Глава 7

– Похоже, старый Ситлаллатонак очень болен, – тихо сказал молодой жрец, проверяя, хорошо ли заперта камера, куда поместили Чимала. Мощные бревна, каждое толще ноги взрослого мужчины, входили в отверстия в камне стен. Бревна имели пазы, куда вставлялась задвижка, закреплявшаяся снаружи – так, чтобы узник не мог до нее дотянуться: дверь нельзя было отпереть изнутри. К тому же сама возможность такой попытки со стороны Чимала была исключена – его руки и ноги были связаны крепкой веревкой из волокон магу. – В его болезни виноват ты, – продолжал жрец, гремя запорами. Они с Чималом были ровесниками и вместе учились в храмовой школе. – Зачем только ты это сделал? Ну, были у тебя неприятности в школе, так ведь они у всех были – мальчишки есть мальчишки. Я никогда не думал, что ты кончишь так плохо.

Как бы ставя точку в разговоре, жрец просунул в камеру копье и ткнул им Чимала в бок. Чимал откатился, но обсидиановое острие успело рассечь мускулы, и из раны потекла кровь.

Жрец ушел, и Чимал снова остался один. Высоко в каменной стене было узкое отверстие, через которое пробивался пыльный солнечный лучик. Через него же до Чимала доходили и звуки: взволнованные крики и испуганный женский плач.

Люди пришли все до единого, как только новость дошла до деревень. Как потревоженные муравьи, они бежали из Заачилы – через поля, вброд через реку, по прибрежному песку. На другом берегу жители Заачилы смешались с жителями Квилапы – те тоже в страхе бежали к храму. Пришедшие стояли у подножия пирамиды сплошной стеной, перекликаясь и обмениваясь крохами новостей. Шум затих, только когда из храма вышел жрец и медленно спустился по лестнице, подняв руки и призывая к тишине. Подойдя к жертвенному камню, он остановился. Ицкоатль – так его звали – ведал храмовой школой. Это был суровый высокий человек средних лет со спутанными белокурыми волосами, падавшими ниже плеч. Все знали, что когда-нибудь он станет верховным жрецом.

– Ситлаллатонак болен, – провозгласил жрец, и толпа откликнулась тихим стоном. – Сейчас он отдыхает, и мы ухаживаем за ним. Он пока не приходит в себя.

– Какая болезнь поразила его столь внезапно? – крикнул снизу один из вождей.

Ицкоатль не торопился отвечать; грязным ногтем он счищал пятнышко засохшей крови со своего плаща.

– Один человек напал на Ситлаллатонака, – произнес он наконец. – Мы держим его взаперти, чтобы позже допросить и казнить. Он безумен или одержим демоном. Мы это выясним. Он не ударил Ситлаллатонака, но, возможно, наложил на него заклятие. Имя этого человека – Чимал.

Толпа всколыхнулась и загудела, как потревоженный улей, раздаваясь в стороны, – люди и так стояли, тесно сгрудившись, теперь же давка еще увеличилась, когда они как от прокаженной отшатнулись от Квиау. Мать Чимала стояла посреди пустого пространства с опущенной головой, стиснув руки у подбородка, – жалкая одинокая фигурка убитой горем женщины.

Так прошел день. Солнце поднималось все выше, но люди не расходились. Квиау тоже оставалась у храма; она только отошла в сторону от толпы. Никто не обращался к ней и даже не смотрел в ее сторону. Люди сидели на земле и тихо переговаривались, некоторые отходили по естественным надобностям, но обязательно возвращались. В обеих деревнях никого не осталось, и очаги в хижинах гасли один за другим. Порывы ветра доносили вой собак, оставшихся без воды и пищи, но никто не обращал на это внимания.

К вечеру стало известно, что верховный жрец пришел в себя, но был еще очень слаб. Его правая рука и правая нога были неподвижны, и он еле мог говорить. По мере того как солнце краснело и опускалось за холмы, напряжение в толпе росло. Как только светило скрылось из виду, жители Заачилы неохотно поспешили в свою деревню. Они должны были пересечь реку до темноты – времени, когда появляется Коатлики. Они останутся в неведении о том, что происходит в храме, но по крайней мере будут спать на своих циновках. Жителям Квилапы предстояла долгая бессонная ночь. Они запаслись охапками соломы и стеблями маиса и соорудили из них факелы. Хотя матери кормили грудных детей, никто больше ничего не ел, да никто и не чувствовал голода – все были слишком поглощены ужасными событиями.

Потрескивающие факелы разгоняли темноту ночи, и лишь немногие дремали, положив голову на колени. Большинство сидело в ожидании и смотрело на храм. Оттуда доносились приглушенные голоса молящихся жрецов, а непрекращающийся барабанный бой звучал, как сердцебиение храма.

За ночь Ситлаллатонаку не стало ни хуже, ни лучше. Он был жив и, наверное, сможет произнести утренние молитвы, но позже, днем, жрецы должны будут собраться на торжественную церемонию, избрать нового верховного жреца и совершить все приличествующие случаю обряды. Все будет в порядке. Все должно быть в порядке.

