ДОРОГА СНОВИДЕНИЙ. РУССКАЯ СКАЗКА.

ЧАСТЬ 1.

КАЛИНОВ МОСТ.

ГЛАВА 1.

Ничего не получалось. Выключив ноутбук, я потер слезящиеся от табачного дыма глаза и встал из-за стола.

Идей не было, хоть тресни. За последние два месяца я перечитал почти полтысячи сказок, преданий легенд и былин, изучил сотни исторических песен, сказаний, эпосов и баллад. Споил ящик водки работникам института этнографии и Академии Наук. Я научился отличать сказки Воронежской области от сказок Ленинградской. Толстой, Бажов, Королькова и Афанасьев являлись ко мне по ночам во сне, разъяренные моей тупостью. В бессильной ярости я посылал их к Гауфу и клял ни в чем не повинных братьев Гримм. Шарль Пьеро и Андерсен стали моими личными врагами. Ершова и Шварца я ненавидел, а фильмы Роу и Диснея только оттеняли мое творческое бессилие. Но больше всех я ненавидел нашего генерального директора. «Ты, Савельев, у нас кто? Иван. Так значит, тебе просто на роду написано за эту работу и браться. К майским праздникам жду результата».

Крупнейшая компьютерная фирма Петербурга. Более сотни постоянных работников. И только один Иван — я. Соломоново решение. Раз Иван, значит будешь писать сценарий компьютерной игры по мотивам русских народных сказок, сейчас это модно и актуально. Нет, разумеется, я не дворник и не каменотес, но по моему скромному разумению, компьютерщик от писателя все же несколько отличается. Сценариста нанять им в голову не приходило, кощеям жадным. Плюнуть бы на все, да адаптировать «Приключения Иванушки» под «Герои меча и магии», да и дело с концом. Так ведь нет — мучаюсь. В жизни чужих идей не воровал, а над своими не халтурил, и директор об этом знает… Ох, если б вышло у меня… Да разлетелось миллионными тиражами!.. Так нищета надоела…

Если когда-нибудь сподобит Господь жениться и детей завести, в жизни их сказками мучить не буду! Хотя вряд ли мне это грозит. Длинный, как рельса, худой, сутулый и полунищий очкарик. Хотел бы себе такую пару? Вот и девушки не хотят…

Я вздохнул и открыл форточку. Свежий воздух ворвался в комнату, буквально на глазах разрывая концентрат из дыма и пыли, которым я дышал всю ночь. Весна в этом году выдалась ранняя. Погода такая, словно во дворе не конец апреля, а разгар июля, а я сижу тут, как немец, прикованный к пулемету… Ну уж нет! Зажав ноутбук под мышкой, я спустился во двор и направился к небольшой беседке, рядом с детским садом. Когда я понял, насколько плоха эта идея, бежать было уже поздно.

— Оп-с! А вот и решение всех наших проблем! — радостно поднялся мне навстречу Васька Чугунов, местный жлоб и дебошир. — Ты к нам, Ванюта? А мы — тута…

Такой идиотский смех я слышал только в американских мультфильмах. Васька был моим проклятием еще со школьной скамьи. Нет, он не испытывал ко мне какой-то личной неприязни. Я был для него чем-то вроде резервного банка. Совершенно непринужденно и даже доброжелательно, он отбирал у меня деньги на школьные завтраки, фломастеры, ручки и прочие безделушки. Так же безразлично, и без особой злости, поколачивал, если мне приходило на ум воспротивиться грабежу. Со школьной поры прошло уже больше семи лет, но Чугунов был человеком консервативным и своих привычек менять не любил.

— Ванька — встанька, — поманил он меня заскорузлым пальцем. — А ну-ка, встань передо мной, как лист перед травой, повернись к дому передом, а карманом ко мне, и вынь из него недостающую нам десятку.

Вот этот «сказочный мотив» в его вымогательстве и был последней каплей в чаше моего терпения. Бессонная ночь, творческое бессилие и глумливые ухмылки на лицах его дружков притупили мое чувство самосохранения.

— Отвали, Чугунов! — заорал я. — Отстань от меня раз и навсегда, понял?!

Васька не обиделся. Ему вообще было безразлично, что я говорю. Ему была нужна десятка.

— Копейки для соседей пожалел, — укоризненно протянул он, хватая меня за шиворот и неторопливо обшаривая карманы. — Мы, с корешами твою ученую задницу на границе от врага защищали, пока ты ей институтские скамейки протирал, а ты, своим же защитникам в рожу плюешь? Ладно, мы люди негордые и от вас, лягентов паршивых, добра не ждем. Сами его возьмем. Да не дергайся ты… Чё, действительно ничего нет?..

— Отвали! — к моему ужасу, я почувствовал, как от беспомощности и унижения, на глаза наворачиваются слезы.

— Васька, отправь его домой, — посоветовал один из мордоворотов, — нехай он нам либо деньги, либо пузырь тащит. У таких, как он, всегда в папашином баре бутылочка коньяка припрятана.

— Отправить-то можно, — задумался Васька. — так ведь не вернется, сопля очкастая. Даже невзирая на перспективы от последующих встреч — не вернется. Знаю я его.

— А что это у него за чемодан под мышкой?

— Компьютэрь это, — пояснил многознающий Васька, — только маленький. Он с ним не расстается. Хотя, это — идея! Давай, Ванька, мы твой компьютэрь пока у себя подержим, что бы тебе легче было домой сгонять. Принесешь десятку — отдадим.

— Не отдам! — просипел я, пытаясь вырваться из его цепких лап, — нет у меня денег! Нет, понял?!

— Нет денег, зато есть идея, — без особых усилий удерживая меня, призадумался он. — Мы твой чемодан с проводами, пока Машке из винного, за пару червонцев заложим, а ты денег раздобудешь и выкупишь. Не боись: она девчонка ответственная — не потеряет. В конце — концов, что для тебя, Ванюта, пара червонцев? Это мы люди простые: грузчики да охранники, а ты в фирме работаешь, тебе деньги за мозги платят. Что, твои мозги ничего не стоят?

— Не отдам!

— Да ладно тебе, — благодушно пробасил Чугунов. — В первый раз, что ли? Пора бы уже и привыкнуть. Решили вопрос по доброму, и разошлись. Жлоб ты все-таки, Ванюта. К тебе по-доброму, а ты… Давай сюда свою чемодан…

Но я вцепился в ноутбук намертво. Чугунов горестно вздохнул, и несильно треснул меня по шее. Я сжал зубы и вцепился в ноутбук обеими руками. Васька нахмурился и потянул его на себя. Несколько секунд мы топтались на месте, пыхтя и переругиваясь. Понимая всю бесплодность моих усилий, я уже хотел выпустить чемоданчик, когда из-за спины Чугунова выпрыгнул белобрысый амбал в полинявшем камуфляже и, продемонстрировав какую-то показушную стойку из третьесортных американских боевиков, без долгих разговоров, заехал мне ногой в грудь. Меня приподняло в воздух, и даже не успев прочувствовать боли, я совершил кратковременный полет, окончившийся приземлением на груду кирпичей за беседкой. В затылке что-то противно хрустнуло, и тьма неторопливо начала всасывать меня в свое липкое, чавкающее нутро.

— Колюня, ты что, совсем на голову ослаб?! — донесся до меня затихающий в дали голос Чугунова. — Ботаник и так бы чемодан отдал! Ты же ему черепушку проломил, урод! Не дай Бог, коньки отбросит! Эй, Ванька! Ванька, ты меня слышишь? Иван, вставай!..

Разноцветные точки, летавшие вокруг меня в темноте, погасли, и невидимая сила потащила меня куда-то вверх…

— Ванька, вставай! Хватит бока отлёживать! — что-то твердое уткнулось мне в бок, переворачивая на спину. — Ты что, маков обнюхался или зелена вина перебрал? Вставай, лежебока!

Я приоткрыл один глаз и посмотрел в затянутое тучами небо.

«А с утра ни облачка не было, — подумал я. — Это сколько же я тут валяюсь? Сволочь Васька! Васька?! Где ноутбук?!»

Я поспешно вскочил на ноги и… обомлел. Вокруг меня тянулись к небу гигантские, невиданные доселе сосны. Исполинские, каждая в три — четыре обхвата, но идеально прямые и стоящие друг от друга метрах в трех, отчего весь бор казался просторным, чистым и даже солнечным — видимо, из-за нежного, золотисто — коричневого, цвета сосновой коры… А прямо передо мной, на чудовищных размеров коне, сидел бородатый, широкоплечий мужик, с густой, седой бородищей и вислыми усами. Но самое диковинное было в том, что широкую, как наковальня, грудь старика, обтягивала настоящая металлическая кольчуга, с двумя прямоугольными пластинами из тускло блестящего метала. За спиной виднелся круглый, окованный железными бляхами щит, к потертому седлу была приторочена неимоверных размеров булава, а в руках чудик держал двухметровое копье, которым и тыкал мне в бок, пытаясь привести в чувство. Довершали наряд местного сумасшедшего просторные штаны, из непонятного для меня, но, по-видимому, очень плотного материала, цветом и покроем напоминавшие армейские кальсоны. В треугольных стременах торчали грязные и поцарапанные ступни с желтыми ногтями и заскорузлыми пятками. Впрочем, сапоги у чудо — наездника все же имелись: стоптанная подошва вылезала из дыры в седельной сумке.

— Ты кто? — спросил я.

— Кто-кто… Кощей в манто, — оскалил он в улыбке не по годам белые зубы. — А то и вовсе — дед Пихто… Молод ты еще, старикам вопросы первым задавать. Не местный, что ли?

— А где я?

— У — у — у, — протянул ряженый. — Тут не маком и не вином, тут грибами мухоморами дело попахивает… Где — где, в лесу — не видишь, что ли? Хотя, что с Ивана взять…

— Откуда ты меня знаешь?

— Я? Тебя?! О тебе, молодец, я и слыхом не слыхивал.

— Но ведь по имени назвал? Иваном…

— А это заметно очень. И по виду, и по уму. По виду — Иван, по уму — дурак.

Я машинально провел руками по футболке и джинсам, выразительно посмотрел на кольчугу впавшего в детство старика:

— Это еще очень спорный вопрос, кто из нас… м-да…

— Не дерзил бы ты старшим, милок, — беззлобно посоветовал старик. — А то ведь можно и копьем по уху схлопотать… Откуда идешь, куда путь держишь и где в этих краях ближайшее подворье, на котором корм для коня сыщется, да для меня миска похлебки найдется?

— Понятия не имею, — честно признался я. — Сам я из Петербурга, а где мы сейчас… сам леший не разберет.

— Как же так? — удивился старик. — Иду туда, не знаю куда, ищу то, не знаю что? Так, что ли, выходит?

— С местной гопотой сцепился, — нехотя признался я. — Наверное, когда я головой о камень треснулся, они решили что я умер, и оттащили подальше, в лесок. Ноутбук отняли, сволочи…

— Как — как?! — расхохотался старик. — «Сволочи»? Это от «сволочь мусор» ты слово смыслил? Хитро и обидно. Молодец, в сказатели бы тебе… А что за гопота в здешних краях завелась? Готов — знаю, греков, готфов, гуннов — слышал. Гопоту не встречал.

— Повезло тебе, — мрачно сказал я. — Хотя, с тобой они бы и связываться не стали…

— Это правильно, — самодовольно извратил старик вложенное в мой ответ ехидство в свою пользу. — Если б только сам их «связаться» не заставил. Тогда бы уж никуда не делись. Тем паче, что норов у меня с утра крепчает. С дороги я сбился, Иван. С самого Киева ни разу не заплутал, а тут, как леший попутал. В дальние земли новгородской республики решил податься, аж до самой Карели. Но места незнакомые, малолюдные… С полудня еду, а дорога посолонь от солнца все дальше уводит. Не в чащобу же сворачивать? Где хоть этот твой… бург находится? Чудное название. Я один раз к царю Баяну послом ездил, в город Мекленбург, что славен языческим храмом Ретры. Много диковинного навидался. Не Константинополь, конечно, но тоже ничего. Добротный городишко…

Я слушал чудака и все больше хмурился. Не нравилась мне эта беседа. Шутка, можно сказать, излишне затягивалась. То, что дедок меня разыгрывает, я, конечно, понимал, но вот откуда он сам тут взялся — домыслить не мог. Логично было бы предположить, что где-то рядом идут съемки исторического или сказочного фильма, а то и вовсе заподозрить старика в привязанности к ролевым играм. Слышал я о чудаках, выезжающих на природу поиграть в хоббитов, да былинных богатырей. Недаром он упомянул, что из Киева едет. Это ж в какой старческий маразм впасть надо, что б в его-то годы Илью Муромца из себя изображать…

— Ты, отец, со съемок едешь? — попытался закончить я эту игру.

— С Киева… сынок, — напомнил он, усмехаясь. — Тоже мне, родственничек нашелся…

— Ну и ехал бы себе мимо, — огрызнулся я. — Я тебя не трогал, лежал и лежал себе. Так нет же, разбудил и еще язвит, Илья Муромец доморощенный.

— Так ты обо мне все же слышал? — приподнял брови старик. — А почему «доморощенный»? Разве другие бывают?

— Всякие бывают… Стало быть, тридцать лет и три года лежал ты себе на печи, и такого бодуна Русь еще не знала… А как в себя пришел, еще тридцать лет и три года соловьев по дубравам пугал, с зеленым змием борясь… Ты бы, папаша, историю бы лучше изучал. Настоящий-то Муромец драконов с неба не хватал, а служил себе и служил, в дружине князя Владимира и погиб на реке Калке, в схватке с монголами, вместе с Добрыней Никитичем. Не позорил бы легендарного богатыря, а обрядился бы каким-нибудь стариком Хотаббычем. А еще лучше — Гендальфом. «Был Гендальф серый, стал — белый. Используйте порошок Дося!»

— Погодь-ка, — голос старика стал подозрительно медовым, и, с удивительной для его лет, кошачьей ловкостью, старик спрыгнул с седла. — Про Калку-то ты это зря… Не говорил я тебе ничего про Калку…

Сидя на коне, он казался массивней. Теперь же передо мной стоял широкоплечий, но не такой уж и высокий — метр семьдесят, от силы — старик, и я хотел уже было вновь съязвить насчет «богатыря», но не успел: поросший волосами кулак взметнулся к моей скуле, и второй раз за день, после непродолжительного полета, я выпал из реальности в блаженную темноту…

— Говорил я тебе: купи в Царь-граде эти волшебные стеклышки, но ведь ты же у нас весь такой из себя гордый, вот и мучайся теперь перед каждым камнем.

— Хорош бы я был на княжьем пиру со стеклышками на носу. Сколько дурных языков укоротить бы пришлось — пол княжеской дружины спиши. Ничего, по кому булавой угодить я и так вижу, да и чашу мимо рта еще ни разу не проносил, а уж буковки эти махонькие, ты и без меня разберешь.

— Ничего себе «махонькие» — каждая с мое копыто будет. Вот не обучился бы я в Константинополе грамоте — что бы ты сейчас делал?

— А кто тебя, бестолочь, собственноручно в той библиотеке запер? Что ты уму — разуму хоть там понабрался?

— Запер?! Не позорился бы на старости лет! Спьяну с конюшней спутал, да еще хранителю библиотеке по сусалу съездил, конюхом обозвав.

— Спьяну?!

— Мне-то не рассказывай! Кто тебя из трактира на себе тащил?

— А вот ты и попался! Как я мог библиотеку с конюшней спутать, если ты сам говоришь, что я пьян был до полного изумления?

— Вот всех и изумил, меня там на целую неделю позабыв, бражник чертов!

— Ты еще мне похами, волчья сыть, травяной мешок! Сейчас шпору в одно место вгоню — будешь знать! Читай, кому говорю!

— Пропил ты шпоры — то, что «вгонять» будешь? Коготки?.. Ладно, ладно, читаю… «Пойдешь налево — домой не возвращайся. Твоя Василиса».

