаянием ломая себе руки, что Томазо решил: «Бог с нею, с этой поездкой, останусь».

Но пока он обдумывал, как ему объявить об этом, чтобы подчеркнуть свое благородство, ресторатор рассвирепел и стал орать на него и топать ногами:

— Хорошо!.. Уезжай!.. Животное! Урод! Как жаль, что тебя тогда не запрятали в тюрьму! Вон! — завизжал он вдруг и схватил оторопевшего Магарафа за лацканы пиджака. — Вон! Чтобы твоей ноги здесь не было!

Магараф, конечно, немедленно ушел, а ресторатор, ужаснувшись тому, что натворил, побежал за ним и умолял простить его и вернуться. Он обещал Магарафу какое угодно жалованье только за то, что тот будет столоваться в его ресторане. Он даже попытался поцеловать Томазо руку, — ведь за эти три недели ресторан принес этому толстяку, который рыдал сейчас, как ребенок, больше дохода, чем за предыдущие три года.

Но Томазо был теперь непреклонен. Через несколько часов юго-западный экспресс уже мчал его к благодатным просторам океанского побережья.

Двое суток пути прошли незаметно. На утро третьего дня Томазо, насвистывая веселую песенку, вышел на залитый солнцем перрон. В руках у него был только маленький чемодан. Не было никакого смысла таскать с собой багаж, когда стоит только зайти в любой магазин и тебе подарят все, что тебе заблагорассудится, и еще будут благодарить. Он вышел на вокзальную площадь и увидел совсем близко пальмы, и океан, и массу чаек, летавших над водой.

«Не-е-ет, — сказал тогда про себя Магараф, у которого дух захватило от этой красоты и от музыки, доносившейся со всех сторон, и от всей этой праздничности, нахлынувшей на него, — не-е-ет, черт возьми, жить можно!»

Теперь надо было выбрать гостиницу получше. Он сел в такси и спросил у шофера:

— Скажи-ка, дружище, какой у вас тут самый лучший отель?

— «Астория», — ответил шофер, — только я вам все же рекомендовал бы «Палас». Там сейчас интересней.

— Почему? — спросил Томазо.

— Потому что там живет Томазо Магараф.

— Томазо Магараф? — удивился наш герой. — Это какой же Томазо Магараф?

— Неужели вы не знаете? — удивился в свою очередь шофер. — Тот самый, которого недавно судили за то, что он вырос.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ, о том, как Томазо Магараф решил ничего не предпринимать

Когда Томазо услышал ответ шофера, он рассмеялся, решив, что шофер узнал его по фотографиям в газетах и собирается пошутить. Но шофер с таким изумлением на него посмотрел, что Томазо похолодел.

— Тут что-то не так, — пробормотал он, — вы что-то путаете. Этого не может быть.

Но шофер только недовольно повел плечами и ничего не ответил, давая этим понять, что не считает нужным вступать в дискуссию по совершенно бесспорному вопросу.

Они вскоре остановились у мраморных ступеней отеля «Палас». Первое, что Магараф увидел, когда вышел из машины, были семиметровые зеркальные витрины мужского конфекциона «Дэнди» и в каждой из них плакаты:

ТОМАЗО МАГАРАФ ОДЕВАЕТСЯ ТОЛЬКО У НАС

Он поднялся по широким ступенькам в гостиничный вестибюль, похожий одновременно и на ангар и на римские бани, и направился к портье, восседавшему за своим бюро на возвышении величественно, как коронный судья.

— Очень сожалею, — сказал портье, — но свободных номеров у нас нет.

— Я согласен на любой.

— Увы, при всем желании лишен возможности что-нибудь для вас сделать, — ответил портье. — Насколько я догадываюсь, вам, вероятно, хочется посмотреть на господина Магарафа?

— Да, очень. Мне нужно с ним срочно поговорить.

— Боюсь, сударь, что вам это не удастся. Господин Магараф у нас нарасхват. Вряд ли он найдет время для беседы с вами. К тому же его сейчас нет в отеле.

Томазо сказал:

— Я его подожду, — и поудобней устроился в кресле.

Он и сам не понимал толком, почему не сообщил сразу, что именно он и есть настоящий Томазо Магараф и что под его именем орудует в этом городе какой-то аферист. Он сидел в мягком кресле, весь налитый чувством злобной решимости, и ему доставляло удовольствие думать, что где-то веселится и радуется жизни проходимец, укравший его славу и не подозревающий о том, кто ожидает его в холле отеля «Палас».

«Ничего, голубчик, ты у меня попляшешь, — злорадно думал Томазо, — на всю жизнь закаешься».

Он сидел в прохладном холле и строил планы мести, пока не устал ждать. Тогда он вышел на улицу и стал бесцельно бродить по городу.

Из-за густой пальмовой аллеи доносился монотонный шелест. Это сонный океан флегматично катил к берегу тугие, желатиновые волны своего прибоя. На пляже возились купающиеся. В безлюдном приморском парке пели птицы и бесшумно проносились стремительные стрекозы. На горизонте застыли белоснежные треугольники парусных яхт, и Томазо становилось не по себе, когда ему приходило в голову, что на одной из них, быть может, развлекается в эту самую минуту его предприимчивый двойник.

Пять раз заходил Томазо в отель справляться, и все пять раз портье смотрел мимо него и скучным голосом отвечал:

— Да нет же его, я ведь, кажется, ясно выражаюсь: господин Магараф еще не пришел.

Когда Томазо вечером снова получил тот же ответ, он яростно проговорил:

— Слушайте, вы, если вы будете продолжать морочить мне голову, я сейчас же устрою вашему отелю такую штучку, что он моментально вылетит в трубу! Только тогда уж пеняйте на себя!

Тут портье перепугался: чего доброго, этот молодчик еще бомбу бросит!

И он сказал:

— Ладно, ладно, вы не должны на меня обижаться! Мне приказано не пускать к Магарафу посторонних, я и не пускаю. Он на крыше. Господа там сейчас ставят живые картины.

