Вот они и стояли друг против друга: один – попадающий под действие примечания А, другой – под действие примечания Б, разделенные тысячами километров и близкие благодаря электронной технике и кровному родству.

…Эоли никогда не мог узнать у своего па, с чего, с какого жизненного поражения у него все пошло наперекос. Сикось-накось. А ведь, наверно, было: хотелось выделяться, превосходить, а таланта, умения, усердия недоставало.

Работать же просто, удовлетвориться скромной причастностью к большим делам и идеям других было не по натуре. А раз не дается фортуна, то – нате! – буду выделяться в оголтелом принципиальном потребительстве. Благо таких мало, позиция (поза) выглядит небуднично и смачно. «Не могу» превращено в «я и не хотел». Можно держаться тона превосходства со всеми (дела-то с ними все равно не будет), напропалую вкушать блага, наслаждаться, вояжировать, вращаться и блистать в компании себе подобных… И не применять к себе ни старое слово «тунеядец», ни его современные эквиваленты.

Поправ главную этическую норму, можно не стесняться и с остальными.

«Младшенький» Эоли был у И восьмым, хотя тот не имел морального права и на одного потомка.

Для Эоли, как и для его старших братьев и сестриц, в этом не было драмы. Ко времени его появления на свет господствовал принцип: «Чужих детей не бывает». Он помнил себя с интернатской «ма-лышовки» в Западных Карпатах; потом, как положено, три года блуждал со сверстниками и воспитателем по планете, узнавал ее. И с первых лет жизни он знал, что не существует на Земле взрослого, который не принял бы живое участие в нем (или в них, если их было много), не накормил бы, не вымыл, не уложил бы спать – даже со сказкой, не защитил бы от опасности, не ответил бы на все вопросы – даже шалея от шквала детских «как-что-почему-а-это?», не поиграл бы с ним… а за проступок и не наказал бы. Исключительное чувство ребенка к родителям вытекало из того, что похож, и из горделивых детских разговоров: «А вот мой па…», «А моя ма!..» Разговоров, от которых Эоли приходилось убегать со слезами на глазах.

– Ты сейчас в Ницце, па?

– В Неаполе, сын. Видишь? – Он показал на колонны и декоративные склоны гор за собой.

Неаполь, Ницца, Гонолулу, Сочи, Майами, Венеция – эти места мало отличались от других, а от многих (Северной Норвегии, например, или Камчатки) даже и не в лучшую сторону. Но сами названия сохранили притягательность – особенно, если их произносить чуть в нос: «Когда я приплыл в Гонолулу», «Когда я вернусь из Майами-Бич»…

– Но что обо мне, скажи лучше о себе, сын: как твои дела, твои идеи? Как с «обратным зрением»?

– Помаленьку, па. То получается, то нет. Но это небиджевая работа, па, там нет нового – только хорошо забытое старое.

– Ну, сын мой, ну… почему ты сразу сводишь к биджам! Неужели ты не допускаешь, что я просто болею за тебя, хочу порадоваться твоим удачам, погордиться тобой? Я ведь знаю, что мой младшенький – самый лучший, незаурядный и далеко пойдет. И конечно, никогда не отмежуется от своего старого незадачливого па. Не так, как другие…

– А что другие?

– О-о! – Па прикрыл полной рукой глаза.– Я в горе, сын, я просто в отчаянии.

Ты знаешь, Метандро и Метандри сейчас на Орбите энергетиков. Когда они готовились в рейс, я просил, чтобы они, как долетят, связались со мной, дали знать о себе: как дела, здоровье, то-се… Они и сами уже отцы, должны понимать. Но скоро полгода, а ни звука. Каково?

(Ага, вон что. Метандро и Метандри, близнецы, старшие братья Эоли, специалисты по антивеществам; сейчас на орбите принимают первый транспорт из Тризвездия, работы хватает. Но дело не в том, не в них – орбита энергетиков!

Если па нельзя общаться с людьми там – ИРЦ просто не соединит,– то пусть они оттуда свяжутся с ним. «Вот вчера, когда я разговаривал с орбитой энергетиков… Боже, как хлопотно разговаривать с орбитой энергетиков! Нужно выкладывать все сразу, с запасом на паузы. Никакого тебе живого диалога!..»

И па вырастает в глазах знакомцев, как стартовая вышка.

Классика потребительства: добыть то, что доступно не всем. Общедоступное, будь это даже все богатства Земли,– не то. Этим не переплюнешь А и не посрамишь Б. А вот рвануть межпланетный разговор! Отхватить рейс в систему Юпитера!.. Не для дела, зачем все летят, а – «вот когда я был на Ганимеде!».)

«И зачем я так его понимаю?» – с отвращением подумал Эоли.

– Они меня чуждаются! – разгорячился от своих слов па.– Они считают, что мне не следовало заводить столько детей. Хорошенькое дело! Скажи, разве плохо, что я дал тебе жизнь?

– Нет, па, конечно. Я рад и благодарен. («Хотя мне ее мог бы дать и более толковый отец».)

– Э, сын, я знаю, что бы подумал. Не думай так, ты не прав. Таким, какой ты есть: талантливым, темпераментным, с острым умом… я уже не говорю о внешности, хотя и она входит в состав твоей личности,– ты мог произойти только от меня. Ни от кого другого!

– Ты льстишь мне, па. И себе немножко.

– Нет, именно так. И если ты достигнешь высот, то потому, что в тебе воплотились мои неисполнившиеся мечтания. Какие они были, бог мой! На них не хватило бы миллиона мегабиджей, десятка жизней. Не стану уверять, что ты унаследовал от меня упорство в работе, возможно, это больше от матери – где-то она сейчас! – но я дал тебе то, что пробуждает способности, что многих сделало великими: комплекс неполноценности.

– Вот как! И ты говоришь об этом с гордостью?