— Я тебе сейчас точно холку намылю!

— Хорошо, хорошо… Так, что у нас здесь… «Пойдешь налево — потеряешь жизнь. Пойдешь направо — потеряешь ко…» Короче, ничего там направо нет. Тупик. Овраг. Чащоба.

— Ври — ври, да не завирайся. Кой что я еще разглядеть могу. Там что-то про коня написано.

— Там написано, что коня надо лучше кормить. И вообще, что там написано — дело десятое, но ты как хочешь, а я — налево.

— Налево, направо… А что будет, если прямо пойти?

— Что — что… О камень долбанешся.

Судя по тому, что голоса я слышал явственно, из небытия я уже вернулся, но почему тогда вокруг все еще так темно? Я попытался пошевелиться и не смог. Руки были крепко связаны за спиной, подбородок упирался в колени, а вокруг… Мешок! Этот маньяк связал меня и засунул в мешок! Вот почему так темно и запах, по сравнению с которым нестиранные солдатские портянки — «Шанель № 5». Да, повезло мне: из огня, да в полымя, от Чугунова — к полоумному старику, играющему в Илью Муромца. За кого он меня принимает? За Соловья — разбойника, или за Змея Горыныча?

— Смотри, гуси-лебеди полетели, — продолжалась, между тем, беседа.

— Какие же это «гуси-лебеди», крот ты слепой? Это дятлы-жаворонки. А за ними — колибри-страусы.

— Ты поостри, поостри еще у меня, волчья сыть, травяной мешок…

— Это мы еще посмотрим, кого из нас на чучело раньше пустят. Ты уже который раз, сослепу, один против войска выходишь? Да еще и меня под монастырь подводишь… Вот, поймают тебя как-нибудь, и…

— Русские не сдаются!

— Поэтому вас почти и не осталось…

Первый голос я узнал: он принадлежал седобородому душегубу, а вот что за подельник у него объявился, пока я в обмороке пребывал? Может, рискнуть? Хуже-то не будет… И, набрав в грудь пыльного воздуха, я заорал, что было сил:

— На помощь! Спасите! Я здесь, в мешке!

— Очухался, — послышался голос старика. — Старею, значит. Раньше, в полсилы — на сутки вырубал. Этому — оплеуху в четвертинку дал, думал, до сумерек не потревожит.

— Да выпусти ты дурня, — попросил второй голос. — Что у тебя за привычка всякое… кого ни поподя, в мешок засовывать?

— Запас карман не тянет, — отрезал старик. — Уж больно молодец подозрителен. Откуда знает, что я на Калку еду? Ни Владимиру, ни Добрыне я этого не говорил. Почему креста нательного нет?

— Совсем старый из ума выжил… Он же тебе сказал: обобрали его. Вон, в какую одежонку постыдную нарядится пришлось. А тут ты еще изголяешся. Не лазутчик это, я такие вещи за версту нюхом чую. Что к дурачку контуженному привязался? Совершил подвиг: посадил в мешок убогого. Тьфу!

«Куда же это я попал?! — в ужасе подумал я. — Территория сумасшедшего дома? Новые русские развлекаются, или Васька Чугунов надо мной пошутить решил? Нет, у этого просто фантазии не хватит…»

Конь все же остановился, мешок опустили на землю, развязали и меня извлекли на белый свет.

— Ну, рассказывай, все, как на духу, — предложил старик. — Кто ты, почему так одет и откуда про Калку знаешь.

— Я — Иван Савельев, из города Санкт Петербурга, — терпеливо, стараясь не раздражать сумасшедшего, пояснил я. — Работаю в компьютерной фирме. Здесь оказался случайно и к вашим играм не имею никакого отношения. Отпустили бы вы меня, а? Не знаю, что у вас за тусовка, но лично я к ней не имею никакого отношения.

— Ну, что теперь скажешь? — повернулся старик к коню.

— А может и твоя правда: похоже и впрямь, лазутчик, — вздохнул конь, и третий раз за день я потерял сознание.

— Припадочный, что ли? — бормотал Илья, похлопывая меня по щекам. — Эй, парень! Ты прости меня, дурака. Не знал я, что ты убогий и настолько на голову больной… Думал — лазутчик вражий. В Карелу-то сейчас, сам знаешь: и финны с уграми проникнуть норовят, и шведы с норвегами ломятся. Если ухо востро не держать, так лет через сто-двести вся Карела с карельским перешейком шведам отойдет. Или, к смеху сказать, вместо надела Новгородской республики, будет какая — нибудь… Финляндия…

— Это опять ты, — простонал я. — Сколько ж можно по голове бить? Мне даже показалось, что лошадь заговорила…

— Конь, — поправил меня грубый бас. — Я не лошадь. Я — конь. Князья и богатыри на кобылах не ездят.

С трудом повернув голову, я покосился на возмущенного коня-мутанта.

— Как вам это удается?

— Что? Говорить? — уточнил конь. — Дурное дело не хитрое. Многим труднее помолчать. Вообще-то мы, кони, сторонники того, что лучше жевать, чем говорить, но иногда в дороге так скучно…

— Нет, как вам удается чревовещательствовать? Это розыгрыш и где-то спрятана скрытая камера, или же я тронулся умом от удара по голове?

— Пил? — строго спросил Илья.

— Что?

— Я спрашиваю: вчера здорово пил?

— Я вообще не пью…

— Точно убогий, — вздохнул конь жалостливо. — Калека перехожий…Стыдно, Илья. Ох, стыдно!

— Да уж, незадача вышла, — согласился Илья. — Нельзя убогого в лесу бросать. Придется с собой тащить, до ближайшего села или города… Пойдешь с нами, бедолага? За обиду причиненную, обещаю от врагов и зверей лютых охранять надежно.

— Пойду, — покорно согласился я. Терять мне было нечего.

Минут пять мы шагали молча. Вопросов у меня было столько, что я никак не мог выбрать из них самый насущный, а когда, наконец, решился, и раскрыл было рот, из кустов раздался оглушающий молодецкий свист. Илья выругался вполголоса и остановился.

— Что это было? — испуганно огляделся я. — Разбойники?

— Вот видишь, а говорил, что все запамятовал, — укорил меня Илья. — Впрочем, этих и после удара по голове не забудешь. Разбойники, разумеется. Да, жаль, не простые — Соловьи.

— Драться будем?

Илья и конь переглянулись, посмотрели на меня со странной жалостью в глазах, и ласково, словно ребенка, попросили:

— Ты вот что… Это… Ты помалкивай, будто вовсе немой. Глядишь, и обойдется…

Из кустов, вразвалочку, выходили два молодца, одинаковых с лица. Они и в одежде были одинаковы: синие косоворотки навыпуск, синие штаны, на шее глиняные свистульки в виде птичек, а на груди деревянные бляхи с надписью: «ДПС».

— «Дорожный патруль Соловьев», — отсалютовал один из них короткой деревянной булавой. — Ваши подорожные грамоты!

— Зачем вам подорожная, мужичье, вы же неграмотны?! — надменно выпрямился Илья.

Патрульный сделал шаг назад:

— Так это что же… это, выходит, сам благородный дон… э-э… богатырь Илья Муромский? Ошибочка вышла, прощения просим…

— То-то, — довольно кивнул Муромец, и собрался было пройти мимо, но Соловьи, с двух сторон, схватили коня за поводья.

— Да, ошибочка вышла: с вас не только грамотка подорожная, но еще и налог, ибо, как мы слышали, покинули вы дружину княжескую, а сие значит, что платить вам теперь наравне со всеми.

— Сколько? — хмуро спросил Илья.

— Грамоте обучен? — полюбопытствовал Соловей. — Знаешь, как буковки на наших бляхах народ расшифровывает? «Дай полушку Соловью».

— С дуба спрыгнули?! — взревел Илья. — С такими поборами я и до Жмеринки не доеду!

— А зачем русскому человеку по свету шататься? — рассудительно заметил Соловей. — От этих шатаний все беды и идут. Понасмотрятся-понаслушаются невесть где невесть чего, а потом на княжеских пирах смуты затевают и права качают… вплоть до увольнения… К тому же, вас двое. Да и конь, как я погляжу, у вас давно не чищен…

— Так я же в дороге какой день — запылился, ясное дело…

— И клеймо на нем какое-то странное, — задумчиво обронил второй Соловей. — Не перебито ли?

— А если проверить на загрязнение окружающей среды? — с угрозой в голосе пообещал первый, и полез было заглядывать коню под хвост.

— Ладно, ладно, остыньте, — сдался Илья. — Вот ваша полушка.

— Две, — нахально заявил Соловей.

— Две-то с чего взялись?! Про одну разговор был!

— А ты прочитай словеса на бляхе наоборот. Что получится? «Скупой платит дважды»! Две. Иначе: коня — на штрафконюшню, а сами — с нами, до выяснения…

— До какого выяснения?!

— Вот это и выясним…

Илья, в сердцах сплюнул, и полез в котомку. Долго копался, отыскивая монетки, наконец, нашел, и бросил в подставленные ладони:

— Подавитесь, разбойники!

— С подорожными закончили, — ничуть не обиделся Соловей. — Продолжим разговор на большой дороге… Как насчет наличия совочка для уборки навоза и мешочка с травами целебными? Имеются?

Муромец покраснел и взялся за палицу.

— Но-но! — в один голос предупредили Соловьи. — Мы при исполнении!

И исчезли в кустах, словно их и не было.

— Как мне не хватает меча — кладенца, — вздохнул Илья. — Кладешь, его, бывает, на все, и — жить сразу легче…

— Бред какой-то, — жалобно сказал я. — Это даже не сказка… Что же мне делать-то, а?

— Ты про что?

С минуту подумав, я пришел к выводу, что врать ему мне нет резона. Если это какой-то хитрый розыгрыш, то я так и так уже в дураках, а вот если все, что я вижу — на самом деле, то… В этом случае, что я ни делай, а хуже уже не будет.

— Из другой страны я, Илья. Или из другого времени… Нет у нас там ни коней говорящих, ни драконов трехглавых, ни кикимор болотных…

— И богатырей нет?! — ужаснулся Илья.

— Ну… В вашем понимании — нет. Перевелись.

— А Соловьи — разбойники? — полюбопытствовал конь.

— Эти везде есть, — вздохнул я. — Да и прочей нечисти хватает.

— Что ж за страна такая жуткая? — поразился Муромец. — Нечисти — полно, а богатыри повывелись… Представляю, что там у вас твориться… М-мда, незадача… Что же нам с тобой делать? Какому ремеслу обучен?

— Компью… Э-э, пожалуй что, никакому.

— Про искусство воинское и не спрашиваю — сам вижу… эка незадача… что бы придумать… Не знаю даже… Ну, хочешь, возьму тебя с собой, на рубежи дальние, в стан богатырский? Дело трудное, жизнь нелегкая, но… поживешь, а там видно будет. Возьму тебя, на первое время, к себе копьеносцем — во всяком случае, так над тобой уж точно никто смеяться не будет. Только предупреждаю: науки я строго преподаю. Забаловать у меня не получится…

— А у меня выхода другого нет, — согласился я, как в воду бросаясь. — Далеко та застава?

— Если с пути не сильно сбились, то к завтрашнему вечеру будем на месте.

— И что, у вас здесь даже драконы… в смысле: змеи-горынычи водятся?

— Да этих-то почти и не осталось, повывели всех…

— А сам ты их встречал?

— Доводилось, — степенно кивнул Илья. — Столкнулись мы с одним прям лицом к… морде, в самом неожиданном месте. Без оружия, пьяные, аж… по-богатырски пьяные… Буквально врасплох меня застал, а я — его. И ну состязаться…

— Справились?

— Нет, оба там и полегли, — заржал конь, получил перчаткой промеж ушей, обиженно выпятил губу и замолчал.

— Змей-то не простой был, а зеленый, — пояснил Илья. — Этот казус тоже учитывать надо… Такого голыми руками не возьмешь. Да — а, беспримерный подвиг был: в одиночку Зеленого Змия одолеть. Нелегко пришлось — чего скрывать. Уж и земля — матушка не держала, а не к лицу богатырю русскому на попятную идти…

— Была у меня одна знакомая сивая кобыла, — снова начал конь, но Илья наклонился к нему и ласково пообещал:

— Я сейчас тебе в одно ухо влезу, а из другого вылезу, — и конь снова замолк.

— Так о чем это я? — продолжал Илья. — Я — мужик простой, и политик высоких не понимаю. Я нутром своим чую — что мне по нутру, а что нет. Зато дорога моя прямая, и истины простые. Кто к нам с мечом придет, тот в орало и получит. Не говорите мне, что делать, и я не скажу вам, куда идти. Настоящий богатырь тот, у кого меч в ножнах, вера в — сердце а промеж ног — богатырский конь… э-э… Вобщем, землю свою защищай, друзей береги, мать — отца почитай, служи верой и правдой, на Бога всей душой полагайся… А то развелось тут в последнее время… политик всяких, — он досадливо тряхнул головой, что-то вспоминая. — До того скоро дойдем, что бушмэнов за пример подражания брать станем…

— Кого? — удивился я. — Бушменов? Папуасов, что ли?

— Кого среди них только нет, — вздохнул Илья. — И папуасы, и мамуасы… Мутанты всякие, вроде человека-паука, человека — летучей мыши и прочей нечисти. Даже черепашки зеленые имеются. Наподобие наших зеленых чертиков, только наяву и с сабельками.

— А-а! Так вы про американцев?! — догадался я.

— При чем здесь американцы? — удивился Муромец. — Я очень люблю Марка Твена — замечательный старик. Иногда заглядывает ко мне в гости со своими внуками — Томом и Геккельбери. Да и Форест Гамп мне глубоко симпатичен, хоть он и вроде тебя… тоже, не от мира сего… Нет, это не американцы, это отдельная нация — бушмэны. Страна такая есть. Так и называется — Буш. Сами себя они расшифровывают как «Большая Указующая Шишка», но это они себе льстят… Пока я жив… Уж больно они всех учить любят. И все себе же на пользу. И верховный властитель их Бушем именуется. Был уже у них Буш-отец, Буш-сын, теперь ждут прихода Буша — святого духа. По пророчествам — серо-зеленый такой, печать на нем и прочие знаки бесовские. Говорят, когда придет — полмира ему поклониться, вот тогда он всех и… А вообще они выглядят-то вроде как люди. Даже слова иногда правильные говорят: о счастье человеческом, о вере и любви, о взаимопомощи и безопасности… Но гипнотизирующие слова эти, а на деле все совсем наоборот выходит. Одна жуть кровавая да пустота бездуховная. Долго мы их отличить от обычных людей не могли. Креста они не боятся (впрочем, они и Бога, похоже, не очень-то и боятся), серебро даже обожают, да и чеснок едят с удовольствием…

— И как же различать научились?

— Вопрос волшебный надо задать. «Что тебе дороже жизни?» Наши-то, дурни, либо правду скажут, либо соврут, а вот у бушмэнов один ответ: «ничего дороже моей жизни нет».

— Так это же гуманисты!

— Кто?

— Ну, люди, которые против войн, бед там разных, страданий… Пацифисты всякие…

— Я, Ваня, всех этих твоих умных слов не знаю, — покачал головой Муромец, — но только бушмэны не чужую, а свою жизнь и свои интересы дороже всего ценят. А лично меня дед так учил: «Человеком мало родится. Человеком еще стать надо. И человеком становятся, лишь собой пожертвовав. Отдав себя за други, за дело, за веру, за любовь… И жизнь вечную получить можно, лишь над земной не трясясь. Каждый человек бесценен и бессмертен… Если он — Человек». А бушмэны за счет других живут, как паразиты. Много они стран уже под себя подмяли. Кого купили, кого соблазнили, кого запугали… А теперь и до нас очередь дошла. Было раньше три былинных богатыря: Россия, Украина и Белоруссия, и никто их по отдельности не представлял, ибо эта тройственность была единосущной — славянской. А потом… Вобщем, одна осталась сейчас Русь. И богатство ее покоя бушмэнам не дает. Но ничего, как говорят: «мауглей боятся — в джунгли не ходить». Мы, чай не крохотная страна Симбада — нефтесоса, которую издалека можно страшными заклятиями разрушить. Наши — то заклятия, от дедов оставшиеся, посильнее будут.