Томазо швырнул в кресло свой чемодан и пальто и почти бегом направился к лифту.

А портье с сожалением посмотрел ему вслед:

«Боже мой! До чего человека может довести страсть к автографам!» — Он был убежден, что Томазо поднял весь этот скандал для того, чтобы получить автограф выросшего лилипута.

На крыше обитатели отеля — молодые люди и дамы — действительно забавлялись постановкой живых картин.

Перед невысокой, закрытой темным бархатным занавесом эстрадой сидели в креслах благодушно настроенные джентльмены и дамы. Легкий бриз проносился над городом, чуть заметно колыша лапчатые листья пальм и навевая приятную прохладу. В уютной темноте ночного неба висели звезды, какие можно видеть только на рождественских открытках и под благодатными широтами юга. Внизу, по обе стороны отеля, раскинулся залитый мириадами электрических огней великолепный курорт, со всех сторон долетали приглушенные расстоянием звуки оркестров.

Но Магараф только расстроился от всей этой красоты, которую у него пытался похитить какой-то самозванец.

Он подошел к первому попавшемуся официанту, разносившему прохладительные напитки:

— Скажите, милейший, как мне найти господина…

Он не успел закончить фразу, потому что все на него зашикали:

— Тише, тише, начинается!

Официант отскочил в сторону быстро и бесшумно, как летучая мышь. А Томазо пришлось потерпеть, пока молодые люди изображали на открывшейся эстраде глупейшие живые картины.

Потом живые картины кончились, но на сцену сразу выскочил молодой человек с огромной хризантемой в петлице; он поднял вверх правую руку, чтобы восстановить тишину, и, когда стало более или менее тихо, прокричал:

— А сейчас мы попросим господина Магарафа сыграть нам что-нибудь.

Опять все захлопали, и Томазо увидел, как на сцену вышел человек, действительно чем-то напоминавший его, только более высокий, более узкий в плечах и, что греха таить, с более интеллигентным и тонким лицом. В руках у него была скрипка.

Молодой человек с хризантемой снова поднял вверх правую руку.

— Мадемуазель Хуанна Магараф очаровательно аккомпанирует своему брату. Мы вас очень просим, мадемуазель Хуанна! — и сам первый захлопал в ладоши.

На сцену послушно вышла черноволосая девушка лет двадцати четырех, села за рояль и взяла несколько аккордов. Стало тихо, и тот, кто выдавал себя за Томазо Магарафа, негромким голосом объявил:

— Канцонетта из скрипичного концерта Чайковского!

Мадемуазель Хуанна сыграла вступление, а он поднял смычок, прильнул к скрипке, закрыл глаза, и скрипка вдруг запела так нежно и так задумчиво, что Томазо замер от восторга: он сам играл на скрипке и даже считал себя до этого вечера приличным скрипачом.

Он слушал, весь подавшись вперед, восхищаясь и завидуя недостижимому для него мастерству, сразу забыв, что играет человек, укравший его имя.

А пока Томазо наслаждался концертом Чайковского, он упустил самое интересное: сидевший в первом ряду финансист из Города Больших Жаб, и до этого поклевывавший носом, вдруг уронил голову на грудь и тихо захрапел, презабавно выпятив свою нижнюю губу. Конечно, все были этим ужасно шокированы. Люди зашушукались, соседи стали покашливать над самым ухом заснувшего финансиста, чтобы он проснулся, но он, как назло, не просыпался, и тогда одна дама не выдержала и сказала своему кавалеру достаточно громко, чтобы все могли оценить глубину ее негодования:

— Такие люди должны спать с глушителем на носу!

«Глушитель на носу!» — право же, это было сказано очень остроумно, и все, кто услышал эту фразу, стали хихикать.

Томазо обернулся на этот шум и увидел, что все кругом смеются и никто уже не слушает скрипача.

А тот, покраснев, что-то шепнул аккомпаниаторше и сделал несколько заключительных аккордов так ловко, как будто на этом месте действительно заканчивалась канцонетта, хотя он не доиграл ее на добрую треть. Никто, кроме Томазо, даже не заметил этого, и все захлопали, чтобы подчеркнуть, что уж они-то настоящие ценители музыки. Тут проснулся и храпевший финансист, сладко зевнул и старательно захлопал.

Публика хором закричала:

— «Маленького Томми». Сыграйте нам «Маленького Томми», господин Магараф!

Скрипач, покраснев еще больше, взмахнул смычком и с каким-то остервенением заиграл разухабистый фокстрот «Ты такой большой, мой маленький Томми».

Наконец все устали от изящных искусств и вернулись к прохладительным напиткам и танцам. Скрипач со своей сестрой направился к себе в номер, и вот тут-то, на покрытой коврами просторной лестнице, Томазо Магараф впервые за весь вечер приблизился к человеку, выдававшему себя за него.

— Разрешите, сударь, — сказал он, — мне с вами нужно кое о чем потолковать…

— Прошу прощения, но у меня сейчас нет ни малейшего настроения толковать с кем бы то ни было, даже с президентом республики, — сердито ответил скрипач, — я хочу спать.

— И все же нам с вами обязательно нужно потолковать, и немедленно, — произнес Магараф с расстановкой. — Давайте лучше не терять времени на бесполезные препирательства.

— Ну, знаете ли, — возмутился тогда скрипач, — да кто вы такой, чтобы отдавать мне приказания?!

— Хорошо, — сказал Томазо, — я вам скажу, кто я такой, если вам так не терпится. — Он нагнулся к самому его уху и шепотом добавил: — С вашего позволения, я — Томазо Магараф.

Странное дело: ему не доставило ни малейшего удовольствия, когда скрипач изменился в лице и упавшим голосом произнес:

— Хорошо, пойдемте ко мне в номер. Хотя нет, лучше выйдемте на улицу, мне не хотелось бы прежде времени расстраивать мою… мою сестру.

