6

То, что он находится в операционной или в палате реанимации, Шабанов определил сразу, по стенам и потолку, выложенным белой плиткой, и все-таки спросил:

– Где я?..

И лишь потом обнаружил, что лежит на кровати, стоящей посреди комнаты, совершенно голый и даже ничем не накрытый. В ухе еще чувствовалась болезненная пробка, но при этом он слышал свой голос, шорох и скрип постели под собой. Ощущения его были такими, словно он только что катапультировался и сейчас благополучно приземлился, вернее, завис на деревьях: все окружающее плыло, мягко качалось, но была уверенность благополучного исхода. Земля рядом, он жив, и пока еще не так важно, куда упал...

Шабанов оперся руками и сел. Ожоги на лодыжках практически зажили, краснела молодая кожа, и пулевые раны в икроножных мышцах затянулись, оставив неглубокие, сморщенные ямки.

– Сколько же я тут лежал? – спросил он, озираясь.

В комнате окон не было, прямо от ног на стене виделся прямоугольник двери, и, на что он сразу же обратил внимание, – никакого медицинского оборудования, никаких приборов, обычных для операционной, нет даже ламп или светильников, просто голая, стерильно чистая палата, и непонятно, почему в ней так светло.

И тепло...

Сознание было совершенно ясным, без всяких провалов памяти. Герман отлично помнил, что произошло до того, как доктор привязал к его уху коварный, наркотический или наркозный компресс. Все, до мельчайших подробностей! Значит, с ума его не свели, а этот Иван Ильич против воли его усыпил и переправил в госпиталь.

Он еще раз осмотрел стены, потолок и сделал вывод, что находится в какой-то районной больнице: плитка мелкая, старая, положена неровно, бурый плитчатый пол хоть и чист, однако же вышаркан от двери к кровати, и сама кровать, грубовато покрашенная белой краской, узкая и старенькая, а постель под ним, то есть подушка и простыня, покрыты целлофаном, клетчатым, армированным, который используют для теплиц. Но пахнет отчего-то не больницей, а летним лугом, когда скошенная утром трава подвялится на жарком солнце и к вечеру начинает источать запах нектара. Этим духом заполняется все пространство, воздух, сама земля и даже вода в реке Пожне напитывается сладковатым, вездесущим ароматом, и с сумеречной прохладой, вместе с выпадающей росой все это усиливается, пахнет до головокружения, и лишь к утру медовые испарения тяжелеют, иногда становятся приторными и, наконец, выпадают на листья деревьев, на траву и даже на случайно оставленную материну косынку липкой, сладкой падью.

В этом одиночном, стерильном боксе запах пади источался откуда-то вместе со светом...

В следующий момент он напрочь отмел предположение, что это операционная. И даже не реанимация: в изголовье стоял старенький, какой-то столовский, железно-деревянный стул и на нем одежда – его высотный комбез, свитер, майка, трусы с носками, ботинки и самое потрясающее – пистолет-пулемет «Бизон» висит на спинке. Шабанов вскочил, разгреб одежду...

«Малямбы» на стуле не было!

– Звезда прилетела! – сказал он и сел на кровать.

Колечко на пальце, разумеется, тоже отсутствовало, как и часы на руке, и офицерский медальон на шее.

Перехитрили, сволочи, не хватило змеиной натуры, чтобы их обдурить. Понадеялся на свои силы, на гены, унаследованные от бати или бабушки, – теперь расхлебывай кашу! Ведь и пистолет повесили, наверняка прежде разрядив магазин! Как издевку, мол, давай, парень, попробуй, даем тебе шанс...

Герман снял «Бизон» со стула, отсоединил магазин – на месте патроны! И один так и сидит в патроннике, все как было. Нет, изменения есть, пистолет почищен и смазан. Значит, боек спилили, боевую пружину прослабили, патроны сварили, наконец! Чтобы поиздеваться, посмеяться, если дернется...

Еще раз оглядев себя голого, Шабанов стал одеваться и неожиданно отметил, что вся одежда отстирана или так хорошо очищена, что на комбезе, прошедшем огонь и воду, нет даже пятнышка, ботинки вымыты, а дыры от пуль на штанинах аккуратно заштопаны. Офицерский жетон оказался в карманчике, и часы там же...

– Ненавязчивый сервис, – пробурчал он. – Забота о человеке... А «принцессу» умыкнули!

Часы показывали полдень, девятое мая...

Он не поверил, приложил к уху, понаблюдал за секундной стрелкой – идут! Выходило, что он пробыл в палате каких-нибудь пять часов, а было чувство, будто лежал тут недели две...

К двери он подошел как к роковой черте: могли оставить даже оружие, но запереть на замок! Уж очень этот бокс похож на камеру... Медная, старомодная ручка легко опустилась вниз, массивная дубовая дверь с шорохом начала растворяться; за ней оказался небольшой казенный коридор с большими окнами, откуда падал яркий, обильный солнечный свет. И пусто!.. Шабанов выглянул на улицу – зеленеющий дворик, свежие, недавно вскопанные и засаженные цветочной рассадой клумбы, посыпанная песком дорожка, а за стальной изгородью – старый, плотный от деревьев, непроглядный и чуть зеленеющий по-весеннему парк. На сельскую больницу не похоже, скорее, какой-то пансионат.

И решеток на окнах нет, открывай и беги...

Ну да, теперь-то зачем его держать, коль «принцессу» захватили? Сунули в палату, вернули одежду и пистолет, очнешься и гуляй себе на здоровье. И благодари, что жизнь сохранили!

– А балалайку вам! – Герман толкнулся в соседнюю дверь и увидел точно такую же палату. На кровати лежал человек, сложив руки на груди, словно покойник. Это был наверняка умирающий старик, с иссохшим, синеватым телом, костлявый, немощный, жалкий, но живой. Дышал медленно, с хрипотцой, на проваленных щеках топорщилась седая двухнедельная щетина, а сквозь износившиеся, тончайшие, как промасленная бумага, веки просвечивались глаза.

В этом боксе пахло совершенно иначе – отстиранным в бане, отполосканным в проруби и высушенным на морозе бельем.

Шабанов попятился к двери, но старик вдруг поднял свою пергаментную руку и поманил к себе.

– Сестричка... Позови доктора, не могу уснуть.

– Я не сестричка, – сказал Герман, озираясь: бокс точно такой же, как у него, и так же ничего нет – шаром покати.

Умирающий приподнял веки.

– Кто ты?

– Да я тут... Лежу в соседней палате.

– А-а... Значит, сестрички нет?

– Я вообще тут никого не видел...

У Шабанова родилась идея. Этот на ладан дышащий человек уж никак не мог быть связан с охотниками за «принцессой», подвернулся первый случай, когда можно поговорить и выяснить хотя бы свое местонахождение.

– Слушай, дедушка, мы где сейчас находимся? – спросил он.

– В лазарете, – пролепетал старик.

– Это я знаю. Как называется селение?.. Или это город? Где стоит лазарет?

Тот поднял веки, посмотрел мутным, отстраненным взглядом – не понимал вопроса. Или вспомнить не мог...

– Ну хорошо, мы сейчас находимся в России? Или в Китае? Где?

– России нет, – вдруг обронил умирающий. – А так хотелось перед смертью взглянуть на родные места...

– Погоди, дедушка. А здесь-то что? Кругом русские люди...

– Здесь лазарет.

– Ладно. Чья это территория? Какое государство?

– Разве это государство?.. Государство, когда есть государь. А в империи – император...

Кажется, старик давно впал в детство...

– А здесь кто управляет? – спросил Герман.

– Здесь Иван Ильич...

– Иван Ильич – это доктор! А кто всеми людьми являет? Кто стоит во главе?

– Господь Бог...

– Да это понятно! – Шабанов терял терпение. – Я хочу выяснить, где я сейчас нахожусь! В какой стране?