— Что за заклятия такие мощные? — заинтересовался я.

Илья опасливо огляделся, склонился ко мне и на ухо, едва различимо, прошептал что-то вроде: «авось», «небось» и… Вот третье я, к сожалению, не разобрал. То ли «дуй с ним», то ли «хам с ним». Не расслышал я…

— И что, такие мощные заклинания? — не поверил я.

— Неодолимые, — заверил Илья. — На себе проверял — ни разу не подводили. Запомни — пригодится.

— Запомню, — пообещал я.

— Вот на границу с этими бушмэнами мы и едем. Копят они силы, копят… А мы, как всегда не готовы. Князю Владимиру не до этого. Он голодных слонов в Зимбабве кормит и братскую помощь голодному Маугли оказывает.

— Как-то у вас все… прям, как у нас…

— А ты, думал — в сказку попал? Если боишься, так только скажи: не обижу, и даже помогу побыстрее к бушмэнам перейти.

— Намекаешь, что на Руси такие и даром не нужны? Этим ты меня не напугаешь. Я саму Перестройку, вот как тебя, видел. И ничего — пережил.

— Забавный ты, — усмехнулся Илья в усы. — Не всегда я тебя понимаю… Но ничего, дорога дальняя, друг к другу приглядеться успеем…

Не успели. Поздно мы заметили притаившийся в кустах ларец с синей шишкой наверху. В небо взвился залихватский разбойничий пересвист, и на дорогу выпрыгнули двое из ларца, одинаковы с лица. Муромец вздохнул и полез в поясной кошель…

… Ехали мы долго. Дорога тянулась через сказочной красоты леса, чистые и светлые, бежала поперек долин заросших годами некошеной травой, вдоль лазоревых озер, и я понемногу начал успокаиваться, привыкая к дикости ситуации, в которой очутился. Проплывали мимо деревушки, мальчишки пасли стада гусей и коров, мужики пахали землю, бабы спешили к колодцам со звонкими ведрами на коромыслах… И, потихоньку, меня стала охватывать сонная лень.

— Остряки самоучки, — ворчал Илья, разглядывая очередной камень на перепутье, на котором, возле стрелочки, указывающей направо, была высечена буква «М», а возле стрелочки налево — «Ж», — И ведь не лень им было зубило о камень тупить. Лучше бы что полезное сделали: шалашик для путников срубили, аль навес какой… Жарко становиться — солнце в самом зените. Я вот думаю: не передохнуть ли нам часок — другой где-нибудь в тенечке, пока полуденный зной пройдет? Вон, у озера и полянка подходящая виднеется. Ты как? Вот и я так думаю…

Он снял кольчугу, расстегнул ворот рубашки, и с довольным кряхтением растянулся на теплом мху.

— Вздремни и ты, Ваня, — предложил он. — Если что — конь разбудит… Если его раньше волки не утащат…

Конь покосился на него с негодованием, фыркнул и направился к зазывно зеленеющей полянке.

Я вышел на берег, снял кроссовки и опустил гудящие от напряжения ноги в холодную воду…

Слева, в камышах, что-то заплескалось, заворочалось и метрах в трех от меня, из воды на берег выбралась крохотная, не больше моей ладони, собачонка. Явно из последних сил, щенок сделал пару шагов и мокрой тряпкой плюхнулся на песок. Бока бедолаги вздымались, лапы слабо подергивались, а из разинутой пасти клокочуще вырывалось жалобное:

— Хр-р… Р-рх-х… Сх-х-р-р… С-сука, Герасим… друг, называется… Ну, погоди, встретимся на темных дорожках Гримпленской трясины …

— Говорящая собака! — в изумлении покачал я головой. — Хотя, чего удивительного: если есть говорящая лошадь…

Собачонка медленно повернула ко мне голову, ее глаза расширились, и вдруг она заорала так пронзительно и противно, что у меня едва не заложило уши:

— А-а-а! Говорящий мужик! Спасите! Помогите! Мужик заговорил!..

— Да не волнуйся ты так, — попытался успокоить я ее. — У нас все мужики — говорящие…

— Собачья жизнь! — с чувством пожаловалась несостоявшаяся утопленница и потеряла сознание.

Я хотел было броситься к ней на помощь, но тут, за моей спиной, кто-то сообщил, негромко и уверенно:

— Не волнуйся, она не умрет. Уж с ней-то все будет в порядке.

На краю поляны стоял высокий, худой старик в длинной, белоснежной рубахе. Не по годам густые, белые как снег волосы были прихвачены на лбу тонким кожаным ремешком. Грудь закрывала ухоженная борода, но грубо вырезанные бусы, составленные из фигурок лесных зверушек, мне рассмотреть у него на шее, все же удалось. На широком, кожаном поясе умещалось десятка два всевозможных мешочков и глиняных баклажек. В руках старец держал огромный, больше его роста, посох, и у меня почему-то возникло стойкое ощущение, что посох непрост даже для этого мира. Не знаю почему, но я был уверен, что разожми старец ладонь, и посох тут же уйдет в землю, как ключ в илистое болото — бульк! — и нет его.

— Это правда, — кивнул старец, и я даже не удивился, что мои мысли для него не тайна. — Этот посох даже твой Илья не удержит.

Я оглянулся на храпящего в тени сосен Муромца.

— Не проснется, — заверил старец. — Хоть сон у него и чуток, как у каждого кордонщика, но сейчас — не проснется.

— Кто вы?

— Какая разница, — пожал он плечами. — У меня много имен. В каждом веке — свое.

— Послушайте… Я вижу, что вы понимаете все, что со мной происходит… Что это? Я сошел с ума?! Я жив или мертв? Что вокруг?!

— Философские вопросы, — усмехнулся он. — Увы, Иван, но пока я не смогу дать тебе на них ответ. Должно пройти какое-то время. Просто поверь, что это было необходимо и что все, что вокруг тебя происходит — весьма реально… для тебя.

— А… Как мне вернуться?

— Никак, — жестко сказал он. — Сейчас все объяснить не могу, но… ты погубишь этот мир, Иван.

— В смысле — изменю? Он станет другим, и как следствие…

— Нет, просто погубишь. И плохих, и хороших, и людей, и зверушек. Даже камни с облаками не пощадишь. Ты пришел только ради этого и ты это сделаешь. Никто и ничто не сможет тебя остановить. Даже ты сам. Я хочу кое-что понять в людях, потому и … Нет, не могу я сейчас тебе все рассказать — извини, просто не поймешь.

— Что же мне делать?

Он пожал плечами:

— Живи. Только… Влюбиться не вздумай. Это мой тебе совет. Ибо с этим миром погибнет и та, которую ты полюбишь… Или — влюбись, потому что не было и не будет больше у тебя такой… сказочной любви…

Сказал — и исчез. Без звука, безо всяких там вспышек и спецэффектов: был старик, и нет старика. Даже мох не помят.

— Еще один слабоумный, — вздохнул я. — Кажется, я в страшной сказке про седобородых идиотов…

— Что ты там бормочешь? — сквозь зевок протянул позади меня проснувшийся Илья. — Русалок выманиваешь? Ого, что это у тебя?

Он склонился над щенком и осторожно потрогал его пальцем.

— Живая?

Собачонка открыла глаза, на мордочку снизошло выражение предельной эйфории:

— Герасим!.. Герасим, если б ты знал, что мне сейчас приснилось… Это… Что?! Кто?! Где Герасим?! Кто вы?! о-о, нет! Нет, только не это… Мама, я хочу обратно…

— У меня такое ощущение, — задумчиво сказал Илья, — что компания у нас подбирается душевная, но… причудливая. В том смысле, что с причудами. Этот комок истерики и визгов — тоже из твоего мира?

— Нет, — ответил я. — Это из классики.

— Откуда? Впрочем, не объясняй, все одно не пойму. Я все же больше по части «в морду кому дать», а эти ваши загадки нехай Яга разгадывает.

— Баба Яга? — уточнил я. — У вас на кордоне живет баба Яга?

— Ну и что? — хмыкнул Илья. — Что здесь такого? Ну и живет… С ней проще. Бушмэны честные поединки не признают, все норовят какой-нибудь магической пакостью воспользоваться. Все их монстры диковинным оружием владеют, по воздуху летают, под землей ползают. Если б не яговские ворожбы, давно бы мы там все полегли. Как в Багдаде, где все спокойно, ибо — кладбище. А то, что ведьмой стала… Были у нее причины. Что делать… И так бывает… Все, нам пора. Собирайся в дорогу.

— А это? — кивнул я на затравлено озирающуюся собачонку

— Возьмем с собой, — пожал плечами Илья. — Не здесь же бросать. На заставе разберемся — кто куда и что почем. Эй, визгливый, поедешь с нами?

— А не сожрете? — полюбопытствовал щенок.

— Не в Корее, — гордо ответствовал Илья, залезая в седло. — В России сердцем дракона и печенью медведя лакомятся, а уж никак не собачьими хвостами или какими-нибудь лапками лягушачьими. Лезь в сумку.

К заставе мы вышли далеко за полночь. Лес неожиданно расступился и в лунном свете нам, неожиданно, открылась большая, каменистая долина, рассеченная посредине мерцающей в лунном свете рекой. Дальняя часть ее сияла от обилия костров, клубилась фосфорцирующим туманом, без конца двигалась, переплеталась и растекалась тенями… С нашей стороны было тихо. В полумраке угадывались силуэты частоколов, рвов, нагромождения камней, какие-то постройки, и лишь возле узенького мосточка через реку горел одинокий, крохотный костерок.

— Дозор, — перехватил мой взгляд Илья. — Да, по сути дела он тоже не нужен — Золотой Петушок еще ни разу не подводил… Нет-нет, тебе не туда. Эту ночь ты у Яги проведешь… На всякий случай. А там думать будем…

Мы снова углубились в лес, сделали, как мне показалось, небольшой крюк и оказались на полянке, обнесенным огромным, в три человеческих роста, частоколом. Илья снял с седла палицу, примерился было стукнуть в окованные железом ворота, но не успел: створки дрогнули и бесшумно поползли в стороны.

— Как ей это удается, — досадливо проворчал Илья, приторачивая палицу на место. — Ни днем ни ночью врасплох не застать. Она что, не спит вовсе?!

Изнутри двор производил впечатление. Мне доводилось видеть и реконструкции старинных усадеб в Карелии и в Суздале, и загородные коттеджи «новых русских» стилизованные «под старину», но это… Ближе к дальней части частокола, освобождая место для двора, стоял… нет, не дом даже — терем. Светлый, добротный, словно сработанный руками гениального зодчего, без единого гвоздя, в три этажа, с резными наличниками и искусно украшенным деревянными кружевами крыльцом. Баня, колодец, многочисленные пристройки и беседки были исполнены и расположены на удивление гармонично, спланировано, продуманно. Впервые в жизни я полностью осознал значение слова «зодческое искусство». При этом все выглядело так, словно было закончено только вчера: дерево чистое и светлое, никаких трещин, разводов, подтеков. Под ногами тихо шуршал явно речной песок.

— Вот так, — понимающе оценил мое молчание Илья. — Но главное не это… Если б ты только знал, какие здесь чудесные, великолепные, сказочные погреба! Ах, какой это многолетней выдержки… кх-м-м… погреба.

— Кто о чем, а вшивый о бане, — послышался откуда-то сверху спокойный, моложавый голос. — Подождите, сейчас я спущусь к вам.

Не успел я поднять глаза на балкончик второго поверха, откуда звучал голос, а Яга уже стояла перед нами, рассматривая нашу компанию, и глаза у нее были невеселые.

— Тьфу, ты! — сплюнул в сердцах богатырь, — Напугала… Как это ты? Спрыгнула, что ли?

— Прибыл, все-таки, значит, — словно не слыша его, рассматривала меня Яга. — А и как тебе не прибыть, если… Стало быть, так тому и быть…

Больше всего она напоминала учительницу химии на пенсии: чуть надменная, седовласая, со следами былой красоты, явственно проглядывающих сквозь маску прожитых лет…

— А я тут паренька по дороге подобрал, — начал было Илья, но Яга остановила его властным движением руки:

— Вижу, не шуми. На ночь я его пристрою, а утром… Утро вечера мудренее. Ты иди к себе, Илья, завтра тебе нелегкий день предстоит. Бушмэны поединщиков выставляют. Ты вовремя успел, а теперь иди, иди, спи, богатырь.

Илья кротко кивнул, передал мне мешок со щенком — недотоплишем и, развернув коня, скрылся в сгустившемся за воротами мраке.

— Что ж… Иди за мной, — вздохнула Яга. — Нет, с вопросами погодить придется. Все завтра. Завтра все…

Возле маленького, похожего на пряничный домик, остановилась, распахнула дверь:

— Здесь отночуешь. Баню во дворе видел? Натоплена. Одежда на кровати. Старую выброси, или, лучше, сожги. Пить захочешь — на столе крынка с квасом брусничным… Да, чуть не забыла: жуть свою ночную одну во двор не выпускай.

— Какую жуть? — не понял я, но тут мешок в моих руках зашевелился и заспанная щенячья мордочка невинно полюбопытствовала:

— Бабушка, а вы тоже — говорящая?

— Цыц! — не повышая голоса скомандовала Яга. — Подури у меня еще, создание невинное, беззащитное. Уж я-то знаю, в кого вырастешь…

— Так это ж еще когда будет, — зевнул щенок и спрятался в мешок.

Я счел за благо вопросов не задавать и шагнул в прохладный полумрак избы. Огромная, выложенная синими изразцами печь, резные лавки, табуреты и сундуки, расписанные под хохлому ложки, ковши и миски, огромная медвежья шкура на полу у манящей перинами кровати, горящие на столе свечи — все уже ожидаемо, привычно, сказочно…

Пристроив щенка поближе к огню, я взял лежащие на кровати рубаху, вышитую красными нитками, штаны из черной, крашеной кожи, такие же черные, прошитые по голенищу золотыми нитями сапоги, кожаную безрукавку, в тон сапогам, и отправился в баню.

Во дворе остановился, впервые позволив себе роскошь оглядеться не очумело-стеснительным взглядом, а не торопясь, обстоятельно, вдумчиво. Чувства были необычные и захватывающие до щенячьего визга. И это все — происходит со мной! Со мной! Со мной!!!

— Э-э…Кхм-м… Простите, миблейший, — кашлянули сзади, но я уже научился не подпрыгивать от неожиданности и обернулся с должной вальяжностью богатырского копьеносца.

То, что передо мной стоял огромный, как боров, и черный, как грач, кот, меня уже не удивляло, как и то, что кот говорил. Смущало то, что кот был в кепке. Старой, прожженной в двух местах, грязной клетчатой кепке. Будь он в сапогах — я бы понял, но кепка…

Подумав, я спросил:

— А примус?

Кот пригладил лапой роскошные кавалерийские усы, и ностальгически вздохнул:

— Ах, милейший Иван Семенович, если б вы только могли знать, как ваш вопрос раздирает мне сердце. Крайне тяжело отказываться от застарелых привычек, особенно, если эти привычки — дурные. Кто-то носит усы, кто-то, буквально, спит в любимом костюме, кто-то не расстается с трубкой и скрипкой. Если б вы знали, как я скучаю по примусу. Но увы — увы! — примус будет изобретен еще весьма и весьма нескоро. Не могу же я, в самом деле, ходить по двору со свечкой? Смешно сказать… Примус — это еще куда не шло, но свечка — явный перебор…

— А кепка? Кепка будет изобретена не намного раньше примуса.

— И в этом вы правы, мой жестокосердечный друг, — согласился кот, и, широко размахнувшись, запустил кепку в распахнутые ворота. — Ходить по этим лесам в кепке — еще хуже, чем прогуливаться по Парижу в кальсонах. Но — обстоятельства, обстоятельства…

— Итак, — подбодрил я, видя, что кот мнется, не решаясь перейти к сути вопроса. — у вас ко мне какое-то дело?

