Карл Давыдов

Санкт-Петербург, 1869

Узнав о смерти бедняги Уорда, Карл Давыдов совсем опечалился. Теперь он невольно оказался как бы душеприказчиком покойного: передать скрипку Страдивари способному студенту — это теперь была уже не блажь молодого человека в расстроенных чувствах, а последняя воля умирающего.

Давыдов рассказал о скрипке Леопольду Ауэру, с которым он вместе играл в квартете, бесспорно лучшем в то время в Петербурге. Знаменитый скрипач, совсем недавно из вундеркинда превратившийся в зрелого виртуоза, тоже профессорствовал в консерватории, и если уж кто-то должен был выбирать хозяина для инкрустированной скрипки Уорда, то именно он. Хотя Давыдов и сам знал всех лучших учеников Ауэра: он поощрял дружбу и совместные занятия своих студентов со скрипачами, считая, что виолончелисты много чему могут научиться у них с точки зрения техники.

Выслушав грустный рассказ коллеги, Ауэр предложил устроить открытый конкурс не только среди студентов консерватории.

— Ты же вечно хлопочешь, чтобы выделялось больше стипендий для неимущих, — сказал Ауэр Давыдову. — Так вот тебе случай отвоевать еще одну. Вряд ли Заремба сможет возразить, если будет открытый конкурс и ты наделишь победителя скрипкой Страдивари.

Директор консерватории Николай Иванович Заремба, как и его предшественник, Антон Рубинштейн, считал Давыдова слишком прекраснодушным и вечно старался охладить его филантропические порывы.

Сказано — сделано. В назначенный день к зданию консерватории на углу Мойки и Демидова переулка стали стекаться прослышавшие о конкурсе молодые скрипачи. Иных даже вели за руку отцы, верившие в блестящее концертное будущее сыновей. Приехали музыканты из Киева, Москвы и Варшавы. Стало ясно, что понадобится второй, а то и третий тур. Ауэр уж и не рад был, что ввязался в это предприятие, но ведь сам же его и предложил, так что надо было идти до конца. Да и Заремба не смог отказать в стипендии для победителя, чем только поднял ставки.

Из сотни участников, допущенных Ауэром и Давыдовым до первого тура, к третьему осталось пятеро — два нынешних студента Ауэра, один пятнадцатилетний виртуоз-еврей из Киевской губернии, которого при любом исходе соревнования Ауэр хотел принять в свой класс, поляк из Варшавы — почитатель великого Венявского, и незаметный, белесоватый юноша с какой-то петербургской окраины, извлекавший поразительно богатый звук из ужасающей базарной скрипки, годной разве что для деревенских танцев где-нибудь в Бессарабии. Сердобольный Давыдов сразу проникся к нему симпатией и уговорил Ауэра прислушаться повнимательнее; профессор скрипки не до конца понимал, что нашел в юноше его коллега — слышали они здесь и получше, — но не перечил: в конце концов, это Давыдову было доверено найти для скрипки Страдивари достойного хозяина.

В третьем туре именно на этой скрипке и предстояло играть музыкантам. Давыдов не забыл, как оконфузился у него на вечере покойный Уорд: он предчувствовал, что не всякому удастся сразу «уговорить» капризный инструмент, и обладатель самого яркого «дара убеждения» получит явное преимущество перед остальными.

Третьим в жюри позвали для солидности Фаминцына, редактора «Музыкального сезона». Только его недруги из балакиревского кружка не признали бы этого критика беспристрастным судьей.

У консерватории не было достойного зала, а делать третий тур публичным оба профессора не хотели, дабы не смущать конкурсантов. Так что слушать их решено было в одном из учебных классов. За его дверями заблаговременно собралась тем не менее нешуточная толпа: молва о конкурсе распространилась по столице, и желающих услышать игру пяти избранных было больше, чем мог вместить коридор. Гнать Давыдов никого не стал, но дверь перед зрителями решительно захлопнул: пусть слушают так, если пожелают.

