Мендельсон, Концерт для скрипки с оркестром ми минор

Москва — Нью-Йорк, 2012

Когда в квартире на проспекте Мира отключился Интернет, Штарк снял трубку стационарного телефона, чтобы позвонить в техподдержку, и понял, что телефон тоже мертв. Какой-нибудь обрыв проводов или авария на телефонном узле, подумал Иван. Пора слезать с устаревшего ADSL и провести выделенную линию — уже год звонят каждые несколько дней, предлагают. Но и мобильный телефон оказался бесполезен: сигнал отсутствовал.

— Софья, у тебя телефон ловит? — Он стоит перед ней с совершенно беспомощным видом. Все-таки современный человек бессилен перед малейшим техническим сбоем.

— Должен. — Софья проверяет свой мобильный, но и у нее Сеть недоступна.

Заподозрив неладное, Штарк выглядывает с балкона во двор и видит там незнакомую черную машину. Прислонившись к ней, курит широкоплечий человек, одетый под цвет кузова. Вдруг он поднимает глаза, замечает Ивана — и показывает, что заметил: подносит указательный палец к глазу, а потом направляет на Штарка.

Следующая остановка — дверной глазок. Ну да, и за дверью дежурит такой же.

Если американская история, да и вообще предыдущая жизнь, чему-то и научили Штарка, то — не верить во всемогущество всяких спецслужбистов и охранников. Во-первых, их интересы редко полностью совпадают с интересами хозяина, и подвергаться ради него опасности они готовы не всегда. Во-вторых, они гораздо лучше умеют драться и вообще воевать, чем анализировать ситуацию. Наверняка что-то упустили и в этот раз. Главное — спокойно подумать, раз уж они не вламываются в квартиру, а вроде как сторожат.

— Соня, ты только не волнуйся, но нам с тобой надо бы собрать вещи. Придется уехать на некоторое время.

— Это как-то связано с тем, что телефоны не ловят? — спокойно спрашивает она.

— Ну… да, скажем так.

— Ты все-таки вляпался, как и ожидалось?

— На этот раз, похоже, вляпался Молинари. Он должен был найти одного человека в Лондоне, а еще этого человека искал Константинов.

— Банкир, про которого ты рассказывал?

— Ну да. Похоже, вместо этого человека они нашли друг друга. И теперь нас немного караулят. За дверью и внизу.

— Выходит, ты перестал мне рассказывать про свои приключения на самом интересном месте.

— Ты зачиталась Акуниным. Но я наверстаю, все равно сидим взаперти.

— Зачем же тогда собираться?

— Ну, сейчас ведь придумаем, как быть.

Пока они собирают сумки, Иван излагает свою детективную историю про Филипа Фонтейна.

— Думаешь, этот юрист украл скрипку? — спрашивает Софья, копаясь в ящике с бельем.

— Не украл, а взял то, что считал своим. Вряд ли у него были с собой документы.

— И это он теперь хочет застраховать скрипку? Ты же говорил, что клиент у Молинари — страховая компания.

— Нет, у того, кто хочет застраховать, другая фамилия. Мы просто двигались по цепочке. Ну и Константинов тоже по ней пошел, когда я ему рассказал про Фонтейна. Я ему стал не нужен. В общем, я идиот, — на самом деле все это из-за меня.

— Ты умный. Только наивный иногда… Ну, я собралась. И что делаем дальше?

— Пока сидим и думаем.

И он усаживается за отключенный от сети компьютер, чтобы невидяще пялиться в экран и перебирать варианты. Не по полотенцам же слезать из окна с беременной подругой. А Софья как ни в чем не бывало снова открывает роман. Все-таки участие в авантюре с крадеными картинами в Бостоне притупило у нее чувство опасности, думает Штарк. Ему было бы легче, если бы она трусила и суетилась: тогда ее можно было бы успокаивать, признаваясь одновременно, что ему самому немного страшно.

Через полчаса они слышат механический шум за окном, достаточно громкий, чтобы проникнуть сквозь стеклопакеты. И не со двора, а со стороны проспекта Мира.

«Штурмовать они собрались, что ли?» — мелькает у Штарка дурная мысль. Но тут же рот его сам собой растягивается в улыбке. Ну конечно, вот чего ребята точно не учли! Этим летом фасад сталинского дома, выходящий на проспект, решили подлатать: с карниза под крышей прямо на головы прохожим сыпались куски штукатурки. Вот уже две недели работяги в люльке поднимаются на самый верх и что-то подмазывают, укрепляют. А если шум слышно сквозь окна, значит, они совсем рядом!

Иван распахивает окно, выходящее на проспект, и улыбается двум таджикам, поднявшимся в своей люльке уже почти до уровня штарковской квартиры.

— Привет! — кричит он им, как старым знакомым.

Рабочие осторожно улыбаются в ответ, не видя особых причин для такой приветливости.

— Мужики, тут такое дело… Остановите люльку на минуту, ладно?

Один из строителей нажимает на кнопку на щитке управления, и люлька зависает. Две пары черных глаз изучают странного жильца, вдруг решившего пообщаться. Небось сейчас ругаться начнет: помешали чему-нибудь.

— У нас с женой с детства мечта — покататься на такой люльке, — продолжает Штарк. — Возьмите нас, а?

— Нельзя нам, — угрюмо бурчит старший из двоих.

— И за штуку тоже нельзя? За тыщу рублей?

— Не-а. Ты что, начальник, нам не разрешают. — Работяга робко улыбается, показывает золотые зубы.

— И за пять тыщ? — Для убедительности Иван вытаскивает из кошелька розовую бумажку.

— Если увидят, уволят нас.