— И снова — в точку! — обрадовался кот. — Дело. Именно дело привело меня к вам, драгоценнейший Иван Семенович. Разве осмелился бы я беспокоить вас в столь неурочный час разговорами о погоде, или, страшно даже подумать, просьбами изобрести в этом мире кепку или примус? Дело, исключительно дело… Не могли бы вы… Как бы это сказать… Только не обижайтесь, милейший Иван Семенович, ибо моя просьба продиктована не личными симпатиями или антипатиями, а исключительно крайней необходимостью… Одним словом, не могли бы вы, так сказать, того… Исчезнуть.

— В каком смысле? — опешил я.

— В прямом. В самом что ни на есть прямом смысле — исчезнуть. Этак, знаете, щелкнуть пальцами, или взмахнуть рукавом, и… исчезнуть?

— Но… я не умею исчезать, щелкая пальцами, — растерялся я. — Не обучен. Стыдно признаться, но я вообще не умею колдовать. Даже ворожить. Уж простите великодушно.

— Простить не могу, — отрезал кот. — Непостижимо обидно, что вы пришли уничтожить этот мир, но еще обидней, что это должен сделать человек, не умеющий даже щелкать пальцами. Тут, знаете ли, полно людей, которые хотят или уничтожить, или переделать этот мир. Иногда так и хочется крикнуть: «В очередь, сукины дети, в очередь!..» Но что б это сделал человек, наподобие вас… Изумительная несправедливость. Можно подумать, у вас этих миров, как курток замшевых. Три куртки, три портсигара отечественных, мира… три.

— Я вас решительно не понимаю.

— И я вас не понимаю, Иван Семенович! — горячо воскликнул кот. — Неужели вам так уж сложно, к примеру… повеситься? Или, если это противоречит вашим внутренним убеждениям, бесстрашно броситься в схватку с лютым врагом и погибнуть смертью мужественной и красивой? Для этого завтра будет самый подходящий день: тепло, тепло, а не жарко… Вы — впереди, в белой, развевающейся на ветру бурке…

— Это не поможет, — хмуро глядя на него, ответил я. — Ко мне тут уже подходили… С подобными заявлениями. Но они, по крайней мере, не предлагали подобных глупостей. Это предопределено.

— Ну, если предопределено, — протянул кот. — Тогда конечно… Тогда мои предложения теряют актуальность. Подходил к вам такой вальяжный, с тросточкой? Нет? Впрочем, это неважно… Но, может быть, все же стоит попробовать, а, милейший Иван Семенович? Ну что вам, право, стоит? Я тут и веревочку подходящую припас, и растворчик мыльный у хозяйки стянул, хоть и нелегко это было — уверяю вас. А уж моя помощь в этом деле будет крайне высококвалифицированной. Готов поклясться на примусе, что еще никогда и ни у кого не было столь усердного и старательного помощника.

— Благодарю вас, миблейший, — передразнил его я, — но ваше предложение я вынужден все же отклонить. Как несовместимое с моими планами на будущее.

— Хорошо, хорошо, — заторопился кот, видя, что я собираюсь уходить. — Оставим рассмотрение этого вопроса… на более поздний срок. Уверен, что обдумав его на досуге, вы не сочтете его смысл таким уж неприемлемым. Но пока… Хотя бы… Ведь это такая малость… Не могли бы вы хотя бы вашу собачку… того… Посадить в мешок и бросить в ближайшее болотце, а? Нет-нет, если вам самому затруднительно, можете передать мешочек мне, и я сам произведу эту прият… печальную процедуру.

— Да вы что, любезный, на днях с дуба упали?! — взревел я, озлобленный такой наглостью. — То мне веревочку с мылом подсунуть норовите, то вам щенок помешал… Это уже выходит за всякие рамки!

— Как и само ваше появление, — не стал спорить кот. — Чрезвычайные вопросы и решений требуют… необычных. Ну что вам с этой псины? Себя — да, я понимаю: себя — жалко. Но к этой твари вы и привязаться-то толком не успели. Вы хоть можете предположить последствия от ваших поступков? Один вон, тоже, пожалел бездомную собачку, домой привел, человека из нее решил сделать, а что вышло?

— Шли бы вы, уважаемый… налево, сказки говорить! На сим, позволю себе с вами раскланяться.

— Каждый, кто ходит «налево», рассказывает сказки, — обиженно проворчал кот, — а нарицательным это сделали почему-то только по отношению ко мне… Ну что ж, я искренне пытался вас предупредить, а в остальном, как говориться, воля ваша…

Ни о какой бане речи быть уже не могло. С сумасшедшего кота сталось бы и спалить ее, обстоятельно подперев дверь… тем же примусом. Я вернулся в избу, закрыл дверь на огромный металлический крюк, сгреб сонно поскуливающего щенка в охапку, и завалился вместе с ним на покрытую шкурами кровать.

— Говорящий мужик, — сонно пробормотал щенок, прижимаясь ко мне.

— Спи, спи, бедолага, — погладил я его по лобастой голове. — Спи, и ничего не бойся. Не отдам я тебя. Сдается мне, что мы оба в этом мире не самые желанные гости. Но… Пробьемся. А пока спи, малыш…

Под моим боком он сопел так уютно и умилительно, что я даже не заметил как и сам провалился в мягкий ворох предутренних снов…

— Мужик! Эй, говорящий мужик! Просыпайся! Солнце взошло, говорящий мужик!

Я открыл один глаз и укоризненно посмотрел на прыгающую по моей груди собачонку.

— Во-первых, меня зовут Иван, — сообщил я. — А во-вторых, в моем мире, люди с восходом солнца только ложатся спать.

— Ты из Трансильвании? — удивилась собачонка. — Дракулу видел?

— Я из Петербурга, там каждый второй — Дракула… Ты мальчик или девочка?

— Девочка, — кокетливо потупилась она. — Порода — стигийская сторожевая. Меня Скиллой зовут.

— Кто бы сомневался, — вздохнул я и поднялся. Рядом с этим комком энергии о сне можно было и не мечтать. — Баню я вчера проворонил, придется пользоваться естественными водоемами. На озеро пойдем?

— Спасибо, — язвительно ощерилась она. — С одним я уже на озеро сходила… Нет, я уж лучше здесь подожду. Озеро, от ворот — направо.

— Откуда знаешь?

— Нюхом чую, — заверила она с такой интонацией, словно «отвечала на Герасима».

«С чувством юмора создание», — подумал я, выходя во двор.

Стояла утренняя тишина. Лишь тоненько подтренькивали лесные птахи, хоронящиеся в поднебесье сосновых крон. Узкая, усыпанная хвоей тропинка, змеилось с косогора к небольшому, серебряному, озеру. Я опустил ладонь в воду и пошевелил пальцами, распугивая любопытных мальков.

— Как вода? — полюбопытствовал звонкий девичий голос.

— Теплая, — не оборачиваясь сообщил я. — И впрямь, как парное молоко. А ты кто? Русалка? Неяда? Хозяйка озера?

— Нет, что ты, — рассмеялись сзади. — Я — внучка Бабы Яги.

Я скосил глаза, пытаясь разглядеть, кто стоит у меня за спиной, и когда это, отчасти, получилось, вскочил, как громом оглушенный… вернее, попытался. Сложно, знаете ли, пытаться одновременно подняться с четверенек, повернуться на сто восемьдесят градусов и при этом удержаться на размывающемся под ногами песке…

Зато из воды я поднялся, как можно более солиднее. Немного мешали свисающие с ушей водоросли, но мне, честно говоря, было уже не до них…

Длинные, заплетенные в толстую косу, золотистые волосы, точенное, словно на камее, лицо, озаренное лучистыми, немыслимой красоты васильковыми глазами, брови, много темнее волос, и оттого придающие лицу совершенно запредельный шарм… Да что я могу передать примитивными, сухими, как ореховая скорлупа, словами? Это просто была — ОНА! Она! Единственная на свете. Неповторимая. Смысл жизни и смерти. Альфа и Омега. И я понял, что погиб, ибо с ужасающей ясностью почувствовал: она никогда не будет моей…

— Ну вот, заодно и помылся, — улыбнулась она, и искорки в ее глазах сожгли остатки моего сердца. Осталась каменистая площадка души и крохотная горстка пепла. До крови закусив губу, я вздохнул, и новым, непривычным для меня голосом, подтвердил:

— По крайней мере, хоть у тебя это утро начинается с улыбки. Меня зовут Иване.

— А я Настя. Это тебя Муромец привез ночью?

Ответить я не успел. В дальнем конце тропинки появился высокий, сухощавый силуэт и голос Яги строго позвал:

— Настя!

— Я здесь, бабуля, — помахала ей рукой девушка. — Я познакомилась с Иваном.

— Я рада за вас, — так же сухо сообщила старуха. — А теперь возвращайся в избу, мне нужна твоя помощь. Иди, иди, я скоро подойду.

Дождавшись, пока девушка скроется за деревьями, старуха неторопливо приблизилась ко мне, и, глядя в сторону, раздельно и без эмоций отчеканила:

— Она не для тебя. Даже не надейся.

— Я знаю, — так же спокойно и раздельно признал я. — Я это понял. Почувствовал.

Она пристально посмотрела мне в глаза. В ее взгляде что-то промелькнуло и напряжение на лице уступило место легкой печали:

— Не врешь — вижу… Не завидую я тебе… Странно все складывается, верно?

— Мне бы домой, — безнадежно и горько попросил я.

Старуха вздохнула, повернулась и пошла по тропинке обратно. Неожиданно мне в голову пришла сумасшедшая мысль.

— Бабушка, — окликнул я ее. — В своем мире я близорук, но ведь в этом мире все иначе… Вы владеете этой… магией, так не могли бы вы…

Старуха повернулась, несколько секунд пристально всматривалась в мое лицо, потом неожиданно взмахнула рукой, словно что-то вырывая из моих зрачков… От режущей боли я вскрикнул. Перед глазами поплыли ярко красные пятна, и на секунду я испугался, что окончательно потерял зрение. Но кровавый туман постепенно рассеялся…

— Фантастика! — изумленно прошептал я, пытаясь привыкнуть к новым краскам и новым ощущениям. — Даже не знаю, как и благодарить…

— Просто не подходи к моей внучке, и все, — сказала она, и, повернувшись, пошла прочь…

Когда я вернулся, чистый и переодетый в обновки, возле порога моего временного пристанища уже дожидался широкоплечий Илья.

— Готов? — спросил он, протягивая мне мешок с возмущенно повизгивающей Скиллой.

— А что остается? — философски отозвался я.

— Ну и молодец. Что ж, сразу всего, происходящего в нашем мире я тебе и не объясню, но этому научишься потихоньку. А для начала отстроим тебе дом. Я поговорил с нашими, они помогут. Не хоромы, но одному перебедовать вполне хватит. Лавки — чугунки люди дадут, хозяйством потихоньку обзаведешься. А сам ко мне копьеносцем пойдешь, как я и обещал. Жалование не положу — сам беден, зато воинской премудрости научу. В детинце, среди ратоборцев, некоторое время побудешь, пооботрешься. Да и вообще скучать тебе не придется.

— Это уж точно! — подтвердила из мешка Скилла. — Не робей, говорящий мужик! Приключений на наш век хватит! Дядя Илья, я правильно говорю?

Я только вздохнул: что-то подсказывало мне, что они не врут…

ГЛАВА 2.

— … Есть здесь какая-то хитрость, а вот какая — не пойму, — ворчал Муромец, пока я помогал ему снимать доспехи. — Испокон веку сторонились бушмэны честных поединков, а тут зачастили, словно упущенное наверстать стараются. Да и поединки-то все какие-то дурацкие. Уж какой месяц бью их, бью… Нутром чую, что что-то тут нечисто, а понять — мозгов не хватает…

Я молчал, развязывая на его широкой спине многочисленные узлы богатырского панциря. Прошло полгода, как я прибыл в этот мир, а я до сих пор не понимал и сотой доли того, что здесь происходило. Да и мыслимо ли так быстро понять даже бытовой уклад совершенно нового для тебя мира? Помимо сказочного уклада, который мне уже не казался чем-то из ряда вон выходящим, мне приходилось усваивать жизнь с самых азов, с тех самых прописных истин, которые здесь известны каждому ребенку, а для меня были едва ли не откровением. До драконов ли тут со всевозможными кикиморами, когда никак не можешь запомнить чем отличается обычная верста от версты «межевой». Что «копытце» — это посох со специально выдолбленным наверху углублением для… Догадываетесь, откуда пошло выражение: «на посошок»? И сколько аленушек воет по корчмам над своими иванушками: «Не пей из копытца, козленочком станешь!» Поздно! Блеют их иванушки под столами, нализавшись до козлиного состояния. Илья уверяет, что еще лет десять-пятнадцать назад и порядок был иной, и народ, и сказки, но пришла Эпоха Перемен, и… Что-то это мне напоминает… Да леший с ними, с правилами и определениями. Что б рассказать о них, потребовался бы многотомник потолще карамзинского. Без них забот хватает. Взять хотя бы ту же Скиллу. Знаете, как растет эта наглая, болтливая, не желающая слушаться свинья, именуемая почему-то собакой? Прожорливому хомяку всего полгода, а размерами уже превосходит молодого теленка, и останавливаться на этом явно не собирается. Игривая бестия постоянно забывает о своих размерах и норовит то запрыгнуть мне «на ручки», то заползти ночью на кровать и «свернуться комочком» на моей груди, вдавливая в доски постели как гвоздь…

Да, теперь у меня есть свой дом. Как и обещал Илья, обрести «свой угол» мне помогали всем миром. Дело в том, что собственный дом могут иметь только молодые семьи или «избранные». Избранные — это те, кто избрал своей долей служение стране, роду, людям. И люди платят им тем же, помогая хоть как-то скрасить жизнь полную опасностей и лишений, дабы легче было им нести свое подвижничество во благо простых людей. Общество брало на себя часть их бытовых забот — поставляло пищу, делали некоторые уступки, и исключения из общих правил… Вот в мой бы мир эту замечательную традицию… Как оруженосец Ильи я тоже считаюсь «избранным». До витязя мне еще так же далеко, как семечку до дерева, но отблеск славы былинного богатыря падает и на мою скромную персону. Потому и дом мне построили знатный, но… Делалось это с еще одним прицелом: вы не поверите, но у самого Ильи не было своего дома! Славного витязя любой почитал за честь пустить в свой дом на ночлег, а в связи с ратной жизнью, держать свой собственный дом он попросту не мог. Семьи у него не было, и заводить хозяйство не имело смысла. По намекам и обрывкам разговоров я понял, что с женой и сыном Муромца случилась какая-то беда, но сам он молчал, а расспрашивать было как-то неудобно. Вот так и получилось, что в довесок к оруженосцу Илья чуть ли не впервые в жизни обрел собственный угол. Сам-то он, по наивности, считал, что лишь гостит у меня, но ни я, ни его соратники по оружию не развеивали его иллюзий, что бы, часом, не ущемить гордость старого богатыря. С ведением хозяйства тоже все наладилось: Баба Яга выделила нам персональную скатерть-самобранку и три несгораемых свечи. Правда, готовила эта скатерть на уровне общепитовской столовой, но, во всяком случае, стоять несколько часов у печи нам не приходилось, а стряпуху нам нанять было бы просто не на что…

Илья тренировал меня лично. Было больно. Нет, вы меня не поняли: было по настоящему больно. Вам, изнеженным технической революцией, даже не представить, насколько мы отличаемся от наших предков. Попытайтесь на секундочку совместить в своем воображении тренировки бойца «Альфы», с повседневным трудно лесоруба или каменотеса. А уж витязь и вовсе — штука единичная, если так можно выразиться, уникальная. Что бы вырастить витязя, надо иметь не только силу и здоровье, но и провести годы тяжелейших тренировок у лучших мастеров своего дела. Осоловевший от недосыпания, со скрюченными от вяжущей боли мышцами, я поначалу просто отупел, напоминая себе и окружающим настоящего Ивана-дурака, но прошла неделя, месяц, другой… И однажды, разозлившись на ручного медведя Егоршу, из баловства повалившего плетень, который я терпеливо ставил четыре вечера, в сердцах огрел его кулаком по лобастой башке так, что бедолага сел на задние лапы, полчаса пребывая в нешуточном изумлении…

— Какая-то тут хитрость, — продолжал ворчать между тем Илья. — Бушмэн — ратоборец, все равно что Муромец — философ. Я, конечно, тоже поразмыслить иногда могу, но очень меня на это напрячь надо… Нет, нельзя требовать от человека того, к чему он непригоден… Эх, побольше бы мне ума — враз бы загадку решил…

— У Бабы Яги просить мозгов не пробовал? — пошутил я.