Старик поморгал, слегка разогнав муть в глазах, посмотрел более осмысленно и вдруг спросил:

– Ты не летчик ли, мил человек? Это не твой самолет упал возле Данграласа?

Герман хотел немедленно уйти – кажется, он стал здесь популярной личностью, если даже этот божий одуванчик слышал о нем, да еще и узнал!

Но старик расцепил пальцы на груди и протянул сухонькую, блеклую ладонь.

– Дай руку... Дай, хочу подержаться за тебя. Скажи, что там теперь? В том пространстве, где была Российская империя? Люди еще есть?.. Нет, не животные в образе человеческом, не строители коммунизма... Обыкновенные грешные люди?

– Есть. И очень много! Их всегда было много...

– Какая хорошая рука... Крепкая... Я слышал, большевики первыми в космос полетели? Это правда?

– Правда...

– А ты большевик?

– Нет, не успел...

– Что не успел?

– В партию вступить. У нас же перестройка была. Коммунисты разбежались, теперь демократия.

Старик помолчал, опустив свои бумажные веки, затем приподнял их, проговорил дрожащим тенорком:

– Заблуждение, химера... Россия жива, если есть имперский дух. Нет империи, нет России... Ну, теперь ступай. И позови сестричку.

Мысль, что он попал на территорию некой русской общины, у Шабанова появлялась и раньше. Теперь же умирающий старик подтвердил догадку: безусловно, это иммигранты первой волны и их потомки, проживающие компактно в иноязычной среде, зарубежные соотечественники. Но это им не помешало заманить русского летчика в ловушку и захватить «принцессу». Конечно, им самим она не нужна, сделали это по чьей-то заявке. Подослали слабоумную или, напротив, очень опытную в таких делах девицу, усыпили бдительность духовым мылом, мясом по-французски и взяли как пацана...

Теперь и он иммигрант, потому что без «принцессы» или ее колечка возвращаться домой, значит сразу же угодить на тюремные нары. Наверное, дадут много, выйдешь стариком...

– А во вам! – уже в коридоре показал Шабанов. – Оставаться тут с продажными скотами... Да лучше сяду!

Он пробежал по всем шести палатам, в одной нашел мальчика-подростка на кровати, и никого из обслуживающего персонала. Ни врачей, ни дежурной сестры, и даже нянечки нет! Оказавшись на лестнице в конце коридора, он спустился на первый этаж и увидел дверь с надписью «Ординаторская». Иван Ильич спал на кушетке между двух стеклянных шкафов, укрывшись белым халатом, а рядом, на тумбочке, стоял его дурацкий старомодный саквояж.

Герман сунул ему пистолет под нос.

– А ну, встать!

Тот вскинул голову, сонно похлопал глазами и внезапно обрадовался:

– О! Вы уже здесь? Отлично! Кто вам помог выйти из анабиоза?

– Где НАЗ? – Шабанов вздернул стволом подбородок доктора.

– Что? Какая НАЗ?

– Не надо прикидываться, Иван Ильич! Моя котомка!

– Не знаю... Право же, я и не могу этого знать!

– Сюда ты меня привез с котомкой?

– Минуточку... Точно не помню. Вы были в плохом состоянии!.. Да, кажется, с вами что-то было. Возможно, и котомка.

– Так где она?!

– Погодите. Надо подумать.... – Иван Ильич не очень-то боялся оружия, скорее, оно просто доставляло ему неудобство. – Я сделал компресс, потом собирал саквояж...

– Не компресс – наркоз сделал!

– Помилуйте – компресс! Самый обыкновенный, спиртовый. Вы еще попросили употребить его внутрь! И хорошо, что я сразу понял, что у вас бред... Вы и так упали в обморок... Да-да, припоминаю! На коленях оказалась котомка! Все верно! С ней вас и доставили. Значит, ваши вещи в кастелянной!

– Где?!..

– В кастелянной. Там хранятся вещи больных!

– Веди, показывай! – Герман поднял его, как мешок, толкнул к выходу.

Доктор на ходу обернулся и снова засиял от радости.

– Нет, скажите! Как вы сами вышли из анабиоза? Невероятно!..

– Сейчас самого отправлю в анабиоз! Если не найдешь НАЗ!

– У вас превосходный организм! Редчайший случай. В моей практике второй...

– Хватит болтать! Веди!

Иван Ильич рассеянно покружился, вспомнил, что от него требуется, и негромко позвал:

– Анна Лукинична? Больной интересуется своими вещичками... Не могли бы вы показать?

Не то что в коридоре, но и за окнами, во дворе, никого не было – к стене он обращался, что ли...

– Сами посмотрим! – Шабанов пихнул его в спину. – Какая дверь?

– Это невозможно! Без сестры-хозяйки мы ничего не найдем. Она очень строгая женщина...

В тот момент Герман увидел, как через двор степенно и чинно вышагивает пожилая женщина с манерами старой барыни. Через минуту она вошла в коридор, на ходу протягивая руки для поцелуя, заговорила снисходительно и царственно:

– Звали меня, Иван Ильич?.. Я прогуливалась сейчас в парке и смотрела на птиц. К нам прилетели перелетные птицы! На озере сели черные лебеди! Ах, какие они прекрасные, Иван Ильич! Зря вы сидите в больнице, когда на улице такая чудесная пора. Скоро же снова придет осень...

– Этот молодой человек, Анна Лукинична, уверяет, что поступил к нам с котомкой, – целуя руки сестре-хозяйке, ласково проговорил доктор. – Вы не припомните, так ли это?

– Котомка?.. Ах, да, я принимала заплечный мешок! – словно оперная певица, запела она. – От него так дурно пахло!

– И верно! – подхватил Иван Ильич. – Теперь и я вспомнил! Еще вначале подумал, дурной запах идет от уха, но позже выяснилось – из котомки. Запах преследовал всю дорогу и приходилось зажимать нос! У вас что-то испортилось!

– Верните немедленно! – потребовал Шабанов, негодуя на эти жеманные отношения. – Где она?

– Ах, молодой человек! – воскликнула сестра-хозяйка. – Вы так волнуетесь!.. У меня ничего не пропадает. Ступайте за мной!

В узкой, тесной кладовой Герман сразу же увидел НАЗ, сдернул с полки и вытряхнул на пол. Все оказалось на месте – продукты, нож, аптечка и запасные магазины. Все, кроме «принцессы»...

– Здесь находился прибор!.. Тот самый, что издавал неприятный запах! Где?

Доктор с сестрой-хозяйкой переглянулись, пожали плечами.

– Вероятно, была комиссия, – проговорила она. – Все дурно пахнущее изъяли...

– Да! Была комиссия! Припоминаю! – подхватил Иван Ильич. – Проверяли санитарное благополучие. Возможно, решили, что это у вас испорченные продукты... И выбросили на помойку.

Кажется, они в самом деле переживали за случившееся или искусно валяли дурака. Шабанов взял боеприпасы, рассовал по карманам.

– Где помойка?

– Помойка – это относительно, иносказательно, – затараторил виноватый доктор. – Весь мусор уничтожается в специальных печах, чтобы не загрязнять среду обитания...

Герман тупо походил взад-вперед, унимая клокочущее недовольство и отчаяние. Это был приговор! Окончательный, не подлежащий обжалованию...

– Сударь, сударь! – вдруг всполошилась сестра-хозяйка. – Вы летчик? Я вас узнала! Тот самый летчик! Ваш самолет упал близ Данграласа!.. У нас так редко падают самолеты, каждый становится целым событием!

Эта стареющая барыня радовалась, как девочка, и рассматривала Шабанова с таким видом, как будто сейчас начнет ощупывать или проверять на зуб.

– Вы разочарованы, молодой человек? – участливо спросил доктор. – У вас будут неприятности?

