КНИГА ПЕРВАЯ. В НАЧАЛЕ БЫЛО СЛОВО…

I

Кайе нервно постукивал пальцами по подоконнику. Вот уже полчаса он ждал своего помощника Антонио де Небриху, который собирался сообщить о сенсационном открытии. За последние две недели Кайе не раз убеждался, что часы в Мадриде показывают время иначе. Вообще-то он гордился фактом, что входит в узкий круг специалистов, которых привлекают к самым ответственным реставрационным работам, однако сегодня Кайе был в высшей мере недоволен, и работа едва продвигалась вперед.

Кайе потянулся и взглянул в окно на парк Ретиро. Его до сих пор поражал особый матовый цвет выеденной солнцем зелени. Что значит юг!

Сразу же после телефонного звонка в Берлин он сел на самолет и прилетел сюда. Не так часто тебя вызывают для работы с самой великой и таинственной картиной мира — «Садом наслаждений» Иеронима Босха. Как стало известно Кайе, какой-то сумасшедший священник подошел к триптиху и, прежде чем охрана музея Прадо смогла вмешаться, выплеснул на картину несколько капель едкой жидкости из маленькой бутылочки. К счастью, ущерб оказался незначительным, и Кайе был уверен, что сможет закончить реставрацию в течение нескольких недель.

С бульвара Прадо доносился гул, какой бывает только в час пик, в конце рабочего дня. И все же теплый ветер, проникавший в открытое окно, приносил хоть какую-то свежесть в удушливую атмосферу расположенных над мастерскими Прадо офисов.

Наконец в дверь постучали, и, прежде чем Кайе успел ответить, она распахнулась. Невысокий мужчина с красными пятнами на шее и седыми волосами, падающими на бледное лицо, прихрамывая, быстро прошел к столу Кайе. Отдышавшись, он заявил:

— Михаэль, подойдите. Невероятное открытие! Посмотрите внимательно!

Он бросил на стол две фотографии. На первой был изображен плывущий утконос размером с хомяка. У утконоса имелись руки, и в одной он держал книгу, которую внимательно читал. Кайе склонился над фотографией. Неравномерно разбросанные светлые пятна — следы повреждений, вызванных кислотой. По книге в руках утконоса протянулась широкая полоса от ядовитого химического вещества.

— Ну? Видите?

Кайе тяжело вздохнул:

— Нет, Антонио, боюсь, я ничего не вижу. Не вижу.

Антонио де Небриха запустил руку в волосы, а потом несколько раз провел ладонью по лицу.

— Вы ничего не замечаете. Вы слепы и не хотите ничего видеть. Но там что-то есть. Это похоже на… похоже на буквы. No comprendes?1 Там кто-то что-то написал. Иначе зачем у утконоса в руках книга? Понимаете?

Кайе поборол раздражение. В конце концов, Антонио де Небриха был для него находкой. Хотя этот человек давно уже перешагнул границу пенсионного возраста, он продолжал неустанно трудиться и его уже смело можно было считать неотъемлемой частью Прадо. Никто не знал мастерских музея так хорошо, как этот старый искусствовед, никто лучше его не понимал технику нанесения красок, не знал тайны изготовления холстов и лаков XVI века. Он был настоящим кладом, этот седовласый чудак, обладающий невероятной интуицией, когда речь шла о распутывании замысловатых ребусов, связанных с картинами. Между коллегами сразу же возникла профессиональная дружба, и они обращались друг к другу по имени, как и принято в Испании.

— Подождите-ка, Антонио, я посмотрю внимательнее. — Кайе выдвинул ящик письменного стола, достал лупу и взглянул на снимок. Он действительно смог различить на смазанных контурах книги странное скопление штрихов, похожих на текст, которые с таким же успехом могли быть тонкими, как волос, трещинами на одеревеневщем фунте картины. Ведь триптиху Босха уже почти пятьсот лет.

— Ну, теперь видно лучше?

Кайе покачал головой. Затем взял второй снимок. На нем были видны полголовы сойки, куст чертополоха, покрытого голубыми цветами, и обрывки бабочек. А дальше контуры исчезали на фоне бледных вздутий и выеденных мест. Эта часть картины была повреждена сильнее всего, хотя и здесь кислота затронула только лак. Включив всю свою фантазию, Кайе смог различить глаза и даже нос. Возможно, следовало бы рассмотреть размытые формы спокойно, подрисовать с помощью лупы контуры, добавить недостающие линии.

— Ну теперь наконец скажите что-нибудь, Михаэль. Вы ведь не можете ничего не видеть.

— Послушайте, дорогой Антонио, единственное, что я могу вам предложить: сделайте снимок с увеличением. А затем мы вместе решим, кто из нас ошибается.

— Я не ошибаюсь, Михаэль.

Антонио де Небриха склонился над письменным столом и провел пальцами по мнимым контурам.

— Вот здесь буквы. А на другой картине можно различить птиц. Вероятно, это сыч, сова или что-то в этом роде. Но приподнимите лупу повыше.

Теперь Кайе действительно стал различать на снимках смутные очертания. По его спине пробежал легкий холодок. У старого лиса отменный нюх. Если он не ошибается, перед ними научная сенсация: скрытые знаки на самой известной в истории искусства картине, и он принимает участие в их расшифровке.

— Вы убедили меня, Антонио. Завтра я…

— Завтра, mafiana, mafiana. Сегодня, сеньор Кайе. Такие дела непозволительно откладывать.

Он не должен участвовать в этой авантюре! Однако Небриха относится к тому типу людей, которые не успокоятся, пока проблема не будет решена. Смирившись, Кайе со вздохом поднялся с кресла.

— Негативы лежат…

— …в сейфе. Пока исследования не будут завершены, полиция хотела…

— Антонио! Я прошу вас не перебивать меня и дать возможность сделать свою работу. Вы знаете, как я ценю вас. Вы также знаете, что я…

— Вы считаете меня занудой!

Небриха провел рукой по лицу и ухмыльнулся:

— Не смешите меня. Да, я увеличу снимки. И сейчас же. Потому что знаю: вы испытываете священный ужас перед всякой электроникой и никогда не смогли бы включить принтер. Но ради Бога, оставьте меня одного! Я сам принесу увеличенные снимки.

Антонио де Небриха изобразил на лице обиду, запустил руку в свои белые как снег волосы и захромал к двери. Бросив на Кайе веселый взгляд, он изрек:

— Мне не понять вашу немецкую тягу к уюту.