— Просил, — усмехнулся он. — Только старая сказала, что по законам ворожбы, что-то из ничего не рождается. Зачаток нужен, хотя бы зерно. Что делать, если нет у меня того желудя, из которого дуб мысли вырастает?

Ответить я не успел: со двора донесся до нас веселый голос Алеши Поповича:

— Илья! К тебе гонец от князя киевского! Примешь, или гнать со двора?

Муромец помрачнел, но все же крикнул:

— Зови! Узнаем, что хотят от бывшего дружинника…

В горницу вошел красный от унижения и злости посыльный. Стараясь держать себя в руках, отвесил низкий поклон:

— Исполать тебе, богатырь.

— И тебе, гонец, — склонил голову Илья. — Что просил передать князь?

— Князь требует тебя в Киев, — сказал посыльный. — Немедленно.

— О как… Прямо — требует… А зачем?

— Про то мне неведомо. Приказано лишь передать, что б собирался не мешкая.

— Если я правильно помню, то князь освободил меня от присяги, данной ему, — напомнил Муромец. — И он мне более не указ.

— Что передать ему? — сухим, как прошлогодняя береста, голосом спросил гонец.

— Буду думать. Видать, и впрямь что-то серьезное, если смирив гордость, о помощи просит… Завтра выеду. Не ради него, а ради земли родной, коей беда грозит… Так и передай.

— Спасибо, богатырь, — как за себя поблагодарил гонец. — Боюсь, что там и впрямь что-то серьезное: князь как туча грозовая, какой день ходит… Прощай.

— А мы с тобой пойдем к Яге, — сказал мне Илья, надевая чистую рубаху. — Она скажет, что за беда у князя стряслась. Надо быть готовым к неожиданностям… Хотя… Все равно ведь драться придется, а?

Мы зашли к Яге, Муромец изложил ей суть дела, и немногословная старуха лишь кивнула:

— Ждите, — и скрылась в горнице.

— Здоровьица вам, дядя Илья, — окликнул нас девичий голос и мое сердце болезненно сжалось. — Здравствовать и тебе, Ваня.

— А-а, Настенька, — расплылся в неумелой улыбке Илья. — Здравствуй, внучка. Как живешь — поживаешь?

— Хорошо, дядя Илья. Учусь… А как ваш оруженосец? — она задорно покосилась на меня. — Скоро ли ждать нам появления нового чудо-богатыря? Или, так… профессиональный копьеносец лет через десять-пятнадцать получится?

— А вот как подучишься, так и глянешь в волшебное зеркало — что из него через несколько лет выйдет, — усмехнулся в усы Илья. — Тогда и мне скажешь: зря силы тратил, или впрок вкладывал… Делает молодец успехи, за него не волнуйся. Без году неделя как на кордоне, а уже медведей лупцевать норовит.

— Да, жаловался мне тот медведь, — подтвердила Настя. — Здоровенный дядька, а кутят забижает.

— Дался вам этот медведь, — проворчал я, чувствуя, как заливает щеки краска стыда. — Я же не со зла…

— А с чего же? — в один голос спросили мои мучители.

Спасла меня Баба Яга, вернувшаяся мрачная, как грозовая туча.

— Куда ни кинь, всюду клин, — с порога оповестила она нас. — Уедет Илья — здесь быть бойне. Не уедет — во дворце быть беде. На чем ни гадай — все одно выходит… Великая опасность на наш кордон идет. Появился у бушмэнов богатырь великий. На него они ставку делают. И тебе с этим богатырем биться придется.

— Не впервой, — отмахнулся Илья. — А во дворце что?

— Не знаю… Нюхом чую беду страшную, но… что-то словно мешает, туманит события… Словно беда только вползает. Сделаем так. Ты, Илья, останешься здесь. Будешь охранять кордон и дальше. Оруженосец твой отправиться в Киев, узнает, что князь от тебя хотел, и… там видно будет.

— Как же я поеду? — растерялся я. — Дорога-то мне не известна. Или, как водится, волшебный клубочек дадите?

— Есть способы надежнее, — заверила Яга. — Ступай, милок, готовься к отъезду.

— Да мне и собираться — только что подпоясаться, — пожал я плечами. — Да Скиллу свиснуть.

— Вот и иди… свисти, — Яга взяла меня за плечи и легонько подтолкнула к выходу. — Настя, ты тоже выйди, мне с Муромцем переговорить надо.

Последнее, что я слышал, закрывая за собой дверь, было:

— Тебе лучше сесть, Илья. Следующая новость куда хуже предыдущих…

— Не понимаю, откуда такие тайны от своих же, — проворчал я, когда мы с Настей спустились во двор. — Может, подслушаем?

— Бабушка обоим уши тогда враз укоротит… или удлинит, наподобие заячьих, — со смехом отказалась Настя. — Как я тебе завидую, Иван! Увидишь Киев. Князя Владимира. Добрыню Никитича, богатырей, чудеса разные… А я никуда отсюда не выезжала. В волшебном зеркале много чудес вижу, но через стекло это все словно не взаправду, понарошку…

Ее прервал донесшийся из глубины дома грохот — словно перевернули лавку или опрокинули стол. Почти тотчас на крыльцо выметнулся Илья, и в первую секунду я даже не узнал его — так побелело продубленное ветрами и солнцем лицо старого богатыря. Едва ли не бегом спустился он с крыльца и огромными шагами понесся в сторону заставы. Я хотел было последовать за ним, но вышедшая на крыльцо Яга удержала:

— Не трогай. У него сейчас свой бой, и ты в этом бою не помощник.

— Что случилось?

— Время придет — узнаешь. В дорогу собрался?

Я еще раз оглянулся вслед уходящему Илье и негромко свистнул.

Как из-под земли, рядом возникла Скилла. Никогда не понимал, как это у нее получается. Телепортация — ладно, но как свист — то она распознает?!

— Звал? — риторически поинтересовалась она, демонстративно игнорируя Бабу Ягу.

— Нет, просто так свищу, в Соловьи-разбойники готовлюсь. В Киев едем.

— Садись, — кивнула она себе на спину, и по нагловатой морде было не понять: шутит поганка, или всерьез готова домчать, как серый волк — Ивана-царевича.

— Транспортом обещают обеспечить, — кивнул я в сторону ведьмы. — На чем ехать-то, бабушка?

— Может и стоило бы тебя верхом на твоем монстре отправить, — неодобрительно покосилась на Скиллу Яга. — Забавы ради… Да не время теперь для забав. Так попытаюсь перекинуть… Давно этого не делала. Если что — прости старуху.

— Бабушка! — возмущенно заступилась за меня Настя, но ведьма только покосилась в ее сторону и девушка, со вздохом, отступила.

Зато оживилась Скилла.

— Ничего, Иван, если что — подсоблю. Это для старой женщины в тягость, а я такой дорогой — пардон за подробности — в лес, пописать, бегаю.

— Да? — усмехнулась Яга. — Ну, тогда — вперед!..

— Да, но как же…, — успел сказать я, и…

— …Вот ведь, карга старая! — сквозь головную боль донесся до меня возмущенный голос Скиллы. — Хвост даю на отсечение — она специально норовила нас в эту стену впечатать! Это же не по-спортивному!.. Иван, ты жив?

— Частично, — с трудом отозвался я. — Мы уже здесь? В смысле: там?

— Там, здесь… Глаза-то открой.

Свет раскаленной лавой хлынул в глаза, вызывая болезненный стон.

— И что это было?

— Старая карга едва нас по стенке не размазала. На Герасима отвечаю — специально! Я пыталась удержать, но лбом ты все равно изрядно приложился.

Я потрогал набухшую шишку и признал:

— Пока что она половчее тебя будет…

— Мне кто-нибудь объяснит, что здесь происходит? — проревел над самым ухом чей-то мощный бас.

От неожиданности я едва не подпрыгнул. Ошеломленный мощным ударом о стену княжеского терема, я не сразу сообразил где именно я нахожусь, а когда разглядел, то пожалел о том, что стараниями Скиллы избежал смерти легкой и мгновенной, ибо теперь она обещала быть медленной, болезненной и профессионально обстоятельной. Я лежал у стены огромной, выстланной заморскими коврами, княжеской опочивальни, а с огромного, укрытого медвежьими шкурами, ложа, на меня с гневом и возмущением таращился тучный, бородатый мужик, и не надо было иметь семи пядей во лбу, что бы понять, как его зовут. Из вороха шкур за спиной князя Владимира показалась симпатичная, розовощекая мордашка, с округлившимися от страха глазами.

— Режут? — шепотом спросила она князя, и, не дожидаясь ответа, заорала, что было мочи: — Режут!!!

За дверью послышался дробный топот и в опочивальню ворвались два дюжих кметя с мечами наголо.

— Я от Бабы Яги, — торопливо сказал я. — Засланец… Тьфу! Посланник! Иван.

— Дурак! — в сердцах рявкнул князь.

— Так точно, вашбродь! — вытянулся я в струнку. — Полный!

Осторожно раздвинув кметей, в опочивальню проскользнул неприметный, сутулый человечек, с весьма характерным носом на не менее характерном лице. Оглядел застывшие, как в игре «море замри!», фигуры и, с сомнением, уточнил:

— Так-таки и режут? И с чего, позвольте узнать, весь этот шухер?

— А вот, — обвиняющим перстом ткнул в меня князь. — Пык! — и возник!

Носатый посмотрел на меня печально и укоризненно:

— Ай-яй-яй, молодой человек! Ну зачем же сразу — «пык»? Надо было сначала: «тук-тук-тук», а уж потом — «пык».Князь все-таки, а не какой-нибудь шлимазл. Я таки понимаю, что у вас дело до князя? И, вряд ли ошибусь — срочное? Но поймите и вы: есть же определенный порядок, правила, приличия, в конце концов… Собачка, извиняюсь, с вами?

— Мы прямо с кордона, — попытался объяснить я. — Сказали — срочно, вот мы и…

— Его кто-нибудь сегодня вязать и казнить будет?! — сварливо полюбопытствовал со своего ложа Владимир. — Я тут чуть не обос… — он покосился на торчащую из под шкуры девичью косу, — кхм-м… едва не обосновал новый указ, а этот… кхм… гонец, так сказать, мне помешал! Повесьте его, для начала, на воротах, а там разберемся.

— Зачем же так радикально? — выставил вперед ладошки горбоносый. — Повесить-то можно. Повесить — не вопрос. Но давайте сначала хотя бы узнаем, что покойник… э-э… молодой человек, хотел рассказать.

— Вот вечно ты, Соломон, хорошую мысль норовишь обо… кхм… оборвать, — недовольно проворчал медленно приходящий в себя князь. — Ладно, пусть сначала скажет… А потом — на ворота!

Торопясь и сбиваясь, я рассказал, зачем меня прислали. По грустным глазам Соломона и наливающимся кровью «светлым очам князя», я понял, что это была стратегическая ошибка.

— На ворота! — заорал князь. — На ворота, дурака! Муромца доставить немедленно! В цепях! Я ему покажу, как ко мне мальчишку вместо себя присылать! Мужик! Лапотник! Шлима… Тьфу на тебя, Соломон! На ворота! Все вон!!!

— Пойдемте, молодой человек, — взял меня под локоть Соломон. — Вы умудрились войти без приглашения, так попытайтесь, хотя бы, воспользоваться предложением выйти… Все свободны, — объявил он страже, как только мы покинули княжеские покои. — Дальше я сам.

По тому, как беспрекословно подчинилась этому распоряжению стража, я понял, что вес при дворе горбоносый имеет немалый.

— Нет-нет, никакого сионистского заговора, — перехватив мой подозрительный взгляд, заверил Соломон. — Просто до меня казначеи менялись так часто, что других претендентов попросту не нашлось. А я, несмотря на все проверки и ревизии здесь уже четыре года…

— Вы такой честный?

— Ну что вы?! — возмутился, и, по — моему даже обиделся Соломон. — Просто я имею выгоду со знания политической обстановки. Предсказуемый бизнес — идеальный бизнес… особенно, когда он предсказуем лишь для тебя одного. Я бы работал совсем бесплатно, но это вызовет ненужные подозрения.

— И что же со мной?

— Переждем. Князь суров, но отходчив. А уж если вы решите загадку, из-за которой за вами… за Муромцем и послали, то князь сменит гнев на милость. У нас уже неделю из сада, самым загадочным образом, пропадают яблоки для… ну, скажем так: молодильные яблоки.

— Это не я, — поспешил внести я ясность.

Соломон внимательно посмотрел на меня:

— С вашим умением перемещаться в пространстве, это было бы нетрудно, но оруженосцу самого Муромца, подобное просто ни к лицу, а потому подозрения в ваш адрес неуместны. Но ведь яблоки пропадают. А стражи засыпают, словно им в медовуху сонного зелья налили. Вот вас и отрядим на охрану. Человек вы новый, коррумпироваться не успели…

— А князь?.. Ничего?.. Он ведь, того… Велел — на ворота…

— А я вас куда ставлю? — удивился Соломон. — Охранять ворота в сад. Строго по букве данного князем приказа.

— Спасибо, — искренне поблагодарил я. — Но… Вся проблема заключалась в краже яблок? Ради этого гонца за самим Муромцем посылали?

Соломон вздохнул и погрустнел еще больше.

— Если бы… Сказать не могу — не обижайтесь… Но Муромец здесь нужен… За ним послать все же придется. Вот приедет Муромец — тогда и вы причину узнаете, а пока… не попадайтесь князю на глаза… по крайней мере, в ближайшее время…

— Но ведь князь приказал доставить Муромца в цепях, — напомнил я.

— Доставим, — пожал плечами Соломон. — Приказы князя надо выполнять. Но обижен он не будет — в этом тоже можете положиться на меня. А пока идите и попытайтесь отоспаться перед ночным дежурством. После вашего, так сказать, неожиданного визита, князю очень потребуются… кхм-м… молодильные яблоки…

Княжеский сад вызывал уважение: Таврический сад в Петербурге, казался, по сравнению с ним, скромным, придворовым сквериком. Я вообще заметил, что предки наши были убежденными максималистами. Чего стоит одна гридница князя Владимира, где, как пишут в летописях (а я убедился воочию), «рядом с престолом князя держались столы на пятьсот любимых витязей, а коня княжьего подводили прямо к престолу». Вот уж воистину: коли грабить, так Царьград, коль бросать за борт, то персидскую княжну. Деревья в саду стояли диковинные. Я не краевед, но почему-то проникся стойкой уверенностью, что добрая половина представленных здесь растений не могла расти в нашем климате по определению. Видимо, во дворце, для ухода за садом держали свою «бабу ягу». Пока я, путаясь в лианах, пытался сорвать с низкорослой пальмы нечто, похожее на полосатый банан, Скилла, живой молнией, металась по саду, прочесывая территорию, как гестаповец — Полесье.

— Все спокойно, все безлюдно, — доложила она, осмотревшись. — Но запах странный. Не русским духом пахнет.

— Может, Соломон проходил, — пожал я плечами, надкусывая с трудом добытый фрукт. Скилла посмотрела на меня, как на идиота, и до ответа не снизошла.