– А почему нет? Комплекс неполноценности – это даже больше, чем талант. Ты бы поразился, если бы знал, сколь многих людей в прошлом – политиков, финансистов, военных, писателей, даже ученых – это свойство психики толкало доказывать все новыми предприятиями, что чего-то стоишь, что лучше других…

Название неудачное: не неполноценность это, что-то иное, возвышающее. И ты возвысишься, сын, переплюнешь своего кумира Иловиену!

– Если дело в том, чтобы переплюнуть… («Кумира. Все-таки ревнует».)

– И раз уж зашла о нем речь: то работа, которую вы вместе ведете…

Биоколонизация, кажется,– как у вас с ней? Получается?

– В общем-то да.

– И отлично, сынок. Я всегда верил в тебя! Это ведь биджевая тема, очень биджевая, а?

– Да… («Что и говорить, по экономическому эффекту она сравнима разве что с Трассой, будет не только освобождение от примечания Б, но и большой личный фонд. Только… Ило ведь доказывает, что нельзя внедрять?..»)

– И теперь, когда Иловиена сходит на нет,– возбужденно продолжал па,ты в ней первый человек. Да и прежде – что бы он мог без тебя! И следовательно…

– Хорошо, па, я все понял. Ты же знаешь, что всегда можешь на меня рассчитывать.

– Ну, сын! Так я жду и надеюсь.

Прощальный, патрициански величественный взмах рук – колонны обязывают; шар погас. Эоли мог сутками работать, не уставая, идти, лететь, не опускаясь отдохнуть. Но сейчас, после десяти минут разговора, он устал до отупения.

Ило, вернувшись, с одного взгляда понял состояние помощника и, чтобы дать ему время успокоиться, подошел к автоклавам, смотрел на приборы, вертел ручки – проверял режим.

А Эоли искоса следил за ним и думал, что и вправду этот человек не в меньшей мере его отец, чем па,– а то и в большей. И не только его – многих. И вообще, если человечество и уцелело после всех передряг, то лишь потому, что многие отпрыски, войдя в возраст, присоединяли к скромным наследственным качествам идеи, знания и взгляды на жизнь таких, как Ило,становились духовно и интеллектуально их детьми, развивали и умножали их – теперь свое!

– наследие, тем небиологически порождая новых себе подобных. Именно это, а не то, что подсчитывают демографы, было и есть истинным ростом человечества.

«Сейчас и спросить неудобно: есть ли у него свои дети? Столько времени не интересовался. Конечно, есть… а может, уже и нет. Ведь обзаводился ими он в молодости и, понятное дело, в пределах этической нормы: двое-трое – чтобы не теснить других. А ведь многие женщины с радостью стали бы матерями его детей, многие мальцы гордо говорили бы: „А вот мой па!..“ – радовались бы всякой встрече с ним. Но где ему, совестливому!.. Да, вот слово: совестливость. И терзания в связи с блестяще сделанной работой от нее же – чтобы не потеснить и не ущемить других, которых он считает во всем равными, себя не хуже».

– Так вот,– повернулся к нему Ило; чувствовалось, что он напряжен,– в какое бы трудное положение ни поставил тебя твой па, я сейчас поставлю в еще более трудное: нашу работу сдавать нельзя.

– Первое,– спокойно сказал Эоли,– категорически отклоняю подход: в трудное или легкое положение поставит меня решение по работе. Разве в этом дело!

(«Нет у меня комплекса неполноценности, па, нет и не будет!») Второе.

Согласен, что предлагать идею в полной мере глобальную Биоколонизацию – значит, подавить ею движение переселенчества. Это нельзя. Но с ним стыкуется Биоколонизация Полигонами, для которых у нас и вся методика отработана. Это сделать можно и нужно.

– И это нельзя. Сдать так – значит, предоставить возможность другим самим дозреть до глобальной идеи. Что мы, одни с тобой такие умные? А надо ли говорить, что своя идея привлекательнее чужой, что появятся сторонники, оппоненты, начнутся споры, посредством которых она неотвратимо овладеет умами… Словом, сдав Полигоны, мы еще основательнее внедрим глобальную идею, чем объявив о ней прямо. Всю работу, все это знание нельзя сейчас предлагать людям. А поскольку мои дни кончаются, я чувствую, а ты еще, прости, незрел, остается одно…– У Ило недостало сил сказать что.

Эоли почувствовал озноб.

– Послушай,– сказал он,– но… поскольку не мы одни такие умные – другие сделают это. К тому же придут, это неотвратимо. Какой смысл?..

– Вот другие, которые пройдут по теме от начала до конца, пройдут через годы, труды, ошибки,– те пусть решают ее судьбу, как мы сейчас. Тем можно, это их право. Предоставлять его пенкоснимателям, скользящим по поверхности,– нельзя.

«Все-то у него продумано»,– хмуро подумал Эоли.

– Ладно, я незрел, не все понимаю. Но есть и еще участники работы. Давай обсудим с ними.

– Они участвовали в работе на техническом уровне. В полном объеме знаем дело только мы двое. Обсуждать с ними – значит, начать публикацию работы, внедрять в умы глобальную Биоколонизацию.

Это тоже было верно. Неотразимо верно.

– Что ж… как знаешь. Не согласен я с тобой, чувствами не согласен – но возразить не могу. В конце концов, это твоя идея и твоя работа. Моего в ней мало, душу не вкладывал…– Эоли прикрыл глаза – но, осененный догадкой, открыл их, глянул на Ило прямо и зло.– Послушай, ты, шахматист, рассчитывающий на двадцать ходов вперед! Может, и меня ты сделал фигурой в Биоколонизации именно за спокойное отношение к делу? Отверг энтузиастов, для которых в этой теме было все. Их-то никакие доводы не убедили бы!

– Не только поэтому,– Ило приблизился к нему, положил руки на плечи,не только. Ты – сильный. Другие были слабее. Я понимаю, что крушу твои планы.

Если хочешь – ведь и ликвидация этой темы мой фонд далеко не исчерпает, а мне он ни к чему… В конце концов, это примечание Б, которое подрезает твои крылья, пережиток трудных времен. А они минули.