– Неприятности?! – чуть ли не взревел Герман, уже презирая этих слабоумных иммигрантов. – Да лучше бы у меня голова отгнила! Чем потерять «принцессу»!

– Принцессу? – устрашилась сестра-хозяйка. – У вас в котомке сидела... принцесса?

– Лежала, а не сидела!

– Уф, как напугали!.. У нас тоже есть принцесса. Ее зовут Агнесса! Очаровательная Агнесса!

– Она что, на самом деле принцесса?

– Нет, но мы так называем ее! Она очень умна и царственна, хотя совсем еще дитя!

– Кто сжигает мусор? – спросил Шабанов. – Я должен убедиться, что «принцесса» уничтожена.

– У вас бред, молодой человек, – определил доктор. – Вы самостоятельно вышли из анабиозного сна, и это дало осложнения. Вам необходимо срочно вернуться в палату.

– С дороги! – Он повел стволом пистолета.

– Анна Лукинична, голубушка, проводите больного на свое место, – невозмутимо попросил Иван Ильич. – И отнимите у него одежду.

Шабанов дернулся к двери, через которую вошла сюда сестра-хозяйка, однако натолкнулся на незримую стену, упругий, спрессованный воздух толкал его назад, словно впереди был натянут прозрачный батут. Тогда он сделал отчаянную попытку пробиться с разгона, ударился всем телом и, отлетев, оказался в руках Анны Лукиничны.

– Я провожу вас, – ласково проговорила она. – Не волнуйтесь, найдется ваша принцесса, и все образуется. Вы еще очень слабы, юноша, вам требуется покой и отдых...

Она повела его по лестнице вверх, словно бычка на веревочке, растворила дверь палаты, раздела и уложила на кровать. Герман мог сопротивляться единственным способом – удерживать себя в сознании, не позволять вновь усыпить его хоть в анабиозный, хоть в простой сон. Он помнил один старый, еще детских времен, способ сохранить самообладание – сосредоточиться и быстро-быстро повторять упражнение для ума и языка:

– Жили были три японца: Як, Як Ци Драк, Як Ци Драк Ци Драк Ци Дроне...

Шабанов успел выговорить немного, язык начал заплетаться и отказал, потому что он вдохнул запах травяного нектара и увидел себя шестилетним мальчиком, бредущим по свежей и колкой стерне заречного покоса...

Во второй раз он пробуждался от сна с великой неохотой...

У него было полное ощущение, что он несколько дней прожил ребенком в своем доме, видел родителей молодыми, косил и ворошил с ними сено, ел недозрелую черемуху и купался в реке Пожне. То есть совершил невероятное – побывал в детстве, однако это потрясающее, радостное чувство было испорчено тем, что откуда-то появилась Лися – дурочка из соседней деревни. Тогда ей было лет пятнадцать, зимой работала она сучкорубом на лесоучастке, и потому как летом лес не готовили, Лися просто болталась по деревням и воровала где что под руку попадет, чаще всего кур. Когда же ее хватали на месте преступления, кричала:

– Это не я! Это Лися! Лися куру сперла!

И еще одно сходство с лисой было у дурочки: огненные волосы, но кожа при этом чистая, шелковая, без единой конопушки, которые обычно бывают у рыжих. Она наверняка бы стала местной красавицей, но ее украл, изнасиловал и научил воровать какой-то проезжий цыган. И сделал из нее настоящую ведьму. В школу она после этого не ходила и лет с двенадцати стала бедой и яблоком раздора для всей округи. Кроме кур Лися начала воровать мужиков, мальчиков и однажды даже соблазнила старика лет под семьдесят, который на ней и умер. Несколько раз ее ловили и били женщины, но дурочка быстро отлеживалась и снова выходила на промысел, завлекая даже самых порядочных и стойких мужиков, а у тех, кто поднимал на нее руку, начинались несчастья и болезни.

Бабушка Шабаниха все свои колдовские чары употребила, чем только не поила, и тайно, и явно – ничего не помогало!

Вот теперь эта Лися пришла к черемухе, на которой сидел Герка, и начала звать:

– Иди ко мне, мальчик. Ну, иди! Я же вкуснее черемухи. Она вон еще бурая, наешься – потом не про......ся. А я зрелая и сладкая... Хочешь, дам за щелку подержаться? Смотри, какие красивые волосики вокруг! – приподняв подол, она показывала что-то огненное и притягательное. – Спускайся ко мне... Никто же не видит! Ну?..

Герка едва уже цеплялся дрожащими руками за сучья и висел на черемухе, как зрелая груша, готовая пасть на землю. Вся кровь, как во время катапультирования, прилила к низу, и в голове звенело от пустоты. А эта хитрая ведьма продолжала манить:

– Покажи, у тебя есть же в штанишках гвоздик? Такой горячий гвоздик... Сними трусишки и покажи? Никто же не видит. И никто не узнает!

Когда он отвернулся и из последних сил вцепился в ствол черемухи, схватываясь то жаром, то холодным страхом, Лися засмеялась и сказала:

– Сейчас стрясу тебя! Не удержишься!

И начала растрясать, раскачивать дерево, а Герка с глубоким внутренним сопротивлением будто бы закричал:

– Не хочу! Оставь меня здесь! Не хочу-у-у!..

Но горло слиплось от знобящего жара, и крика не получилось. Лися раскачала черемуху так, что он сорвался и брякнулся на землю прямо к ее ногам. И тут увидел, что это вовсе не дурочка склонилась над ним – сестра-хозяйка, эта матронесса Анна Лукинична!

Она растрясла, освободила Шабанова от кошмарного сна, однако заговорила сладенько, голосом Лиси:

– Проснитесь, молодой человек! К вам очаровательная посетительница, принцесса! Вставайте!

Он не встал, хотя мгновенно среагировал на слово «принцесса», однако уже и не спал, находясь в полудреме; почувствовал теплую руку на голове и, думая, что это рука матери, оттолкнулся от твердого берега и снова поплыл бы по волнам детства, если б не услышал знакомый летучий голос:

– Какой ты смешной!.. И такой шерстяной!

Сначала Шабанов увидел Агнессу, склонившуюся над ним, и чуть позже, себя, голого, – лежал, в чем мама родила! А она без всякого стыда лохматила на его груди волосы, щекотала живот и смеялась:

– Ты похож на медведя! На молодого, сильного медведя. Я буду звать тебя принц!

– Где «принцесса»? – спросил он или хотел спросить – губы и язык почему-то не повиновались.

– Вот, я принесла передачу! – Она не услышала, выложила ему на грудь три тяжелых апельсина. – Знаю, у вас принято приносить больным фрукты. Ешь! Или нет, открой рот, а я стану выдавливать сок. Ты же хочешь пить?

На сей раз она явилась в нарядах неожиданных – натуральное свадебное платье, ослепительно белое и с белым же узором по ткани, напоминающей парчу. В глубоком вырезе до основания высокой груди сверкало бриллиантами ожерелье в виде сетки, волосы связаны на темени и убраны мерцающими звездами. Сейчас она действительно походила на принцессу...

Агнесса медленно сняла белые перчатки, содрала с апельсина огненную шкурку, напоминающую волосы Лиси, и стиснула его двумя руками – сок побежал на лицо, попал в глаза, защипало и все задвоилось. Он сообразил, что это очередной и уже знакомый сон: почти так же она являлась в первый раз, когда он ночевал возле хутора. Разве что там она манила откровенно, как Лися, а здесь втягивала в какую-то полудетскую эротическую игру, от которой нельзя было отделаться.

Шабанов отер лицо ладонью, тем самым как бы принимая игру сна или воображения, и одновременно отмечая реальность происходящего.

– Ну, разожми зубы! – потребовала она. – Открой рот! Я хочу, чтобы ты открыл!

В последних словах зазвучал детский каприз. Шабанов и в самом деле обнаружил, что челюсти свело, стянуло рот, голосовые связки, и вспомнил, отчего это произошло – объелся незрелой черемухи...