— Тьфу ты, мерзость какая, — скривился я, выплевывая горькую кашицу. — Зачем они такую пакость выращивают?!

— Непосредственно это — от болезней срамных, — пояснила Скилла. — А вообще — чего здесь только нет. Живая аптека. Но нам стоит перебраться поближе к молодильным деревьям.

— Так яблоня еще и не одна?!

— Какое там! Дюжин пять — не меньше. У князя одних жен, до крещения, было около сотни, да более тысячи наложниц. Поди, напасись на всех здоровья богатырского… Вот здесь, пожалуй, и остановимся — идеальное место для засады. Все, затаились, ждем.

— Скилла, а почему…

— Да помолчи ты, неугомонный! Не понимаешь, что мы в засаде? Не человек разумный, а… мужик говорящий! Татя ночного спугнешь. Аль на ворота захотелось?

Я вздохнул, присел под деревом, положил подбородок на колени и прикрыл глаза. Теплый бок Скиллы приятно грел ноги, и я сам не заметил, как задремал. Разбудило меня холодное прикосновение к шее.

— Щекотно, — сонно пожаловался я, отстраняясь от мокрого носа Скиллы.

— Да тихо ты, мужик говорящий! — сквозь зубы прошептала она. — У нас гости… Да не простые… Ох, не простые!

Осторожно выглянув из-за дерева, я, поначалу, просто не поверил глазам: больше всего чудовище напоминало пегаса, если только бывают в природе пегасы размером со слона, угольно-черного цвета. Крылья, не меньше шести метров в размахе, плотно прижаты к спине, а чудовищных размеров копыта ступают по земле так бесшумно, словно подбиты войлоком. Монстр с хирургической тщательностью, освобождал ветки от желтеющих на них яблок, и даже глаза прикрыл от удовольствия, так по душе была ему эта кислятина.

— Приготовься! — одними губами прошептала мне на ухо Скилла. — Еще пара шагов, и он нас учует — нюх у него, не хуже моего. Доставай веревку.

Я осторожно извлек из-за пазухи одолженный у Соломона аркан и неумело отвел руку, изготавливаясь к броску.

— Давай! — заорала Скилла, бросаясь вперед.

То ли взвившийся на дыбы конь тому виной, то ли ковбой из меня, как из говна — пуля, но лассо, нацеленное на шею, упало на лошадиный круп и, соскользнув, затянулось на хвосте мертвой петлей. Взмахнув мощными крыльями, пегас оторвался от земли, я едва успел захлестнуть свободный конец веревки вокруг дерева, как последовал столь мощный рывок, что яблоня наполовину выдернула корни из земли. Все это происходило в считанные мгновения, но перед моими глазами до конца дней будет стоять картина, достойная кисти гения сюрреализма: крылатый конь, рвущийся в небо, но удерживаемый, как шмель на ниточке, за хвост, привязанной к яблоне веревкой, я, обхвативший яблоню руками, словно это могло удержать медленно вылезающее из земли дерево, и Скилла, взывающая к звездному небу, словно замерзший волк:

— Остановись! Именами забытых богов приказываю тебе: остановись, Танат! Остановись, иначе самого Перуна призову!

При имени грозного бога молний, крылатый конь смирился, и, тяжело дыша, опустился на землю, гневно и презрительно кося на нас налитыми кровью глазами:

— Жаловаться побежишь, Скилла? Мы же с тобой одной крови — ты и я…

— Это — Россия, Танат, — напомнила Скилла. — а не джунгли. Здесь телесным идея владеет. Так что с зовом крови ты страной ошибся. Ты воруешь, мы ловим.

— Вот — вот, — вздохнул конь. — При Перуне так не было. При Перуне род был важнее всего…

— Земля эта больше не во власти твоего господина, — не стала вдаваться в дискуссии Скилла. — А мы тебя на краже, с поличным повязали… Ай-яй-яй, Танат, конь самого Перуна, а тыришь молодильные яблоки по ночам, как мелкий урка — консервы из продмага…Не стыдно?

Конь опустил голову, его бока тяжело вздымались.

— Ты же знаешь, — ответил он после долгой паузы. — мы вымираем… в нас больше не верят… Из мира уходит магия и ворожба…

— Зато им на смену приходят другие чудеса, — возразила Скилла. — Не природных сил, а человеческого духа и веры. Тебе, сыну стихий, этого не понять, но человек овладевает и этой частью мира… Стало быть, ты решил попытаться остановить вырождение с помощью княжеской виагры? Ох, Танат, Танат… Сраму-то сколько… Что делать будем?

— Что ты хочешь? — угрюмо спросил Танат.

— Надо виру платить, — оскалилась Скилла. — Ты яблочки пер для продолжения рода, стало быть и откупом тебе станет…

— Нет!!!

— А куда ты денешься, — Скилла смотрела на раздувающего ноздри коня, как опер на неумелого домушника. — Это я тебе еще, по старой памяти, поблажку делаю. Хочешь, все по закону будет?

Танат тяжело вздохнул и ударил копытом о землю. Посреди ночного сумрака сверкнула молния, и рядом с ним возник…

— Конек-горбунок?! — изумился я. — Это-то нам зачем?!

— Молчи, мужик говорящий! — едва ли не взвыла Скилла. — Лучше просто молчи!.. Что ж, ты щедр, Танат. И ты уплатил свою виру. Произошедшее этой ночью умрет с восходом солнца, и никто никогда ничего не узнает… Мне жаль тебя, любимец старых богов, но ты должен уйти из этого мира. Власть падших ангелов, правивших им, подошла к концу.

— Тебе тоже придется уйти, рано или поздно, — напомнил Танат. — Я не понимаю твое служение новым… хозяевам…

— Поэтому ты и уходишь, — кивнула Скилла. — Тут не только понимать, тут еще и эволюционировать надо… И не только телесно. Впрочем, в этом я тебя никогда убедить не смогу. Извини…Прощай.

Танат презрительно фыркнул, ударил копытом и исчез, в блеске молнии.

— И что мне теперь делать с этим теленком-мутантом? — спросил я у Скиллы.

— Чем больше с тобой общаюсь, тем больше убеждаюсь, что ты просто говорящий мужик, — вздохнула она. — Бери, дурень. Даренному коню в зубы не смотрят.

— Теперь вы будите обо мне заботиться? — тоненьким голосом спросил жеребенок.

— А у нас есть выбор? — риторически вопросил я. — Компания, как я чувствую, у нас подбирается небольшая, но душевная: говорящая собака, говорящий конь, и говорящий мужик… Что ты хоть делать умеешь, квазимодо парнокопытное?

— Молоко пить, — признался жеребенок. — У вас есть молоко?

— Понятно, — вздохнул я. — Ты у нас явно приживешься… Надеюсь, теперь уже можно идти спать? Не табун же пегасов здесь пастбище устроил? Кстати, кто-нибудь знает способ зарыто обратно вырванные, и склеить поломанные яблони?..

Однако, сразу завалиться на боковую, мне так и не удалось. Пока я разыскивал для ноющего жеребенка молоко, пока припирался с ключницей насчет помещения для ночевки моего зверинца, наступило утро. Мне показалось, что я только — только приклонил голову, а надо мной уже горестно причитал знакомый, картавый голос:

— Я верю, что ночью в саду вы бились с целым полчищем драконов, и даже верю, что они больше не станут жрать княжеские яблоки, но, Иван, неужели нельзя было уговорить их выйти на битву, где-нибудь в чистом поле? Вы же выкорчевали половину сада! Что я скажу князю? Послал сберечь пару — другую яблок, и выдрал с корнем пару — другую яблонь? Он меня не поймет…

— Извини, Соломон, — искренне покаялся я. — Хотели, как лучше…

— А получилось, как всегда, — понимающе покивал он. — Национальная отмазка. Знаете, почему у вас все так, через… «как всегда»? Вы никак не можете повзрослеть. Вот вам и весь секрет «загадочной русской души». Вы как дети. До глубоких седин. И любите, как дети, и деретесь, как дети, и мечтаете, как дети, и верите, как дети… Не Россия, а остров вечно юного Питера Пэна, никак не желающего взрослеть. Вам не князья, вам отцы и матери нужны. Когда-нибудь, так князей величать и станете: царь-батюшка, царица-матушка… Вай! Что это у вас?!

Я посмотрел на обнюхивающего Соломона жеребенка, и обомлел: за ночь шельмец подрос до уровня весьма упитанного пони, даже горбик стал еще толще и уродливее.

— Местный мутант, — пояснил я. — Результат генетических экспериментов над лошадью Пржевальского. Прибился к нам по дороге.

— Прибился значит, — покивал Соломон. — Что ж… Ладно, теперь к делу. Прибыл Муромец, так что, оставляй свой зверинец здесь и иди в светлицу. Князь благословит тебя перед дорогой. Это большая честь.

— Я бы предпочел наличные, — признался я.

— Как казначей, я бы предпочел, что бы тебя все — таки благословили, — вежливо улыбнулся мне Соломон. — Это большая честь, но маленькие расходы…

Войдя в светлицу, я поклонился, и встал рядом с Муромцем. Старый богатырь буквально светился от удовольствия: на его груди лежала массивная, в три пальца, золотая цепь, а широкие кисти охватывали браслеты из чистого золота — Соломон выполнил свое обещание доставить Муромца во дворец в цепях… Кроме нас и князя, в светлице находились еще двое: двухметровый богатырь, в расшитой красными петушками рубашке, с круглым, как блин и навечно застывшим в жизнерадостной улыбке лицом, и незаметно проскользнувший в горницу, вездесущий Соломон.

— А теперь, когда раздача пряников закончилась, и старые обиды позабыты, я должен просить вас о службе, — тяжело поднялся со своего трона князь. — Страшная беда пришла в мой дом, но знать о ней должны лишь вы, иначе может случиться не поправимое…

Князь ровным шагом мерил светлицу, и голос его был спокоен и тих, но в осанке и поникших плечах, было что-то такое, что мне даже стало жаль этого жестокого и сильного человека, день назад едва не повесившего меня на воротах…

— У меня украли дочь, — сказал князь. — Похитили прямо из дворца. Пока, хоть и с огромным трудом, но ее исчезновение удается скрывать, но княжеская дочь — не иголка, а шила в мешке не утаишь… Верните ее во дворец. И как можно быстрее.

— Не проще ли бросить кличь по стране, — удивился подобной скрытности Муромец. — На поиски устремятся лучшие богатыри земли русской. Да и всем миром искать легче: кто-то что-то видел, кто-то что-то слышал, кто-то о чем-то догадывается… К чему эти тайны?

Князь поморщился, словно куснул молодильного яблока, но промолчал, вместо него ответил Соломон:

— Не все так просто, богатырь. Украли именно Василису Премудрую…

При этом лица у всех стали такие, словно это сообщение давало ответ на все вопросы, один я стоял дуб — дубом и безуспешно пытался отыскать разгадку шарады: почему это именно исчезновение Василисы надо хранить в строжайшей тайне?

— Сын кухарки видел, как в ночь похищения из окна горницы Василисы вылетел огромный змей, — продолжал Соломон. — Последних змеев в наших… в ваших краях, истребили лет двадцать назад, но, по слухам, далеко в горах, к северу отсюда, обосновался Кощей Бессмертный… Кстати, совершенно идиотское и бессмысленное прозвище — «бессмертный раб»… И этот «бессмертный раб» то ли вывел, то ли заклинаниями вызвал из тьмы, целую стаю этих жутких пресмыкающихся. Это — след. Вам надлежит ехать туда, найти княжну, и… дальше — по обстоятельствам.

— Сделаем, — коротко пообещал Илья.

— Да, но… Это еще не все, — остановил его Соломон. — Не знаю, как и сказать…

— Да что тут мямлить, говори, как есть — вновь вступил в разговор князь. — В общем, обратился я за просьбой к волхвам, Илья. Знаю, знаю, что негоже православному, но это моя дочь, ты пойми! Они сказали, что уничтожить нечисть сможет лишь Иван — дурак.

Краснощекий молодец в белой рубахе тщеславно выпятил бочкообразную грудь. Муромец недобро покосился на будущего спутника и мрачно уточнил:

— Тогда я вам зачем?

— Илья, — проникновенным голосом заговорил Соломон. — все знают, кто лучший богатырь земли русской. Ты же православный, ты умеешь смирять гордыню. До того ли сейчас, кому слава достанется? Дело надо делать. Тебе надо довести до места человека, который сумеет взять необходимое. Сделай…

Илья подумал, и нехотя кивнул.

— Есть и еще кое что, — откашлявшись, продолжил Соломон. — Что б сохранить тайну, надо ехать вам… безымянными… А лучше — под чужими именами. Ведь если узнают, что сам Муромец, по поручению князя… В общем, мне кажется, что Иван — старое, доброе, ни к чему не обязывающее имя, которое уже успело прижиться на Руси…

— Что — все трое?! — опешил Муромец. — Все Иваны, и все — дураки?!

— Прятать мертвый лист надо в мертвом лесу, — напомнил Соломон. — Да и уже давно никого не удивляет, что ду… Иваны, на Руси толпами ходят. Это умные все по одиночке, а рыбак — рыбака, видит издалека…

— Помоги, Илья, — попросил князь. — Такие, как ты, делают больше того, чем могут… Верни мне дочь.

— Можешь на меня положиться, княже, — просто ответил богатырь.

Они обнялись: два немолодых, сильных человека, и меня почему-то кольнуло недоброе чувство, что это их расставание — последнее. Я тряхнул головой, сгоняя наваждение, поклонился князю, и вслед за Муромцем вышел во двор. Соломон отвел нас с Ильей в сторону.

— Мне очень стыдно, что я связываю вас этим обалдуем, — кивнул он в сторону Ивана — дурака. — Я достаточно пожил в России, что бы понять, что все беды от них и исходят, но… Князь в горе. Хватается за любую соломинку, а пророчество этих древних колдунов дает ему надежду… Если нет в нем скрытого смысла. Я боюсь, как бы не отомстили волхвы князю за утрату былой власти. Имейте это ввиду.

— Но почему надо держать в тайне именно исчезновение Василисы Премудрой? — не выдержал я.

— Это считается государственной тайной, — сказал Соломон, — но, как и многие ваши тайны, для народа это — секрет Полишинеля… Ивана-дурака, по-вашему… У царя было три дочери. Старшая — Василиса Премудрая. Умница, светлая голова и чистое сердце, но… даже у льстеца не повернется язык назвать ее красавицей… Средняя — Варвара Краса, Длинная Коса…

— Догадываюсь, — сказал я, видя, как тщетно Соломон пытается подобрать нужные слова. — Красоты неописуемой, но тот же льстец не рискнет назвать ее умной. Так?

— Увы, — подтвердил Соломон с облегчением. — Несмотря на молодость, вы уже знаете толк в женщинах, молодой человек…

— Что же тогда с третьей дочерью? — напомнил я. — Она вообще — идеал?.. И тупая и страшная?

— Нет-нет, что вы! — испуганно замахал руками казначей. — Наоборот, совсем наоборот! Волхвы предсказали, что девочка будет воплощением красоты и мудрости. Князь возлагал на нее большие надежды, но… Она пропала, когда ей едва исполнился год. Безо всякого следа, загадочно и непостижимо. Князь слал гонцов во все стороны света, обещал немыслимые награды, но ее исчезновение так и осталось загадкой. И вот теперь снова… Князь Владимир — сильный и властный правитель, но самые мудрые и перспективные идеи обустройства страны, давала ему старшая дочь — Василиса Премудрая. Можно даже сказать, что в последние годы, правила страной именно она. Князь способен расширить пределы страны и удержать завоеванное, но когда войн нет, страной правит не власть, а мудрость. И правление Василисы не было секретом ни для народа, ни для соседних княжеств. Теперь вы понимаете, молодой человек, чем может обернутся для страны известие о похищении княжны? Княжескую дочь надо найти срочно… и тайно.

— Ивану нужен конь, — попросил за меня Муромец, но я протестующе замахал руками:

— Уже не надо. У меня уже есть… средство передвижения.