Тут рядом с Иваном высовывается из окна Софья.

— Ну, мальчики, пожалуйста… Ну нам очень надо, — канючит она, как маленькая девочка. Штарк даже не знал, что она умеет разговаривать таким голосом.

Почему-то ее появление оказывается решающим аргументом.

— А давай, — говорит старший, не забывая протянуть руку за бумажкой, которую все еще высовывает в окно Штарк.

Когда они начинают грузить чемоданы, капитан люльки пытается протестовать — ясно, что никакое это не катание, а бегство, — но Софья смотрит на него взглядом затравленной лани, и он замолкает. Уже шагнув на подоконник, Иван вдруг вспоминает про кота. Но тот, существо не слишком лояльное, вовсе не рассчитывал на верность хозяев: только Штарк собирается лезть обратно, как Фима вспрыгивает на окно.

Люлька с постоянно озирающимся экипажем сползает вниз по фасаду.

— Спасибо этому дому, пойдем к другому, — бодро произносит Софья, ступая наконец на тротуар. Облегчение, которое она чувствует, выбравшись из люльки, вполне компенсирует последние пять минут молчаливого ужаса. Иван тоже натерпелся, понимает она по его наигранно-веселому прощанию с работягами.

— Завидую вам, — говорит он. — Вы вот весь день так катаетесь.

Но они уже спешат снова запустить люльку вверх. Таких приключений они не ищут, — вдруг и в самом деле кто-то видел этот их пассажирский рейс.

— Ну что, куда поедем? — спрашивает Софья.

— Ты взяла американский паспорт?

— Куда ж без него.

— Тогда в Нью-Йорк, наверное. Только я с дороги Тому позвоню, где он и все ли у него в порядке. Думаю, раз нас обложили, значит, он где-то вне досягаемости.

Софья не говорит вслух ничего из того, что приходит ей сейчас в голову про долгий перелет, возможные роды в Нью-Йорке и вообще другую жизнь, которая может теперь ждать их.

— А кота тоже в Америку повезем? — высказывает она единственное соображение.

Штарк во второй раз за десять минут забыл про Фиму. А кот тихо сидит у Софьи на руках.

— Надо его к Ирке завезти, — решает Иван. — Заедем по дороге.

Тут он спохватывается: выяснится, что они сбежали, — не дай бог Константинов заинтересуется его дочерью! Ее тоже срочно надо отправлять из страны. А американской визы-то у нее нет. С этими невеселыми мыслями — второй раз не повезет, как с люлькой, — он останавливает частника и велит ему ехать на Фрунзенскую.

«Вот с Молинари все понятно: он один и легок на подъем, — думает Штарк. — А у меня дети и коты. Не побегаешь налегке. Как он вообще представляет себе такое партнерство? Типа, я буду Ниро Вулф, а он — Арчи Гудвин?»

Ирки дома не оказывается, и вообще дверь никто не открывает. Штарк покупает в соседней «Евросети» новую сим-карту — если он воспользуется своим обычным телефоном, их побег наверняка сразу обнаружат, — и звонит дочери. «А мы с мамой в Испании, на море, — отвечает она обиженно. — Ты что, забыл? Ну, папка, ты даешь!» У Штарка как гора падает с плеч. Лучше он в очередной раз покажет себя невнимательным отцом, чем с дочерью что-нибудь случится.

Но куда теперь девать кота?

— У вас тут гостиницы для животных бывают? — выводит Ивана из ступора Софья.

— Это идея… — Он садится на чемодан и запускает поиск.

Заталкивать Фиму после привычной «трешки» в тесный пенал, какие называют «комфортабельными вольерами» на сайтах зоогостиниц, невыразимо жалко. Наконец обнаруживается кошачий отель в Измайлове, где за пятьсот пятьдесят рублей можно поселить зверя в комнатушку с окном и неким подобием домашнего спорткомплекса. Лучше, чем ничего, и они везут Фиму на Первомайскую. Кот тут же взбирается на самый верх спорткомплекса и исчезает в устроенном там мохнатом гнезде.

Им уже пора в аэропорт. Водитель, который соглашается ехать в Шереметьево, поражает Ивана выбором музыки. Из динамиков в старенькой «Ауди» несется Скрипичный концерт Мендельсона.

— Вы любите классику? — не может удержаться от глупого вопроса Штарк.

— А что же мне любить, шансон? Стереотипы… — отвечает водитель без всякой обиды. — Хейфец — это вам не пузырьки пердеть.

Софья смеется над не слыханным раньше русским выражением, а Штарк чувствует, что становится суеверным: скрипичная музыка теперь догоняет его повсюду, словно кто-то толкает бывшего аналитика на нехоженую дорогу, ведущую к некоему перекрестку.

В аэропорту никто их не ищет, из чего Иван делает вывод: либо вовсе не обнаружили пропажу, либо пока не поняли, куда он делся. Без приключений они с Софьей проходят все обычные круги аэропортового ада.

— Как ты думаешь, это надолго? — спрашивает Софья, пока они ждут посадки.

Иван пока запрещает себе думать на эту тему. Вряд ли Константинов, любимец премьера и баловень президента, в одночасье утратит влияние в Москве. А что должно случиться, чтобы он потерял интерес к Ивану, пока непонятно — ведь неясно и то, чем его интерес вызван. Значит, вполне возможно, им придется задержаться в Америке.

— Вот прилетим, разыщем Молинари и разберемся. Я очень надеюсь, что быстро. У меня нет никаких планов эмигрировать — пусть Константинов сам уезжает. А мы с тобой в Москве живем. Хотя вместе можем же где угодно, да?