— Прошу вас, господа, вести себя тихо и не аплодировать, — самым строгим тоном, на какой был способен, предупредил собравшихся виолончелист. — А не то вас попросят разойтись.

Первым сквозь толпу протиснулся еврейчик: Ауэр не хотел томить его ожиданием — слишком молод, может переволноваться. Но вышло хуже: видимо, он перепугался, что все прочие будут играть после него и смогут произвести более сильное впечатление. Не прошло и пяти минут, как он, весь в слезах, уже расталкивал любопытных в обратном направлении. За дверями не услышали ничего, кроме нескольких фальшивых нот, и когда рвался он из класса, не разбирая дороги, никто даже не понимал, что с ним случилось. Ауэр ринулся за ним, чтоб, не дай бог, мальчишка не сделал какую-нибудь глупость или не уехал из города: все же ему непременно надо было учиться дальше.

После этой заминки получил в руки инкрустированную скрипку протеже Ауэра, немец из Восточной Пруссии, молодой человек, обладавший выверенной техникой, — недаром одновременно с музыкой изучал он анатомию, — но притом в лучшие свои моменты создававший звук легкий и нежный, как целомудренный поцелуй. Над ним инструмент издевался дольше и тоньше: звучал деревянно, глухо, натужно. Немец доиграл фрагмент сонаты Бетховена, опустил смычок и недоуменно уставился на скрипку.

— Простите, герр профессор, — сказал он учителю, — боюсь, что это совсем не мой инструмент.

Ауэр кивнул: он и сам все слышал.

Настала очередь поляка. Уверенному в своей победе варшавянину так не терпелось начать, что, влетев в класс — из-за двери слышался недовольный ропот, — он подхватил скрипку и чуть не начал играть, не настроившись, но сумел все же сдержаться, вызвав у профессоров вздох облегчения. Наконец зазвучал вальс-каприччио Венявского; вернее было бы сказать, Ауэр узнал музыку своего предшественника по скрипичному классу консерватории, Давыдов же только болезненно скривился. С таким же успехом воинственный шляхтич мог бы водить по струнам поленом. Через минуту все было кончено. Пробормотав что-то про «курву», варшавянин только что не запустил скрипкой в Давыдова — виолончелист едва успел ее подхватить. Лицо профессора исказилось гримасой такого гнева, что, если бы поляк не ринулся прочь, отшвырнув столпившихся у двери, он непременно окаменел бы, как Атлант под взглядом Медузы.

— Да что ж это у вас, господа, за третий тур? — недоуменно поднял брови Фаминцын. — Эти двое будто отродясь скрипки в руках не держали. Неужто другие были еще слабее?

Ауэр рад был, что следующий конкурсант — хорошо ему известный рассудительный, прилежный студент, флегматичный, но тонко чувствующий музыку отпрыск старинного русского рода.

К этому времени не только критик Фаминцын, но и незваные слушатели поняли уж, что происходит что-то экстраординарное — то ли конкурсанты оказались необъяснимым образом не готовы к решающему испытанию, то ли хваленая скрипка Страдивари, предложенная в качестве главной награды, на самом деле никуда не годится!

Четвертый конкурсант чуть было не развеял их сомнения. Он знал, что предыдущие трое опростоволосились, — пока он пробирался к двери, только об этом вокруг и говорили. Поэтому он подошел к делу основательнее предшественников. Тщательно настраиваясь, он знакомился с привередливым инструментом, как опытный наездник с норовистой лошадью; еще немного, казалось Ауэру, и он даст скрипке сахарку.

Профессора терпеливо ждали: им не хотелось еще одного провала.

Поначалу казалось, что подход аристократа сработал: когда он заиграл Моцарта, скрипка было откликнулась, разлилась сладким, веселым звуком. Музыкант улыбнулся: значит, не в инструменте дело — просто не всякого он полюбит. Но тут же пальцы его словно стали прилипать к струнам, он сбился с темпа, сфальшивил раз, другой… Ауэр кивнул ему, чтобы он начинал снова, и аристократ, потерев руки, чтобы устранить невесть откуда взявшуюся липкость, приступил во второй раз. Лучше бы он этого не делал: на этот раз кончики пальцев его левой руки словно были намазаны густым столярным клеем. Грустно покачав головой, он отложил инструмент:

— Боюсь, не под силу мне ваша задачка, профессор.