Антонио де Небриха произнес слово «уют» через «у» («уут»), и Кайе уловил в этом иронию. Старик добился чего хотел. Вслед за Антонио Кайе вышел из кабинета и погасил за собой свет.

Когда Кайе сделал увеличенные снимки, у него перехватило дыхание. Он торопливо прошел по коридорам, ведущим мимо мастерских. В руках реставратор держал два отпечатка, негативы же сунул в карман рубашки. Антонио де Небриха будет плясать от радости, когда он покажет ему фотографии.

Кайе достиг коридора, ведущего к кабинету Небрихи, и замер как вкопанный.

Из его кабинета, расположенного напротив бюро Небрихи, пробивалась узкая полоска света. Кайе охватила тревога. Кто-то забрался в его кабинет! За последние недели с его стола исчезли ноутбук и принтер. Что же делать теперь?

Нужно попытаться задержать злодея, но сначала следует избавиться от фотографий и посмотреть, у себя ли еще Небриха. Кайе осторожно подкрался к двери Антонио и бесшумно проник внутрь. В помещении никого не было, и он положил фотографии на видное место на столе. Затем снова вышел в коридор и приблизился к двери своего кабинета. В узкую щель заглянул внутрь, однако никого не обнаружил. Кайе невольно нащупал в кармане швейцарский нож, затем налег на дверь, и она бесшумно отворилась.

У книжной полки в стороне от входа стояла женщина. Темные волосы до плеч, темное платье, туфли на невысоком каблуке. И только зеленый пояс ярким пятном выделялся на мрачном фоне. Она перелистывала фолиант.

— Que desea? Чем я могу вам помочь? — резко произнес Кайе.

Женщина захлопнула книгу и обернулась.

— Вы меня испугали.

В ее голосе слышался упрек. Незнакомка говорила четко и уверенно, несмотря на неожиданное появление Кайе. В ее интонациях слышался голландский акцент.

— Вы всегда роетесь в чужих бумагах? Кто вас впустил? — спросил Кайе по-немецки.

С открытой улыбкой женщина подошла к Кайе и протянула ему руку:

— Грит Вандерверф! Психолог и психотерапевт. Мне нужен доктор Михаэль Кайе.

Кайе медлил. Ему не нравилось, когда на его вопросы не отвечали.

— А что вам нужно от доктора Кайе?

— Я курирую преступника, совершившего покушение.

Кайе, входя в комнату, осторожно оглянулся.

— Какого преступника?

— Того, что хотел уничтожить «Сад наслаждений».

Кайе сел на стул и откинулся на спинку.

— Я — доктор Кайе.

Хотя напротив находилась привлекательная женщина, он избегал взгляда ее серых глаз. Ему совсем не хотелось начинать с ней разговор.

— Вы позволите мне сесть? — спросила Грит Вандерверф после продолжительного молчания и показала на второй стул, стоявший перед письменным столом.

— Пожалуйста. Что привело вас сюда?

— Как уже сказала, я курирую преступника. Как психолог.

— Голландка в Мадриде?

— Моя мать уроженка Испании. Я приехала сюда учиться и в какой-то момент поняла, что меня больше не тянет на север. И теперь я занимаюсь проектом, имеющим отношение к крупным европейским музеям. А по поручению испанских властей в качестве психолога курирую преступников, покушавшихся на картины, пишу заключения, принимаю решения о диспансеризации и оцениваю шансы на выздоровление.

Кайе закашлялся. Ему стало неловко, что он был так резок с ней.

— Но как вы… попали ко мне в кабинет?

— Какой-то пожилой человек показал мне…

В этот момент в комнату ворвался Антонио де Небриха;

— Фантастика, мой друг, видите, я был прав! Увеличенные снимки прекрасны и читаются как наилучшие средневековые письмена. Но не могли бы вы представить меня?

Кайе поморщился.

— Грит Вандерверф, психолог. Она работает с парнем, который повредил «Сад наслаждений».

— Buenas tardes, senora!2. Антонио де Небриха.

— Моя правая рука.

Кайе был рад, что нашел нить разговора, прерванного появлением коллеги.

— Он старше самого музея и притом жуткий педант. Вот сегодня на фотографиях, которые мы сделали с поврежденных мест «Сада наслаждений», он нашел…

Антонио де Небриха обернулся, и его предостерегающий взгляд заставил Кайе замолчать. Лишь сейчас он заметил, как внимательно Грит Вандерверф слушает его. Как только Кайе замолк на полуслове, дама сразу же подхватила нить:

— Для моей работы очень важно узнать кое-что о состоянии поврежденной картины. Вид повреждений часто помогает выяснить истинные причины болезни и мотивы преступника.

— Может, лучше обсудить дела за чашечкой кофе, госпожа Вандерверф? — предложил Кайе. — Что вы думаете по этому поводу? Я смог бы рассказать вам о своей работе, а вы мне — о своей. Здесь поблизости есть уютное кафе, куда я часто заглядываю. Мне бы это доставило особое удовольствие.

— А я прощаюсь с вами, — сказал Антонио де Небриха. — Работа зовет.

Повернувшись к Кайе, он вскинул брови и незаметно покачал головой. Кайе не совсем понял, что коллега имеет в виду, но решил быть осторожнее с высказываниями о картине.

II

На улице царила нещадная жара. Асфальт просто плавился, и даже тень платанов не давала облегчения. Кайе со спутницей побрели по бульвару Отшельников к площади Колумба. На скамьях в аллеях сидели изнуренные жарой люди, воздух над бело-зелеными кафельными ромбами павильона «Кафе де Эспехо» плыл от жары.

— В павильон или на террасу?

Тротуар был плотно заставлен столами и стульями, и, как только от ближайшего столика встала парочка молодых людей, Кайе устремился туда и занял место под бело-зеленым зонтиком. Они сели, и официант, рассчитав посетителей за соседним столиком, подошел к ним.

— Два кофе с молоком! И несколько бутербродов.

Они сидели рядом и смотрели на площадь Колумба, на которой возвышалась фигура великого мореплавателя.

— Вы хотели рассказать мне о своей работе, — продолжил Кайе прерванный разговор.

Сигналы машин, доносившиеся с дороги, и шум людских голосов вынудили Грит Вандерверф пододвинуться к Кайе. Она взглянула на него и без промедления перешла к делу:

— Одна из моих задач состоит в том, чтобы выявить мотивы преступника и его вероятных пособников. Мы, то есть мой институт и полиция, полагаем, что он был одиночкой. Но нам нужны доказательства.