— Я люблю тебя. — Софья стискивает его руку.

— И я тебя. Все устроится, уж плакать-то точно нет причины, — смущается он, видя слезы у нее на глазах. За все время их знакомства Штарк ни разу не видел, чтобы она плакала.

Может, это беременность делает ее сентиментальнее?

Как только самолет отрывается от земли, она крепко засыпает. Ивана мгновенно начинает тоже клонить в сон: защитная реакция, чтобы ни о чем не думать.

Приземлившись в Джей-Эф-Кей, Иван звонит Молинари. Сыщик словно только этого и ждет.

— Ты где? — кричит он в трубку после первого же гудка.

— В Нью-Йорке. Из Москвы пришлось уехать.

— Ясное дело. В Лондоне ты меня круто подставил.

— Кажется, мы уже квиты. Меня стерегла целая бригада. Пришлось Софью привезти сюда, а ей летать вредно.

— У меня лицо только через пару недель заживет. Зато со скрипкой все даже интереснее, чем мы с тобой думали.

— Ты сам-то где?

— Не поверишь, но тоже в Нью-Йорке.

— Поверю. Мы сюда к тебе прилетели.

— Нет уж, братец, у меня остановиться не выйдет. Вторая спальня занята.

— Об этом я не подумал… Ну, поедем к нашему общему другу.

Штарка и Молинари весной познакомил старый друг Ивана, галерист Макс Финкельштейн. Когда-то он приехал покорять Москву на одном поезде со Штарком, но Москва, покорившись, оказалась ему неприятна, и он перебрался в бывший мясной район Нью-Йорка, ныне кишащий галереями.

— Передай Максу привет, — говорит Молинари. — Я его еще отблагодарю за то, что свел меня с тобой. Раскрашу и ему всю физиономию, для симметрии.

— Не он ли тебе, партнер, краденого Рембрандта в раму вставлял?

— Тсс! Ты что, умом тронулся — говорить такое по телефону?

— Смотрю, Том, ты становишься русским. Даже советским.

— Угу. Я теперь знаю, что это заразно. Ты позвони мне, как устроишься. Сходим куда-нибудь с мистером Фонтейном.

— А… это он у тебя во второй спальне, значит?

— Нет. Для этого он слишком крут. Остановился в «Риц-Карлтоне» в Бэттери-парке, с видом на гавань. Но крутой не крутой, а в Лондоне он решил несколько дней не появляться, взял отпуск.

— Что у вас там случилось все-таки?

— Расскажу за стаканом пива. Эту историю, братец, надо смаковать.

Как всегда, Финкельштейн рад видеть Ивана, в этот душный вечер снова заявившегося к нему в галерею с багажом и без звонка. Только на этот раз Штарк не один.

— Та самая Софья! Роковая женщина в жизни Ивана! — Он лезет целоваться, и Софье это странным образом не противно. — Знаете, я рассказываю вашу бостонскую историю всем подряд. Как Иван с Томом Молинари нашли краденого Рембрандта, Вермеера, Мане. Как музею твой, Софья, приятель втюхал фальшивки, а подлинники оказались не нужны. Как эти подлинники теперь висят дома у одной итальянской старухи в Северном Бостоне. И знаешь что?

— Никто тебе не верит, — улыбается Иван.

— Точно! Я же вас познакомил, чтоб потом рассказывать всякие малоизвестные подробности про ограбление века. Думал, весь город будет в гости звать.

— Я помню, ты говорил.

— Так теперь меня, наоборот, не зовут никуда. Думают, я вру как сивый мерин!

— А если б ты держал язык за зубами и загадочно намекал, что много знаешь, звали бы, — отвечает Иван.

— Да и вообще, я бы не хотела, чтобы эту историю все знали, — добавляет Софья. — Вы же на самом деле не во всех деталях ее рассказываете?

— Да я и не знаю всех деталей. Вот, расспрошу вас, раз уж вы приехали, — надо же мне как-то репутацию спасать.

— Подумаем, как это сделать, — говорит Софья. — Только можно я прилягу? Мне что-то нехорошо после перелета.

— Конечно! Пойдем, я тебе все покажу.

Оставив их на Гансевоорт-стрит, Иван пешком направляется на Седьмую, к Максорли. Хоть стопятидесятилетний салун и засижен туристами, Штарк, нечасто бывающий в Нью-Йорке, старается всякий раз туда зайти: эля лучше, чем у Максорли, он не пил нигде в мире, да и сидеть там — и кидать мусор прямо на засыпанный опилками пол — не по-нынешнему спокойно и уютно.

Еще довольно рано, и в задней комнате салуна есть свободный столик. Только Иван заказывает сразу пару светлого эля — кружки здесь махонькие, — как видит в дверях Молинари с синяком в половину лица и распухшей верхней губой, в стандартных его драных джинсах и армейских ботинках. С ним Анечка Ли в коротком платье китайского кроя из лилового шелка с голубыми хризантемами и сухопарый англичанин — национальность разве что на лбу у него не написана, так ясно она читается по его задранному носу и явно сшитому по мерке костюму с чуть коротковатыми брюками. Фонтейн в жизни выглядит старше и надменнее, чем на стоп-кадрах из «Реставрации». Или это недавние приключения его состарили…

Когда все расселись и заказали пива — только Анечка пьет содовую, единственное, что здесь наливают, кроме эля, — Молинари без околичностей обращается к англичанину:

— Фил, сейчас твое шоу. Расскажи, пожалуйста, моему партнеру Ивану Штарку, что за история вышла в Москве с этой скрипкой. И зачем ты, такой крутой юрист, партнер в большой фирме, взял да и стащил Страдивари из запертой машины. Подробностей, Иван, мы еще и сами не слышали: берегли для тебя.