– Нет…– Эоли тоже положил ему руки на плечи, притянул к себе. Они стояли, прижавшись лбами.– Не надо ничего. Все правильно, не пережиток это: жизнеспособность идеи начинается с жизнеспособности ее автора. И не думай об этом – ничего ты не нарушил, не отнял. Ты мне дал гораздо больше, чем можно отнять.

Они сейчас были близки друг другу, как никогда.

– Только… ты уже как о решенном, мимоходом: ликвидация темы. Несколько операций – самых простых в нашей работе, и кончено. Не будет голубых планет, обильных жизнью… то есть, возможно, и будут – но когда! А я вот, только поняв о них, прикипел душой к этой теме. И мне больно, понимаешь?

– Не надо, перестань! – Ило оттолкнул помощника, отошел к окну, отвернулся.

– Нет, надо. Давай говорить еще.

– Говори.

– Ну… давай с общих позиций. Общепринятый взгляд: целым является Вселенная, Вселенная – процесс. Часть его – наша меняющаяся Галактика. Часть части – Солнечная система, частью третьего порядка является Земля, частью ее – биосфера, частью биосферы – человечество. А так ли это последнее? Чего стоит познание, все его плоды, если мы такая же часть биосферы, как иные твари! Человек над биосферой, подчиненность ей – пройденный этап. А раз так, то…

– …как ее ни образуй на иных планетах – все равно?

– Да?

– Не все равно в одном отношении: люди, которые там будут жить, должны чувствовать себя хозяевами. Они – а не мы двое! А это достигается трудом и творчеством.

– Но… если мы отступаем перед стремлениями людей двигать ручками-ножками, то мы отступаем перед человеческой мелкостью. Ни перед чем другим! Нам эти шевеления кажутся значительными, необходимыми – потому что мы иного не знаем, извека так. А поглядели бы разумные жители иных миров – наверно, смеялись бы. Ведь выходит, что человек с его полуживотной мелкостью и ограниченностью оказывается препятствием на пути самых крупных идей и проектов, грандиозных движений мысли!

– Ясно! – Ило повернулся.– Человек – это то, что надо превзойти, так?

– Да…

– Ты и не подозреваешь, насколько стара эта мысль, не знаешь о массовых преступлениях – гнуснейших, постыднейших в истории человечества, – которые творились под прикрытием ее. Альдобиан мог бы об этом порассказать: о сверхчеловеках, о белокурых бестиях, метивших поработить и истребить «неполноценные» народы… Нет-нет,– он поднял руку на протестующее движение Эоли,– я понимаю, что твои помыслы не имеют с этим ничего общего. Больше того, сама мысль о человеке как этапе, ступени в бесконечном развитии жизни и мысли, этапе, который сменится когда-то иными, высшими,не вздор. Но не когда-то и где-то, а сейчас и здесь: ведь обидим и унизим людей. Да не немногих – миллионы! Никакая научная идея не заслуживает поддержки и внедрения, если она может принести такое… И все, хватит умствовать, нет у тебя доводов в защиту, как нет их и у меня. Другие пусть решают по-своему или как иномиряне подскажут… могущий вместить да вместит. А я не могу.

И все было кончено в пять минут. Пять поворотов терморегуляторов на автоклавах – к высоким, смертельным для бактерий температурам. Набранная на пульте команда автоматам Полигона: вытеснить атмосферу горячим фторо-хлористым газом. И последнее: сунуть между полюсами электромагнита кассету с магнитофильмом-отчетом, включить и выключить ток.

Потом Ило вставил эту кассету в записывающее устройство, продиктовал:

– По причине, объявить которую не считаю возможным, я, Иловиенаандр 182, учитель, уничтожил отчет, выходные препараты и опытный Полигон исследовательской работы по теме «Биоколонизация». Считаю, что попытка заново исследовать тему может быть допущена только при условии определения человечеством перспектив своего развития не на ближайшие века, как сейчас, а на сотни тысячелетий…– Голос его хрипел.

Эоли в оцепенении смотрел на сферодатчик. Там, за прозрачными стенами Полигона, в клубах ядовито-желтого газа бурели и съеживались листья, никла, рассыпалась в прах трава, метались, не зная, куда убежать, зверушки: кидались на кусты, лезли на стены, опрокидывались, предсмертно сучили лапками – дохли. Умирала созданная ими жизнь.

…Запутанные многовариантные пути. Их блестящие нити возникают из тьмы бесконечного прошлого, уходят во тьму бесконечного будущего; из всевозможности через реальность во всевозможность. Лязг переводимых стрелок – и огнедышащий поезд человеческой истории с грохотом промчал мимо них… не туда. Они, жалкие стрелочники, изменили путь Истории! Эоли казалось, что он видит эти пути, слышит лязг и грохот.

– А представь, что кто-то так попытался уничтожить другую составляющую всех проектов: Залежь антивещества в Тризвез-дии,– сказал из-за плеча Ило; голос его все так же похрипывал.– Ничего бы не вышло, там загорелась бы четвертая звезда, возбудился бы космический процесс на миллионы лет. Энергия – реальность, которую не перечеркнешь. А здесь раз-раз… и как не было. Тоже есть над чем подумать.

Эоли обернулся – и не сдержал возглас изумления: старый биолог будто покрылся паршой. Кожа ног, рук, груди, шеи была в сыпи, прыщиках, язвочках; из них кое-где выступала кровь.

– Что с тобой?!

– А… сейчас пройдет.

Ило опустил голову, постоял спокойно – и вернул телу нормальный вид. Но в памяти Эоли увиденное запечатлелось навсегда.

– И как же ты теперь, Ил?

– Никак теперь. Все. Улетаю в Лхасский интернат исполнять последнее дело в жизни.

– Когда?

