Глава 10

Аэропорт Тегель был таким, как всегда — слишком маленьким, суетливым, металлическим и круглым. Серо-белый утренний свет просачивался сквозь окна, которые казались грязными. Я ждал свой багаж у скрипучей, застревающей карусели в такой густой толпе, что было невозможно избежать толчков. Еще не придя в себя после длительного полета, я смотрел вокруг сухими и налитыми кровью глазами, чувствуя себя грязным и нуждаясь в месте, где мог бы принять душ и переодеться.

Прибывающие пассажиры были деловитыми европейцами с востока и запада, североафриканцами в развевающихся одеждах, большими турецкими семьями. Толпу пронизывали группы из четырех-пяти человек, которые, несомненно, прилетели посетить Всемирное туристическое бюро, поучаствовать в турярмарке, как и я. Ямайцы, тайцы, аргентинцы, кубинцы толпились вместе, ожидая не только личного багажа, но и своих ящиков с дисплеями, коробок с туристическими брошюрами, отпечатанными в Германии, а в случае с кубинцами — устройств для изготовления сигар, которыми они могли угощать немецких туроператоров. Все в мире рвались на устойчивый и надежный германский туристический рынок. Нам всем были нужны эти люди, которые имели от пяти до шести недель отпускного времени, думали о путешествиях как о правиле, а не о привилегии и знали о нашей географии и культуре куда больше, чем мы сами.

Было легко отличить американцев с нашими открытыми и оживленными лицами, громкими разговорами, как если бы больше никто не понимал по-английски, и инстинктивной горячностью, которая так раздражает других. Или контингент из Лас-Вегаса, включая загорелых мужчин с темными зализанными волосами и шоу-герлс, которые без их костюмов и перьев выглядели просто слишком высокими, бледными и худыми, словно экскурсия мафии в Тахо или Атлантик-Сити, севшая не в тот самолет.

Глядя на часы, чтобы проверить, как долго мы ожидаем багаж, я услышал свое имя и поднял голову. Я не узнал ни одного лица и решил, что это просто похожее слово на другом языке, когда голос с английским акцентом произнес:

— Джек! Вы потерялись, мой мальчик?

Мэлколм Харрис из «АмериКан» в отлично скроенном английском костюме и с плащом, перекинутым через руку, хлопал меня по плечу сзади.

— Я едва узнал вас, — сказал я, пытаясь пробудиться от полусонного состояния для общения с самым важным для нашего района туроператором. — Когда я видел вас в прошлый раз, вы были в джинсах, ковбойской шляпе и сидели на лошади. — Я вспомнил, как он любил изображать ковбоя на ранчо.

Мэлколм Харрис был бледным, с тонкими черными волосами и кривой улыбкой, демонстрирующей два ряда скверных зубов. Его острый нос был испещрен красно-голубой дорожной картой горького пьяницы, а над верхней губой поблескивали капли пота.

Харрис откинул голову и рассмеялся:

— Хотел бы я находиться в Колорадо вместо этого чертова места.

— Я тоже, — отозвался я.

— Когда вы прибыли?

Они всегда это спрашивают, хотя очевидно, что я прибыл только что.

— Надеюсь, мой багаж прибыл вместе со мной.

Потом я вспомнил первое правило туристического рынка Линды ван Джир: «Всегда о них и никогда о вас».

— Приятно вас видеть, — продолжал я. — Вы выглядите очень хорошо. У вас свой стенд на ярмарке?

— Нет, у меня никогда нет здесь стенда. Думаете, я хочу разговаривать с чертовыми немцами? — Последнюю фразу он прошептал, но недостаточно тихо. — Нет, я здесь потому, что это лучшее место видеть всех вас и обделывать кое-какие делишки. Все в одном месте — это прекрасно, хотя я презираю Берлин. И весь чертов Fatherland,[14] коли на то пошло. У них нет чувства юмора, а с этого надо начинать.

Я быстро огляделся вокруг, не подслушивают ли нас, и встретился взглядом с полицейским в зеленой форме.

— Где вы остановитесь? — спросил Харрис.

— В «Савое». На Фассенштрассе.

Он кивнул:

— Прекрасное место. Я его знаю. Английская собственность. У них все еще есть этот великолепный сигарный бар?

— Думаю, да.

— Блестяще! Как насчет встречи там вечером, а потом мы отправимся обедать. Вы угощаете. — И он снова засмеялся.

— Отлично, — с энтузиазмом откликнулся я, думая, что предпочел бы пулю в голову или, по крайней мере, немного сна.

— Тогда в семь. — Харрис опять похлопал меня по плечу. — Я надеялся вас увидеть. У меня к вам много важных вопросов. И конечно, все секретные.

Я кивнул, как будто зная, о чем он говорит.