— Ладно, — сказал Томазо, — пойдемте на улицу. Не будем расстраивать вашу сестру. — Он хотел говорить язвительным тоном, но у него это не очень получалось.

— Хуанна, — обратился скрипач к сестре, которую остановила, чтобы похвалить за «чудную-чудную игру на рояле», какая-то просвещенная дама, — Хуанна, отнеси, дружок, скрипку к нам в номер. Мне нужно пройтись по улице с этим господином. Я скоро вернусь.

— Что-то случилось? — всполошилась Хуанна, с тревогой вглядываясь в его побелевшее лицо. — Ради бога, скажи мне, что-нибудь с мальчиком?

— Ничего с мальчиком не случилось, родная. Просто мне нужно потолковать с этим господином. Возьми скрипку и иди в номер.

Скрипач даже попытался улыбнуться, но улыбка у него получилась такая растерянная и жалкая, что Хуанна еще больше перепугалась, схватила его за руку и умоляюще зашептала:

— Ради бога, ради всего святого, в чем дело? Ты должен немедленно сказать мне, в чем дело!

— Возьми скрипку и уходи. Я тебе потом… все потом расскажу… Возьми скрипку… Прошу тебя, возьми скрипку и иди в номер…

— Хорошо, — согласилась Хуанна, — я отнесу. Только я тебя одного не оставлю. Я тоже пойду с тобой. Ведь мне можно пойти с тобой, правда? Ну, скажи, что можно!

— Иди в номер и жди меня, — чуть не плача, повторил ей скрипач. — Я скоро вернусь, понятно?

И они вышли на улицу, два Магарафа.

Вот уж не думал Томазо, весь день предвкушая этот разговор, что получится такая неприятная история! Некоторое время они молча шагали по широкому тротуару, переполненному расфранченной толпой, и не могли решиться начать разговор.

Вдруг, совершенно неожиданно для себя, Томазо восхищенно произнес:

— Вы очень хорошо сыграли канцонетту, жалко только, что не до конца.

— Никто, кроме вас, этого даже не заметил, — ответил скрипач и тут же спохватился: — Но ведь вы, вероятно, совсем не об этом собирались со мной потолковать.

— Конечно, не об этом. Я хочу узнать, на каком основании вы присвоили мое имя?

— Я бы с удовольствием присел на какую-нибудь скамейку, — сказал скрипач и извиняющимся тоном объяснил: — Понимаете, я чувствую себя очень усталым.

— Ладно, — пробурчал Томазо, и они выбрали себе свободную скамейку на приморской аллее.

Совсем близко сонно посапывал прибой. Из-за невидимого горизонта медленно поднималась нестерпимо белая луна. Мерцающая дорожка вытянулась на черной глади океана, как зыбкий серебряный мост. Длинные тени деревьев бороздили еще не остывший песок аллеи, и от полицейского, расхаживавшего по ней взад и вперед, падала тень — длинная и величественная.

— Красиво, — прервал наконец молчание Томазо.

— Очень, — безразлично согласился скрипач, и тут его словно прорвало — так торопливо и бессвязно он заговорил.

Он нисколько не жалеет, что выдал себя за Томазо Магарафа, пожалуйста, пусть его хоть сейчас потащат в полицию и пусть его судят, потому что все это ему черт знает как надоело. Только ему очень жалко маленького Диго и Хуанну, она на редкость славная женщина и очень хорошая жена, дай бог вам такую. Ну да, жена, а никакая не сестра! Он вынужден выдавать ее за сестру, иначе сразу за это ухватились бы газетчики: «Ах, жена! Ах, Томазо Магараф уже успел жениться! Ах, какая забавная сенсация!» И напечатали бы об этом в своих газетах, и тогда это могло бы дойти до настоящего Томазо Магарафа, то есть до вас, и вы бы тогда подняли скандал, и меня бы запрятали в тюрьму, а Хуанна и маленький Диго будут подыхать с голоду. Как будто настоящего Магарафа хоть немного убудет, если в одном городе появится человек, который скажет, что он — Магараф, и попробует немножко на этом заработать для своей семьи. А что он хороший скрипач и в Советском Союзе ему даже дали бы орден (да, да, там дают человеку орден, если он очень хорошо играет на скрипке), то это ему нисколько не помогает, потому что он уже забыл тот день, когда выступал в настоящих концертах и честно зарабатывал себе на хлеб. Вот и изворачивайся, как можешь! Стыдно сказать, но он попросту счастлив, что господина Магарафа судили. Один человек при нем сказал, что сейчас масса жуликов неплохо зарабатывает, выдавая себя за выросшего лилипута. Он тогда сразу подумал: почему бы на этом не заработать хотя бы одному честному человеку? Он нарочно поехал с Хуанной к черту на кулички, на этот курорт, который находится в двух тысячах миль от Города Больших Жаб, и не ошибся в расчете. Он получил бесплатный номер в отеле, и бесплатный стол, и пятьсот кентавров в месяц. Скажите пожалуйста, какой ужасный расход для отеля! Он за это должен каждый день играть, а где вы слыхали, чтобы мало-мальски приличный скрипач выступал за семнадцать кентавров в день? Да еще со своим аккомпаниатором! А кроме того, он еще служит живой рекламой для отеля. Подумать только: ни одного свободного номера! А что они с Хуанной оделись бесплатно с головы до ног в здешних магазинах, так магазины, вы сами понимаете, на этом неплохо заработали. Ну, конечно, теперь он, к сожалению, видит, что все рассчитать невозможно. Изволь-ка сообразить, что Томазо Магарафу, подлинному Томазо Магарафу, вдруг заблагорассудится прикатить именно в этот город, как будто мало городов в Аржантейе. Теперь, конечно, все пойдет прахом. Его выгонят из гостиницы, и они с Хуанной останутся на улице, если, конечно, господину Томазо Магарафу — настоящему — не захочется запрятать их в тюрьму.