– Сейчас. Именно сейчас, ни с кем не прощаясь. Еще проводы мне устроите, по-хорошему меня помнить будете. Не надо, не за что меня теперь вспоминать по-хорошему! Если так кончать работу – зачем начинать?!

– А кстати, зачем? Ты, видящий на двадцать ходов, не мог не предвидеть и глобальный вариант.

Ило вместо ответа коротко мотнул головой в сторону портрета Инда. "Ах, да…

«Не говорите мне о вещах, возможных в принципе»,– вспомнил Эоли.Третья кнопка во втором ряду… Хотел убедиться".

От портрета взгляд его скользнул за окно: там была фиолетова; тьма.

– Уже ночь, куда ты полетишь!

– И хорошо, что ночь. Никого и ничего не хочу видеть.

– И Ли? Она будет плакать.

– И Ли… Слушай, не добивай ты меня – отпусти!

– Разве я держу? Прощай без слов… Ило! – окликнул он биолога уже в дверях.– Ты забыл нажать еще одну кнопку.

– ? – Тот остановился.

– Ту, которая отключила бы меня. Я ведь могу повторить ра(– Не сомневаюсь в этом,– помолчав, сказал Ило.– Как том, что ты не сделаешь этого… до тех пор, по крайней мере, пока не ответишь себе – не другим! – на все вопросы. На твою «кнопку» я давил девять лет и сегодня полдня.

Прощай! Не ищи меня без нужды.

…Теперь ему осталось одно: лететь во тьме под звездами над тихой Землей, лететь и лететь, а когда кончится заряд в биокрыльях, гнать их своей силой – до полного изнеможения, чтобы потом упасть где придется, уснуть мертво, а потом снова лететь, или идти, или ехать… Чтобы все поскорее осталось позади.

– Ли, а почему Ило называют «учитель»? И еще с таким пиететом. В каком смысле – учитель?

– В самом прямом: он может воспитывать детей.

– Помилуй, кто этого не может!

– О-о! В твое время так считали? Тогда все ясно…

Человек не знает своего будущего – и это, может быть, даже к лучшему. Вот Ли: неотвратимо близятся часы, когда она переживет горе и будет – прав Эоли – плакать. А сейчас ее голова лежит на плече любимого; она счастлива.

…Тогда, опустившись, они свернули крылья, шли лесными тропами, не спеша и отвлекаясь. Серо-белый венец корпуса Ило маячил над деревьями далеко впереди. Вечер был тихий и теплый, хотя темнело по-январски рано. Ли споткнулась о корень, ушибла палец. Пришлось сделать привал на продолговатом пятне мягкого мха под дубом.

В лесу стояла та глубокая тишина, которая бывает при переходе к ночи – когда земля будто сама к себе прислушивается. Шелестнули листки на ветке – и замерли. Стрекотнуло в траве насекомое – тоже стихло. В просветах между деревьями драгоценно сверкали звезды.

Ночь надвигалась темная, новолунная. Они видели только звезды да друг друга – слабо светящиеся силуэты на примятом мху. Какая-то птица со светлыми глазами и зобом утроилась на ветке над ними на ночлег.

У Берна было приподнятое настроение, впору заговорить стихами. «Вечны звезды над нами… вечен шелест листьев… вечна и ты, любовь!» Он тихо засмеялся.

– Тс-с…– Ли положила пальцы на его губы, приподнялась.– Слушай. Слышишь?

Сначала он не понял, что надо слушать. Притих, затаил дыхание – и услышал нарастающий со всех сторон шорох. Ему стало не по себе. Шорох был похож на движение множества насекомых в сухой листве, но какое-то спонтанное, крадущееся. Прошуршит – и прекратится. Справа, слева, вблизи, вдали…

– Это трава растет,– удивленно-уверенно заявила Ли.– Ну конечно! Она ведь под прошлогодними листьями. Каждый стебелек растет-растет, выпирает-выпирает, набирается сил… потом как наподдаст плечиком – и сдвинул с себя лист. Они и шуршат.

И она показала как – плечиком. Лицо ее фосфоресцировало, казалось похожим на негатив: светлые губы, мягко сияющие, будто струящие свет глаза, тепло рдеющие щеки. Когда-то Берн пугался такого – а сейчас ее лицо было для него только необычайно красивым и дорогим.

– С чего бы сейчас росла трава? Еще зима.

– Зим не бывает, только в горах и у полюсов. Уже давно весна И вообще времен года три: весна, лето, осень. Вы отстали от жизни. герр профессор!

– Не называй меня так!

– Хочу – и буду. Поговори со мной на своем старом языке, а?

– А… так из-за того ты и влюбилась в меня, как в диковинку?

– Чудачок! Я просто полюбила тебя, понимаешь? Какой ты есть. Со всем, что в тебе есть. Даже с… даже с твоей «ди люге». Ой, как ты это делаешь!

– Перестань, пожалуйста!– Берн рассердился: Ли в стремлении поддразнивать иногда заходила слишком далеко. – Во мне нет никакой «ди люге». С этим покончено. Да и тогда я так сказал не с умыслом. Понимаешь, истина для вас была бы слишком сложна, вы не поняли бы…

– Истина не бывает сложна. Это ты сам запутался.

– Нет, но понимаешь…

– Я все понимаю. Все-все-все! Гораздо больше, чем можно сказать. Вот… и вот…

Ее теплые губы коснулись его правого глаза, потом левого. Берн покорно и блаженно закрыл их. Ну конечно же, она все понимает и во всем права. Сейчас весна, волна жизни гонит из почвы траву, травинки сдвигают листья – плечиком. И Ли – как весна: бесконечно более наивная, чем он, и бесконечно более мудрая. Цельная натура, которую ИРЦ передает без поправок.

Вдруг он почувствовал какую-то перемену. Открыл глаза: девушка настороженно смотрела в глубь леса. Хотел спросить – но Ли прикрыла ему рот ладонью.

Тогда и он приподнялся, повернул голову: невдалеке, не далее сотни метров, между деревьев сновали серо светящиеся сутулые фигуры с руками до колен.