Муромец посмотрел на робко выглядывающего из-за угла терема конька — горбунка, и приподнял кустистую бровь:

— Ты это серьезно?

— А что? — поддержал меня Соломон. — Кто воспримет всерьез человека, передвигающегося по стране на таком… средстве передвижения?

— М-да, такого похода у меня еще не было, — проворчал Муромец. — Что ж, прощай, Соломон.

— Лучше — до встречи, — отозвался княжеский казначей, и мы тронулись в путь.

Нашего третьего попутчика, красующегося на неповоротливом тяжеловозе, можно было бы обвинить во многих грехах и слабостях, но назвать его необщительным, не повернулся бы язык даже у врага. Я где-то слышал поговорку, что дорога трудна, если рядом нет веселого попутчика, но ее автор никогда не путешествовал с Иваном-дураком. Едва мы выехали за ворота, как уже знали не только краткую биографию Ивана, но и ключевые моменты жизни его дальних и ближних родственников. Положа руку на сердце, стоит признать, что этот чудак был добродушным, незлобивым, смелым и достаточно милым парнем. Просто все в нем было с перебором: и добродушия, и смелости и даже «милого парня». Он так усердно пытался развлечь нас, скрашивая дальнюю дорогу, что ди-джеи на всех питерских радиостанциях повесились бы от зависти, узрей они такую способность беспрерывно и воодушевленно говорить ни о чем. Жаль только, что, в отличии от радио, его нельзя было просто выключить.

Стоит признать, что наш небольшой отряд вообще выглядел в глазах местных жителей несколько комично. Круглолицый, толстощекий Иван-дурак, в его расшитой яркими петушками рубахе, безостановочно болтающий, сам себя спрашивающий и сам себе отвечающий. Муромец, сложивший доспехи в седельную сумку и оттого вновь превратившийся в коренастого, простоватого на вид деревенского мужика-пахаря. И я, трусящий рядом с ними на своем приземистом, лопоухом ослике-горбунке, как Санчо Панса рядом с идальго. Скилла, видимо постыдилась шествовать посреди столь выразительной компании и мчалась тянувшимися вдоль дороги лесами, время от времени появляясь то справа, то слева от нас.

— Ты не устал, малыш? — спросил конь Муромца у горбунка, когда солнце начало клониться к закату.

— Нет-нет, что вы! — мой «скакун» был явно горд тем, что к нему обратился такой старый и заслуженный боевой конь. — Мне сейчас полезны нагрузки, ведь я только росту… Только горбик очень чешется. И еще голова болит от этого красномордого говоруна…

— Ну, эта беда легко поправима, заверил богатырский конь, и, повернувшись к Ивану, заметил: — Ваши повествования, многоуважаемый Иван, весьма увлекательны и глубокомысленны, что выдает в вас человека мудрого, ученого и опытного. Поэтому, как коллега — коллеге, позволю себе высказать несколько замечаний, относящихся не столько к сути ваших измышлений, сколько к их форме. Надеюсь, что столь высокоученому и даровитому человеку, как вы, эти скромные пожелания будут не столько обидны, сколько полезны. Разумеется, вы согласитесь со мной, что «до сих пор те, которые строили системы ораторского искусства, выполняли лишь незначительную часть своей задачи, так как в этой области только доказательства обладают признаками, свойственными ораторскому искусству, а все остальное — не что иное, как аксессуары. Сама же речь слагается из трех элементов: из самого оратора, из предмета, о котором он говорит, и из лица, к которому он обращается; оно-то и есть конечная цель всего…»

… И тут коня понесло. Нет, шел-то он по прежнему, неторопливым и ровным шагом, но при этом умудрялся «серым волком по полю кружить, как орел парить под облаками и растекаться мыслию по древу». «Риторика» Аристотеля, с которой он начал свое повествование, плавно перетекла в «Диалоги» Платона, мощным прыжком перескочила в «Опыты» Монтеня, яркой молнией сверкнула в «Критике чистого разума» Канта, прогрохотала чеканностью Ницше и наполнилась светлой мудростью измышлений Соловьева…

Как громом оглушенный сидел Иван-дурак на своем кауром жеребце, и даже стороннему человеку было заметно, что его конь понимает в этой бредовой мешанине куда больше своего хозяина. Уже давно отзвучали и стихли слова этой блистательной речи, а челюсть Ивана по прежнему лежала на его широкой груди, привлекая мух остатками утреннего пиршества.

— Обычно это действует на пару дней, — шепотом сообщил конь горбунку. — Наш случай — особо тяжелый, но за пару часов долгожданной тишины я ручаюсь.

— Где вы этому научились, многомудрый?! — воскликнул восхищенный горбунок.

— Была у меня одна знакомая сивая кобыла, — скромно признался конь.

— Имя сей почтенной дамы не должно быть забыто, — с чувством пожелал горбунок. — Да пронесется память о ней через века… А вот горбик все равно чешется…

— Мыться не пробовали? — вежливо осведомился конь.

— Ни разу в жизни… А что, помогает?

— Только тем, кто чесаться не любит. Но вам, мой юный друг, я все же открою одну сокровенную тайну. Мыть вас, как, впрочем, чесать, кормить, холить и лелеять должен ваш хозяин. Да-да, вам это может показаться странным, но то существо, что сидит у вас на спине, на самом деле является не только тренажером для укрепления ваших мышц, но и целым обслуживающим комплексом…

— Илья, — попросил я богатыря, — ты не можешь сделать что-нибудь со своим конем, а то он сейчас моего плохому научит.

— Признаться, я уже давно подумываю пересадить на него нашего Ивана, — согласился с моими опасениями Муромец. — Пущай они друг с другом болтают. По седоку и конь.

Так мы и ехали. С наступлением темноты разводили костер, если ночь заставала нас в лесу или в поле, останавливались на постой в домах, если в лунном свете нам попадалась деревушка. Версты текли под копытами коней одна за другой. Мелькали мимо веси, села, города и крепости. Выскакивали на перекрестках из своих ларцов Соловьи-разбойники, тянулись навстречу обозы с данью и податью для князя Владимира. Дни сменялись ночами, а ночи — днями. Было на нашем пути много и смешного и печального, но что б изложить все подробно, потребовалась бы не одна повесть.

Мой конек-горбунок рос не по дням, а по часам, и уже к четвертому дню пути догнал в холке богатырского коня Муромца, и останавливаться на этом явно не собирался. Когда, к исходу второй недели я возвышался над своими спутниками уже более чем на три головы, то счел это неудобным и спросил горбунка, до каких размеров вырастают лошади его породы.

— До угодных хозяину размеров, — любезно просветил меня четырехногий мутант. — Боги бывают огромными, как Сварог или Зевс, а бывают просто крупными, как Перун или Гелиос. Мы растем, пока хозяин не сочтет наш размер приемлемым для себя.

— Я уже нахожу его приемлемым, — торопливо заверил я. — Все, больше расти не надо.

— Тогда дай мне имя и прикажи.

— Легко сказать, — задумался я. — Вон, у Муромца, коня зовут просто — Конь. У Ивана-дурака — «эй ты, придурок». А тебе, для выполнения команды пароль обязательно нужен?

— Таковы правила, — жалобно покосился на меня горбатый монстр. — Да и не хочется, что б кто-то называл тебя «эй ты, придурок». Дай мне имя, Иван. Пожалуйста.

— Имя… Имя, — зачесал я в затылке. — Имя, брат, такая штука, оно с кондачка не придумывается. Я-то тебя хоть Росинантом назвать могу, только тебе потом с этим именем жить… Буцефал… Молниеносный… Вихрь… Сокол…

— Ты его еще Сивкой назови, — как всегда, невесть откуда возникла рядом Скилла. — Это же последний из рода Танатов. И звать его должны — Танат.

— А мне не нравятся эллинские мотивы, — закапризничал я. — Ты — Скилла, он — Танат… Мы в Древней Руси или в Древней Греции?

— Мне нравится имя Танат, — оживился горбунок. — Пожалуйста, Иван, нареки меня Танатом…

— Тьфу! — в сердцах сплюнул я. — Такое ощущение, что не собака с конем при мне, а с точностью до наоборот. Где уважение, это, как его… подобострастие?

— Служить бы рады, прислуживаться тошно, — нахально усмехнулась Скилла. — Ты бы лучше поторопился с именем, а то к завтрашнему утру получишь слона с крыльями — а оно тебе надо?

— С крыльями? — удивился я. — А почему с крыльями?

— Горбик-то у него, с каких забот чешется? — задала наводящий вопрос вредная собака. — Не доходит?

Я вопросительно посмотрел на горбунка. Он застенчиво улыбнулся и потупился.

— Так, — сказал я решительно. — Больше никаких секретов не хочу. Говорящая собака, рыскающая в леший знает каких измерениях, крылатый конь, мечтающей об имени, от которого у нормальных людей под ложечкой сосет… Чего еще ожидать на мою голову? Ладно, уговорили. Нарекаю тебя Танатом и повелеваю больше не рост…

Договорить я не успел: взрывной волной огромной силы, меня подняло в воздух, прокрутило раз пятнадцать, словно осенний листок, и с такой силой ударило о землю, что на несколько секунд я лишился сознания. Очнулся, что удивительно, без посторонней помощи. Да ее и некому было оказать: Илья с Иваном деревянными истуканами застыли на месте, в суеверном ужасе рассматривая огромного, черного как ночь, коня, с расправленными в немыслимом размахе могучими крыльями.

— Совсем забыла тебя предупредить, — невинно покаялась вновь возникшая рядом со мной Скилла. — Когда они прекращают расти, у них разворачиваются крылья, а когда крылья разворачиваются…

— Я уже понял, — слабым голосом сказал я, пытаясь на глаз измерить пропаханную мной в земле борозду. — Может быть я тебя обижу, но я должен это сказать: когда встречу Герасима — пожму руку. Хотя бы за попытку.

Скилла неопределенно хмыкнула и снова исчезла. Испытывая боль в каждой косточке, я вновь забрался на коня, поерзал, пристраиваясь между крыльями, и уточнил:

— Мы, теперь, полетим или поедем?

— Как скажешь, хозяин, — радостно отозвался свеженареченный Танат.

— Ну, хоть этот пока управляем, — со вздохом констатировал я. — Нет, в воздухе меня укачивает. Пешком. Потихонечку, помаленечку… И крылья куда-нибудь прибери — люди пугаются…

Дорога по прежнему тянулась нескончаемой нитью. Климат заметно менялся к похолоданию, и я потихонечку сатанел от необходимости питаться подножным кормом. Если кто-то, начитавшись дурных сказок, по-прежнему истекает слюной при упоминаний «яств из леса», то должен разочаровать: любой, самый заморенный домашний поросенок, несравненно вкусней самого откормленного лесного вепря. А уж жирный домашний гусь или нежная курочка просто не идут ни в какое сравнение с жилистой и мускулистой дикой уткой.

Чаще стали идти дожди. Иван изводил нас своим нытьем, и если бы не запредельный нюх Скиллы, находившей жилье для постоя при самых неблагоприятных условиях, я бы собственноручно лишил сказочного дурака надежды на грядущую битву с чудовищами. Я не жесток. Просто у каждого из вас, наверняка, отыщется среди знакомых какой-нибудь зануда, лоботряс и хвастун. А теперь представьте себе, что вы попали с ним на необитаемый остров. Да-да, настолько необитаемый, что никто и никогда не узнает, где вы спрятали его труп. Ехать с ним было не просто тяжело: было такое ощущение, словно мы пытались затащить на крутую горку огромный ком влажной и вонючей шерсти. Мы с Ильей пытались приспособить его для приготовления обедов — есть эту «пищу» было невозможно. Пытались поручить разжигание костров — он сжег наши одеяла и спалил седло Муромца. Отправляли на охоту — и ложились спать на голодный желудок. Зато он «развлекал» нас бесконечными рассказами о своих подвигах до тех пор, пока конь Ильи не начинал отчаянную контратаку платонами и кантами. Но сколько той мировой мудрости против беззаботной болтовни одного дурня? Силы были неравны и конь сдался.

— У меня от усталости начинаются галлюцинации, или действительно последние два дня нам встречаются одни и те же лица? — спросил я Муромца, воспользовавшись временным затишьем — Иван заснул прямо в седле.

— Ты имеешь ввиду те мрачные рожи, что этак недобро оглядывают нас из кустов у большой дороги? — уточнил Илья. — Нет, тебе не кажется. Дело в том, что это — северный край. Места здесь глухие, малолюдные. Мужчины погибают часто, а еще чаще подаются поближе к цивилизации искать счастья. Вот и выходит, что на каждого мало-мальски пригодного мужичка приходится по дюжине девок, вдов, да незамужних баб. Живет в этих местах добрый молодец Морозко: пьяница, лоботряс и бабник. Зато фигурой статен, а мордой гладок да пригож. Вот и нашел он себе одновременно забаву и пропитание: повадился по скучающим без мужской ласки бабам прыгать, а они за это лоботряса кормили, поили, в баньку водили да на постой оставляли. Так что в этих краях ты встретишь немало схожих морд и характеров. Воспитание у них в одно слово вкладывается — безотцовщина, а характер, наоборот — в отца. Когда папочка только проездом, раз в год, заглядывает, и все его воспитание заключается в том, что бы мамке глаз подбить, а детишкам в пьяной ласке по вихрам погладить: «папочка вас любит», то это совсем и неудивительно… Отец у них на всех один, потому и кличут их всех одинаково: от — Морозки.

— Встречал и я нечто подобное, — вздохнул я. — Был у меня один знакомый…

Закончить историю я не успел: из-за поворота, навстречу нам, выехал крупный конный отряд, закованный в сверкающие доспехи, с приделанными к ним диковинными, белыми крылышками.

— Эй, мужичье, — с сильным акцентом окликнул нас один из них, по видимому, старший. — Вы кто такие? Отвечать, когда вас спрашивает великий Пан, несущий в неграмотную Русь радость просвещения!

Я бросил умоляющий взгляд на тянувшегося к булаве Муромца и смиренно ответил:

— Я — Иван-дурак.

— А ты, лапотник? — спросил Пан Илью.

— Иван, — сквозь зубы отозвался тот. — Дурак.

— А ты, красномордый?

Задремавший Иван подскочил от окрика и завертелся во все стороны, таращась на развевающиеся на ветру крылья.

— Ангелы?! — восторженно выдохнул он. — Меня живьем в рай взяли?! Я знал! Я всегда знал, что заслужил это!..

— Понятно. И этот дурак. Поздравляю, панове, — повернулся Пан к своим спутникам. — Мы в России. Слушайте меня, неграмотные мужики, — вновь повернулся он к нам. — Мы решили принести вам свет просвещения в обмен на богатство и ненужную вам свободу. Такой выгодной сделки у вас еще не было. Но вы можете лишиться всех этих благ, ибо мы сбились с дороги. Точнее, она кончилась. Нам сказали: ехать до тех пор, пока не кончаться дороги и не начнется Россия. Дороги кончились. Где Россия?

— А ты едь, как едешь, — двусмысленно посоветовал Илья. — Тебя везде встретят.

— Кстати, дурачье, а как вы отличаете друг друга? По кличкам?

— Да по приметам, — любезно отозвался я. — Вот этот Иван, — я указал на Илью, — «Иван с усами и бородой». Вон тот — «Иван с усами». Ну а я, как видите, и вовсе «Иван безусый».

— Хорошо, пусть будет так, — поморщился Пан. — Кто из вас возьмет на себя великую честь проводить нас до вашей столицы? Вот ты, Иван Сусанин… Сусамин… Вобщем, ты поведешь нас.

— Проводи их до ближайшей заставы, — шепнул Муромец Ивану. — Не заблудишься? Ведь спал всю дорогу…

— Я?! — возмутился Иван-дурак. — Заблужусь?! Да я эти места как свои пять пальцев знаю. Езжайте, ни о чем не беспокойтесь, я ангелов-просветителей провожу, и быстренько вас догоню… Айда за мной, белокрылые, тут недалече.