— Во-первых, перестань называть меня Филом, Молинари. Я не какой-нибудь чертов грек, чтобы мое имя нуждалось в сокращении, и не сурок из штата Нью-Джерси, или где он там у вас.

— Принято. Что во-вторых, Фил?

Англичанин сдается и продолжает; сразу видно, что мысли у него складываются в список, от которого лучше не отступать:

— Во-вторых, машина была открыта. В-третьих, я не крал скрипку, а взял нечто принадлежащее мне. Как я тогда думал. В-четвертых, я приложил усилия, чтобы встретиться с человеком, который считал себя владельцем скрипки… — «вышеупомянутой скрипки», так он должен был сказать, кажется Ивану. — Я предпринял честную попытку встретиться с ним, но он исчез, и даже его родители не знали, где он. А потом оказалось, что у другого человека есть правоустанавливающий документ. Я добровольно передал инструмент этому человеку, и сейчас он находится в его руках. Вот и все, что случилось.

— Ты же знаешь, Фил, что так просто не отвертишься, — качает головой Молинари. — Здесь все хотят услышать саму историю, а не… изложение существенных обстоятельств, как бы ты сказал, да, Фил? Ты тут в пивной, а не в суде. Поэтому расскажи нам, как ты крался в ночи к этой машине. Как вывозил скрипку — между прочим, кажется, не очень законно.

— Задавайте вопросы, я на них отвечу. Мне в этой истории стыдиться нечего, я вел себя совершенно честно и открыто.

— Никто и не спорит, Фил. Напомню тебе еще разок: мы в пивной. Вот и твой эль принесли. Ну что, партнер, есть у тебя вопросы к Филу?

— У меня очень много вопросов, мистер Фонтейн. — Вежливость Штарка так резко контрастирует с панибратством Молинари, что англичанин смотрит на нового знакомого с нескрываемым удивлением.

— Можете звать меня Филип, только без идиотских сокращений, пожалуйста.

— Хорошо, Фил… То есть Филип, простите. — Штарк рискует растратить свое преимущество в глазах англичанина, но Молинари уже вдолбил ему в голову этого «Фила». — Начните, пожалуйста, с самого начала. Я встретил вашу фамилию в книге Джорджа Харта о скрипках. Там упоминается некий Фонтейн, родственник рано умершего дипломата Уорда, которому в девятнадцатом веке принадлежала скрипка.

— Ну да, Фонтейны и Уорды — родня. А история этой скрипки, можно сказать, наше семейное предание. Когда мой предок обнаружил в футляре, присланном из Петербурга среди вещей покойного Адриана Уорда, безобразную базарную поделку вместо скрипки Страдивари, он, надо вам сказать, немало удивился. И, как известно, — это тоже описано в книге, которую вы упомянули, — пригласил Джорджа Харта, который был тогда видным экспертом по струнным инструментам, да к тому же и продал Уорду его «страдивари», — чтобы тот взглянул на инструмент. Харт подтвердил заключение моего предка. Тогда стало очевидно, что скрипку украли еще в России, ведь мой предок был первым, кто открыл футляр на территории Англии. И Джордж Харт вызвался заняться судьбой скрипки, инициировать расследование. Родственники Уорда согласились. Они подозревали, что у Харта были с Адрианом Уордом… особые отношения. Ну, или просто нежная дружба двух джентльменов. Харт ведь даже поехал в Россию разбираться в этой истории. С точки зрения чистого бизнеса скрипка не стоила того, чтобы ради нее отправляться в такое длительное путешествие. В то время «страдивари» не ценился так, как сейчас, он интересовал только небольшое количество музыкантов и экспертов-фанатиков.

— Харт ездил в Россию? В книге это не упоминается.

— Ездил — и провел там почти месяц. Если вы заметили, в книге есть подробности, которые он больше никак не мог узнать. Там сказано, что после одного из музыкальных вечеров он положил скрипку в футляр, но не запер его. Тогда-то она и могла быть украдена. Как вы думаете, где мог Харт это услышать? Только в Петербурге. Он рассказывал моему предку, что вечер был у профессора местной консерватории, знаменитого виолончелиста Давыдова. И вроде бы Уорд сыграл там из рук вон плохо. Он положил скрипку в футляр, который лежал раскрытый на стуле, и убежал в расстроенных чувствах. Давыдова Харт в Петербурге не застал — тот был в Германии на гастролях. Но представить себе вором знаменитого профессора Харт все равно не мог. В посольстве ему посоветовали обратиться в русскую полицию, но там был ужасный беспорядок, какая-то реорганизация. У него приняли все бумаги и обещали разобраться, но потом, когда он снова связывался с ними, ему всякий раз отвечали разные люди, и отвечали очень уклончиво. Сейчас ведь в России тоже так, верно?

— Сейчас, пожалуй, скрипку стали бы искать и нашли, но не факт, что вернули бы ее Харту, — немного подумав, отвечает Иван. — Я читал про один случай со старинным альтом, который украл наркоман, а полицейские нашли и сами решили инструмент продать.

— Наверное, тогда тоже могло такое случиться. Так или иначе, Харт в Петербурге ничего не добился. И с тех пор наша фамильная скрипка Страдивари считалась пропавшей. Когда мне рассказали эту историю, мне… очень захотелось выяснить, что случилось на самом деле. Тем более что у нашей фирмы есть серьезные русские клиенты, я веду некоторые споры с их участием. В офшорных юрисдикциях, в Стокгольмском арбитраже… «Госпромбанк» — крупный клиент. Так что часто бываю в России по делам.