«Эхху?!»

Их было много – целая толпа сумеречных безобразных силуэтов. Из леса прибывали новые. Некоторые брели, переваливаясь на полусогнутых ногах, опустив руки почти до земли; другие цеплялись за ветки, опирались на невидимые дубины; третьи и вовсе, не выдержав искуса ходьбы, опускались на четвереньки.

Берн оцепенел, по спине и рукам разлился холод. "Что делать? Бежать?

Догонят, уже было. Забраться на дерево? Они лазают не хуже…"

Из толпы скрюченных привидений выдвинулся один, указующе махнул. В его фигуре и движениях было что-то знакомое. «Вождь! – понял Берн.– Тот, что убивал меня.., а потом видел живого в лаборатории, спеленатый в кресле. Не приведи господи встретиться еще!» Племя дикарей поковыляло за вожаком в сторону Биоцентра. В сторону… уф! Берн облегченно расслабился.

– Они нас не заметили, они не видят в теплых лучах, прошептал он Ли.Лежи спокойно, не бойся.

– Они идут к Биоцентру!..

Только к двоим Эоли не относился, как к объектам наблюдений: к Ило и Ли. И обоих он потерял. Да не только их – все. Рухнули замыслы, сгорели в хлорном дыму достижения. Жизнь надо начинать с нуля, имея только опыт ошибок и поражений. Опыт неудачника.

Он лежал на траве лицом вниз. Не нужен ему ни комфорт, ни звездное небо.

Тошно и глядеть на звезды, далекие огненные громадины, подтверждения человеческого ничтожества.

…Но Ило, Ило! Все доказал, поставил на своем (не то, не на своем… а на чем? На страхе будущего?..) – и все же нельзя было так. Не прав он, за пределами логики не прав. Но – сделано.

(И как он покрылся в тот миг сыпью! От нервных мыслей, от чувства поражения?

Вот это да! Выходит, он давно держится на самоконтроле, на биологических знаниях – гальванизирует ими дряхлеющее тело. Проще было бы омолодиться в машине-матке, в его власти… но это не для него, совестливого! Не надо, не надо о нем так – я просто злюсь.)

…И «обратное зрение» не сладилось. А какие были надежды! Восхищался своим умением использовать обстоятельства: пугнул эхху убитым Алем. Ну, вышло что-то разок… так ведь обстоятельство-то уникальное, другое подобное и через тысячу лет не появится. На таких науку не сделаешь. И в подсознании Альдобиана таким способом не проник.

…Чем он пленил Ли? Что он знает о нынешних отношениях мужчин и женщин! Не будет у них ладу, не будет.

– Потому что ты этого не хочешь? Ли поднимет, возвысит его. Она нашего времени.

– Ли еще малышка.

– В том-то и дело, что нет. В этом ошибка: я считал ее наивной, опекал. А она – сильная, сама хочет опекать и заботиться. И нашла себе Аля. Ах, Ли!..

– «Ах, Ли»! И этим ты не прав: ищешь ошибки, умствуешь там, где надо просто любить. Как она. Она не нашла Аля – она полюбила.

Эоли поднялся на локтях, поглядел влево, на коттедж Ли, потом вправо, на жилище Аля. И там, и там было темно. Они в парке? Где бы ни были, но они теперь вместе. И счастливы.

«Это черт знает что! – Он сел, обхватил колени руками.– Аль из Земной эры, кое-как доведенной до человеческих кондиций,– и счастлив, счастливый соперник: А я, зная, умея, понимая несравнимо больше, в большей степени владея возможностями этого мира,– несчастлив. Чепуха какая-то! Что же мне: опроститься: поглупеть для душевного благополучия? Да гори оно синим огнем, не надо мне такого! Пусть на мою долю выпадет побольше другого счастья творчества, счастья Ило. А звезды?..»

И он растянулся в траве успокоенный, закинул руки за голову, смежил веки.

Спать. Завтра трудный день, ему отдуваться за Ило.

Эоли не знал, что в этот момент и Берн уже был несчастен.

– Они идут к Биоцентру! – повторила Ли горячим шепотом.– Надо предупредить.

Она попыталась подняться, но Берн с силой прижал ее:

– Лежи! – Он зачарованно следил за серым пятном удаляющегося во тьму стада.

– Ты что? – удивленно спросила девушка.– Нужно предупредить, там сейчас все спят! Почему у тебя дрожат руки?

– Пусть их предупредят датчики ИРЦ! – прошептал Берн.– Для чего-то ведь они натыканы везде. А мы не обойдемся, заметят… Да не поднимай ты голову! – зашипел он, наваливаясь на Ли.

Она все поняла.

– Пусти-и! – яростно вывернулась, вскочила – и светлой тенью понеслась между стволов и кустов к городку.

И раньше, чем ее силуэт затерялся в ночи, Берн осознал, что потерял Ли навсегда. И вообще все рухнуло.

…Сплоховал Альфред Берн, он же Альдобиан 42/256, ох, сплоховал! А он-то думал, что не боится смерти. Он и не боялся ее, когда, разуверившись в своей эпохе, готовил самоубийственный восемнадцатитысячелетний эксперимент; не боялся, даже хотел, когда столкнулся с обезьяноподобными и принял их за остатки человечества. А сейчас, когда обрел вторую молодость (лучше первой), любовь, счастье, захотелось – на миг, только на миг! – держаться за жизнь любой ценой. Миг, в который совершают предательства.

Исчезли серые пятна эхху и огибавшей их левой стороной Ли. Восстановилась глубокая тишина в лесу – с тем же подчеркивающим ее шорохом сухой листвы над растущей травой. А Берн сидел, опустив голову, тоскливо соображал, что делать дальше. Вернуться в городок? Там сейчас битва, свалка, погром. Чем он поможет? Да и совестно. Ох, совестно!..

Рядом блестела в свете звезд накидка Ли, а за ней у корней дуба биокрылья.