И вышел, понурившись. Толпа расступалась перед его тихой печалью.

Остался последний конкурсант. Ауэр запамятовал даже его фамилию. Ах да, Иванов, здесь это — все равно что вовсе никак не прозываться. Виртуоз смотрел на худенького, обтрепанного Иванова уже с надеждой: если он из своей нелепой деревяшки ухитряется выколотить музыку, может быть, благородный кремонский инструмент и покорится ему.

Ауэр даже не представлял себе, насколько окажется прав. Неуклюже сжимая смычок, стоя в явно неудобной, напряженной позе, Иванов несколько раз провел по струнам, будто примеривался играть не на скрипке, а в какую-нибудь дурацкую дворовую лапту. Но тут же услышали они не визг, свист и скрежет, а — Седьмой каприс Паганини. Невозможный Иванов словно всю жизнь играл именно на этой скрипке, так отвечала она на его малейшее движение. Он вел и кружил ее, как балетный танцор кружит на сцене балерину. Дверь в класс приоткрылась, и в щель засунулись любопытные головы, но скрипач ничего не замечал — его глаза были закрыты. Он даже как-то весь подобрался, выпрямился и стал красив в своей застиранной сорочке.

Ауэр оглянулся на Давыдова: ведь если бы не настойчивость виолончелиста, этот Иванов ни за что не дошел бы до третьего тура. Давыдов, человек не сентиментальный и уж совсем не плаксивый, был явно растроган и качал головой в такт музыке.

Когда Иванов кончил играть, профессора дружно зааплодировали. Не было никаких сомнений, что капризная скрипка попала в правильные руки.

— Вот это другое дело, совсем другое дело, — повторял Фаминцын, хотя никто его не слушал. — Может русский-то человек не только балалаечником!

— Дайте я вас обниму, — сиял Давыдов, и правда раскрывая объятия Иванову. — Порадовали… А мне-то казалось, она и не зазвучит! Слышал бы вас прежний владелец, земля ему пухом…

Ошарашенный Иванов позволил профессору прижать его к груди и густо покраснел.

— Я никогда в руках не держал такого инструмента, — промямлил он. — Это как… все время ходишь по земле, а тут вдруг полетел. Вы ведь позволите мне сыграть еще?

— Не только позволим, но и будем заставлять, — вклинился Ауэр. — И скрипка, и стипендия теперь ваши.

И тут в приоткрытую дверь класса не протиснулся, а мягко проскользнул щегольски одетый господин в цилиндре, который он тут же, впрочем, снял и держал перед собою длинными тонкими пальцами. В одежде его не наблюдалось никакого беспорядка от соприкосновения с толпой — он словно прошел сквозь нее, как нож сквозь масло. Темные глаза вошедшего с необычно расширенными зрачками так и впились в лицо Давыдову, к которому он обратился, игнорируя обоих скрипачей.

— Прежде чем вы передадите герру Иванову инструмент, соблаговолите выслушать меня, герр Давыдов, — заговорил он по-немецки.

— А в чем дело? — растерялся виолончелист. Ауэр тоже удивленно уставился на визитера. Иванов же немецкого явно не понимал и переводил взгляд с одного профессора на другого, надеясь, что ему объяснят, что происходит.

— Дело в том, — хладнокровно продолжал щеголь, — что я владелец этого инструмента.

— Потрудитесь объясниться, — бросил Давыдов. — Я немного знал владельца скрипки и получил ее прямо из его рук. А недавно он умер.