Она разлепила ему пальчиками губы и, приложив апельсин к зубам, стала тихонько давить сок. Когда набрался полный рот, он сделал глотательное движение, промыл гортань и обрел голос.

– Одежда... – Он сел и огляделся. – Где моя одежда?

Апельсины раскатились по полу.

– Зачем тебе одежда, мой милый принц? – зажурчал ее соблазнительный смех. – Ты такой красивый... Пей сок!.. Хочу, чтобы ты больше никогда не носил никаких одежд! Разве что набедренную повязку...

«Сейчас разденется сама», – обреченно подумал Шабанов, ничуть не сомневаясь, как и чем закончится этот сон.

Будь это наяву, он бы и сам вытряхнул ее из этого королевского платья...

– Ах, да! Почему доктор не оставил одежды? – возмущенно спросила она. – Велю немедленно принести!

Буквально через несколько секунд на пороге вырос Иван Ильич, нагруженный всеми вещами Шабанова, вплоть до пистолета и «малямбы».

– Агнесса Тихоновна! Сударыня! Ах, как вы сегодня прекрасны! – залепетал и затрепетал он, бросаясь к ее рукам, но вместо того, чтобы позволить поцеловать их, царственный этот ребенок гневно свел брови.

– Вы что принесли, доктор?! Я сказала – принести одежды. Которые я прислала в больницу! А это – амуниция!..

– Нет! – Шабанов ухватился за свои вещи и потянул к себе. – Нет, мне нужно именно эту... Все это!

– Но мы идем в театр! – капризно воскликнула она.

– В театр не хочу, – тупо сказал Шабанов. – В какой театр?..

– Захочешь! Я уверена, ты непременно захочешь, как только узнаешь, куда мы идем, что будем смотреть и кто там играет!

– Я хочу домой, – пробормотал он, ощущая в себе детскость, оставшуюся от сна. – И ничего не хочу знать.

– Хорошо, выдам секрет, – зашептала Агнесса. – Мы поставили «Женитьбу» Островского. И я там играю главную роль! Агафью!

– Все равно не пойду.

– Понимаю, у нас театр... домашний, самодеятельный, как у вас называют, но получился замечательный спектакль! И сегодня – премьера!

– Потому ты... в таком платье?

– Конечно же! Конечно! – Она решила, что продавливает его упрямство. – Надела, чтобы обносить, привыкнуть...

– Отдайте мою одежду! – сделав паузу, потребовал Шабанов и потянулся за комбинезоном. – Вот эту! Я другой не хочу!

– Пожалуйста, сударь! – Иван Ильич с готовностью свалил ношу на кровать. – Право же, она идет вам лучше, нежели смокинг или сюртук.

– У вас хороший вкус, доктор! – одобрил он, хватая и натягивая трусы.

– Я бы никогда не осмелилась появиться в свете с мужчиной в столь экзотическом костюме, – Агнесса погрустнела и пригасила свой порыв. – Но сегодня уступаю! Как хочешь, Герман. Если тебе удобно в таких одеждах...

– Не гневайтесь, сударыня! – почувствовав слабину, заговорил доктор, при этом глядя на нее влюбленно. – Ей-богу, одежду сдали в кастелянную из самых благих соображений! Больной сам уже однажды вышел из анабиоза! И мы чуть не потеряли его!.. А у пациента сложный диагноз. Повышенная агрессивность, навязчивый бред... Кстати, сейчас он ничего не спрашивал о принцессе?

– Если только обо мне! – самоуверенно заявила она. – А если и бредил... то называл мое имя. Он звал меня, доктор?

– Ваше имя? – засуетился Иван Ильич, посматривая на Шабанова с явной неприязнью. – Нет! Он ни разу не называл вашего имени, дорогая Агнесса Тихоновна! Ни-ни! Пациент весьма озабочен некой навязчивой идеей. Да! Он все время искал какую-то принцессу, но не вас! – И тут же добавил с доверительным смешком: – Уверял, что спрятана в котомке! Вот в этой! Принцесса в котомке, смешно, не правда ли, сударыня!

– Герман, – Агнесса заглянула в глаза, выдержала паузу и заговорила внушительно: – У тебя же не было никакой принцессы? Ведь ты же помнишь, она погибла в самолете. Это же правда?

Шабанов не знал, что ей ответить: утверждение обратного снова бы вызвало подозрение, что он бредит. Оставшееся смутное чувство о путешествии в детство еще манило назад, но трезвеющий разум сопротивлялся этим наркотическим грезам. И все-таки он засунул руку в НАЗ, обшарил все уголки: «принцессы» не было...

Хотелось схватить доктора, тряхнуть и спросить, однако тот что-то почуял, отстранился, услужливо объяснил Агнессе:

– И еще уверял, что принцесса – это вовсе и не принцесса! А какой-то прибор! Да, и весьма дурно пахнущий!

Герман торопливо натягивал на себя одежду, одновременно проверяя карманы: все оказалось на месте – часы, планшет и даже радиостанция «комарик»...

– Оставьте нас, доктор! – повеселела и снова стала легкомысленной Агнесса. – Мне кажется, он совершенно здоров.

– Но, сударыня! Я обязан наблюдать больного...

– Идите отсюда вон! – жестко произнесла она, глядя доктору под ноги.

Он не стал дожидаться, когда она поднимет взгляд, сверкнул глазами в сторону Шабанова и вмиг исчез из бокса. А эта странная взрослая девочка-диктатор подняла апельсины с пола и стала играть ими, с ловкостью фокусника катая в ладонях и любуясь ярким мельканием. Потом остановила это кружение и, подойдя к стене как к зеркалу, примерила фрукты к волосам в виде украшений, и Шабанов снова вспомнил Лисю.

– Мы уже встречались с тобой во сне, – вдруг проговорила она. – Помнишь?.. Я приходила в образе распутницы.

– Я все очень хорошо помню.

– Погоди! – Агнесса заговорила срывающимся полушепотом. – Хочу проверить тебя!.. Скажи, где мы встречались? И при каких обстоятельствах? Что я делала? Что делал ты? Ну?.. Говори, говори!

– Я сидел на дереве, – Шабанов, по сути, пересказывал предыдущий сон. – Ты стояла внизу и... звала меня. Потом потрясла дерево, и я упал.

– Все было именно так! – восхитилась она. – Но почему – на дереве? Я стояла на земле, а ты летел в небе!

– Не летел – висел, как мешок на черемухе!

– Что ты делал на этой черемухе?

– Ягоду ел...

Агнесса вздохнула с сожалением.

– Это была не я... Очень похоже, но встречался ты не со мной.

– Тогда ты еще была ярко-рыжая, – напомнил Герман. – И звали тебя не Ганя, а Лися. Да и наряды... другие. Вспомнила?

– Как? Лися?.. Чудное имя... Нет, я никогда не была рыжей, – она встряхнулась от воспоминаний. – Все было так: ты летел в небе, не очень высоко. Сначала я увидела твой самолет, и мне захотелось посмотреть, кто там летит. Просто из любопытства... И я посмотрела. Ты тогда что-то ел.

– Как же ты увидела? – спросил он, радуясь, что этот разговор происходит во сне и можно проснуться нормальным, здоровым человеком. – Обычно я обедаю на высоте в полтора километра.

– Я приблизилась к тебе и взглянула...

– На чем? Уж не на белой ли лодке?

– На белой лодке я катаюсь по воде... В общем, приблизилась и увидела, что это ты. Такой смешной и голодный. Ел что-то из банки руками... А потом заметил меня и взлетел очень высоко.

– Я не видел тебя. Видел только шар. Приплюснутый шар, похожий на ярко-желтую тыкву.

– В этом шаре была я! – Агнесса счастливо рассмеялась. – И еще покружилась вокруг, чтобы ты заметил!