Но все это теперь было ни к чему.

Великий Эхху, сжимая дубину, вышел на поляну. За спиной густо дышали сородичи. Скудного света звезд было достаточно, чтобы различить контур Большой Халупы Безволосых, выступавшей над Деревьями. В той стороне и их хижины. Сейчас они без крыльев, он знает. Ночью они спят, как все твари.

Хоть и строят из себя. Они не лучше других, Безволосые. Даже у кабана на теле есть волосы, а у них… тьфу! Сейчас ночь, и они прячутся по хижинам.

Ничего не подозревают, не ждут. Великий вождь едва не загыгыкал от сладкого предвкушения: как ворвутся, как будут хрустеть кости Безволосых под ударами их дубин. Они будут кричать, молить о пощаде – и не будет пощады! Будет смерть, надругательство, разрушение. Он отплатит им за все страхи, унижения, беды – прошлые и будущие. Он, Великий Эхху, докажет силой то, что они никогда не докажут своими хитростями: превосходство. Страшно докажет, уаыа!

Коротким властным жестом он разделил племя: часть под водительст молодого Ди двинулась к городку правым краем поляны, остальные левым.

Запыхавшаяся Ли едва не наступила на спящего в траве Эоли. Растолкала его, выпустила пулеметной очередью:

– Племяэххудвижетсясюдауженаподходеяихобогналаоничтотозамышляют! – и только после этого перевела дыхание.

Биолог смотрел на ее светящееся – ярче обычного от разгорячившейся в беге крови – тело. Это было слишком прекрасно для сегодняшней действительности.

– А… ты мне не снишься? – спросил он. – Тогда я не буду просыпаться.

– Какое – снишься, какой сон! Через десять минут они будут здесь!

– Ага!..– Эоли, не вставая с травы, впал в глубокую задумчивость; почесал макушку.– Эхху питают к нам враждебные чувства, даже собираются напасть… замечательно! Почему? Чего им не живется спокойно, как прежде?.. Это акт самоутверждения, понимаешь! Он поднял голову.– Постой, а где Аль?

– Он… он испугался,– девушка беспомощно развела руками остался в лесу.

– Вот как! – Эоли усмехнулся.– Старая истина: кто любит ласку, тот любит себя. Надо же… храбрец!

– Ты… ты не должен так о нем, не смеешь! – гневно и горько зазвенел голосок Ли.– Это я была… такой. А он – потому что я хотела. И он… они ведь его уже убивали! Ты бы, может, тоже испугался…

– Ну-ну, извини.– Эоли поднялся на ноги, взял ее за вздрагивающие плечи.

«Любит. И сейчас любит. Сама оскорблена его малодушием, а кто другой, так и слова не скажи».– Ты-то уж во всяком случае молодчина. Теперь слушай: сейчас я дам общий сигнал пробуждения, сообщу об опасных – хм! – гостях, изложу всем план действий. А ты пробеги между домиками: не спит ли кто еще в траве.

И высматривай, откуда появятся эхху. Заметишь – тихо ко мне. Все, одна нога здесь, другая там!

Девушка исчезла.

– Та-ак! – Биолог удовлетворенно потер руки.– Вот теперь-то у нас получится стресс, общее возбуждение, «обратное зрение» и чтение в душах. Добро пожаловать, эхху!

Через минуту музыкальные сигналы пробудили биологов во всех домиках. Из сферодатчиков на всех смотрело удлиненное лицо Эоли.

– Внимание всем! Через несколько минут на нас нападет племя эхху. Не теряя ни секунды, одевайтесь, заряжайте свои биокрылья, снаряжайтесь под речь, которую я сейчас произнесу, и не забывайте вникать в нее… Да, это уже племя, а не стадо. Потому что эхху больше не обезьяны – люди. Все аномалии их поведения объясняются этим. Мы… точнее, наши предки, совершали подобный переход от обезьян к людям, выходили в люди, можно сказать, добрый миллион лет. Нынче время другое, темп изменений мира и развития гуманоидов в нем задает цивилизация – вот и имеем новых коллег… да-да, партнеров по жизни на Земле, а в дальнейшем, вполне возможно, и в освоении новых миров. Нас не должно смущать, что пробудившиеся достоинство и рассудок эхху выражают себя пока что по дурному: в стремлении видеть в себе подобных конкурентов и противников, которых надо повергать, обманывать, истреблять. Так было и у наших предков… да, как вы знаете, и не только в каменном веке. Будем рассматривать это наравне с агрессивностью наших подростков, капризами детей. Итак, пусть подкрадываются, пусть нападают. Запасайтесь аппаратами звукозаписи, инфракрасной съемкой, различными датчиками – и все в воздух! Ни от чего не отгонять, не отпугивать: пусть проявят себя, ломая «игрушки».

Наше дело – наблюдение. Только оно!

– Эоли, почему командуешь ты? Это Ило поручил тебе операцию с эхху? Где он сам? – понеслись вопросы со сферодатчиков.

– Нет,– вздохнув, ответил биолог после паузы.– Ило нас покинул. Навсегда.

Да, покинул сегодня, четыре часа назад… А насчет эхху это я сам разобрался – и решил, что так будет правильно. Все за дело!

У Гобийского Биоцентра появился новый руководитель.

Великий Эхху подбирался к крайнему домику. Так и есть, темно, тихо, все спят. Ну, сейчас!.. В эту минуту возле входа появился силуэт Безволосого.

Судя по спокойным движениям, он ничего не подозревал. Вождь поднял дубинку и с боевым кличем «Эххур-рхо!», на который тотчас отозвались сородичи, опустил ее… на пустое место: в последний миг Безволосый легко взвился в воздух. Во тьме с шелестом развернулись его крылья.

Смутное беспокойство шевельнулось в мозгу вождя – но ярость и злоба вытеснили все. «Ах, так, значит, они не спят, пошли на обман, уаыа! Дурачить нас!»