— Подождите, Филип, — прерывает его Штарк, — вы что, давно знакомы с Константиновым?

— Уже лет пять. А почему это вас удивляет?

— Я вам потом объясню, Филип. Просто… здорово Константинов в покер играет.

— Ну, на его уровне нельзя быть плохим игроком. На самом деле, если бы я не был знаком с Константиновым, я никогда не нашел бы скрипку. Он стал хвалиться своим квартетом, позвал на концерт. Как раз в тот вечер. Я не ждал многого, но они правда хорошо сыграли, кажется.

— Почему «кажется»?

— Потому что я больше смотрел, чем слушал. Как я уже сказал, меня интересует… интересовала судьба нашей фамильной скрипки. Я часто ходил на концерты и всегда наводил бинокль на скрипки. Надеялся ее увидеть.

— Почему бы просто не сказать, Фил, что вы маньяк-фетишист? — говорит Молинари развязно. — У вас, англичан, вечно какая-то недосказанность.

— И правда, почему бы так не сказать? — неожиданно легко соглашается Фонтейн. — Я и в самом деле стал немного маньяком. Понимаете, скрипка пропала в 1869 году. Хороших изображений не сохранилось, только описания. Но я представлял ее себе так ярко, будто видел тысячу раз. Более плоская, чем обычно, матовый коричневый лак — и эта нетипичная для Страдивари инкрустация, зубчики из слоновой кости вдоль уса. И вот я шарил биноклем по скрипичной группе каждого оркестра, разглядывал, на чем играет каждый солист. Иногда мне казалось, что я что-то заметил, и я старался выяснить, — и всегда след оказывался ложным. Конечно, я искал ее не только на концертах — я все-таки не настолько сумасшедший, чтобы так верить в слепую удачу. Я договорился о встречах в историческом архиве в Петербурге, разговаривал там со специалистами, но мы не сумели даже найти бумаги, которые передал в полицию Харт. О скрипке нигде не было никаких упоминаний. Я стал уже отчаиваться, и вот Константинов зазвал меня на этот концерт, и я навел бинокль и… мне показалось, что я увидел тот самый орнамент. Инкрустацию. Такое бывало и раньше, но тут я чувствовал… это невозможно объяснить, но я чувствовал, что это она. Коллеги сказали, что после концерта Константинов пойдет с музыкантами в клуб. Я попросил их отвести меня туда. В клубе этот музыкант, Роберт Иванов, достал свою скрипку и дал ее в руки Константинову. Я встал на цыпочки, чтобы ее рассмотреть, но там был полумрак, и я не мог быть уверен, что действительно вижу костяные зубцы. А подойти поближе и попросить тоже посмотреть на скрипку… Мне казалось, что это будет ужасно грубо и я упущу свой шанс.

— Ужасно грубо, понимаешь? — говорит Молинари Штарку, закатив глаза.

— Вам и правда не понять, — косится на сыщика англичанин. — Но я боялся спугнуть этого Иванова. Если бы я сразу подошел, он бы запомнил лицо и… и…

— Вы не смогли бы следить за ним, как собирались? — прямо спрашивает Штарк.

— Да, вы правы. Я бы больше не смог слиться с фоном. Ну, а потом скрипку взяли в руки вы, — Фонтейн кивает в сторону Анечки, — а этот скрипач забрал ее у вас и пошел к сцене. Ну и вы помните, как он играл. — Англичанин снова обращается к Анечке Ли, и она молча кивает. — А остальные тут этого не слышали и, возможно, никогда не услышат ничего подобного. Это не передать словами.

— Это было как гроза, — неожиданно произносит Анечка тихим голосом. И все некоторое время молчат. Наконец Фонтейн продолжает рассказ:

— Иванов вернулся к столику, выпил виски и стал собираться. Не знаю даже, что я сказал коллегам, но когда он вышел, я выскользнул за ним. Он, по-моему, был слегка пьян. Я шел за ним на совсем маленьком расстоянии, но он меня не замечал. По дороге Иванов получал сообщения на телефон, останавливался, чтобы ответить. Я тоже останавливался, потом шел за ним дальше. Мы спустились в метро. Я сел в соседний вагон — было совсем пусто, и я видел его через стекло. Он вытащил из футляра какие-то бумаги, ноты наверное, стал изучать, но скоро снова их убрал. Видимо, в глазах у него мутилось. Мы доехали до конечной остановки с одной пересадкой, я вышел за ним на улицу…

— А почему в метро-то вы не подошли к нему? Не объяснили, кто вы, не попросили показать инструмент? — спрашивает Штарк.

— Я же говорю — боялся его спугнуть. Да и мало ли как он отреагировал бы, пьяный. Я еще толком не придумал тогда, как действовать дальше. Просто я не мог выпустить скрипку из виду. А когда мы вышли из метро, я ее чуть не потерял, потому что там вы ждали его в машине, — Фонтейн снова смотрит на Анечку Ли. — Иванов подошел к вашей «Порше», а я заметил такси, которое дежурило ярдах в двадцати, возле автобусной остановки, и побежал к нему. Еле успел залезть в машину, а вы уже отъехали. Я сунул водителю двести долларов — все, что у меня было в кошельке, — и он поехал за вами.

— А я и не заметила, что кто-то всю дорогу ехал сзади, — удивляется Анечка.