Кайе устроился на металлическом стуле поудобнее. Официант принес кофе с молоком и тарелку с бутербродами.

— А вы, господин Кайе? Я читала о настоящих чудесах вашего метода анализа картин. Вас называют волшебником в области искусства.

— Рефлексография с помощью инфракрасных лучей — не волшебство, — развеселившись, заметил Кайе. — Хотя в Европе лишь немногие владеют этой техникой. И только единицы способны расшифровать изображение. А так как я еще и реставратор, меня и вызвали сюда. «Сад наслаждений» — не обычная картина. К тому же сейчас я свободен. Я имею в виду семью. Мне легче приехать в Мадрид на несколько месяцев.

Грит пододвинулась еще ближе. Казалось, шум вокруг нее исчез совсем.

— Ни жены, ни детей?

— Никого.

Грит Вандерверф перевела взгляд на площадь Колумба. В какой-то момент Кайе показалось, что она ушла в себя. Через секунду женщина очнулась, посмотрела на него и непринужденно спросила:

— А вы задавали себе вопрос, господин Кайе, почему люди портят картины? Что побуждает их приносить с собой в музей бутылку с кислотой, нож, стекло или другие предметы и уродовать произведения искусства?

— Я могу лишь предполагать. — Он пригубил кофе. — Потому что они чувствуют угрозу, исходящую от картины, или хотят сделать больно почитателям картины, или руководствуются чувством мести… Почему еще? Потому что хотят привлечь к себе внимание, то внимание, которого заслуживает картина, а не они. Потому что они психически больны и воспринимают картины как живые существа. Я что-нибудь забыл?

Слушая его рассуждения, тонущие в уличном шуме, Грит пила кофе.

— Вы правы, господин Кайе!

— Очень рад слышать это. Мои дилетантские знания по поводу психологических причин преступлений, связанных с порчей картин…

— Знаете, почти все преступники выполняют чей-то заказ. Иногда это требования высшей морали. Они разрушают что-то шокирующее. Или следуют зову некоего внутреннего голоса, который повелевает им уничтожить картину, зачастую беспочвенно. А иногда действуют по поручению реально существующей или вымышленной организации, преследующей вполне определенные цели: повышение стоимости других картин, уничтожение плохих копий или информации о художнике, его натурщике или других биографических данных. У нас был случай, когда заказчиком преступления стал директор музея, который хотел тем самым скрыть существование копии и к тому же получить солидную страховку. Лишь небольшой процент преступников психически больные.

Высокий голос Грит Вандерверф заглушал уличный гул. Она на мгновение замолчала, пропуская мимо группу мадридцев, с шумом пробиравшихся к столику.

— За большинством преступников действительно кто-то стоит. И моя задача заключается в том, чтобы оградить душевнобольных одиночек от подобных заказчиков.

Спинка стула врезалась Кайе в самый позвоночник. Он нервно заерзал. Грит Вандерверф продолжила:

— И последний вариант: заказчик хочет избавиться от картины, чтобы таким образом уничтожить информацию. Важную информацию.

Она говорила совершенно бесстрастно. У Кайе сложилось впечатление, что в мыслях она далеко отсюда.

— Уничтожить информацию? Что вы имеете в виду?

Он тотчас подумал об открытии Небрихи, о знаках, которые тот прочел, о фигуре и глазах, которые увидел сам.

— Послания, — пояснила Грит. — Картина может являться художественным изображением такого послания: например, речь идет о любовном торге. Намеки могут быть спрятаны в самой живописи, в рамке или в грунтовке. Фантазия здесь не знает границ.

— Но это же абсурд.

Кайе подался вперед, спина болела. Грит Вандерверф сделала глоток кофе и ответила:

— Такое случается чаще, чем вы предполагаете.

— Итак, вы считаете, что покушение на картину «Сад наслаждений» было спланированным, целенаправленным актом?

— Я ничего не утверждаю.

— Тогда получается, нападение было проведено не так уж дилетантски. Я попросил бы вас…

Раздумывая над услышанным, Кайе покачивал головой.

— О чем?

Кайе стал рассказывать о своей работе. Он сообщил, что кислота повредила картину только в некоторых местах.

— Если бы парню удалось плеснуть кислоту выше, жидкость растеклась бы по всему холсту и в большей степени разрушила красочный слой. А так пострадал только пруд с фигурой читающего. К тому же кислота была разведенной. Она даже не разъела лак, а лишь оставила на картине несколько белесых пятен. И на них…

По глазам Грит Кайе понял, что зашел слишком далеко.

— Получается, вы действительно что-то нашли на картине. Вы еще в музее на это намекали. А вам не приходит в голову, что жидкость должна была не уничтожить картину, а обнажить информацию?

Кайе удивленно приподнял брови.

— Я поведаю вам еще кое-что. Вы знаете, что преступник был священником? Членом конгрегации доминиканцев в Саламанке. И к тому же служил там библиотекарем.

Кайе поперхнулся последним глотком кофе и закашлялся.

— Неужели картина была для него чересчур аморальной? Слишком много обнаженных тел? Слишком много секса и порока?

— Надеюсь узнать об этом от вас. Но частично вы уже ответили на вопрос.

Кайе чувствовал, что Вандерверф медлит.

— Можно увидеть поврежденные места? Вы сделали снимки?

Кайе понял, что его загнали в угол. Он не хотел лгать, однако не желал говорить и всей правды. Перед глазами стоял Антонио де Небриха.

— Мы посмотрим картину. Непременно.

Грит Вандерверф улыбнулась и допила кофе. Кайе обратил внимание, как изящны ее руки, держащие фарфор. В глазах, устремленных на Кайе, появился мягкий блеск.

— Мне нужна ваша помощь, доктор Кайе, — тихо произнесла женщина и умоляюще посмотрела на реставратора. — Этот патер — он называет себя патером Берле — известен полиции как серийный преступник. «Сад наслаждений» — его четвертая картина за последние пять лет. Берле исключили из конгрегации, потому что он уничтожал произведения монастырской библиотеки, содержащие сведения о женщинах средневековья и раннего периода современной истории: доклады инквизиции, документы, письма и многое другое.

Кайе не прерывал Грит Вандерверф. Ее голос завораживал его.

— У меня возникла проблема. Патер Берле не разговаривает с женщинами.

Кайе улыбнулся:

— И что я могу для вас сделать? В полиции или в других учреждениях достаточно мужчин, чтобы допросить преступника.