Карусель застонала, и появился багаж. Толпа бросилась к механизму, как если бы в результате этого их вещи показались бы раньше.

— Я должен выбраться из этого ада, — сказал Харрис, хлопая по ручной клади, которую привез из Лондона. — Увидимся в семь.

Я протянул руку, но он уже пробивался сквозь турецкое семейство к выходу. Полицейский, слышавший его замечания, прожигал глазами дырки в его пиджаке.

В тени между зданиями виднелись кучи грязного снега, и мое кремовое такси «мерседес» скользило сквозь утренний транспорт. Небо было свинцовым, а между деревьями я видел подъемные краны, похожие на доисторических океанских птиц.

Я снова посмотрел на часы. Дома было половина третьего ночи. Мне не терпелось позвонить. Я представлял себе Мелиссу и Энджелину в их кроватях и Коуди, ворочающегося на кушетке. И — это пришло из ниоткуда — Гэрретта Морленда в его «хаммере», наблюдающего за моим домом из темноты.

Я выпрямился и тряхнул головой, пытаясь отогнать видение.

Водитель такси наблюдал за мной в зеркало заднего вида и, когда я встретился с ним глазами, отвернулся.

Отель был переполнен людьми, прибывшими из разных стран во Всемирное туристическое бюро. Мой номер оказался не готов, поэтому я оставил багаж, сунул руки в карманы и пошел прогуляться по Курфюрстендамм — главной торговой улице Берлина, известной, как Ку'Дамм. Шикарные магазины, рестораны, суета. Я не мог поверить своим глазам, видя, что уличные торговцы все еще продают куски берлинской стены, чьи последние аутентичные остатки исчезли почти двадцать лет назад, а также поддельные восточногерманские военные фуражки и бинокли «Штази», изготовленные в Азии. Чернокожие африканцы торговали ювелирными изделиями на простынях, которые можно было собрать за две секунды, если в квартале появится полицейский. Женщины присматривались к мехам и сумкам, а в сыром холодном воздухе висел запах сигарет, напомнив мне Коуди.

Что-то, чего я не мог объяснить, не давало мне покоя. Я приписывал неспособность определить это последствиям полета, однако неопределенность меня мучила, подобно камешку в ботинке, который я не мог найти и выбросить.

В Берлине все еще встречались довоенного типа мужчины в шляпах и женщины с подкладкой на плечах, хотя, казалось, на улицах стало меньше немцев и больше североафриканцев, арабов и турок.

Я дошел до большого супермаркета «Ка-Да-Be», прежде чем перейти улицу и повернуть назад. В отличие от дома, где мы берегли каждый цент с тех пор, как усыновили ребенка, здесь мои расходы оплачивало бюро. Мой бумажник был набит евро, а кредитная карточка хорошо заряжена. Я не мог роскошествовать, но мог съесть и ланч из белых сосисок с пивом и видом на «Сломанный зуб» — разбомбленную церковь, которую берлинцы не стали реконструировать после Второй мировой войны.

За едой и питьем я пытался определить, что беспокоило меня во время прогулки. Наконец, когда я откинулся на спинку стула и стал ждать, когда официант принесет мне сдачу и квитанцию, я осознал, что меня тревожило не то, что я видел на улице, а то, чего я не видел.

Дети. Там не было детей. Очевидно, более старшие находились в школах. Но за всю прогулку я не встретил ни одной детской коляски и ни одной матери с ребенком. Казалось, и улица, и город населены только взрослыми. Я подумал, как странно и ужасно жить в мире без детей. До сих пор эта мысль никогда не приходила мне в голову. Здесь, в Берлине, по непонятной причине не было ни единого малыша, наполняющего день шумом и безобидным хаосом. Вместо этого повсюду царили покой и антисептический порядок.

Когда я убирал счет в бумажник, я достал фото Энджелины, сделанное несколько месяцев назад. На нем она улыбалась и тянулась к камере, пытаясь потрогать линзы.

Хотя это было только фото, Энджелина оставалась единственным ребенком в поле зрения, и ее хотели отобрать у нас, превратив наш дом и нашу жизнь в холодный и спокойный Берлин.

Несмотря на слова Линды ван Джир, что моя работа в офисе под угрозой, я решил перезаказать обратный билет на следующий день после моей встречи с Харрисом. Я боялся за жену и дочь, и мне уже не хватало их. Линда будет сердиться, но я вернусь со сделкой с «АмериКан» в руке, так что она это переживет.

Придя в отель, я обнаружил сообщение от Мэлколма Харриса. Он был вынужден отложить наш обед до конца недели. Возникли осложнения, и он должен был на несколько дней вернуться в Лондон.

Я скомкал записку и швырнул ее через вестибюль отеля.