— Вероятно, вы думали о другом, — ухмыляется Фонтейн. Анечка без улыбки смотрит ему прямо в глаза, заставляя опустить взгляд. — Так или иначе, когда вы свернули в переулок и остановились, я попросил водителя проехать немного вперед и высадить меня. Дошел до угла переулка и увидел, как вы вылезаете из машины, забывая ее запереть. А Иванов забыл свой футляр. Как только вы вошли в подъезд, я побежал к машине. Но вовремя остановился, потому что подумал про камеры. В Лондоне на подъезде легко могла быть камера, почему бы и не в Москве? Так что я по стеночке подобрался к подъезду — и, да, увидел глазок. Никогда бы его не заметил, если бы не искал специально. У меня пятка была заклеена пластырем — новые туфли натерли. Я оторвал пластырь и залепил камеру.

— Видишь, Иван, разницы между юристом и профессиональным вором на самом деле нет никакой, — комментирует Молинари.

— Этот идиот оставил скрипку любому бомжу, который решил бы переночевать в открытой «Порше», — покачал головой Фонтейн. — Поставьте себя на мое место. Что бы вы сделали — оставили ее там лежать?

— Даже не знаю, как бы я оказался на твоем месте, Фил. Я всю жизнь помогаю ловить воров, а сам ничего никогда не крал.

Штарку кажется, что после бостонской истории это замечание звучит несколько сомнительно, но не возражает партнеру.

— Филип, мне как раз понятны ваши мотивы, — говорит он. — И что было дальше?

— Дальше я открыл дверь, увидел футляр между сиденьями, вытащил его и пошел вниз по переулку. Мне нужно было где-нибудь присесть и открыть футляр.

— А почему вы не открыли его прямо в машине?

— Если бы вы, мисс, — Фонтейн снова адресуется к Анечке, — вспомнили, что не закрыли машину и спустились, вы бы подумали, что в ней роется вор, и все могло пойти кувырком.

У Штарка складывается впечатление, что Фонтейн с самого начала хотел украсть скрипку и только обрадовался, что ему представилась такая возможность. Но он оставляет это мнение при себе.

— И вот вы открыли футляр и увидели… — подталкивает он рассказчика.

— Я открыл футляр на скамейке в сквере и увидел нашу фамильную скрипку, точно такую, какой я всегда ее представлял. Вы даже не можете себе представить, что я чувствовал. Но больше всего, наверное, облегчение. Я представил себе, как приду на концерт без бинокля, сяду и буду просто слушать музыку… Но еще надо было отправить скрипку домой. Наверняка для вывоза нужны были какие-то таможенные документы. Но у меня есть хороший знакомый в посольстве. Он кое-чем мне обязан… Даже не столько он сам, сколько его отец. Я помогал ему улаживать одно сложное дело. В общем, если вас интересует, как я вывез скрипку из России, — я отправил ее дипломатической почтой. Мой знакомый дипломат даже не знает, что было в посылке. Ее доставили в МИД, а там уж я сам ее забрал.

— Скажите, Филип, а у вас все-таки есть какие-то документы, доказывающие принадлежность скрипки вам или хотя бы покойному мистеру Уорду?

— Конечно. Электронные копии всей документации у меня с собой, я же привез их на встречу с Константиновым, которая не состоялась из-за вас, Молинари. Это расписка Джорджа Харта в получении ста гиней за скрипку Страдивари и подробное описание самой скрипки и ее происхождения, составленное Хартом, — он проследил ее от самого раннего коллекционера «страдивари», графа Коцио ди Салабуэ, через цепочку легендарных коллекционеров до мастерской своего отца. Ну и генеалогическое древо Уордов — Фонтейнов, из которого следует, что по праву наследования скрипка должна теперь принадлежать мне. Я ведь, знаете ли, возил все это в Москву, уже когда скрипка была в Лондоне. Хотел разыскать скрипача, показать ему бумаги, объяснить, что скрипку, которую он считал своей, украли не сейчас, а сто сорок с лишним лет назад. Я хотел предложить ему денег на хороший инструмент. Даже отличный, какого-нибудь «сториони» или «вийома». Ведь он не виноват, что играл на краденой скрипке. А я обеспеченный человек, эта скрипка имеет — имела — для меня не денежную ценность. Но я не нашел Иванова. Как я теперь понимаю, он испугался мести со стороны Константинова за… за вас, мисс. Его родители не захотели мне помочь, довольно грубо выставили за дверь. Ну что ж, строго говоря, я не обязан был ничего делать для Иванова. Так что я вернулся в Лондон.

— Вы сказали, что у другого человека оказался документ, который заставил вас признать его собственность на скрипку. Вы имеете в виду мистера Эбдона Лэма?

— Ну да. Я отвез скрипку в Эшмоловский музей в Оксфорде. Там потрясающая коллекция струнных инструментов, в том числе «Мессия» Страдивари — вы, наверное, знаете, великолепная скрипка, на которой почти никогда не играли, так что сохранился оригинальный лак… Я хотел удостовериться, что не ошибся, что это действительно наша скрипка, а не копия. Там ее изучили, провели дендрохронологическое исследование. Мне сказали, что с высокой вероятностью это тот самый инструмент работы Страдивари. Но когда я приехал ее забрать, в Оксфорде меня ждал этот джентльмен, Эбдон Лэм. Он предъявил свои документы, вернее, один документ, — расписку Адриана Уорда в том, что последний передал скрипку некоему Эбдону Лэму в уплату долга в пятьдесят гиней и получил еще пятьдесят гиней, чтобы покрыть разницу между долгом и стоимостью инструмента. Мне все это показалось подозрительным, начиная с совпадения имени… Но мистер Лэм объяснил, что у него в роду всех мужчин называют Эбдон. Я попросил у него копию документа, чтобы сравнить подпись Адриана Уорда с образцами из семейного архива. Он сказал, что с удовольствием предоставит оригинал для сравнения специалисту, которого я выберу. Я дал ему координаты эксперта, которого использует наша фирма, и тот подтвердил подлинность автографа. Более того, среди наших семейных документов сохранилась расписка Уорда в получении 50 гиней в долг от Гордона Кингсли — именно этот долг перешел впоследствии к предку мистера Лэма и был погашен Уордом в Петербурге. Вероятно, Уорд чувствовал, что умирает, и не хотел оставлять долг матери. А пятьдесят гиней, которые ему выплатил Лэм, видимо, пошли в уплату его петербургских долгов. Так что от миссис Уорд, которая наследовала сыну, никто не потребовал платы по каким-либо обязательствам Адриана. Он был щепетильный молодой человек.