Когда на небе появилась утренняя звезда, ожидавшие у храма люди встрепенулись. Восход этого светила означал наступление нового дня и служил сигналом для жрецов: они должны были просить о помощи Хицилапочтли, Повелителя Колибри. Он был единственным, кому по силам победить богов тьмы, и с тех пор, как он создал ацтеков, он был их защитником. Каждую ночь они молились ему, чтобы он вышел на битву, вооруженный громами, и прогнал ночь и мрак и дал солнцу засиять снова.

Хицилапочтли всегда приходил на помощь своему народу, хотя для этого приходилось задабривать его жертвами и молитвами. Разве не служил доказательством действенности молитв тот факт, что солнце каждый день появлялось на небе? Молитвы… нет ничего важнее молитв.

И только верховный жрец мог произнести необходимые слова.

Невысказанная мысль тревожила собравшихся всю ночь. Страх, что некому будет произнести спасительные молитвы, лежал на сердцах, как тяжелый груз, когда наконец из храма появилась процессия жрецов, освещавших чадящими факелами дорогу верховному жрецу. Он шел медленно, его поддерживали – почти несли – два молодых жреца. Старик опирался только на левую ногу, правая безжизненно волочилась. Его подвели к алтарю и помогли стоять прямо, пока жертвы не были принесены. Это были три индейки и собака – на сей раз от бога требовалась особенно большая помощь. Сердца жертв поочередно были вырваны и осторожно положены в действующую руку жреца. Его пальцы крепко стиснули сердца, кровь побежала между пальцами и закапала на алтарь; однако голова старика никак не держалась прямо, а рот был перекошен и полуоткрыт.

Подошло время молитвы.

Барабанный бой и пение жрецов прекратились, тишина стала абсолютной. Ситлаллатонак открыл рот, жилы на его шее напряглись – он изо всех сил старался заговорить. Но вместо слов раздался только хрип, изо рта старика побежала слюна. Жрец приложил еще большее усилие, извиваясь в поддерживающих его руках, пытаясь выдавить слова из непослушного горла; его лицо побагровело от напряжения. И старик не выдержал: его тело задергалось от боли, руки взметнулись, как конечности подброшенной в воздух тряпичной куклы, и он бессильно сник. Ситлаллатонак больше не шевелился, и Ицкоатль, подбежав, приложил ухо к его груди.

– Верховный жрец мертв, – прошептал он, и в тишине все услышали эти ужасные слова.

Собравшаяся толпа как один человек выдохнула скорбный стон; за рекой в Заачиле люди услышали его и поняли, что произошло. Женщины прижимали к себе детей и скулили, мужчины молчали, хотя были перепуганы не меньше.

Собравшиеся у храма смотрели, надеясь на чудо, как с каждой минутой утренняя звезда поднимается все выше. Она поднималась и поднималась, ее никогда еще не видели так высоко – утром обычного дня ее уже затмили бы лучи взошедшего солнца.

Но сегодня восточная часть неба не была залита сиянием. Мир оставался погружен в ночную тьму. Солнце будто не собиралось вставать из-за гор.

Вопль, который издала толпа, теперь был исполнен не скорби, а ужаса, страха перед богами и тем, чем кончится извечная битва света и тьмы. Не победят ли теперь темные силы, не поглотит ли мрак весь мир навсегда? Сумеет ли новый верховный жрец произнести достаточно могущественные заклинания, чтобы возвратить солнце и свет, дарующие жизнь?

Люди с криками разбегались. Некоторые факелы погасли, и наступившая темнота усиливала панику. Упавших топтали, не замечая этого, – не конец ли мира наступил?

В глубоком подземелье под пирамидой Чимал пробудился от тяжелого сна: его разбудили крики и топот ног. Он не мог разобрать слов. Отблески факелов мелькали и исчезали в прорезанной в стене узкой щели. Он попытался перекатиться так, чтобы лучше видеть, но обнаружил, что почти не может двигаться: его руки и ноги были стянуты веревкой. Он пролежал связанным бесконечные часы; сначала боль в запястьях и лодыжках была невыносимой, но потом они онемели, и Чимал совсем не чувствовал, есть ли у него конечности. Он провел в заточении весь день и всю ночь, его мучила жажда. К тому же обмочился, как маленький ребенок: он ничего не мог с этим поделать. Ужасная усталость навалилась на Чимала, душа горела от желания, чтобы все уже было кончено и он нашел успокоение в смерти. Мальчики не спорят со жрецами. Мужчины тоже не спорят.

Снаружи послышалось движение: кто-то спускался по лестнице, держась за стену в темноте. Шаги остановились у его двери, и Чимал услышал, как кто-то отодвигает запоры.

– Кто это? – выкрикнул Чимал, не в силах вынести это невидимое присутствие. – Вы наконец пришли убить меня? Так чего же вы медлите? – В ответ раздалось только тяжелое дыхание… и стук упавшей задвижки. Затем одно за другим тяжелые бревна были вынуты из пазов в стене. Чимал почувствовал, как кто-то вошел в камеру и остановился рядом с ним. – Кто это? – повторил Чимал и попытался сесть, упираясь в стену.