– Надо полагать, такой летательный аппарат? – не удержался и съязвил Шабанов, а сам еще раз подумал – хорошо, что сон.

– Что-то вроде твоего махолета, только без чугунного колеса... Ты мне очень понравился! И тогда я решила завести тебя в наши дебри.

– Так это я по твоей воле оказался здесь?

– Ну конечно же! – возликовала она. – Так долго кружила тебя в небе и закружила!.. Потом узнала, ты летел не один, с этой «принцессой»...

– Хорошо, что это сон, – вслух сказал Герман.

– Это не сон!

– Значит, сон разума...

– А вот и нет! А вот и нет! – запрыгала она от счастья, вызывая его раздражение. – Хочешь, ущипну? Или ущипни себя сам!

– В таком случае, где моя... «принцесса»? Была вот в этой котомке!.. Где?

– Не отдам! Не отдам! – Великовозрастное дитя откровенно дурачилось. – Зачем тебе прибор? Зачем дурно пахнущая «принцесса», когда есть настоящая? Я ведь тоже нравлюсь тебе, правда? Ну, скажи? Скажи, и будешь самым счастливым на свете!

Она возбуждала лишь тихое возмущение, готовое перерасти в глухую неприязнь и отвращение. Точно так же было с Лисей, когда она стряхнула Шабанова с черемухи и стала катать по земле, словно игрушку.

– Послушай меня, Агнесса, – сдерживаясь, проговорил он. – Если это не сон... Если ты действительно знаешь, где находится «принцесса»... Помоги вернуть ее.

– Какая принцесса? – прищуривалась она. – Здесь лишь одна принцесса – это я!

– Прибор! Ты понимаешь, что такое прибор?!

– Не совсем, но имею представление... А тебе он очень нужен?

– Я не могу без него вернуться!

Агнесса чуть отступила, провела рукой возле своего лица и будто смахнула дурашливую веселость.

– Вернуться?.. Куда вернуться?

– Домой. Домой, в свою часть. Я военный летчик и живу в военном городке...

– Я знаю, где ты живешь, – проговорила грустно.

– Тем более... Я должен вернуться домой.

– Неужели не хочешь остаться со мной?

Шабанов мысленно выругался, но сказал по-солдафонски тупо и определенно.

– Я служу в армии. Принимал присягу. Клятву такую, понимаешь? И я обязан вернуться!

– Если ты не получишь «принцессу», все равно вернешься?

– Все равно... Тогда меня посадят в тюрьму.

– В тюрьму?.. А что это – тюрьма?

– Такой дом, куда запирают на замок и лишают свободы.

Она подумала, растерянно покрутила головой, развела руками.

– За какой-то прибор... Лишают свободы? Разве это справедливо? Разве из-за такой безделицы можно посадить человека под замок?

– Я не выполнил своего долга, – с терпеливостью и надеждой объяснил Шабанов, не вдаваясь в подробности, что такое «принцесса». – Изменил присяге... Ты же понимаешь, кто нарушает клятву, тот преступник.

– Понимаю, – совсем грустно проронила Агнесса. – Нельзя изменять своему слову...

– Вот. Вот!.. Если можешь, помоги найти прибор. Конечно, если все это – не сон и не грезы.

– К сожалению, нет... Хорошо, я принесу твою «принцессу». Кто нарушит клятву – будет проклят. Идем!

– Вот это ты сказала правильно!

Наконец-то Шабанов покинул злосчастную больницу, которая казалась ему хуже тюрьмы. На улице дул теплый, весенний ветер, лопались почки, распускались листья, высокое небо отметилось крестиками перелетных птиц и одуряюще пахло жизнью, солнцем, свободой – как в путешествии в детство.

Нет, это была явь! Во сне он не ощущал таких ярких и многообразных запахов, кроме запаха парного молока и горячего хлеба.

И одновременно все напоминало сновидение, ибо в окружающем пространстве было много чего-то неестественного и бессмысленного, словно в древней и чужой цивилизации. Он жадно осматривался, уже по привычке выискивая приметы, по которым можно было бы установить свое местонахождение, но ни надписей, ни указателей, ни чего-нибудь знакомого, по чему можно определить хотя бы страну, на глаза не попадало. Вероятно, это был городок, расположенный в старом, ухоженном парке, или парк, где жили люди: сквозь просветы между огромными деревьями проглядывали каменные дома с нагромождением архитектурных излишеств, колоннады неизвестного назначения, причудливые изваяния из камня, в том числе гигантские курицы, разлапистые беседки, мостики, перекинутые через ровное место, – что-то вроде огромной детской площадки, где все создано для воображения, фантазий и игры ума, и где не было детей – лишь изредка, вдалеке на парковых дорожках мелькали люди.

Кругом царил глубокий, оглушающий покой...

Агнесса оставила его в одной из причудливых беседок на берегу озера, где плавали вперемешку белые и черные лебеди, а сама удалилась куда-то в глубь бесконечного парка и пропала на два часа. Шабанов сначала исправно сидел на теплой каменной скамейке, затем прогулялся вдоль озера по дорожке, выложенной гранитными плитами, однако был вынужден спрятаться, поскольку впереди появилась легкомысленно одетая молодая пара. В их поведении было что-то детское, бездумно-веселое, и Герман, понаблюдав за ними, все-таки вышел и помахал рукой.

– Привет, ребята!

Застигнутые врасплох, они замерли на мгновение, а потом с криком бросились в парк, словно вспугнутые зверем дети. Конечно, в высотном комбезе, с НАЗом на плечах да еще пистолетом на ремне, он выглядел здесь как воинственный пришелец, и реакция туземных жителей была соответственной. Тогда он вернулся в беседку и стал ждать Агнессу, по-воровски озираясь по сторонам.

Она появилась внезапно, со стороны озера и, потому что Шабанов высматривал белое платье, в первый миг он не узнал ее: перед ним стояла девушка в высотном комбинезоне – точно таком же, как у него, и даже ботинки были зашнурованы лишь наполовину. Недоставало пистолета и «малямбы», но зато в руке Агнесса держала целую и невредимую «принцессу»...

– Спектакль не состоится, – заявила она. – Я отменила премьеру.

А он не мог отвести глаз от прибора и почти не слышал, что говорит Агнесса, все пролетало мимо. Она же приподняла «принцессу», брезгливо удерживая ее за «глаз» и чуть ли не зажимая носик.

– Ты искал вот это?

Герман потянулся рукой, однако она спрятала прибор за спину и отступила назад.

– Я верну... Но ты обязан выполнить одно мое условие!

Сказано было с той же капризно-игривой интонацией, как и на горнолыжной базе, где она кормила мясом по-французски, и это не предвещало никакой опасности.

– В театр? – спросил Шабанов. – Да ради бога!

– Нет, не в театр. Ты прослушал, что я сказала...

– Все равно выполню, – пообещал он. – Любое условие! Только отдай мою «принцессу».

– Нельзя изменять слову, – напомнила Агнесса и вручила прибор. – Ты сам говорил...

Шабанов чуть ли не выхватил его, поймав себя на мысли, что даже некогда отвратительный запах кажется сейчас приятным. Он тотчас же высвободил кольцо из разъема, натянул его на палец.

– Постой, Герман! Ты же не знаешь моего условия, – угадывая, что он собирается сделать, предупредила она. – Может, тебе захочется вернуть «принцессу», когда услышишь, что скажу...

– Считай до пятидесяти! – приказал он и, сжав руку в кулак, оторвал его от прибора. – Ты умеешь считать? Это будет примерно тридцать секунд!

Кольцо вышло с небольшим напряжением и ясным щелчком, словно выстрел из детского пистолета, и сразу же послышалось тихое шипение. Он огляделся по сторонам – никого! – положил прибор на гранитный парапет, взял Агнессу за руку и потянул в сторону.