— Конечно. Но никому не удалось что-либо выудить у него. Именно поэтому полиция и обратилась к нам. Старый сумасшедший чудак требует, чтобы пригласили знатока живописи, человека, хорошо разбирающегося в творчестве Босха.

Вандерверф наклонилась к столу, поигрывая чашкой. Ее лицо оказалось совсем близко к лицу Кайе.

— Специалистов в Мадриде очень много, и я сначала даже не подумала о вас. Но теперь знаю: вы тот, кто нужен. Вы пытаетесь свести его преступление к нулю. Это должно спровоцировать патера. Вероятно, вы обнаружили на картине что-то, способное возбудить его любопытство, и к тому же вы — мужчина. С вами он станет говорить. Не важно, накричит он на вас или же объяснит свои мотивы. Я полагаю, это интересно для всех нас, поскольку он уже намекнул нам, что во время своей работы в библиотеке монастыря в Саламанке наткнулся на рукопись, связанную с «Садом наслаждений».

Кайе отчетливо понял, что последнее заявление и есть наживка, на которую он должен клюнуть. И еще понял, что заглотил ее вместе с крючком.

— Хорошо, — услышал Кайе свой голос, — я помогу вам. Когда поговорить с этим патером?

— Если хотите — немедленно. На такси уйдет полчаса, на метро получится быстрее.

Вместо того чтобы ответить, Кайе кивнул официанту и расплатился.

— Да, еще одна деталь. Патер Берле утверждает, что именно я подтолкнула его к совершению этого преступления. Абсурд. Типичное проецирование себя на врача. И еще одна причина отказаться от разговора со мной.

Кайе прищурился — солнечные лучи слепили его.

— Абсурд, — повторил он.

Когда они шли в сторону площади Сибелес, Грит взяла Кайе под руку. Реставратор не возражал. Они миновали широкую пешеходную зону парка, остановились у фонтана перед площадью, послушали журчание воды и спустились в метро на станцию «Ретиро».

III

Грит Вандерверф привела Кайе к старому монастырю на окраине города. Мощные стены здания казались нежилыми. Штукатурка повсюду обсыпалась, лопнувшими пузырями со стен свисала краска. Зарешеченные окна черными пятнами выделялись на фоне побелки. Старые стекла светились на солнце.

— Вы работаете в монастыре? — спросил Кайе.

— Не совсем так. Здесь, в покоях Третьего ордена3, есть несколько терапевтических комнат и помещения персонала для ухода за пациентами средней степени тяжести. Полиция отдала патера на наше попечение: находясь под присмотром, он не представляет опасности для окружающих. Патер Берле находится на полном обеспечении и в условиях, очень приближенных к домашним.

Они прошли под огромным порталом. Грит Вандерверф предъявила сестре на входе официального вида документ, заполнила формуляр, дала Кайе расписаться и повела его по бесконечным коридорам и переходам в глубь монастыря. На их пути встречались санитарки в белых одеждах Ордена, здоровались и проскальзывали мимо с тележками с едой и медикаментами, и так продолжалось, пока они не добрались до цели.

Им открыла монахиня Третьего ордена. Кайе увидел щуплого человека, встающего с кушетки. Он был явно удивлен поздним визитом. Черные одежды патера контрастировали с белыми стенами комнаты. Только лицо и руки слабо светились в тон побелке, и даже волосы блестели какой-то желтоватой сединой, будто отполированные.

— Патер Иоганнес Берле, — произнесла Грит. — Доктор Кайе, реставратор и доктор искусствоведения, специализируется в области голландской живописи.

Патер Берле кивнул и протянул Кайе руку. Она была холодной и сухой.

— Наконец-то мужчина!

Кайе натянуто улыбнулся.

— Присядем, — предложила Грит и взяла раскладной стул, стоявший у стены.

Комната была обставлена по-спартански просто. Рядом с кушеткой маленький письменный стол, на нем бумага и огрызки карандашей. Перед столом табуретка, белая, как и все в этой комнате, напоминавшей келью. Справа у окна на стене книжная полка с одной-единственной книгой — Библией. Рядом с дверью открытый шкаф, зияющий пустотой. И надо всем этим, на высоте добрых трех метров, матовая трубка светильника без плафона.

В комнате было душно, стоял резкий запах дезинфицирующих средств. Патер Берле сидел на краю кушетки, поджав под себя ноги, и ждал, когда с ним заговорят. Взгляд его покрасневших глаз блуждал по комнате.

— Как вы себя сегодня чувствуете? — спросила Грит, прервав молчание.

— Теперь хорошо, когда я, наконец, вижу в этих стенах мужчину. Решительно слишком много юбок. Слишком много.

— С вами плохо обращаются, патер Берле?

— Это как посмотреть. Даже мой врач — женщина! Вам нравится использовать мужчин, сеньора Вандерверф? Вот видите. Мой запрос о предоставлении врача-мужчины был отклонен!

Патер Берле шепелявил, будто его язык все время упирался в зубы. Кайе почувствовал, как у него по спине побежали мурашки.

— Что ему здесь нужно? — спросил патер, кивнув в сторону Кайе. — Он должен меня допросить?

Грит Вандерверф покачала головой. Она наклонилась к Берле и попыталась коснуться его руки. Однако патер оказался проворнее и успел отдернуть руку.

— Он реставрирует поврежденную вами картину! К тому же вы хотели получить собеседника-мужчину.

Услышав это, Берле вскочил с кушетки.

— Поврежденную… поврежденную мной? Вы не имеете об этом никакого представления. Я уже тысячу раз говорил вам.

Он опустил голову и снова сел. Потом обратил взор к Кайе:

— Она подействовала? Скажите, жидкость подействовала?

Кайе испугался. Глаза Берле сверкали. Такими в старых фильмах показывали ученых-фанатиков, перешедших границу безумия.

— Картина почти не пострадала, если вы это имеете в виду, патер. Жидкость разъела лишь поверхность лака, не более. Однако химикат вызвал непонятную нам пока реакцию красок. Требуется время, чтобы разобраться во всем. Лак следует удалить и заменить, но картина и без того нуждалась в реставрации. В остальном полотно не повреждено. Я исследовал его с помощью своей методики, хотя вряд ли вы с ней знакомы.

Патер слушал Кайе с усмешкой, опустив голову. Затем резко повернулся к реставратору и с иронией в голосе осведомился:

— Вы полагаете, я не знаю, как разрушить картину? Вы так глупы или считаете таковым меня?

Кайе не обратил внимания на замечание. Но прежде чем ему удалось ответить, Берле продолжил нападение:

— Где вы работаете, господин Кайе? В старых мастерских музея неподалеку от парка Ретиро?