— Что это вы заладили: «В тюрьму, в тюрьму!» — рассердился Томазо. — Вас послушать, так можно подумать, что я и в самом деле только тем и занимаюсь, что сажаю невинных людей в тюрьму! Очень мне это нужно! Глупости какие!

— Я думал, что вам, может быть, обидно… — начал оправдываться скрипач, но Томазо его раздраженно перебил:

— Если мне что-нибудь и обидно, так это то, что вы так здорово играете на скрипке! Я бы хотел хоть наполовину так хорошо играть… Только этого никогда не будет.

— Скорее всего нет, — подтвердил скрипач. — Я потратил на учение двадцать два года своей жизни, и, кроме того, у меня действительно исключительные способности. Мне это сказал сам великий Леопольд Ауэр. Вы, конечно, слыхали про профессора Ауэра?

— Конечно, слыхал, — сказал Магараф, — и, конечно, я сам великолепно понимаю, что сейчас мне уже поздно учиться.

— …И главное — незачем! — горячо подхватил скрипач. — Поверьте мне, если бы я мог сейчас быстро переучиться и приобрести более обеспеченную специальность… — Он запнулся и извиняющимся тоном произнес: — Хотя нет, по правде сказать, я ни за что не брошу скрипку. Я бы, наверное, умер, если бы бросил скрипку…

Тут Магараф, которому было ужасно не по себе от всего этого неприятного разговора и в особенности от умоляющих глаз скрипача, поднялся со скамейки и сказал:

— Ваша жена умирает от волнения. Вам нужно поскорее вернуться домой и успокоить ее.

— Успокоить?! — воскликнул скрипач. — Вы… вы… вы сказали «успокоить»?! Неужели вы…

Томазо Магараф больше всего в жизни не любил чувствительных сцен. Поэтому он сразу же перебил:

— Вы не знаете, когда уходит поезд в Город Больших Жаб?

Тогда на глазах скрипача навернулись слезы, и он забормотал, что он потрясен великодушием господина Магарафа. Он, и его Хуанна, и его маленький Диго этого никогда не забудут. Это просто замечательно, что существуют такие настоящие люди, как господин Магараф! Господин Магараф может на него всегда рассчитывать. Может быть, господин Магараф хочет остаться на некоторое время его гостем, он бы ему тогда дал несколько уроков скрипичного мастерства. Он хочет обязательно подарить господину Магарафу автограф великого Крейслера — самого замечательного из всех скрипачей мира — и автограф профессора Ауэра. И он говорил, говорил без умолку всю дорогу, такой счастливый и благодарный, словно его только что пригласили в кругосветное турне на самых лестных и выгодных условиях, а не оставили за ним нищее счастье забавлять невежественных джентльменов на двусмысленном положении привилегированного лакея-монстра.

Так как поезд уходил только утром, Томазо пришлось воспользоваться гостеприимством скрипача. Они просидели почти до самого рассвета, и скрипач все время играл для него самые любимые его вещи: и Крейслера, и Паганини, и Чайковского, и Бетховена, и Сарасате. И можно смело сказать, что ни один из самых богатых обитателей отеля «Палас» никогда в жизни не слыхал такого замечательного концерта, как тот, который был дан той ночью для одного Томазо Магарафа.

Утром, когда поезд уже тронулся в путь и медленно набирал скорость, Магараф вдруг вспомнил, что он не знает фамилии своего нового друга.

— Послушайте-ка, старина, — высунулся он из окна вагона к шедшему рядом скрипачу, — а ведь я не знаю, как вас зовут.

— Меня зовут Попф, сударь, Филиппо Попф, — ответил тот, ускоряя шаг, чтобы не отстать от вагона.

— Попф?! — поразился Магараф. — Вам не известен, случайно, доктор Стифен Попф из Бакбука?

— Это мой брат! — прокричал ему вслед скрипач, все больше отставая от поезда.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ, в которой рассказывается о том, как обдуманно действовал Падреле-младший

Последней станцией перед Бакбуком была Тубероза. Поезд, следовавший из Города Больших Жаб, прибыл в Туберозу вечером, в шесть часов тринадцать минут. Солнце еще озаряло городок, который, несмотря на свое поэтическое и благовонное наименование, выглядел далеко не поэтично и был насыщен миазмами скотобойни и трех небольших, но необыкновенно пахучих кожевенных заводов. Нам нет смысла подробней останавливаться на этом ничтожном географическом пункте, который появляется в нашем повествовании с тем, чтобы промелькнуть и потом больше ни разу не упоминаться, и поэтому нам важны не детали панорамы этого неказистого городка.

В любом небольшом городе приезжему, прибывшему в светлое время суток, трудно остаться незаметным. А если приезжий, к тому же, обладает бросающимися в глаза особыми приметами, то нет той силы, которая могла бы защитить его от жадного любопытства скучающих обывателей. За ним будут ходить толпы ребятишек. Их отцы, матери, дедушки и бабушки, старшие братья и сестры будут бесцеремонно высовываться из окон, из дверей, из ворот, будут выбегать на улицу, чтобы вдосталь насладиться редким зрелищем.

Падреле-младший, три с лишним десятка лет пронесший на своих плечах горькое бремя редчайшего уродства, не мог не понимать, что его появление в Бакбуке днем вызовет сенсацию, нестерпимо унизительную и, что самое главное, могущую серьезно повлиять на исход задуманного им дела. Поэтому он пошел на то, чтобы стать предметом оскорбительного любопытства в городе Тубероза, в котором он собирался задержаться только до поздних вечерних сумерек.

Под плотным и бесцеремонным конвоем юных и взрослых зевак проделал он свой крестный путь от вокзала до ближайшей гостиницы. Его непрошеные спутники остались у подъезда. Они и не думали расходиться, к ним непрестанно присоединялись все новые и новые зеваки. Вскоре у дверей, за которыми скрылся полный холодного бешенства Падреле, образовалась многоголосая толпа, с жаром обсуждавшая внешность и одежду приезжего и вероятные цели его прибытия в Туберозу.