Только бы не сон!

Шабанов толкнул ее за каменное изваяние в виде скрещенных рук, пригнул голову и выглянул наружу – «принцесса» виделась отсюда со спичечный коробок. Казалось, в этом тягучем, непоколебимом покое увязло и время...

– Сколько? – Он обернулся к молчаливой Агнессе, снимая с «обручального» кольца чеку в виде проволочной спирали. – Какой счет?

– Ты не выслушал моего условия, – вместо ответа сказала она. – Не пожалеешь? О том, что потерял?

– И что же я потерял?

– Я покажу тебе, что...

Вначале одновременно и резко ударили крыльями лебеди, все сразу, и белые, и черные, взметнулись с воды и потянули вверх; и вверх же ударил столб рыжего дыма, оторвавшись от парапета, и лишь потом ушей достал сухой треск взрыва. Гул прокатился по парку и увяз в кронах вековых деревьев.

Третье пробуждение было таким же, как первых два.

Разве что мир окончательно сузился, сжал его со всех сторон, и в первый миг Шабанову почудилось, будто он младенец, завернутый в пеленку вместе с головой. Высвободив руки, он попытался смахнуть с лица светящуюся матовую ткань и обнаружил, что это парашют. Шелестящий, многослойный шелк так спутался и перевился со стропами, что выбраться из него оказалось непросто; разгребая его, он зарывался еще глубже, и когда наконец освободился и высунул голову на свет Божий, вновь спросил с удивлением и страхом:

– Где я?..

На сей раз вместо медицински стерильных стен вокруг был лес, дикий, захламленный, однако такой же светлый и стерильно-чистый. Гудело комарье, липло к вспотевшему лицу, вызывая зуд и ощущение реальности мира.

Шабанов выпутался из парашюта и увидел рядом, на мху, свою одежду, пистолет и НАЗ. Первым делом вскрыл ее, засунул руку, после чего вытряхнул на землю содержимое – «принцессы» не было...

И лишь потом обнаружил кольцо на припухшем безымянном пальце, в первый миг возликовал, подпрыгнул, потрясая кулаками: теперь было все равно, где он и куда попал, взять с него нечего.

– А балалайку вам!

Затем слегка угас, унял восторг: прошлое событие не было сном, а значит, Агнесса и в самом деле показала мир, который Шабанов утратил, оставила здесь и сама исчезла. И все было честно, достойно и благородно – он выполнил условие и был отпущен на все четыре стороны.

Пожалуй, кроме одного: не захотела проститься и ушла, когда он уснул...

Вечерний свет пронизывал голые кроны деревьев, невидимое за лесом солнце еще грело, но из темнеющих углов от земли несло сыростью, холодом, и оттуда же, как из преисподней, лезли комары. Оказалось, он лежал на небольшой мшистой поляне, между трех вросших камней, уже прогретой, совершенно сухой и усыпанной сиреневыми цветами сон-травы. И все бы ничего, даже столь резкая перемена обстановки, если бы не парашют, оставшийся тут по неизвестной причине. По самой безумной логике вещей, происходящих во время скитаний, его не должно было быть, поскольку он не имел уже никакого значения.

Он должен был, обязан был исчезнуть вместе с Агнессой!

Пожалуй, кроме одного, чисто практического – во время ночевок можно расстелить его на земле вместо постели и укрыться от злейшего, весеннего гнуса, иначе зажрут...

Может, и оставлен для этой цели?..

Отбиваясь от комарья, Шабанов торопливо натянул одежду, собрал, скомкал и засунул парашют в НАЗ, подхватил пистолет и еще раз осмотрелся, выбирая направление, теперь взглядом отрезвленным и деловитым. Кругом стояла плотная, непроглядная тайга, и лишь там, куда садилось солнце, виделся обманчивый, призрачный просвет, какой бывает перед рекой, озером или дорогой. Бежать по этому лесу было невозможно, деревьев накрестило так, что приходилось карабкаться через завалы или огибать их стороной; Герман спешил, опасаясь сумерек и близкой темноты – можно без глаз остаться, а хотелось еще сегодня, сейчас узнать, куда же на сей раз его занесла судьба.

До заветного края света оставалось немного, когда он услышал знакомый гул в небе и, не видя машин, точно определил, что идут две СУшки, причем на небольшой высоте. Первой мыслью было – ищут его, и Шабанов включил «комарика». Сканер через три секунды отбил частоту, и тут же послышались знакомые позывные, запрашивали посадку...

Вместо того чтобы подать сигнал SOS или связаться с самолетами, он выключил рацию и сел на поваленное дерево. Все, приземлился... И впервые за семь дней скитаний ощутил пустоту, хотя казалось, радости не будет конца. Снова подняли на ноги и подстегнули его быстро спускающиеся сумерки, и когда он вышел на лысый склон горы, увидел впереди освещенные окна военного городка Пикулино и отдельно; чуть в стороне, огни взлетной полосы и рулежных дорожек. Если идти напрямую, всего-то километров пять...

Шабанов пошел путем долгим – спустился с горы на дорогу в Заборск и, не обращая внимания на автомобили, двинулся по осевой линии. Ему сигналили, крутили пальцем у виска, показывали средний палец, а с темнотой начали слепить фарами встречные машины. По оживлению на трассе можно было точно определить, что наступил вечер пятницы, и обнищавшие, оголодавшие офицеры его полка, обслуга, технари, пилоты да и прапорщики тоже, поскольку тащить со складов уже было нечего – вся эта служилая, по воле судьбы предприимчивая гвардия выезжала на промысел в торговый городишко. Там они брали на борт мешочников и гнали в Читу за товаром на круглосуточный оптовый рынок. Обернувшись в одну ночь, можно было заработать половину своего должностного оклада.

Здесь уже не нужно спрашивать, где я? Здесь все узнавалось, и только Шабанова никто не узнавал...

Он шагал безразличный, подавленный и к тому же ощущал, как наваливается усталость и одновременно – старческое спокойствие. Он не думал, что его ждет, кто и как встретит, и даже кольцо, доказательство уничтожения «принцессы» и выполненного долга, не вселяло никакой надежды на будущее.

Чуть ли не с того мгновения, как он пробудился в третий раз, в голове вставали картины того мира, который он утратил.

Так же безвозвратно, как человек утрачивает детство.

Изредка он поднимал глаза, озирался, будто возвращая себя в реальность, встряхивал свои думы, возвращаясь на землю, вспоминал, что впереди после таких передряг будет наверняка отпуск, отдых, и ничуть не сомневался, что для него все обойдется и от полетов не отстранят; что наконец пришла весна и скоро все оживет, зацветет, запоет, и он тоже постепенно избавится от памяти, освободится от абстрактного сознания и будет воспринимать мир таким, каков он есть.

Он хотел этого и усилием воли пытался отодрать себя от прошлого, но получалось, будто песочные часы переворачивал: золотистая струйка мыслей о потерянном мире вновь текла помимо его желания.

В Пикулино между домов дотаивали последние сугробы, и солдатики, несмотря на поздний час, собирали подснежники – сгребали вытаявший зимний мусор. И здесь его никто не узнавал и никто не обращал внимания, разве что воин с граблями сказал своему товарищу:

– Гляди, какой автомат интересный.

Шабанов сразу же отправился к командирскому дому, хотя ключи от квартиры и одежда оставались на КП в личном шкафу, однако топать еще два километра не было никаких сил. Он поднялся до двери Заховая, позвонил, прислонясь к косяку. Открыла старшая дочь Ульяна, сначала отдернулась, потом узнала, немо вытаращила глаза.

– Ключи, – сказал он.

– А папы нет дома...

– Мне нужны ключи.

Дочка особиста засуетилась и с испугу сначала отдала ключи, затем спохватилась, выскочила на площадку, пошла следом по лестнице.