Кайе с нескрываемым удивлением посмотрел на него. Зачем патеру такие подробности?

— Это сейчас так важно? — бросила Грит.

— Меня больше интересует, почему вы вообще это сделали, — сказал Кайе.

— Патер Берле, может, вы расскажете господину Кайе то, чего не хотели рассказывать мне?

Берле снова встал и подошел вплотную к Кайе. Его лицо было так близко, что реставратор отодвинулся в сторону. Неожиданно он почувствовал у своего уха горячее дыхание.

— Помогите мне, пожалуйста. Иначе меня убьют.

Внезапно Берле снова сел и пристально смотрел на Кайе, пока тот не опустил глаза. Затем он спросил:

— А почему я должен все рассказать ему?

— Ваше вмешательство явно положило начало цепи неких событий, патер Берле. Обнажило что-то скрытое, — осторожно заметила Грит Вандерверф.

Патер вскочил, его лицо исказилось.

— Что вы обнаружили? Рассказывайте же! — набросился он на реставратора.

У Кайе закружилась голова. Воспаленные глаза патера, угрожающе сверкавшие в тусклом свете кельи, завораживали. Он ничего не расскажет ни сумасшедшему патеру, ни этой женщине. Он будет молчать о догадках Антонио де Небрихи. Слишком многие неожиданно заинтересовались картиной и ее тайнами.

Реставратор беспокойно теребил перочинный нож в кармане брюк, пока не заметил, что патер пристально наблюдает за ним.

В воцарившейся тишине слышалось дыхание трех человек. Сквозь решетку окна в комнату пробивались слабые солнечные лучи.

— Ну хорошо, храните свою тайну, сеньор Кайе. Пожалуй, мне следует начать первым и рассказать мою историю. Доверие за доверие. Хотя я не уверен, что в этих стенах… Ладно, оставим.

Берле посмотрел на Грит — та не шевелилась. Он говорил медленно и с сильным акцентом, так что Кайе было нелегко его понимать.

Реставратор наморщил лоб и задумался над тем, что хотел сказать ему священник. Возможно ли, что пастору что-то угрожает? Кайе плохо разбирался в методах испанской психиатрии и порядках в больницах при монастырях. Назойливый голос священника сбивал с мысли:

— …отвечал за отдел рукописей в библиотеке Саламанки и интересовался прежде всего процессами инквизиции. Моя задача заключалась, так сказать, в том, чтобы перепроверить определенные приговоры с точки зрения теологии. Во время поисков документов я наткнулся на протоколы. Чрезвычайно поучительные. Речь шла о какой-то рукописи. Я искал ее долгие годы и, наконец, нашел в документах из Кельна. Они были в полном беспорядке, лежали в запыленных ящиках. И, к сожалению, многого недоставало. Рукописи датировались 1511 годом, были созданы в подземельях Святой Инквизиции в Брабанте, родине Босха, в Хертогенбосе. Автором являлся мужчина по имени Петрониус Орис — псевдоним художника, как было принято в те времена. Его настоящее имя осталось невыясненным. Орису велели изложить свою историю для Святой Инквизиции. Я прочитал ее…

IV

Вокруг Хертогенбоса было полно разбойников, головорезов и грабителей, подстерегавших благопристойных граждан в час, когда ясный день переходил в тусклые сумерки, предвестники приближающейся ночи. Когда Петрониус Орис увидел приближавшуюся повозку, он вышел вперед, желая показать вознице, что у него нет дурных намерений. Солнце только село, и в сумерках Петрониус разглядел, что возница натянул поводья.

— Вот это правильно! Выйти и показать, что вы не замышляете дурного, — услышал он голос мужчины. — А если так, то можете забираться в повозку.

При этом возница ударил хлыстом, так что волы подняли головы и сильнее уперлись в ярмо. Украдкой он наблюдал, не появится ли из-за кустов и деревьев прочий сброд. Извозчик почесал шершавый, небритый подбородок, но, кроме Петрониуса, чья одежда хоть и была в дорожной пыли, но выглядела прилично, не увидел никого. Он резко натянул вожжи, и волы тяжело притормозили.

— Вы направляетесь в Ден-Бос? Если хотите попасть в город до закрытия ворот, пошевеливайтесь.

Засмеявшись, Петрониус поднял с земли свой мешок и забросил на повозку, потом взобрался на козлы рядом с возницей. Подмастерье знал, что кучер изучает его с ног до головы, а он со своей спутанной черной бородой выглядит достаточно подозрительно. Взгляд возницы остановился на сапогах Петрониуса из тонкой телячьей кожи, что указывало на небедное происхождение попутчика.

— Надеюсь, эти сапоги не принадлежали несколько часов назад кому-то другому, — бросил он и сплюнул. — Впрочем, у вас открытый взгляд, и я хотел бы вам доверять. Ну, быстро назовите ваше имя. Честные христиане должны знать имена друг друга.

— Петрониус Орис. Художник из Аугсбурга. Направляюсь в Ден-Бос. Я надеюсь получить работу у мастера Иеронима. Вы знаете его?

— А, живописец. Я всегда хотел увидеть, как выглядят эти творцы!

Возница еще раз с любопытством оглядел Петрониуса ударил кнутом над головами волов и щелкнул языком.

— Не вижу никакого отличия от обычных людей, мастер Орис. Нос, рот и уши на месте, как у всех честных христиан. Остальное, надеюсь, тоже.

Он громко рассмеялся — смех эхом отозвался в сумерках тающего дня, — потянул носом и шумно сплюнул в кусты. Затем протянул художнику руку. Орис пожалел ее. Лицо возницы с лукавыми глазами не внушало опасения.

— Добро пожаловать ко мне и моим волам. Майнхард из Аахена, никакой латинской чепухи. Присоединяйтесь. До Ден-Боса можете составить мне компанию. А что касается вашего мастера Иеронима, то почему бы мне не знать его, если полмира только о нем и говорит.

— Правда? Вы можете отвести меня к нему?

— Если вы действительно этого хотите!

— С ним что-то не так?

Кучер снова подстегнул волов — дорога поднималась вверх, и с одной стороны появился обрыв. Взгляд Петрониуса скользил по простиравшейся перед ними долине, поросшей редкими деревьями и кустарником.

— Собор Ден-Боса скоро должен показаться над холмами. Но, ленивые животные! Вперед, неповоротливые обжоры! Зарабатывайте свой ужин. Но! А что касается художника, другая половина мира предпочла бы отправить его ко всем чертям, в ад.