С терпением, достойным лучшего применения, жители городка ждали момента, когда крошечный человечек выйдет на улицу, потому что должен же человек выйти подышать свежим воздухом в такую эфиопскую жару. Несколько молодых людей с блокнотами и вечными ручками в руках переминались с ноги на ногу в ожидании редкостного автографа лилипута. Репортер, он же редактор, наборщик, метранпаж, печатник и заведующий экспедицией местной еженедельной газеты, приостановил печатание последнего номера и направился в гостиницу, где собирался получить интервью об отношении лилипутов к недавнему процессу над Томазо Магарафом.

Но Падреле и не думал снова показываться на улицу и наотрез отказался давать интервью, сославшись на сильную головную боль. Он занял номер, заказал себе обед. Блюда, которые он пожелал, никто ни разу со дня открытия этой гостиницы не заказывал, потому что миллионеры в ней никогда не останавливались.

— Дорогонькие блюда изволите вы себе заказывать, сударь! — фамильярно и довольно глупо ухмыляясь, заметил хозяин, не пытаясь скрывать свои сомнения в финансовых возможностях приезжего.

Падреле в ответ на эти дерзкие слова смерил владельца гостиницы таким уничтожающим взглядом, которого хватило бы, чтобы испепелить десятерых менее стойких представителей этой почтенной профессии. Но хозяин гостиницы и глазом не моргнул. Тогда разъяренный Падреле извлек из кармана бумажник, раскрыл его, и владелец гостиницы не упал на колени только потому, что у него онемели ноги, — так потряс его вид толстой пачки кредитных билетов самых крупных купюр, которые ему когда бы то ни было привелось видеть. Именно видеть, а не держать в руках.

— Прошу прощения, сударь!.. Моментально будет исполнено, сударь… — проговорил он, быстро пятясь задом к двери, выскочил ни жив ни мертв из номера и поднял на ноги весь немногочисленный штат гостиницы.

Пока поваренок с космической скоростью бегал по магазинам, закупая все необходимое для этого царского обеда, пока повар, призвав на помощь все свое умение, давно позабытое в этой глуши, священнодействовал у огнедышащей плиты, хозяин гостиницы, корчась в судорогах, которые он искренне почитал светской жестикуляцией, старался развлекать своего во всех отношениях удивительного постояльца.

— Надолго в наш город, сударь?

— До вечера, — отвечал Падреле, наслаждаясь своей победой.

— Дела в этом городе, сударь?

Падреле презрительно поджал губы, давая понять, что не представляет, какие дела могут занести подлинно делового человека в такую дыру.

— Я должен был сойти на предыдущей станции… э-э-э, как ее, там?

— В Новом Эдеме, сударь?

— Вот именно. Но я проспал эту станцию. Вечерком отправлюсь. Закажите мне часам к десяти машину.

— Прошу прощения, сударь! Какой марки прикажете машину?

— Господин… э-э-э, господин, как вас там?

— Родриго Аква, сударь.

— Вы болван, господин Родриго Аква!

— Слушаюсь, сударь! — захихикал хозяин гостиницы, чтобы подчеркнуть, что он нисколько не обиделся, тем более что у него действительно и в мыслях не было обижаться на такого богатого человека.

— Только чтобы никто не знал, что я вечером уеду! — крикнул ему вслед Падреле. — Я не хочу, чтобы на меня глазели ваши малопочтенные сограждане. Скажите, что я лег спать и уеду только послезавтра!

— Слушаюсь, сударь!.. Будет исполнено, сударь, — восторженно отвечал господин Аква.

Он выбежал из гостиницы, чтобы самолично заказать у владельца гаража самую роскошную из имевшихся у него машин. Попутно он счел возможным под величайшим секретом сообщить кое-кому все, что ему удалось узнать из беседы со своим необычным постояльцем. Ко всему, что он действительно знал, почтенный господин Аква счел себя вправе добавить глубоко продуманные личные соображения, которые он выложил с такой убежденностью и убедительностью, что на другой день не только в Туберозе, но и в Бакбуке и Новом Эдеме знали о крошечном человечке в цилиндре и на высоких, почти дамских каблуках, который случайно заехал в Туберозу, а должен был сойти в Новом Эдеме. Знали, что он страшно богат, и что он не то король страны лилипутов, не то сын какого-то индусского раджи, и что он уехал поздно вечером того же дня, хотя собирался пробыть в Туберозе двое с лишним суток.

Добрые две недели после этого дня граждане Нового Эдема строили разные предположения о том, почему ехавший в их город незнакомец так и не появился в нем. Расспрашивали долго и с пристрастием шофера, возившего его, но шофер всем говорил одно и то же: крохотный джентльмен в последний момент передумал, сел в поезд и уехал куда-то на север, кажется, в Город Больших Жаб.

Эта версия стоила Падреле всей сдачи, оставшейся у него после расчета с господином Аква. Молчаливый шофер так и не рискнул положить ее на свой текущий счет, потому что она все же была слишком велика, чтобы не возбудить против него самых неожиданных подозрений, вплоть до подозрения в убийстве с целью грабежа.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ, напоминающая о том, что доктор Попф заболел воспалением легких

В то время как в Городе Больших Жаб полтора десятка джентльменов, считавших себя добрыми христианами, человеколюбивыми и культурными людьми, судили Томазо Магарафа за то, что он перестал быть уродом, доктор Попф в Бакбуке только начинал поправляться после жесточайшего воспаления легких и последовавшего за ним плеврита.

Как и все очень здоровые люди, не привыкшие болеть, Попф переносил свою болезнь бурно и трудно: бредил, метался на постели, то и дело порывался встать и пойти в лабораторию, или требовал, чтобы ему подали одежду, потому что он должен ехать в Город Больших Жаб. Его приходилось в таких случаях удерживать в постели совместными усилиями совсем сбившейся с ног Береники, вдовы Гарго и госпожи Бамболи, аптекарши, которую мы имели удовольствие представить читателям в самом начале нашего повествования.