Закончив свой рассказ, Фонтейн садится прямее на стуле и поднимает руку, чтобы ему принесли еще пару эля.

— Теперь вы видите, что я не вор, — я вел себя в этой ситуации настолько честно, насколько возможно, — заключает он почти самодовольно. Почти, потому что в голосе его звучат усталость и грусть.

— Мне в этой истории не совсем понятно одно, — говорит Штарк, немного подумав. — Как мистер Лэм узнал, что скрипка у вас?

— Это как раз очень просто, — сказал Фонтейн снисходительно. — Он сообщил о своих правах Эшмоловскому музею. Он знал, что, если скрипка снова окажется в Англии, она может попасть туда на экспертизу. Как я понимаю, всем заметным торговцам скрипками мистер Лэм тоже оставил свои координаты на случай, если этот инструмент попадет к ним. Он, кажется, искал скрипку более тщательно и с большим знанием дела, чем я.

— Скажите, Филип, а вы играете на скрипке? — Анечкин вопрос застает юриста врасплох, так что он, резко поворачиваясь к ней, выплескивает немного темного эля из только что принесенной кружки.

— Нет, мисс, не играю и очень жалею об этом. В детстве я не проявил никакой склонности к музыке, скорее к спорту, и мои родители не дали мне музыкального образования. А потом я понял, что люблю музыку больше всего в жизни, но было уже поздно.

— А вот Боб играет, — продолжает Анечка с нажимом. — Вы даже слышали. Зачем вы взяли его скрипку? Неужели нельзя было договориться с ним, оставить ее ему хотя бы на время?

— Если бы он не исчез, все было бы возможно… — Тон Фонтейна недвусмысленно показывает, что он совершенно не считает себя виноватым. — А почему он исчез, мисс, вам лучше знать. Вам и мистеру Константинову. С которым моей фирме не стоило связываться — нам следовало знать, что у любого русского слой светского лака очень тонкий.

— Я не стану убеждать вас, Филип, что все русские разные, — Штарк чувствует иррациональный прилив гнева. — Но вот я тоже русский. И в вашей ситуации повел бы себя иначе. В частности, прежде чем хватать скрипку, все же поговорил бы с человеком, который не без оснований считал себя ее законным владельцем.

— Задним умом, мистер Штарк, сильны и русские, и англичане, — пожимает плечами Фонтейн.

— Это здесь совершенно ни при чем. Вы же юрист и должны понимать, что по российскому закону владельцем скрипки до сих пор является Роберт Иванов. Он зарегистрирован как владелец в государственном агентстве, которое выдает паспорта для вывоза инструментов за границу. Есть свидетели, которые могут подтвердить, что скрипка передавалась в его семье из поколения в поколение. Вы не могли о чем-то подобном не знать или хотя бы не догадываться, иначе спокойно вывезли бы скрипку через границу, а не отправляли ее дипломатической почтой.

— Русский закон, — ухмыляется Фонтейн. — Вы знаете лучше меня, что это оксюморон. Теперь вам известна вся история скрипки. Если вы не верите мне, поговорите с Лэмом — уверяю вас, он может убедительно доказать, что является законным владельцем.

— Много у кого, Филип, есть документы, которые доказывают их права собственности на целые поместья в России. Только после 1917 года эти документы никто не признает.

— Тем более, о каком русском законе вы тогда говорите? Однако, как вы верно заметили, я юрист и кое-что могу вам возразить. Перед вашей коммунистической революцией многие в Англии и во Франции покупали русские облигации. Европейские союзники России призывали свое население вкладывать в них деньги, чтобы помочь вашей стране. Потом случилась ваша прекрасная революция, и восемьдесят лет эти облигации считались ничего не стоящими бумажками; самое умное, что с ними можно было делать, — повесить в рамочку на стене. Но в девяностые годы ваш президент Ельцин согласился заплатить французским держателям этих бумажек. Если память мне не изменяет, почти полмиллиарда долларов. Триста тысяч человек получили эти деньги. Потому что, мистер Штарк, они за это боролись, требовали от французского правительства что-то для них сделать. А те, о ком вы говорите, ничего не делают, чтобы вернуть свое. Скажу вам как юрист, если они просто сидят и тихонько ноют, они заслуживают, как выразился один русский банкир, от мертвого осла уши.

Иван не может не признать, что в чем-то Фонтейн прав. И ослиные уши, обещанные банкиром Смоленским крупным вкладчикам своего рухнувшего в 1998 году банка, он помнит отлично. Но ведь и Анечка Ли по-своему права: из-за истории стопятидесятилетней давности скрипач лишился инструмента, который в его руках обладал властью над людьми. Но отвечает Фонтейну на этот раз не Штарк, а Молинари.

— Наш клиент — страховая компания «Мидвестерн мьючуал», Фил. И вряд ли ее устроит история с кражей и незаконным вывозом скрипки из России. Ты хоть рассказал Лэму, как она к тебе попала?

— Он не спросил меня об этом.