– Чимал, – произнес тихий голос его матери.

Сначала он не поверил своим ушам – ему пришлось произнести ее имя вслух, прежде чем он удостоверился в реальности происходящего. Квиау опустилась на колени рядом с сыном, и Чимал ощутил ее пальцы на своем лице.

– Что произошло? – спросил он. – Как ты сюда попала и где жрецы?

– Ситлаллатонак мертв. Он не вознес молитвы, и солнце теперь не взойдет. Люди обезумели, воют как собаки и мечутся.

«Могу себе представить», – подумал Чимал, и на мгновение паника коснулась и его; но мысль, что для обреченного на смерть один конец ничем не отличается от другого, принесла ему странное успокоение. Какая ему разница, что случится с надземным миром, раз он обречен блуждать в темноте преисподней?

– Тебе не надо было приходить, – сказал Чимал мягко, чувствуя нежность и теплоту, которых не испытывал к матери уже много лет. – Уходи, а то жрецы схватят тебя и тоже принесут в жертву. Хицилапочтли потребуется много сердец, чтобы он смог победить в битве с ночью и звездами – теперь, когда они так сильны.

– Я должна тебя освободить, – прошептала Квиау, нащупывая веревки, которыми был связан Чимал. – В том, что случилось, виновата я, а не ты, и ты не должен пострадать из-за меня.

– Да нет же, виноват я сам. Я был так глуп, что стал спорить со стариком. Он разволновался и неожиданно почувствовал себя плохо. Они правы, когда винят в этом меня.

– Нет, – ответила Квиау, склоняясь над веревкой, стягивающей запястья Чимала: ножа у нее не было. – Двадцать два года назад я согрешила и теперь должна быть наказана.

Она стала перегрызать жесткие волокна.

– Что ты хочешь этим сказать? – удивленно спросил Чимал, ничего не понимая.

Квиау остановилась на секунду, выпрямилась и сложила руки на коленях. То, что она должна сказать, требует правильных слов.

– Я твоя мать, но твоим отцом был не тот человек, кого ты им всегда считал. Ты сын Чимала-Попоки из Заачилы. Он приходил ко мне, и я очень его любила и не отказывала ни в чем, хотя и знала, что это неправильно. Однажды ночью, когда он возвращался от меня и переходил через реку, его настигла Коатлики. Все эти годы я ждала, когда же она придет и за мной, но она не пришла. Ее месть более ужасна. Она хочет взять моего сына вместо меня.

– Я не могу в это поверить, – сказал Чимал, но не получил ответа: Квиау снова грызла веревку. Волокна распадались одно за другим, и наконец его руки были свободны. Квиау принялась за путы на ногах Чимала. – Подожди, – простонал Чимал, чувствуя ужасную боль в оживающих мышцах. – Разотри мне руки. Я не могу ими двигать, они так болят.

Квиау стала мягко массировать руки сына, хотя каждое прикосновение жгло его как огнем.

– Все в мире меняется, – сказал Чимал почти грустно. – Может быть, действительно нельзя нарушать правила. Мой отец погиб, ты много лет жила под страхом смерти. Я видел плоть, которой питаются стервятники, и свет в небе. А теперь наступила бесконечная ночь. Уходи, пока они не схватили тебя. Нет такого места, где я мог бы спрятаться.

– Но ты должен скрыться, – ответила Квиау, слыша только то, что отвечало ее мыслям, и принялась за веревки на ногах Чимала. Чтобы доставить ей удовольствие – и ради наслаждения ощутить себя свободным, – он не стал ее останавливать.

– Пойдем, – сказала Квиау, когда он наконец снова мог стоять.

Чимал опирался на мать, пока они поднимались по лестнице, но даже и с ее помощью каждый шаг был подобен ходьбе по раскаленным углям. За дверью были только тишина и мрак. Звезды сияли отчетливо и ярко, рассвет так и не наступил. Издалека доносились голоса жрецов, совершающих обряд посвящения нового верховного жреца.

– Прощай, сын мой. Мы больше никогда не увидимся.

Он кивнул в темноте. Боль переполняла его, и он не мог произнести ни слова. Она сказала правду: надежды не было. Пытаясь успокоить мать, Чимал обнял Квиау, как она обнимала его еще ребенком. Наконец Квиау мягко отстранилась.

– Уходи, а я вернусь в деревню.

Квиау подождала у двери храма, пока его спотыкающаяся фигура не скрылась в бесконечной ночи, а затем бесшумно спустилась по лестнице в его камеру. Она изнутри поставила запоры на место и села у дальней стены. Ее пальцы нащупали на полу веревки, от которых она освободила сына. Они были теперь слишком коротки, и завязать их было нельзя, но Квиау обернула обрывки вокруг лодыжек и запястий, прижимая концы пальцами. Сделав это, она спокойно откинулась к стене, почти улыбаясь в темноту.

Наконец-то кончилось ожидание, все эти бесконечные годы. Скоро она обретет покой. Когда придут жрецы и найдут ее здесь, они поймут, что она освободила узника. Ее убьют, но она была готова к этому.

Смерть милосердна.