– Там опечатано! Мы начали клеить обои... Потом опечатали дверь...

– Пропала халтура, – буркнул он, проткнул бумажки на скважинах, открыл замки и, войдя в квартиру, сразу же заперся, включил свет.

Повсюду царил ремонтный кавардак: сдвинутая с мест казенная мебель, сорванные обои на полу, ведра, банки, кисти... Он перешагнул через все это, сунулся на кухню, затем ушел в спальню, сел на диван и стал разуваться. Сорванная в каменной осыпи подметка неожиданно и некстати напомнила ему Агнессу.

Когда она явилась к Шабанову в беседку с «принцессой» в руках и летном костюме вместо свадебного платья, на левом ее ботинке тоже недоставало подметки и она заметно прихрамывала.

Потом ничего, привыкла...

Он отшвырнул обувь и повалился на диван. И лишь ощутив под спиной ком, вспомнил, что не снял НАЗ. Вставать больше не хотелось, потому Герман выпутался из лямок, выдернул ее из-под себя и тут заметил парашют, торчащий из горловины, потянул его, ощущая, будто вытягивает из себя память...

– Это будет наше брачное ложе, – сказала Агнесса, расстилая его на мшистой земле – играла, как в детстве играют мальчик и девочка, уединившись где-нибудь на сеновале или чердаке. – Смотри, как мягко! А шелк такой приятный на ощупь...

– На брачное ложе нужно стелить тигровую шкуру, – вспомнил Шабанов. – Есть такой обычай на Кавказе...

– Тигровую шкуру?! – встрепенулась она и тут же добавила с сожалением: – Но ее нет, здесь не водятся тигры... Пусть наше ложе будет покрыто парашютом! Я видела, как ты спускался на нем, и еще тогда подумала – вот бы лечь на купол и поваляться!

– Тогда он был наполнен воздухом...

– Хорошо! Сейчас мы его снова наполним!

Ткань под ними вдруг стала вздуваться и, отрываясь от земли, превратилась в упругий шар...

Герман затолкал, забил в НАЗ вытянутый клок шуршащей, будто змеиная шкура, ткани, запнул мешок в дальний угол и снова лег. Эх, снова бы впасть в анабиоз, закрасить, затушевать, заспать все, и очнуться с ясной головой и чистой душой, вернуть не тот утраченный мир, показанный Агнессой, а прежний, земной и реальный...

Он закрыл глаза и лежал так около часа, уговаривая себя спать, потом расстелил постель, разделся и лег под одеяло – должен сработать стереотип поведения; провалявшись еще час, включил телевизор. Раньше этот «ящик» помогал не только от навязчивых мыслей, но и от бессонницы. Шла развлекательная программа, юмор был припошлейший, на уровне живота, когда бьют барабаном по голове или тортом по морде, да еще к этому был приписан заэкранный дурной и беспричинный смех.

Вместо сна вскипало раздражение, однако он заставил себя смотреть и слушать минут двадцать и внезапно почувствовал в себе яростное озлобление незнаемой раньше силы, однако же без всякой истерики. С тем же старческим спокойствием Шабанов открыл окно, аккуратно отключил телевизор от сети, антенны и выбросил на улицу. Там похолодало, сеял мелкий дождик и пробрасывал снежок...

– Дождешься тут лета, как же! – прорычал Герман и захлопнул створки окна.

И вспомнил, что в эту пору наступают черемуховые холода – странное, почти необъяснимое явление природы. Ну почему, почему на зацветающую землю, на белопенные, благоухающие берега Пожни каждый год в одно и то же время наваливается стужа? Не раньше и не позже, а именно в тот момент, когда расцветает черемуха?!..

– Напиться! – вдруг осенило Германа. – Нажраться, чтоб рога в землю, и придет покой!

Нет, разумеется, – похмелье, головная боль, тошнота, но все это лучше, все иного порядка, иного качества... Он помнил, что в доме нет ни капли спиртного, и потому, наскоро обрядившись в спортивный костюм, набросил летную куртку и выскочил на улицу. Ночных магазинов в военном городке не существовало по известным причинам, однако у прапорщика Сучкова в гараже существовал подпольный, и по этой причине ему приходилось ночевать в собственном «жигуленке» – зимой и летом в железном, неотапливаемом боксе. Шабанов пробежал дворами, напрямую, молясь по пути, чтобы Сучков (ударение делали на первый слог) не упылил в Читу за товаром.

Не упылил, оказался на месте и открыл после условленного стука.

– Дай бутылку, – Герман протянул деньги.

– Бери две, – сказал прапорщик, считая купюры в полной темноте – знал их на ощупь. – Все равно два раза бегать...

– Давай три.

Сучков подал водку – чистый, суровый самопал собственного приготовления: слитый из противообледенительных систем спирт разводился водой тут же, в гараже, разливался по бутылкам и закупоривался, как на заводе.

– А девочку, м-м? Есть две, на выбор.

– Это идея! Давай без выбора.

– До утра полштуки наших. И бабульки вперед.

В черных недрах бокса послышался шлепок закрываемой автомобильной двери. Шабанов отдал деньги и, не дожидаясь, когда путана выберется из гаража, пошел вперед, распихивая бутылки по карманам, а одну оставил в руках, как гранату – словно на амбразуру лез.

Она догнала уже возле домов, что-то доедала на ходу.

– Привет! Меня зовут Анжелика.

– Ладно, – обронил он, даже не замедлив шаг. – Пусть будет так. Давай выпьем из горла?

– А что, мы никуда не пойдем? Прямо здесь...

– Нет, пойдем. Выпить хочется.

Он отвинтил крышку и сделал три больших глотка. «Ночная бабочка» подала ему остатки бутерброда с колбасой.

– Закуси. – Отпила глоток. – Мне много нельзя.

Шабанов сжевал закуску с отвращением, словно комок грязи, однако не стошнило – значит, уже начался процесс адаптации.

Когда подошли к дому, Анжелика чего-то испугалась.

– Ты здесь живешь?

– Живу, пошли, – бросил он, открывая дверь подъезда. – Что, пхашароп?

– Как?.. Не знаю... Что значит...

– Пхашароп значит только пхашароп и ничего больше.

– Здесь опасно. Сучков запретил, – она вроде бы даже попятилась, – командирский дом, если увидят...

– Деньги заплачены, вперед!

На лестничной площадке, пока он отпирал дверь, она откровенно рассматривала его и, прежде чем переступить порог, спросила осторожно:

– Ты не садист? Нет?

– Что, похож? – Герман втолкнул ее в квартиру. – Иди, не бойся.

Анжелика сняла плащик и точно пошла к двери ванной комнаты – знала расположение командирских квартир, однако Шабанов остановил.

– На кухню шагом марш. Пить будем.

– Ты алкоголик? Или кто?

– Пришелец с того света. Меня уже искать бросили, похоронили, а я явился. – Он выставил два стакана, хладнокровно вытащил из «малямбы» и отбросил в сторону парашют, достал оставшиеся банки и упаковки с продуктами.

– Это заметно... До утра меня взял?

– Как получится, давай пей.

Сам рванул залпом стакан и сразу же налил второй – она смотрела с испугом, боялась за себя, а он даже лица ее не видел, и не пытался увидеть.

– Еда у тебя вкусная, – зачем-то похвалила она, возможно, хотела задобрить.

– Дерьмо, – сказал Шабанов и опрокинул второй стакан.

– Много не пей, водка плохая, – предупредила Анжелика все с той же целью. – Мы ее сами делаем, из спирта.

Он уткнулся лицом в руки, сложенные на столе, дождался, когда хмель прокатится по жилам и достанет головы.

– Хорошо стало...

– Мне идти в ванную?

– Погоди, еще не созрел... Ты выпей, выпей, чтоб не страшно было.

Ей от таких слов как раз и стало страшно.