Он повернул коня и гордясь доверенной ему миссией гордо поехал впереди отряда. Илья долго смотрел ему вслед, почесал в затылке и спросил:

— Как думаешь, не зарубят они его за болтовню несносную? Жалко будет дурака…

— Меня больше волнует, что б он нас не догнал хотя бы в ближайшие пару дней…

— Да, — согласился Муромец. — Надо поторопиться…

Вскоре леса кончились. Морскими волнами пошли каменистые холмы, овраги становились все глубже, ветер злее и прохладнее. Ни людей, ни птиц, ни зверья уже давно не встречалось на нашем пути. Я уже начал волноваться: не заблудились ли мы, когда на одной из предгорных долин увидел распаханное поле и обнаженного по пояс человека за плугом. Был он могуч и бритоголов. Крепкое, без единого грамма дурного жира, тело, и мужественное, суровое лицо, выдавали в нем бывалого воина. Но самое любопытное в нем было то, что человек этот, выражаясь казенным языком, был «лицом кавказской национальности». Кавказец на севере России — это было необычно даже для сказки.

Когда мы подъехали ближе, странный человек оскалил в улыбке крепкие, белые, как вершины гор, зубы:

— Мир вам, витязи! Не почтите ли своим вниманием мой скромный дом, что бы передохнуть с дороги и посидеть за скромным столом?

— Очень скромным? — печально посмотрел на клонящееся к закату солнце Илья.

— Для тебя, Илья Карачаевский, совсем скромный… как в прошлый раз, — продолжал улыбаться человек.

— Ты меня знаешь? — удивился Муромец.

— Давно это было, вот ты и позабыл малоприметного заложника, оставленного братьями у князя Владимира, и служившего вместе с тобой, на заставе, всего-то пять лет… Я — Рустам, сын Шоты.

— Князь Снежнегорский! — обомлел Муромец. — Прости дружище, я и так слаб глазами стал, а тут этот блеск горных вершин… Я же искал тебя, спрашивал, куда тебя сослали, а ты вот где… Ну, здравствуй, дружище!

Он сошел с коня и крепко обнял старого товарища.

— Сколько же лет, сколько зим мы не виделись! — он хлопал князя по загорелой спине, отчего шел такой гул, словно лупили обухом топора по стволу столетнего дуба. — Ну, рассказывай, как ты жил эти годы, есть ли жена, есть ли дети…

— Все расскажу, все покажу, но только за столом, — пообещал Рустам. — Неужто я дорогих гостей историями в чистом поле забавлять буду?! Сейчас соберусь и пойдем ко мне. Жена стол соберет, я вино из погребов достану…

— Этот витязь — князь Снежнегорский, — пояснил мне Муромец. — А это — мой товарищ и копьеносец Иван.

— Друзья моих друзей — мои друзья, — радушно отозвался Рустам. — Дайте мне одну минутку, и я отведу вас в свой скромный дом…

— Замечательный ратоборец был, — вполголоса рассказывал мне Илья, пока Рустам собирал вещи. — Мудрый правитель, ученый человек. Мог бы стяжать себе славу великого воина, но тайны учености влекли его больше. Даже власть над страной отдал братьям, выезжая по их зову лишь на защиту родной земли. А когда орды бушмэнов подошли к его границам, убедил братьев обратиться за помощью к князю Владимиру. Они его в заложники оставили, он со мной на кордоне служил. А потом мы… ну, вобщем, выражаясь казенным языком, нарушили мы перемирие с бушмэнами, когда они втихаря один приграничный городок захватить пытались… Нас же виноватыми и сделали. Меня по очередному поручению князя отправили, а Рустама, значит, сюда… Очень он человек хороший, вот только судьба у него… не такая хорошая…

— Я готов, — сказал подошедший к нам князь. — Идемте друзья, моя скромная обитель здесь недалеко, сразу за этой горой… Юноша, откуда у вас такой удивительный конь? Это — подарок старых богов или творение генетики? Не обижайтесь, это не ругательное слово. Это…

— Я знаю, что такое генетика, — сказал я. — Просто мне стало удивительно, откуда это знаете вы.

— Я посвятил этому всю свою жизнь, — просто ответил Рустам. — Когда посидим за столом и вволю наговоримся, я покажу вам удивительные вещи. Обещаю, что такого вы еще не видели.

То, что открылось нам за склоном, поражало воображение. Я уже повидал удивительные творения здешних зодчих, одни палаты князя Владимира чего стоили, но это… Крепость была вырублена прямо в скале. Огромные колоны, искусные барельефы, уходящие вглубь коридоры, да вообще каждая деталь этого монументального строения говорила о поразительном мастерстве и вкусе своего создателя.

— Как ты нашел этакое чудо?! — воскликнул восхищенный Муромец.

— Нашел, — усмехнулся Рустам. — Ты бы еще сказал: купил… Сам построил. Двадцать пять лет работы. А сколько еще предстоит… Вы, русичи, зря пренебрегаете камнем, отдавая предпочтение дереву. Дерево, конечно, теплее, уютнее, лучше поддается обработке, но уж больно ненадежно. Сейчас иноземцы называют вашу страну Гардарики — «страна городов», но пройдет пара сотен лет, и что останется? А посмотрите на это… Здесь будут жить мои внуки, правнуки, пра-пра-преправнуки…

По длинному, освещенному факелами коридору, мы прошли в главный зал. Здесь тоже все было вытесано из камня: скамейки, столы, камины. Стены покрывали живописные фрески с изображениями диковинных зверей. Чаще всего на них попадались драконы: маленькие и огромные, бледно-зеленые и черные, как ночь, классические (в нашем понимании) огнедышащие монстры с многометровым размахом перепончатых крыльев, и диковинные, невиданные мной досель.

— И это все тоже сделал ты? — воскликнул восхищенный Муромец.

— Кто же еще? Я здесь один на многие и многие дни пути. Я так отдыхаю после работы. Для души.

— Так ты еще над чем-то работаешь?! Чем же ты занимаешься? Честно говоря, я даже представить не берусь. Ведь при твоем размахе…

— Потом, все потом, — остановил его Рустам. — Сперва — за стол… Василиса! — крикнул он, и гулкое эхо подхватило его голос, покатило по туннелям и переходам, передавая из комнаты в комнату…

Я уже иду, — послышался низкий женский голос, и в зал вошла невысокая, склонная к полноте женщина с некрасивым, но очень добрым и умным лицом. — Я услышала вас, поняла, что у нас гости и уже поставила…

Она замерла на полуслове, расширившимися глазами уставившись на Муромца.

— Княжна?! — в свою очередь опешил Илья. — Как вы… но…

— Разрешите представить вам свою жену — Василису, — сказал Рустам…

— …Как-как? Кощей бессмертный?! — смеялся Рустам, когда часом позже, мы сидели за огромным пиршественным столом, заставленным яствами так, что, казалось, даже камень прогибается под их тяжестью. — Ну, «кощей» — это понятно, я все же был на положении невольника в кремле князя Владимира, но почему — «бессмертный»? Нет, мне много приходилось драться, и, как видите, я до сих пор жив, но к бессмертию это не имеет никакого отношения. Только к воинскому искусству. Я всегда больше любил создавать, чем воевать и разрушать. Мой дед говорил, что настоящему мужчине мало быть воином, добытчиком и самцом. Это и животные могут. А дед хотел видеть меня человеком…

— Он бы гордился тобой, Рустам, — уверенно сказал Муромец.

— Есть у меня мечта, Илья, — хитро прищурился «кощей бессмертный». — Мечта княжеская. Размаха невиданного и фантазии небывалой. Это мечта достойна памяти деда. Он верил, что герой — это не бушмэновские мутанты, вроде человека-паука, человека-крысы или человека-слизняка. Он верил, что человек — это высшее и лучшее создание Бога на земле, силой своего духа способный превзойти даже ангелов. И при этом он мечтал дать людям крылья. Я осуществил его мечту.

Его глаза горели такой гордостью и такой верой, что я раз и навсегда расстался с типичными для городского жителя представлениями о «горцах». Какие там «гастрабайтеры» и рыночные «чучмек-баши»? Какие там «злобные террористы» и «неграмотные пастухи»?! Вот он, настоящий горец: умный, смелый, гордый, чтящий память предков, умеющий работать руками и головой, способный защитить любимую женщину, и без колебания отдать жизнь за друга. Воин. Ученый. Князь.

— Дед брал меня с собой в горы, — продолжал Рустам. — И там мы часами смотрели на полет орлов. Мне так хотелось взмыть вместе с ними в небо и парить рядом с ними, смотря на горы, реки и долины с высоты птичьего полета. Сверху все мелкие, житейские проблемы кажутся такими махонькими, незначительными, суетными. Для настоящего счастья не нужны ни деньги, ни власть, ни все то, что обожествляют и чему поклоняются бушмэны. Может, люди перестанут подличать, трусить, предавать и врать, если показать им все это? Я хотел научить людей летать, Муромец.

— И ты, хочешь сказать, что осуществил эту мечту? — недоверчиво уточнил Илья.

— Да, — сказал Рустам. — Кто-то пытается сделать крылья из перьев и воска, кто-то из папируса и дерева, а я пошел другой дорогой. Я потратил для этого тридцать пять лет. Тридцать пять лет непонимания, насмешек и лишений. Но я все же вывел породу прирученных летающих драконов…

— Что?! — вскочил из-за стола Муромец. — Рустам, ты с ума сошел?! Ты возродил к жизни это дьявольское отродье?!

— Уже не дьявольское, а послушное воле человека. Со спокойным, миролюбивым характером. Питающееся травой и фруктами. Сильное, выносливое, способное преодолевать огромные расстояния с тяжелейшим грузом. Да что я говорю: смотри сам!.. Оранжик! — позвал он. — Оранжик, не бойся, малыш, иди ко мне…

По коридору зацокали крохотные коготочки, и к столу подбежал крохотный, криволапый дракончик, со шкодливым выражением на забавной мордочке. Остановился, тараща на нас выпуклые глазки, принюхался, и… Полез к Муромцу на колени, цепляясь острыми коготками за кожаные штаны богатыря. Муромец сидел неподвижно, как статуя. Пыхтя и пофыркивая, дракончик добрался до груди богатыря и просительно заглянул в лицо.

— Ах ты, жабеныш, — засмеялся Рустам. — Попрошайка пучеглазая. Знает, паршивец, что я кусочничать не позволяю, так у гостей канючить нацелился.

Муромец осторожно коснулся пальцем головы попрошайки, тот зажмурился и вильнул толстеньким хвостиком-обрубком. Осмелев, Илья погладил его ладонью.

— Да, — вынужден был признать он, — на первый взгляд даже безобидно… Он точно сеном питается?

— Травой, — уточнил князь. — Фрукты очень любит. Только не перекармливай, у них пища строго по расписанию. Крылья еще не прорезались, это начнется месяцев через пять.

— И до каких же размеров вырастит этот… жабеныш?

— Да пятнадцати метров в длину, до пяти — в холке.

— Солидно… И это все — без мяса?! Ты и впрямь, ученый человек, князь.

— Да какой я князь, — вздохнул Рустам. — Кощей… и совсем даже не бессмертный. Был бы бессмертный — столько бы всего еще успел… Да вы кушайте, кушайте, друзья, а то я вас совсем забалтываю…

— Рустам, — тяжело сказал Муромец, осторожно опуская дракончика на пол, — но почему же ты не мог сделать все согласно законам, обычаям?

— Ты имеешь ввиду Василису? — догадался Рустам. — И что бы из этого сватовства вышло? А мы любим друг друга. Я смог бы ждать столько, сколько нужно, но она ждать не захотела.

Девушка взяла руку Рустама в свои ладони и посмотрела на нас счастливыми глазами:

— Мне все равно, что скажут люди. Я люблю его. Никто и никогда не смотрел на меня так, как смотрит он. Никто не говорил со мной так, как говорит он. Сватались многие, но в их глазах я видела лишь корысть и надежду на власть, которую они получат в придачу ко мне. Я знаю, что не слишком хороша собой…

— Ты прекрасна, — перебил ее Рустам, девушка благодарно улыбнулась и продолжила:

— А для него я — желанна. И он — самый дорогой для меня на свете человек. Что я в княжеском дворце? Советник князя? Перспективная невеста? Дед Рустама был прав — счастье за деньги не купишь. Есть такая старая притча. Попадает богач в ад, оглядывается и начинает возмущено вопить: «Да вы что?! Мне тут не место! Я столько денег на Церковь отдал! Столько храмов построил, столько обителей поднял!» Черти сверяются со своими документами и отвечают: «Нет, у нас все точно — своими земными делами вы заслужили только ад… А за деньги не беспокойтесь: вам их вернут». В мире любви иные ценности. Неважно, где эта любовь: на небе или на земле. Если на чаше весов начинают взвешивать любовь и богатство, любовь и власть, любовь и… Да просто взвешивать любовь с чем-то — счастья не будет. А выгоды, которые за нее получены на том свете не пригодятся, а на этом счастья не принесут. Этот дом, построенный для меня руками Рустама — самый желанный для меня дом на свете. Да с ним я жила бы и в шалаше, и в избушке… Я хочу помогать ему в работе, встречать его по вечерам и провожать по утрам, хочу слушать его дыхание на брачном ложе, видеть его глаза, смотреть, как он что-то мастерит долгими зимними вечерами. Я просто хочу быть рядом с ним. Почему я должна ждать, если каждая секунда без него — для меня вечность? Для меня неволя там, где нет его.

Илья неловко поерзал на скамье, кашлянул, глядя в сторону, сказал:

— А как же дракон, что уносил тебя из дворца? Люди видели дракона…

— Покажи им, — попросил Рустам.

Василиса загадочно улыбнулась нам и, выйдя на середину зала, неожиданно бросилась всем телом на каменные плиты. Я даже зажмурился, ожидая удара и хруста, но когда открыл глаза, на месте Василисы возвышался огромный, золотисто-коричневый дракон. Я машинально протер глаза, и — вновь посреди зала стояла лукаво улыбающаяся девушка.

— Как это? — хрипло спросил Илья. — Это было на самом деле, или …

— Это не объяснить, — покачал головой Рустам. — Даже я так не могу… Увы… А я так бы хотел парить с ней в поднебесье…

— Когда князь Владимир еще не принял крещение, — пояснила Василиса. — Волхвы наградили нас с сестрой умением превращаться в лебедей… Но я так прониклась мечтой Рустама, что этот дар… изменился… Передайте отцу, что я счастлива. Я вернусь во дворец, но — позже… И ненадолго. Погостить. Когда мы закончим здесь дела и дракончики подрастут, мы вернемся в Киев и упадем князю в ноги. Он увидит нашу любовь и простит. Сначала, конечно, будет топать ногами и обещать повесить на воротах, а потом простит. Ибо каждый отец хочет, что б его дочь была счастлива. А я счастлива только с Рустамом. Сейчас же, можете передать ему, что мы делаем все для того, что б его армия была непобедима, а торговые дела — безопасны и прибыльны. Про счастье людей объяснять пока не стоит… Он еще этого не поймет…

— Передайте от меня низкий поклон князю, — сказал Рустам. — Скажите, что я нижайше прошу у него прощения. Только безмерная любовь к его дочери руководила мной. Я буду заботиться о ней.

Дракончик на полу вдруг засуетился, зафыркал и, быстро — быстро, перебирая кривыми, толстенькими лапками, побежал в дальний угол зала. На доходя двух шагов до стены, выгнул спину и смешно запищал, явно имитируя грозный рык.

Василиса с Рустамом непонимающе переглянулись, а я вздохнул, и приказал:

— Выходи, Скилла. Подслушивать нехорошо.

При виде появившейся, словно из ниоткуда, собаки, Рустам восхищенно вскрикнул и произнес какую-то длинную, восторженную фразу на непонятном для меня, гортанном языке.

— Он всегда так, — пояснила Василиса. — Когда видит какое-то чудо жи