Всюду появились Безволосые – летающие обманщики, трусы. Дикари выли, вращали дубинами, но никого пока не задели. Самки эхху вбегали в домики, громили и рвали там все, хватали яркие вещицы,ткани.

Безволосые вели себя странно: не защищали имущество, не падали, не бежали.

Они приближались к дикарям, делали непонятные движения, отпрыгивали, убегали и улетали; некоторые взлетали к самым вершинам деревьев и оттуда бесшумно пикировали, проносились над головами нападающих. Раззадоренные эхху подпрыгивали, кидали в них дубинами; другие громили хижины, но от гулких ударов стены их не разваливались, даже не трескал Великий Эхху с рычанием гонялся за Безволосыми, жаждал и крови. Он ничего не понимал. Вот один Летун-Нетопырь пролетел совсем близко. Вождь следил красными от .злобы глазами и, когда тот развернулся над ним, что есть силы швырнул в него дубину. Попал! Но как-то не так: Безволосый подержал дубину в руках, кинул ему обратно, полетел дальше.

И тут Великий Эхху все понял, завыл от обиды. Безволосые не нападали и не защищались – они дразнились! Потешались над ними, могучими эхху, забавлялись, не принимали их всерьез. Не принимали их всерьез, ыауыа-а-а!

Истерическое буйство охватило всех дикарей: они кидались друг на друга, прыгали, катались по траве, выли, кусались. Вой и гам стоял над поляной.

– Ли, достаточно. Включай! – звонко скомандовал Эоли.

На поляне стало светло. Послышался ровный шум. Эхху затихли, прислушались – и дружно кинулись в лес. Шум воды – все сметающей страшной стихии! А вот и первые потоки ее, длинные языки, расстилающиеся над травой. Сейчас догонит, зальет, поглотит, уаыа!

Инфракрасный луч выделил в удирающем стаде Великого Эхху. Он почувствовал черный страх, какого не испытывал даже в грозу. Опасность была неотвратимой, гибельной. Он завизжал, прикрыл голову лапами, упал, потом на четвереньках быстро-быстро пополз в сторону от сородичей. Он спасется один!

Заслышав вой и визг возвращающегося племени, Берн выломил дубину – для самозащиты. Но когда звуки приблизились, его нервы не выдержали. Профессор помчал на молодых ногах в глубину темного леса. По полуголому телу, по лицу и рукам встречные ветви размазывали росу, лепили на кожу листья. Между ног панически фурхнула птица. Опомнился Берн на полянке, когда вопли эхху утихли в стороне.

И тогда он, стоя в обнимку с деревом, успокаивая колотящееся сердце, понял: дикари сами спасались! Лицу стало так жарко, что тепловой свет от него озарил изломы на коре дерева. «Трус!.. Лжец, предатель и трус». Берн ткнулся лбом в ствол: что теперь делать, как жить?

…А он еще считал себя ровней им, самообольщался успехом консультаций, любовной победой, биджевым фондом. Все было гладко в комфортных условиях – а как только они посуровели, сразу обнаружилось, что и трансплантанта мало, и обновленного тела мало, что побуждения и поступки, естественные для них, для него – хождение по тонкой проволоке. И сорвался с первых шагов. Чего теперь стоят его «приобретения»!

Если он вернется, никто его не упрекнет. Старательно не подадут вида – как тогда, после вранья на всю планету. Что с него в конце концов возьмешь: он ведь из Земной эры, а возможности машины-матки не безграничны, психику она не изменит… Ах, как было бы хорошо, если бы по возвращении кто-нибудь (Ило, например) отчитал его. Или пусть бы неделю в Биоцентре расспрашивали с подначкой, прохаживались на его счет. Это было бы просто здорово, значило бы, что его признали своим. Они ведь не спускают друг другу и куда более скромных проступков.

Но этого не будет. И Ли внушат, что она не должна сердиться на него, потому что… и так далее; и она даже обрадованно всплеснет ладонями: «Ой, я так беспокоилась!»

Но постепенно и она, и другие отдалятся от него. Станут избегать молчаливо понятую неисцелимую второсортность человека, который в трудную минуту может подвести, Нет. Он не вернется – за опекой, за подачками. Что произошло, то произошло.

Но куда идти? «А если снова нарвусь на эхху? Или на зверей? – Берн стиснул зубы.– Ну-и пусть растерзают, так мне и надо! Вперед, куда глаза глядят – только не обратно».

И он быстрым шагом двинулся по прогалине. Было прохладно. Шелестела трава под ногами. Вверху пылали звезды и огни Космосстроя.

Прогалина сошла на нет. Берн брел напрямик, продирался сквозь частый кустарник, даже если и замечал, что можно обойти,– чтобы хоть так отвлечься от мрачных мыслей. Но постепенно хлеставшие и царапавшие ветки пробудили в нем злость.

Ну, разве он виноват? Ведь только и того, что по разику солгал, струсил, предал – в дозах самых микроскопических, в его время никто и внимания бы не обратил! Так почему в этом мире он отщепенец, почему изгоняет себя? Не потому что он так уж плох – это они, черт бы их побрал, они все… строят из себя!

Слева что-то неярко засветилось. Берн шарахнулся за дерево, защитно поднял дубину. Пригляделся: сферодатчик ИРЦ на увитой плющем ножке. Датчик опознал человека, подал сигнал: находящемуся в такое время в лесу могла понадобится связь, информация, помощь.

Но Берн только представил, каким его запечатлеет сейчас для общего удовольствия ИРЦ: в растерзанном виде, расстроенных чувствах и склочных мыслях – и от этого, от напрасного испуга взъярился окончательно:

– Наставили кристаллических соглядатаев – подсматривать, подслушивать… У, сгинь, треклятый! – И от всей души опустил на шар дубину.

В датчике пробежала огненная трещина. Он погас.

Не полегчало. Профессор рассчитывал, что звонко во все стороны брызнут осколки.