— Пожалуй, тут я не готов тебе поверить.

— Проверить мои слова легче легкого, Молинари. Просто свяжитесь с Лэмом и расспросите его, как расспрашиваете меня. Только постарайтесь его не похищать и не устраивать кулачных боев с телохранителями, как в Лондоне.

— Никому не нужно было тебя похищать, Фил, — отмахивается Молинари. — Ты поехал со мной, потому что испугался. И до сих пор сидишь здесь, потому что боишься Константинова. Ты думаешь, что даже в твоем родном городе он для тебя опасен. Это чепуха, но ты трус.

— Я знаю его, Молинари, а ты нет. Но, думаю, еще узнаешь и тогда съешь свои слова насчет моей трусости. — Оттолкнув кружку, Фонтейн поднимается и застегивает верхнюю пуговицу пиджака. — Счастливо оставаться, господа. Я со своими проблемами разберусь, а вы ваших даже еще не знаете.

Никто не пытается его удержать. Но и пива никому больше не хочется.

— Нам надо встретиться с Лэмом, — говорит Штарк устало. — Рассказать ему, как скрипка попала к Фонтейну. Если Лэм хочет стать законным владельцем скрипки, ему придется договориться с Ивановым. Ну, или можем написать отчет для клиента — теперь в целом все понятно.

— Мы еще не нашли Боба, — упрямо напоминает Анечка Ли.

— У нас и нет такой задачи, — замечает Молинари.

— Это — у кого как. — Она поднимается из-за стола, распрямляясь, как пружина.

— Подождите, — Штарк, морщась, машет рукой. — Не надо ссориться. Том, давай уже доведем дело до конца. Пусть все сойдется, и мы поздравим друг друга с хорошо выполненной работой. Нам с Софьей все равно нельзя пока в Москву. Узнай в «Мидвестерн», как найти Лэма, ладно?

Глядя на разгневанную Анечку снизу вверх, Молинари кивает.

— Узнаю. Утром позвоню. Анечка, не уходи, давай посидим еще немного. Видишь, Иван тоже хочет найти твоего скрипача.

Дома — то есть у Финкельштейна — Штарк застает порозовевшую, выспавшуюся Софью за компьютером галериста.

— Ну как, все удачно? Расскажешь мне? — спрашивает она.

— Может, не сейчас? Меня что-то прибило. Ты-то поспала.

— Тогда я тебе кое-что покажу. Я тут решила посмотреть «Тайм-аут» — думала, сходим куда-нибудь, музыку послушаем, раз уж мы в Нью-Йорке. И вот что нашла.

Подойдя поближе и наклонившись к экрану, близорукий Штарк различает знакомое лицо и подпись: «Елена Федяева в „Метрополитен“!»

— Да уж, балет с воспоминаниями, — усмехается Штарк.

Прима Мариинского театра была замужем за замминистра финансов Федяевым, втянувшим Ивана в бостонскую авантюру с картинами. Для Федяева приключение кончилось плохо. А вдова его наверняка соберет полный зал и сорвет овацию в «Метрополитен».

— Какой еще балет! Вот, посмотри… — Софья имела в виду совсем не балерину. Рубрику «Музыка» открывает фотография белого парня, низко склонившегося над полуакустической гитарой.

— «R.I.P., — читает Штарк. — Блюз из дельты Невы». — И вдруг понимает, где Софья видела этого музыканта раньше.

— В такие совпадения я не верю, — бормочет Иван, кликая на заголовок.

«В среду в The Blue Note состоится американский дебют русского блюзмена, который сумел поразить самого богатого человека Голливуда с первой же песни.

Отправляясь в Санкт-Петурбург — в Россию, а не во Флориду — произносить речь о креативности, Дэвид Геффен и представить не мог, какое открытие готовит ему эта поездка. В России он встретил артиста, о котором сейчас говорит: „Это, возможно, лучшее, что случилось с музыкой со времен Курта Кобейна“.

Геффен выпустил последний альбом Джона Леннона и сделал Кобейна звездой.

„В музыке легко выделить хорошее, но трудно отделить от него плохое“, — так он объяснял свое преимущество перед другими продюсерами. На этот раз Геффен услышал — и ни в чем не сомневался.

„Я попросил отвести меня в хороший клуб с живой музыкой, — рассказывает он. — Там на сцене сидел этот парень с гитарой и пел „Где ты была всю ночь“, только с русскими словами. Черт, эта гитара звучала как целый оркестр! И в голосе было такое отчаяние… Он сразу напомнил мне Курта — тот тоже пел эту песню, только хуже, да простят меня фанаты“.

Выяснилось, что „этот парень с гитарой“ и два его приятеля, басист и ударник, называют себя R.I.P. и что у них нет даже демозаписи. Ее сделали на следующем концерте в том же клубе. Нам удалось ее послушать, и мы понимаем, почему такой разборчивый джазовый клуб, как Blue Note, решил предоставить сцену неизвестному русскому исполнителю. Мы бы сравнили его скорее не с лидером Nirvana, а с самим королем блюза Робертом Джонсоном. Трудно представить себе, что звук полуакустической гитары мог таить какие-то сюрпризы в 2012 году, но — верьте, это возможно. Это — другой блюз из другой Дельты, и от него срывает крышу так же, как когда впервые слышишь Лидбелли».

И нигде не написано, как зовут парня! А, вот что: «Петербургский музыкант попросил Геффена нигде не упоминать его имени, только название группы. Вероятно, у него есть на то причины, но мы уверены, что это имя мы все скоро услышим».

— Роберт Иванов Проджект, R.I.P., — Иван произносит вслух очевидное. — Похоронил было себя, да выкопали[2].