К чести обеих последних дам, мы должны сообщить, что они, узнав о несчастье, обрушившемся на семью Попф, явились без всякого приглашения и отдали себя в полное распоряжение Береники.

Чувства, двигавшие при этом вдовой Гарго, были просты и ясны, как все ее поступки. Она была полна признательности и симпатии к милому и бескорыстному доктору, сохранившему ей сына. К тому же, ничто не задерживало ее дома. Игнаца ей посчастливилось пристроить учеником на один из кожевенных заводов в Туберозе, а младший, как уже было упомянуто, находился в детском приюте.

Соображения, толкнувшие на подвиг милосердия суховатую, в меру завистливую и сварливую жену аптекаря, были более сложными. Конечно, и ее растрогало безвыходное положение, в котором оказалась молодая докторша, не имевшая в Бакбуке друзей. Вообще было бы в высшей степени неправильно и несправедливо полагать, что госпожа Бамболи была злой женщиной. Она была доброй всякий раз, когда ей позволяли обстоятельства.

Но одно только чувство сострадания не смогло бы оторвать многодетную аптекаршу от хлопот по собственному дому. Мы не можем скрыть, что ею при этом управляли и элементы тщеславия, и даже интересы корыстного характера. И для нее и для ее покорного супруга было, конечно, весьма лестно подружиться с семьей доктора, да еще, к тому же, столичного. Напомним, что, ко всему прочему, доктор Попф был сыном довольно известного журналиста, а его молоденькая супруга — подумать только! — дочерью настоящего профессора.

И все же, даже из-за столь понятного чувства тщеславия, аптекарша и ее супруг не стали бы проводить так много времени в доме занемогшего доктора Попфа. Тут действовал еще один важный побудитель, о котором сами супруги Бамболи, понятно, умалчивали. Не желая раньше времени разглашать тайну, мы отложим раскрытие этого загадочного стимула до одной из последующих глав.

А пока что вернемся к заболевшему доктору Попфу. Одной из многих забот, легших в те трудные дни на хрупкие плечи его жены, было всячески отвлекать его мысли от судьбы лилипута, которому он в Городе Больших Жаб впрыснул «эликсир Береники».

Эта задача весьма усложнилась, когда в Бакбук дошли первые отзвуки процесса Томазо Магарафа. У Попфа к этому времени кончилось воспаление легких и началось осложнение в виде мучительного плеврита. Попф очень ослабел, изнервничался, и одна мысль о том, что его имя может зазвучать в зале суда, повергала Беренику в ужас. Она представляла себе полчища бесцеремонных репортеров, которые, несмотря на болезнь доктора, начнут систематическую осаду их дома в погоне за сенсационными деталями его изобретения. Они будут ломиться в двери, лезть в окна, они будут проникать сквозь любую щель, как крысы, как клопы, как пыль. Она отлично знала характер Попфа, и ей становилось страшно: вдруг он узнает, что Магараф, выросши, стал нищим и, в довершение всего, попал на скамью подсудимых. Стива все это могло бы довести до отчаяния.

И Береника старательно отвлекала мужа от разговоров, имевших хоть малейшее отношение к Магарафу. Когда газеты запестрели отчетами о процессе, она стала складывать поступающие газеты в укромном месте, на маленьком шкафчике, стоявшем в прихожей.

К счастью, доктор Попф никогда не отличался особым интересом к газетам. Не меньшим, пожалуй, счастьем было и то, что в бреду он перепутал фамилию своего несчастного пациента и все бормотал про какого-то Марагана, который без него погибнет и который навряд ли сможет что-то такое очень важное правильно записать. Если бы достойная аптекарша услышала из его уст фамилию Магарафа, да еще в том контексте, в котором она упоминалась, госпожа Бамболи смогла бы прийти к очень далеко ведущим выводам. Но фамилия Мараган ничего не говорила этой даме. Так мадам Бамболи и не догадалась о связи, существовавшей между прогремевшим на весь мир процессом в Городе Больших Жаб и ее чудаковатым соседом.

Шли дни, и богатырский организм Стифена Попфа взял верх и над плевритом. Попф много ел, много смеялся, радуясь силам, которые к нему возвращались с каждым часом, радуясь своей жене, которая становилась ему все милее и ближе, радуясь мечтам о работе. И только одна мысль не давала ему покоя: мысль о Магарафе. Его волновало, что он не получал от Магарафа никаких вестей. Вырос ли он? Как это отразилось на его сердце, на его психике, вообще на его здоровье? Почему он не пишет? Не случилось ли с ним какого-нибудь несчастья во время роста или после того, как он вырос?

Попф несколько раз поручал жене написать Магарафу, справиться о его делах. Береника как-то послала Магарафу письмо, но ответа не получила. Ее адресату было в это время не до переписки: ему уже предстоял суд. Прождав с неделю ответа из Города Больших Жаб, Береника собралась снова туда написать. Но в этот день как раз пришла первая газета с сообщением о предстоящем сенсационном процессе, и жена доктора Попфа поняла, что с письмами лучше повременить.

С тем самым поездом, которым прибыл в Туберозу Аврелий Падреле, пришло в Бакбук и первое письмо от Томазо Магарафа. Береника ушла по каким-то делам в город, оставив присматривать за выздоравливавшим доктором госпожу Гарго.

— Вы, кажется, ждали письма из Города Больших Жаб, доктор? — промолвила с сияющим лицом добрейшая вдова и вручила встрепенувшемуся Попфу конверт, который он сразу вскрыл, обнаружив небольшой листик, густо исписанный крупным, полудетским почерком.