Петрониус держался обеими руками за козлы, чтобы не упасть от тряски. Вот меж двух холмов на горизонте показалась церковь Святого Иоанна. Она была похожа на большой зуб, окутанный лесами. Строилась башня, и колонны главного нефа выступали вверх над высокими сводами. На фоне незаконченного храма Христова Орис увидел три столба дыма, поднимавшихся в небо рядом с остовом башни.

— Почему же прямо в ад? Он что, плохо рисует?

— Нет! — прогремел возница. — Я так не думаю, хотя и не видел ни одной его картины. Но то, что он рисует, мешает людям. Некоторым людям. Посмотрите туда. Собаки снова сорвались с цепи. — Он показал на столбы дыма, поднимавшиеся выше и выше и исчезавшие в голубых сумерках.

— Что это? И что вы имеете в виду, говоря о сорвавшихся с цепи собаках?

— Не спешите, художник. Скоро вы оцените гостеприимство Ден-Боса. И будьте рады, если не почувствуете его на своей шкуре.

V

Скрип открывающейся двери прервал рассказ патера. Неожиданно все снова стало белым: стены, мебель, лицо священника Берле, ехидное и одновременно застывшее. Дверь закрылась.

Сестра, которая провожала их сюда, принесла на эмалированном подносе с отбитыми краями три чашечки кофе, который, как показалось Кайе, также пах дезинфицирующими средствами. Реставратор медленно вернулся к реальности и понял, что рассказ патера Берле захватил его.

— Что это за история? Или вы собираетесь рассказывать нам сказки?

Патер Берле стал мрачнее тучи.

— Вы уверены, что хотите ее узнать?

— Не смею ставить под сомнение вашу репутацию, патер Берле, но что конкретно вы намерены рассказать нам? И как все это связано с картиной?

Патер закрыл глаза и прислонился к стене, так что бледный цвет его лица слился с цветом побелки. Сестра поставила поднос и одноразовые чашки на край узкого стола. Когда она торопливо проходила мимо Кайе, от ее стерильной чистоты у него защекотало в носу. Он дважды сильно чихнул.

— Беда нашего времени в том, что люди потеряли терпение, — проговорил патер Берле.

Он произнес это таким тоном, что сестра даже забыла сказать «будьте здоровы», лишь молча постучала, чтобы ей отворили дверь, и вышла.

— Разве вас не интересует, почему я пытался уничтожить картину, сеньор Кайе? Я могу кое-что вам сообщить, и это имеет самое непосредственное отношение к моей истории. Но вы тоже увязнете во всем этом, дорогой мой искусствовед, если не будете осторожны.

Патер Берле выпрямился, наклонился вперед и ухмыльнулся, глядя реставратору в лицо.

— А если хотите знать почему, если вы действительно хотите знать… — последние слова он выкрикнул с такой силой, что они отозвались эхом, — тогда закройте рот и слушайте!

Кайе удивленно вскинул брови. Патер угрожает ему? Или хочет напугать? Смягчив тон, как, будто всплеска эмоций и не было, Берле прошептал:

— Здесь все связано между собой, как колесики в часовом механизме. Итак, терпение.

Он сделал паузу и посмотрел на Кайе водянистыми серыми глазами. Грит Вандерверф, хранившая до сих пор полное молчание, успокаивающе похлопала его по колену.

— Рассказывайте дальше, патер Берле, пожалуйста, — мягко попросила она священника, избегавшего ее взволнованного взгляда.

— Ради вас, мадам, — язвительно заявил священник и театрально взмахнул рукой, — ради вас я не произнесу ни единого слова. — Обращаясь к Кайе, он продолжил: — Вы должны будете кое-что сделать для меня, когда я закончу свою историю. Если я не повинуюсь, мне потом приходится раскаиваться. Меня лишают пищи, не дают спать. Эта лампа там, вверху, всего лишь шестьдесят ватт, но она горит день и ночь…

— Патер! — попыталась прервать его жалобы Грит.

— …кроме того, она виновата в том, что я выплеснул на картину кислоту. Она хотела этого! Она! Она! Она!

Последние слова патер выкрикивал снова и снова, пока в изнеможении не опустился в своем уголке на пол. Кайе посмотрел на Грит. Та молча пожала плечами.

— Я обещаю вам: вы узнаете все, что нам известно, патер Берле, — смущенно пробормотал реставратор.

Рука Кайе потянулась к перочинному ножу, будто он мог гарантировать безопасность. Патер опять оживился:

— Вы обещаете?

Кайе кивнул ему и протянул руку, которую священник, казалось, не заметил. Он собрался с духом, глядя на Кайе, потом безучастным тоном продолжил рассказ:

— Поэтому я попросил о том, чтобы меня выслушал мужчина, специалист, который понимает, о чем идет речь.

Он снова замолчал на минуту, чтобы продолжить рассказ монотонным голосом, каким начал свое повествование. И говорил патер как умелый рассказчик.

— Что вам известно о Босхе, Иерониме Босхе, настоящее имя которого Ван Акен, так как его семья была родом из Аахена и получила имя по названию местечка Босх, где они жили? Что? Ничего! Или почти ничего. Благопристойный горожанин из Хертогенбоса, уважаемый член братства Богоматери церкви Святого Иоанна, как и десятки, сотни других в те времена. Больше мы ничего не знаем. Еще несколько деталей из его жизни: женитьба, приобретение земельных участков, пиршества, дата смерти. Таинственная личность, которой удалось, несмотря на огромную известность, оставаться в тени истории. Кое-что я могу прояснить для вас. Босх был очень популярным учителем, к нему съезжались одаренные ученики из всех стран, для того чтобы получить образование в его школе живописи. Они прибывали из Аугсбурга и Венеции, Бреслау и Нюрнберга, Парижа и Мадрида. Художники самые разные. Лучшие подмастерья со всей Европы.

VI

Повозка подъезжала к городу, темные стены которого с каждым оборотом колеса становились все выше и выше.

После сказанного возницей Петрониус насторожился и зорко вглядывался в сумерки, чтобы не пропустить ни малейшего намека, который может дать ответ на его вопрос.

В глаза бросалась ухоженность деревьев: никаких суков и свисающих ветвей, ни одной шишки, или желудя, или колючих сучьев орешника. Настоящего леса он не встречал уже давно, с самого Айфеля; впрочем, на Рейне было немного леса, но с тех пор как Петрониус шел пешком от Ниимегена против течения реки, ему лишь изредка встречались деревья. От стука деревянных колес юноша задремал. Куда лучше проехаться на повозке, чем идти в сумерках пешком.