…Его занесло совсем в чащобу: кустарник, оплетенные лианами деревья, бурелом и корни под ногами. Берн продирался из последних сил. Помрачившемуся сознанию пригрезилось: вот он преодолеет все и выберется из леса… прямо в нормальную расчудесную жизнь XX века. Вон то тлеющее над деревьями зарево впереди – от огоньков спящей деревни или от фонарей окраинной улицы какого-то города. И он пойдет по этой улице: среди нормальных домов, оград, магазинов с прикрытыми жалюзи витринами, встретит запоздалых прохожих. Пусть даже пьяных, хрипло исполняющих «Jch hatte einen Kameraden» ["Был у меня товарищ" (нем.).] – песню, от которой его всегда передергивало. Ей-богу, он кинется им на шею!

И ему страстно, чуть не до слез захотелось обратно – в то время, где он был «о, герр профессор!», «многоуважаемый коллега», «наш известный биофизик д-р Берн», был в первом ряду жизни, а не за ее последним рядом. «Не надо мне ни ста лет вашей жизни, ни молодости этой, ни инфразрения – ничего!» Берну представилось: он возвращается вечером из университета в свой особняк в пригороде, медленно ведет черный «оппель» по тихой улице, кивает ракланивающимся, очень уважающим его соседям; поднимается наверх, включает настольную лампу в кабинете; служанка Марта приносит почту, вечерние газеты, бутылку темного пива…

А то, что он пережил здесь, пусть окажется сном захватывающе интересным, прекрасным сном. Было великолепно и радостно его увидеть, приятно будет вспоминать… Приятно будет по-прежнему часок-другой в неделю осознавать несовершенства и заблуждения современников, прикидывать, как их можно преодолеть, мечтать о времени, когда это случится и как тогда будет хорошо… И тем подниматься над людьми, которые размышляют о таких предметах раз в месяц, а то и реже… Приятно будет и беседовать о таких возвышающих душу проблемах и перспективах с близкими по взглядам знакомыми, переживать благостное созвучие душ… Но жить в таком времени, жить постоянно – слуга покорный!

Впереди над черными деревьями все шире разливалось молочно-серое зарево. У профессора гулко забилось сердце: вот оно, вот!.. Он выбежал из леса.

Перед ним развернулось в обе стороны полотно нагревающейся за день и люминесцирующей от избытка энергии фотодороги. По ней с тонким пением моторчиков пробегали освещенные снизу автоматические вагончики.

Дорога выходила из леса и уносилась в степь.

Она сияла, как река в лунную ночь.

Ило встретил восход солнца позже товарищей по Биоцентру. За ночь он пролетел и проехал более тысячи километров на юго-запад – и еще чувствовал в себе силы.

Подлетая к большому озеру, один край которого был обрамлен хвойным лесом, а на другом среди пестрого от скоплений горных маков в траве – луга высились в окружении коттеджей покатые стены буддийского монастыря (ныне самого приметного и экзотического здания интерната), он издали услышал щебечущий шум. Вблизи он понял его происхождение: здесь хозяйничала, пела, ссорилась, играла в индейцев и во множество иных игр, загорала, училась летать, лазать по деревьям, кувыркалась в траве, купалась и исполняла еще тысячи важных дел детвора. Республика Малышовка. Воспитатели присматривали за всеми с верхних этажей, иные парили над лугом и озером, возились с детьми. Вид у них был довольно замороченный.

Ило ждали. Общий гомон прекратился, тысячи глаз смотрели, как он спланирует и сядет на площадку у озера. Пока он снимал крылья, к нему раньше воспитателей приблизился один – в выцветших, почти не выделяющихся на загорелом теле шортах. Светло-рыжие волосы над крутым лбом и около шеи слиплись в косички от неумеренного купанья, короткий нос слегка лупился, губы были сложены властно. «Заводила»,– подумал биолог.

Мальчишка остановился в трех шагах, заложил руки за спину, расставил ноги, посмотрел снизу вверх, но будто и не снизу:

– Это ты, что ли, будешь нашим Дедом?

– Могу и вашим, а что? – Ило чувствовал себя неловко под пристальным оценивающим взглядом.

– Назовись.

Ило назвался полным именем.

– О-о…– после короткой паузы, расшифровав все в уме, сказало дитя,ничего! Это нам подходит. А то присылают… какие в прошлом веке родились и дальше Космосстроя не бывали! – Малыш протянул руку: – Эри 7. Пойдем, я тебя познакомлю с нашими. У нас своя команда «орлов». «Орлы из инкубатора», ничего, а? Только девчонок не возьмем, ладно?

Биолог осторожно пожал шершавую ладошку, отпустил.

– Это почему?

– Да ну, с ними одни хлопоты: хнычут, кокетничают, ябедничают. А то еще это… влюбляются.

«Эге,– подумал Ило,– взрослые за значительные дела в мире взрослых почтили меня званием учителя. Но похоже, что экзамен на учителя я держу сейчас».

– Ну что ж,– раздумчиво сказал он,– может, и в самом деле не возьмем… Но тогда и приверед не возьмем, согласен?

– Каких это? – насторожился Эри.

– Да таких, знаешь… которым все не так да не этак, не по ним: те плачут, те влюбляются, те не рыжего цвета… В каком мире эти люди собираются жить, ты не знаешь?

– Хм…– Мальчишка опустил голову, поковырял босой ногой землю, поднял на Ило чудесные диковатые глаза.– Намек понят. Тебе, я гляжу, палец в рот не клади!

– Хочешь попробовать? – Ило присел, хищно раскрыл рот.

Малыш со смехом спрятал руки за спину.

Через минуту они уже были друзьями. Эри за руку повел нового Деда к «орлам из инкубатора».

…И впервые за прошедшие сутки незримая рука, стискивавшая все внутри настолько, что не давала глубоко вздохнуть, расслабилась. Ило очень хотел оказаться нужным Эри и другим детишкам; они-то уж, во всяком случае, были ему необходимы.