"Дорогой доктор! — прочел Попф. — Вы, конечно, уже все знаете из газет. Я рос, рос и вырос в ответчика на процессе, на котором с меня требуют пять тысяч неустойки за то, что я имел смелость вырасти. Я хотел бы, чтобы вы ни на минуту не думали, будто я раскаиваюсь в том, что я воспользовался вашей чудесной помощью. Если бы мне предложили десять тысяч, сто тысяч, миллион, чтобы я снова превратился в человечка, вынужденного промышлять своим уродством, я бы плюнул предлагающему в лицо. Я пишу эту записочку в перерыве судебного заседания. Через полчаса, самое большое — через час объявят приговор. Не буду кривить душой: мне далеко не безразлично, каков будет этот приговор. Но даже в случае самого худшего и самого несправедливого решения суда, прошу, дорогой доктор, помнить, что о вас всегда, всю жизнь будет вспоминать с благодарностью и нежностью ваш покорнейший слуга Томазо Магараф, которого вы, в самом буквальном смысле этого слова, сделали настоящим человеком.

Прошу передать мой искренний привет вашей очаровательной супруге".

С минуту доктор Попф просидел ошеломленный. Потом он таким страшным голосом крикнул: «Где газеты?!», что бедная вдова мгновенно залилась слезами. Она очень испугалась. Не за себя, а за доктора. Так он был взволнован. Она поняла, что не должна была давать ему письмо, что надо было подождать возвращения Береники. Но было уже поздно.

— Какие газеты, доктор? — осведомилась она, удрученно шмыгая носом.

— Те самые, которые вы от меня прятали, черт возьми!

— Но, право же, доктор, я от вас никаких газет не прятала, — оправдывалась бедная Гарго таким горестным голосом, что Попфу стало стыдно за свою грубость. Он постарался взять себя в руки.

— Ради бога, госпожа Гарго, — обратился он к вдове уже совсем другим тоном, — вы только не принимайте на свой счет мои вопли!

— Да что вы, доктор! — смущенно замахала руками бедная женщина, вытерла слезы и даже попыталась улыбнуться. — Но я действительно не знаю, где газеты.

— А мы не маленькие. А мы поищем, — произнес Попф самым веселым тоном, на который был способен в настоящую минуту. — Бывали до болезни случаи, когда мне удавалось находить в этом доме даже журналы…

Когда Береника вернулась из города, она застала своего мужа полулежащим на постели и погруженным в чтение. Куча газет валялась возле него на полу, и почти с каждой страницы на нее смотрел Томазо Магараф, заснятый в разных ракурсах, в разных местах, в разных положениях: Томазо Магараф в зале судебного заседания и Томазо Магараф у себя дома, Томазо Магараф во время утреннего туалета, Томазо Магараф обедает, Томазо Магараф на улице и Томазо Магараф, беседующий в кулуарах со своим адвокатом, Томазо Магараф, пожимающий кому-то руку, Томазо Магараф веселый и Томазо Магараф в явно дурном настроении, пишущий Томазо Магараф, зевающий Томазо Магараф, читающий Томазо Магараф, Томазо Магараф, покупающий газету, в которой всю страницу занимает портрет самого Томазо Магарафа…

Солнце уже коснулось горизонта. В комнате царил вечерний полумрак. Он густел с каждой минутой, но Попф был так увлечен чтением, что даже не догадался попросить вдову Гарго зажечь электричество. А та тихонько сидела на краешке стула у окна, напуганная результатами единственного случая, когда она позволила себе что-то предпринять, не посоветовавшись с госпожой Береникой. Теперь она зареклась действовать без прямого приказания молодой хозяйки дома. Даже зажигать электричество. Кто его знает? Может быть, как раз лучше будет, если совсем стемнеет и бедный доктор перестанет читать.

Береника вошла, и сквозь раскрытую дверь в комнату хлынули потоки розового закатного огня, который уже, однако, не в силах был побороть сумерки. Поэтому она первым делом зажгла электричество. Убедившись, что ей так и не удалось уберечь мужа от роковых газетных листов, она бросила укоризненный взгляд на обескураженную вдову и пытливый, полный тревоги взгляд на мужа. Но Попф, к величайшему ее счастью, весело улыбнулся, приветливо помахал ей рукой и очень спокойно сказал:

— Присаживайся, старушка, почитаем вместе… Хорошо, что ты от меня скрыла эту мерзость. А то задал бы я тебе работы!..

Стоит ли говорить, что его внешнее спокойствие не могло ввести в заблуждение Беренику. Но она решила сделать вид, что всерьез обманута его поведением. Когда вдова Гарго, поужинав, ушла домой, Береника поболтала с мужем часок-полтора о всякой всячине и легко договорилась с ним, что разговор о Магарафе лучше всего будет отложить на завтра.

— Не пора ли на покой, дружок? — спросила она таким тоном, как будто ничего особенного сегодня не случилось.

— Ну, что ж, — миролюбиво отозвался он, — поправляться так поправляться.

Береника уже погасила свет и собралась ложиться, когда кто-то негромко постучал во входную дверь.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ, в которой, между прочим, Падреле-младший убеждается в существенной разнице между доктором Стифеном Попфом и господином Родриго Аква

Конечно, Аврелий Падреле и в мыслях не имел отправляться в Новый Эдем. Ему там ровным счетом нечего было делать.

Его появление в Туберозе, разговор с хозяином гостиницы о Новом Эдеме, отъезд поздним вечером в наемной машине — все это было заранее предусмотренными деталями плана, тщательно продуманного господином Падреле.

Падреле понимал, что всякая шумиха вокруг его прибытия в Бакбук неминуемо отпугнет Попфа. Значит, требовалась особенная скрытность, которой он и добился ценой сравнительно небольшой затраты времени и средств.

И вот примерно через сорок минут после того, как наемная машина на предельной скорости выскочила за черту города Тубероза, очень маленький человечек с чемоданом в руке осторожно постучался в двери дома доктора Попфа.

Густой ночной мрак окутал уже к этому времени заснувший Бакбук. Спала в своей одинокой комнате вдова Гарго, сонно ворочалась на своей перине уставшая от дневных трудов аптекарша Бамболи, которой мешал неожиданно-мощный храп ее хилого мужа; спали достойные бакбукские эскулапы, набираясь сил для прилично оплачиваемой помощи своим ближним; тихо посапывали в безмятежной, сладкой дреме местные обыватели и сплетники, так и не узнавшие, какой удивительный пациент стучался в эту минуту в двери приезжего доктора.