Они медленно приближались к столбам дыма, пока в нос Петрониусу не ударил запах жареного мяса.

— Костер инквизиции!

— Вы не ошиблись. Псы Господни больше всего любят жареное!

Возница наклонился к Петрониусу и прошептал ему на ухо, прикрывая рот рукой:

— Будет лучше, если вы не станете выражать свое мнение о доминиканцах вслух. Кто слишком громко говорит, не живет в этом городе долго. В воздухе в последнее время часто пахнет паленым. Городские власти и инквизиция ссорятся. Доминиканцы хотят взять городскую управу за горло.

Когда повозка, запряженная волами, проезжала мимо костра, рухнул один из длинных шестов, на нем были подвешены жертвы, чтобы сразу не задохнулись от едкого дыма, а успели почувствовать адское пламя. Тело упало, ударилось о кострище из соломы и дров и вспыхнуло с новой силой, будто огонь хотел последовать за душой на небеса.

— Еще немного, и мы проедем через городские ворота. Теперь о деле. Я провезу вас в город — вы мой помощник, не местный. Не возражайте, иначе вам придется ночевать за воротами, а в худшем случае вы окажетесь за решеткой в подземелье доминиканцев. Не произносите ни слова. Делайте то, что буду говорить я.

Петрониус кивнул. Он решил молчать, пока не окажется за воротами города. Он слишком хорошо знал тревоги горожан, которые боятся всех чужестранцев, так как думают, что те приносят с собой эпидемии или приходят клянчить милостыню. Перед воротами города движение стало оживленнее. Повозки с мрачными кучерами на облучке, с двух сторон стекавшиеся в город, собрались у подъемного моста.

— Все это бедняки, — произнес возница, указывая на вереницу повозок. — С тех пор как доминиканцы пытаются утвердиться в городе, торговля идет на убыль. Тюки с товаром прибывают из Эйндховена, Кельна, Утрехта. Одни прибыли из Англии, другие из Риги, а третьи из Венеции. Большая часть товаров даже не выгружается из повозок. Перевозчики боятся, что доминиканцы объявят тот или иной товар дьявольским и конфискуют его.

Когда приблизились к городским воротам, Петрониус вздрогнул — перед воротами на длинных шестах торчали отрубленные головы; на многих уже обнажились черепные кости.

— Жуткий обычай, от которого святоши никогда не откажутся. Считают это весьма поучительным. Вот мы и прибыли.

Повозка застучала по деревянным доскам моста, пролегавшего через узкий канал. Из тени дозорной будки появился стражник, подошел к ним и, криво ухмыльнувшись, поприветствовал:

— Ну, Майнхард, вернулся? Тяжелая была поездка? — Он похлопал волов по крупам и косо посмотрел на возницу. — С каких это пор ты стал брать пассажиров?

— Он не пассажир, а мой помощник. Старею потихоньку, а четыре руки могут сделать больше, чем две.

— Это верно. Но в следующий раз приезжай раньше. Ворота были бы уже заперты, если бы я тебя не разглядел.

Майнхард поторопил волов. Слова стражника он оставил без ответа, так как позади в очереди на въезд стояли еще четыре повозки. Они проехали ворота и покатили по извилистым улочкам города.

Их провожали жаждущие взгляды нищих, искавших свое счастье у ворот и грозивших кулаками возницам, которые не подали им ни одной монетки. Торговцы из-под навесов с подозрением смотрели на проезжающие мимо повозки. Но Майнхард, казалось, не замечал злых взглядов и сжатых кулаков.

— Гостеприимный народец! При виде каждой въезжающей в город повозки они прикидывают, не упадут ли цены. Недалеко от рынка я разгружу товар и отведу волов на отдых в южную часть города. А ты можешь идти на все четыре стороны, только не подведи меня. Тот прохвост у ворот точно знает, кого я привез в город и кого увезу. И если ты окажешься в тюрьме, я вскоре попаду туда же. Понятно? А теперь проваливай. Мастерская твоего художника расположена рядом с рынком, со стороны собора. Не ошибешься. А мне нужно позаботиться о волах.

Петрониус почти не слушал, он украдкой наблюдал за нищим, который не сводил глаз с повозки и корчил рожи. В руке у него была палка с необычным набалдашником. Заметив, что на него смотрят, нищий погрозил кулаком и исчез в переулке.

В этот момент к повозке подошел изможденный монах в черно-белом одеянии доминиканца, протянул руку и выкрикнул:

— Ради Бога, подайте страждущему милостыню!

Майнхард пробормотал что-то невнятное, шумно вздохнул и плюнул монаху в руку.

— Мой огромный привет приору. Он не оплатил ковры из последнего привоза. Когда деньги поступят, тогда и поговорим. Прошу простить, что осквернил плевком вашу руку. Я приду исповедоваться. Завтра же. Простите, патер.

Петрониус усмехнулся:

— Какой вы бессердечный, Майнхард.

— Не думайте так. Просто эти святоши вызывают у меня ненависть. Если бы у меня не было сердца, я бы не злился. Я чертовски устал от жизни.

— От монахов?

— Нет, — прошептал Майнхард и кивнул в сторону переулка: — От него. Вот он — кровавый дьявол. Палач. Остерегайтесь его.

Петрониус посмотрел в указанном направлении. Сухой, почти невидимый мужчина переходил дорогу и, прежде чем свернуть с главной улицы, бросил на них короткий взгляд. Затем пожал плечами и скрылся в суматохе рыночной площади.

Интересно, видел ли он сцену с монахом?

— Патер Иоганнес Берле, инквизитор. Ходячая смерть!

VII

— Что вам здесь нужно, чужестранец? — прямо за спиной Петрониуса раздался скрипучий голос.

Он обернулся. Перед ним стоял тот самый нищий, который недавно грозно тряс кулаком. Он держал наготове палку со странным набалдашником, готовясь отразить возможный удар. Кожаная шапка едва прикрывала маленькую сморщенную голову, с которой свисали серые струпья, похожие на снег. Мешковатая одежда окутывала худое и немного сгорбленное тело, а ноги были обмотаны рваным тряпьем, сквозь которое проглядывали красно-синие пятна на распухшей коже. Взгляд глубоко посаженных глаз буквально прожигал насквозь.

— Нам не нравится, когда пришлый сброд пытается искать счастье в нашем городе! Мы не рады вам! Ясно?