– Ты когда-нибудь летала? – Он встал, разминаясь и облегченно взмахивая руками. – Во, буря по телу разливается!

– То есть, как? – Анжелика покосилась на окно – пятый этаж. – На самолете?

– Да нет, в свободном полете, как ночная бабочка.

– Никогда...

– Тогда почему тебя зовут – ночная бабочка? Нет, ты должна летать! Обязана!

– Почему – обязана? Я не умею! Не умею плавать и летать!

– Но ты же крылатое насекомое!

– Я не крылатое! – боязливо хохотнула она. – И высоты боюсь!

– Сейчас проверим. – Шабанов первый раз взглянул на путану. – Некоторые думают, что не умеют летать. Будто они просто насекомые... А придет миг, откуда-то крылья берутся. Пощупай, у тебя на спине нет наростов? В области лопаток?

– Нет... Никаких наростов... Ни в какой области...

– Жаль. – Он хватил третий стакан. – Тогда и поговорить не о чем...

– Знаешь, мне надо в туалет. – Она пошла бочком мимо Германа, однако тот схватил за руку, усадил на место.

– Сиди и пей! Еще не выпила, а уже в туалет...

– Но я писать хочу!

– Что хочешь?..

– В туалет! Писать!

Он сделал движение руками, словно выпустил птицу.

– Иди. Только на улицу иди, у меня туалет не работает, на ремонте.

Он видел сквозь дверной проем, как крыльями летучей мыши вспорхнул плащик, слышал, как щелкнул автоматический замок и горох каблучков рассыпался по ступеням.

Завтра будет рассказывать товаркам, как смылась от какого-то маньяка из командирского дома...

– И мне пора. – Шабанов ушел в спальню и поднял с полу «Бизона». – Жили-были три японца, Як, Як Ци Драк, Як Ци Драк Ци Драк Ци Дроне...

Выщелкал патроны из «магазина», поиграл ими, пересыпая как золото, из руки в руку, выбрал один, самый красивый, и зарядил пистолет. Половина третьего ночи, выстрел вряд ли услышат...

– Жили-были три японки, Ципе, Ципе Дрипе, Ципе Дрипе Лимпопони...

«Вообще-то стреляться в квартире мерзко, тем более с калибра девять миллиметров. Мозги разлетятся по стенам, у того пятнистого на реке полчерепа снесло... В квартире уж точно потом никто жить не станет».

– Пхашароп!

«И бардак оставлять после себя нехорошо. Ободранные стены – ладно, человек хочет жить, если ремонтирует дом, а следы пьянки на кухне, вскрытые банки, раскрошенный хлеб, стаканы с водкой и на одном помада – всё мерзость!»

– Вот они переженились: Як на Ципе, Як Ци Драк на Ципе Дрипе, Як Ци Драк Ци Драк Ци Дроне на Ципе Дрипе Лимпопони...

Это было упражнение для отработки дикции, детский стишок, который бормотал отец, когда запил после неудачи с махолетом, и доказывал матери, что он трезв. Пьяному таких словесных кружев было не сплести, а дальше они еще усложнялись, потому что у каждой японской пары родились дети с именами, более замысловатыми, у детей – внуки. И вот батя в любом состоянии четко выговаривал весь стишок до конца; самообладание и вестибулярный аппарат у него были в отличной форме, а сознание всегда чистым.

Шабанов прибрал на кухне, спрятал НАЗ в диван, с собой прихватил пистолет и парашют, предварительно отхватив ножом подвесную систему – брачная постель уместилась за пазухой.

– И у них родились дети: сын у Яка с Ципой – Цип Як Сане...

На улице разыгралась настоящая метель, в голом, безлесном городке гудело, как в аэродинамических трубах, выйдешь из-за угла – и валит с ног. Герман направился в Парк Последней Надежды, который отделялся от леса глубоким оврагом, давно превращенным в свалку. По наследству ему досталось отличное самообладание, после выпитого ничуть не штормило, и сознание оставалось чистым, только он не знал до конца эту скороговорку, чтобы проверить себя на трезвость. Он не хотел смотреть в сторону почты, бежал мимо, отвернувшись, как в детстве ночью бегают мимо кладбищ, однако случайно заметил свет в дежурном окне, настолько сильный, что и пурга не помеха.

– Загляну в окошко и все, – успокоил себя. – Может, она сегодня и не дежурит.

Магуль спала возле телеграфного аппарата, положив голову на стол. В руке был зажат штамп-молоток: играла им и уснула...

«Пхашароп, – мысленно проговорил он. – Подарка не привез, но теперь знаю, зачем тебе тигровая шкура...»

Не оборачиваясь, Шабанов наискось пересек ППН и стал спускаться в овраг по горам осклизлого, вытаявшего мусора. Сучков делал водку на самом деле гадкую, в том смысле, что очень слабую. Покупали ее только ночью хорошо выпившие до этого офицеры и уже не чуяли крепости, не могли оценить качества, и потому прапорщик гнал натуральную халтуру. Или, может, работал по заданию того же Заховая и делал не водку, а нечто противоположное, эликсир для быстрого вытрезвления. Герман чувствовал, как выходит хмель, и жалел, что не прихватил с собой остаток в последней бутылке: сейчас добавить, и все бы получилось как надо, рука не дрогнула бы, не поколебалась решимость.

Он еще не спустился до самого дна, но уже почувствовал отвращение к этому месту и внезапный приступ стыда: не дай Бог сообщат родителям, что он пьяный застрелился на помойке! Вот будет им позору! А слух обязательно пойдет, поползет и останется в умах навсегда...

Он сел на кучу мусора и стал перебирать в памяти все, что удерживало или могло еще удержать его в этом мире. Родители само собой, служба, авиация – после того, как и на чем он летал, даже космические корабли выглядели самодельными детскими игрушками...

Шабанов окончательно протрезвел и понял, что сидит на свалке не для того, чтобы застрелиться, а чтобы найти причину жить в этом мире.

И она нашлась, как только он вспомнил Заховая и пилотку, по-гусарски брошенную ему в лицо. Ведь точно, застрелись – такого наплетут вокруг! Припомнят драки-поединки в суворовском, а депутат Госдумы будет в восторге от его смерти! И вообще, пуля в лоб, это слишком примитивно и гнусно, особенно на трезвую голову. Если уж стреляться, то водку надо брать настоящую, монопольную, а не сучковский самопал. Умирать надо красиво, не на дуэли с подлым особистом: во-первых, мастер тайных дел – человек не благородный по своей сути, и устраивать поединок с ним пошло, во-вторых, струсит, не встанет к барьеру и, чтобы оправдаться, отправит под арест на гауптвахту. И из окна выбрасываться, как психопатической студентке, тоже не дело, впрочем как и пихать голову в петлю – вешаться это вообще удел конченых неудачников!

А вот, например, пройти реабилитацию, отдохнуть, получить допуск к полетам и, когда появится топливо, взлететь и не выйти из штопора...

И никто никогда не узнает, гибель это или добровольный уход из мира.

Он тут же и в прямом смысле похоронил саму идею стреляться – закопал «Бизона» в мусор – подальше от соблазна, мало ли, попадет нормальная, монопольная водка и снова сыграет неуправляемая, доставшаяся по наследству натура? – и, облегченный, пошел назад.

Снежный заряд пронесло, ветер сразу же потеплел и принялся слизывать наметенные на зеленеющую землю сугробы. Кажется, светало, или небо, освободившись от зимних туч, прояснилось, и когда Шабанов подошел к командирскому дому, увидел гаснущие звезды и почувствовал, как клонит в сон. На машину возле подъезда и двух офицеров из комендантской роты он не обратил внимания, тяжело переставляя ноги, поднялся к своей квартире, отомкнул замки и толкнул дверь.

В передней стояли Заховай со своим помощником.

– Руки! – чуть ли не в голос потребовали оба. – Покажи руки!