Где-то на соседней улице послышались шаги случайного пешехода. Тявкнула и замолкла собака. Стучавший замер, несколько секунд простоял без движения, оглянулся, быстро ударил несколько раз в двери костяшками пальцев, подождал и снова постучал. На этот раз громче и дольше.

Наконец он услышал глухо доносившиеся из дома женский и мужской голоса. Через несколько мгновений молодой женский голос спросил из-за закрытых дверей:

— Кто там?

— Откройте, пожалуйста, госпожа Попф, — ответил ей вполголоса Падреле, догадавшийся, что это, верно, и есть жена доктора, о которой он слышал от Магарафа. — Я из Города Больших Жаб… С приветом от человека, который очень интересует вашего супруга.

— Девочка?! Одна! В такую позднюю пору!.. — удивилась Береника, которую ввел в заблуждение тонкий голосок лилипута. Она приоткрыла дверь и сказала: — Входи, девочка!

Если бы в прихожей было посветлее, она бы смогла увидеть, как позеленело от этого невольного оскорбления лицо вошедшего. Но в прихожей было все же вполне достаточно света, чтобы Береника могла убедиться, что перед ней не девочка, а, очевидно, один из прежних коллег Томазо Магарафа.

— Ах, извините, пожалуйста, — смутилась она. — Вы, вероятно, друг бедного Томазо Магарафа?

Любой на месте Аврелия Падреле простил бы жене доктора Попфа ее ошибку. Но Падреле-младший, который не знал, что его больше оскорбило, — то ли, что его, мужчину за тридцать, приняли за девочку, то ли, что в нем — одном из богатейших людей страны — могли заподозрить друга нищего комедианта, — Падреле едва сдержал себя, чтобы не наговорить непоправимых дерзостей жене этого провинциального докторишки.

— Не имел чести! — презрительно пропищал он. — Но мог бы о нем кое-что рассказать.

Он молча двинулся вперед, всем своим видом показывая, что не расположен тратить попусту время на болтовню.

Обиженная его тоном и огорченная своей невольной бестактностью, Береника проследовала за ним туда, где на светлом фоне раскрытой двери показался Попф.

— Этот господин к тебе, — сказала Береника. — Он из Города Больших Жаб… от Томазо Магарафа…

— Это просто замечательно! — воскликнул Попф. — Милости прошу! Вы и представить себе не можете, как кстати вы приехали! Если бы вы только знали, как меня волнует судьба вашего друга!

Падреле, усевшийся было в кресле, не мог вынести это оскорбление вторично. Его желтое лицо еще больше пожелтело. Он соскочил на пол, отвесил подчеркнуто церемонный поклон и, задыхаясь от бешенства, пропищал:

— Я уже был счастлив сообщить вашей уважаемой супруге, что не имею чести быть другом господина Магарафа. Моя фамилия Падреле. Я — Аврелий Падреле из фирмы «Братья Падреле и компания», если вам что-нибудь говорит это словосочетание!

— Примо Падреле ваш родственник? — несколько растерянно осведомился доктор.

— С вашего позволения, это мой брат! Мой старший брат и глава фирмы! — надменно ответил Падреле и иронически добавил: — Я вижу, кое-какие сведения о жизни деловых кругов доходят и до вашей… — он хотел сказать «дыры», но удержался и поправился: — и до вашего Бакбука.

Конечно, «это словосочетание» говорило очень многое даже таким далеким от политики и деловой жизни людям, как Попф и его жена. Не было во всей Аржантейе человека, который не слыхал бы о банковском концерне Падреле, одной из тех шести фирм, которые были тайными, но подлинными хозяевами республики со всеми ее богатствами, землями, лесами, недрами и предприятиями, университетами, министерствами и храмами, кабаками, железными дорогами и детскими приютами.

В каком бы уголке Аржантейи вы ни проживали — в Городе Больших Жаб или на убогой ферме где-нибудь в дичайшей степной глухомани, вы одинаково аккуратно, хотя далеко не всегда об этом подозревая, платите дань «шестерке» и в том числе концерну Падреле. С самого вашего рождения и до последнего вздоха вам незримо, но вполне ощутимо сопутствуют агенты и контрагенты одной из этих фирм, а то и всех шести сразу. Вы пьете утром кофе с плантации Объединенной кофейной компании, тридцать четыре процента акций которой находятся в руках банка Падреле. Сахар, который вы бросили в свой кофе, изготовлен на заводах Аржантейской анонимной сахарно-рафинадной компании, являющейся постоянным клиентом этого же банка. Вы ежедневно платите дань фирме Падреле, зажигая газ, подбрасывая уголь в камин, посещая кино, опускаясь в мрачные трущобы метрополитена и приобретая билет компании воздушных сообщений «Икар-Аржантейя», покупая местечко на кладбище и ложу в театре, пачку табаку и галлон бензина, пару носков и стандартный летний домик на колесах, железнодорожный билет и садовую лейку, оплачивая счет за электричество, за мясо к обеду, за учение в университете, за модное платье или убогий стандартный костюм.

Даже налоги, которые вы платите государству, чтобы Аржантейя была могуча и неприступна, и те уходят в бездонные карманы всюду проникающей «шестерки», потому что все военные заказы по загадочной закономерности непременно попадают на заводы, принадлежащие кому-либо из «шестерки».

Если вас за радикальные взгляды избил полицейский, стоящий на страже интересов «шестерки», то и в этом случае вы, смывая со своего лица кровь и грязь, даете заработать братьям Падреле или их коллегам, так как акции четырех крупнейших в стране мыловаренных трестов распределены между банком Падреле и банкирским домом «Пизарро и сыновья».

В свое время всю страну облетела крылатая фраза из замечательного памфлета профессора Камилла Спуина: "Меня поражает в господине Падреле Примо не его баснословное богатст