— Вы имеете в виду герра Уорда, конечно, — учтиво отвечал человек с цилиндром в руках. — Если вы попросите герра Иванова на минуту выйти — он все равно не понимает по-немецки, а ведь именно на этом языке вам удобнее всего беседовать, — я все объясню и предъявлю необходимые бумаги. А герр Ауэр может остаться: ведь то, что я скажу, касается и его. Простите, сударь, вас я не имею чести знать, — добавил он, адресуясь к Фаминцыну. Вспыхнув, тот хотел ответить резкостью, но отчего-то передумал и поспешно вышел.

Толпа за дверью бурно приветствовала Иванова. Студенты консерватории пожимали ему руку и звали праздновать успех. Но Иванова мучило недоброе предчувствие, и он не спешил уходить, хотя самое время было пропустить стаканчик-другой: вся его жизнь должна была скоро измениться.

А профессора, изучив расписку Уорда в том, что скрипка передается мистеру Эбдону Лэму в обмен на погашение векселя на пятьдесят гиней и еще пятьдесят наличными, переглянулись и замолчали. Подпись Уорда была удостоверена в английском посольстве — в тот же день, когда Давыдов навещал больного. Такая нечестность, да еще со стороны английского дипломата, не укладывалась у Давыдова в голове: то ли атташе сперва пообещал скрипку в уплату долга, а потом всучил ее Давыдову, то ли наоборот. В любом случае дело принимало гнусный оборот.

Наконец Давыдов произнес с тяжестью в голосе:

— Понимаете ли вы, сударь, что сейчас произойдет? Я получил скрипку от господина Уорда, который попросил передать ее способному студенту. Он, изволите видеть, не желал больше играть на ней сам. Я обещал скрипку в пожизненное пользование тому, кто победит в конкурсе. И вот вы слышали игру победителя. Что же, теперь мне придется сказать ему, что он не получит инструмента?

— Разве я сказал вам, герр профессор, что возражаю против передачи инструмента этому достойному музыканту? — отвечал Лэм удивленно на своем блестящем немецком. — Я действительно был за дверью и слышал его игру. Это весьма, весьма искусный молодой скрипач, хотя случалось мне слышать и получше. Что вы, я ни в коем случае не стану препятствовать вам в исполнении данного обещания.

У обоих профессоров отлегло от сердца. О конкурсе слышал уже весь город, и не вручить обещанный главный приз — значило бы покрыть позором не только свои имена, но и консерваторию.

— Что же, тогда пусть приз вручит настоящий владелец? — спросил Ауэр, глядя на коллегу.

— Да, это, наверное, будет справедливо, — согласился Давыдов.

— Господа, я вовсе не для этого объявил вам о своем праве, — возразил Эбдон Лэм. — Мне вовсе не нужны ни огласка, ни лишние вопросы. Я хочу только одного: чтобы герр Иванов, когда закончит свою музыкальную карьеру, передал инструмент мне — или моим наследникам, ведь он еще молод, — чтобы мы могли вручить его другому музыканту. Прошу вас передать ему мой адрес и мою просьбу. А я буду по мере сил следить за его выступлениями — я иногда бываю в России по делам.

— Вы очень великодушны, герр Лэм. — Давыдов слегка поклонился странному англичанину, говорившему, как немецкий аристократ. — При таких обстоятельствах я мог бы ожидать, что вы потребуете вернуть инструмент, и я всегда буду признателен за то, что вы этого не сделали.

— Возможно, у меня будет повод напомнить вам об этих словах, — слегка улыбнулся тонкими губами Лэм. — Но едва ли. Кстати, я слышал и вашу игру, господа, — вы подняли музыку на новый уровень. Скажу еще раз, я ни в коем случае не хотел бы мешать вашим благородным начинаниям. Только… передайте от меня герру Иванову еще одно. Его скрипка особенная. Она требует от хозяина безусловной верности и веры. Так и скажите: верности и веры.

С этими словами, словно предвидя дальнейшие вопросы, но не желая на них отвечать, Эбдон Лэм повернулся на каблуках и быстро вышел. Толпа уже рассеялась, а тревожный взгляд все еще топтавшегося за дверью Иванова Лэм проигнорировал.