Говоря это, мужчина так близко подошел к Петрониусу, что художник почувствовал зловоние гнилых зубов.

— В городе хватает нищих, которые не могут выпросить денег даже на смерть. Чтобы мы лучше поняли друг друга, скажу, что просить милостыню здесь нельзя, даже если в город тебя привел Майнхард из Аахена. Здесь не хватает своим нищим, а делиться мы не собираемся.

Петрониус только что попрощался с возницей, пожав ему руку, взял свой узелок и спрыгнул на землю. Несмотря на поздний час, жизнь в переулках кипела: купцы, торговцы, нищие, возницы, приличные дамы и проститутки, девушки, кружащие головы вьющимся вокруг ветреным парням. Петрониус сразу же почувствовал себя легко в этой праздничной атмосфере великолепия и богатства, наполненной ощущением полной свободы. Повсюду чувствовалась открытость брабантской души: в улыбках на губах гуляющих женщин и в прямых, открытых взглядах мужчин. Проходя по площадям города, Петрониус не раз легко вздохнул полной грудью. Казалось, воздух был напоен ароматом райской свободы.

Он с трудом пробрался к собору, который величественно возвышался над городом. Главного нефа и крыши еще не было. Колонны торчали на фоне неба словно редкие зубы.

— Я… — хотел было возразить Петрониус нищему, но вовремя заметил еще семерых таких же оборванцев, окружавших его.

— Исчезни, путник, — прошипел недоброжелатель, — прежде чем мы покажем тебе, чей это город.

Петрониус ощутил запах ладана. Из-за угла вышла колонна доминиканцев, которая с помощью колоколов и пения прокладывала себе дорогу сквозь толпу. За ними следовала повозка.

Неожиданно Петрониус почувствовал, как изменилась атмосфера — она стала угнетающей. Улыбки горожан исчезли, люди отворачивались, переходили на другую сторону улицы, опускали глаза.

Окружившие Петрониуса разделились на две части. Они прижались к самой стене дома. Один из оборванцев оказался совсем близко к художнику. Воцарилась тишина, и лишь стук колес по мостовой и звон цепей на ладанках ритмично звучали в застывшем воздухе.

— Простите, вы ошибаетесь на мой счет, — прошептал Петрониус, но, взглянув на повозку, замолчал.

На досках стояла молодая женщина со связанными руками. Ее волосы были всклокочены, из одежды на несчастной была лишь разорванная нижняя рубашка, которая уже ничего не могла скрыть. Вся кожа в ранах и ожогах, успевших почернеть и нагноиться. Под глазами кровавые синяки, руки и ноги в сине-зеленых кровоподтеках, а неестественно растопыренные пальцы свидетельствовали о страшных пытках. Лишь лицо женщины излучало пугающее спокойствие и уверенность.

— Уже пятая за сегодня. Они ненасытны. Дочь местного банщика. Якобы она принадлежала к братству адамитов и занималась с ними дьявольским развратом. Только все это чушь, — облокотившись на посох, говорил нищий.

— Кто такие адамиты? — пробормотал Петрониус, не отрывая глаз от женщины.

Нищий беззвучно рассмеялся:

— Лжецы от имени Иисуса, скажу я тебе, или же святые. Или еретики. Кто знает точно? В любом случае католики боятся их как чумы, даже сильнее. И потому истребляют. Кроме того, это так просто — причислить тебя к адамитам, и тогда твое место на костре. Кто сможет доказать обратное?

Нищий медленно поднял голову и плюнул одному из проходящих мимо монахов под ноги.

— Адамиты устраивают оргии и при этом читают проповеди. Разве не богохульство? Жаль, меня туда ни разу не пригласили.

Петрониус перевел взгляд на нищего. К запаху ладана и паленого мяса прибавилась вонь грязного человеческого тела, проводящего ночи в хлеву.

— Послушайте! Я приехал в город не для того, чтобы просить милостыню. Я ищу мастерскую и жилище художника, мастера Иеронима Босха.

— Как вы можете думать о своей шкуре при виде лица; этой женщины, душу которой надо спасать?

— Мы ничем не в силах помочь телу и душе этой девы. А моя шкура мне дороже.

Вся улица провожала безмолвным взглядом повозку и исчезавших в дымке ладана монахов, направлявшихся в сторону городских ворот. Пение и шум затихали.

— Повторяю еще раз, — настойчиво произнес Петрониус, удерживая нищего за руку. — Я — благочестивый художник, ищу работу и ничем не помешаю вам. Буду вам очень благодарен, если покажете, где я смогу переночевать.

Нищий поднял вверх указательный палец, и выражение лиц окружавших художника оборванцев смягчилось.

— Это меняет дело. Простите меня.

— Да что уж, — ответил Петрониус. — Вы имеете право предостеречь незнакомца, вошедшего в город.

— У вас добрые намерения, незнакомец. Если пойдете назад к городским воротам, то попадете в гостиницу «У орла». Скажите, что вас прислал Длинный Цуидер. Будьте осторожны впредь.

С этими словами нищий растворился в толпе, будто провалился сквозь землю. Петрониус остался один. Посмотрев вперед, он заметил одеяние убегавшего в просвет между домами доминиканца.

VIII

Зажгли первые фонари. Петрониус поплелся к рыночной площади, расположенной в центре города и имевшей форму треугольника. Он с любопытством бросил взгляд на ратушу, убранство которой свидетельствовало о силе и богатстве города, прошел мимо купеческих лавок, где еще продолжалась торговля. Пахло рыбой и хлебом, овощами, сыром и свежими фруктами. Художник окунулся в этот мир благовоний и суеты и медленно брел по улице, ища гостиницу, о которой говорил нищий. По переулку разносились звуки арфы, смешивающиеся с хлюпаньем сапог по болотистой почве. И вот перед художником возник дом с черными балками и черной дверью, построенный в стиле фахверк. Окна были закрыты ставнями. Когда Петрониус открыл дверь, навстречу ему вышел великан, вынужденный пригнуться, чтобы не задеть дверной косяк.

— Мы закрылись!

Петрониус удивленно приподнял брови.

— А музыка за дверью — это перешептывание духов?

Лицо великана помрачнело.

— Я не слышу музыки.

— Тогда звенит у меня в ушах, — неловко рассмеялся Петрониус.

Он не был готов к такому приему. Разве нищий не сказал ему, что гостиница открыта? Или он просто хотел подшутить?

— Мне сказали, я могу найти здесь приют на одну ночь.

— Из этого дома выходят только пьяными или мертвыми.

Петрониус хотел тотчас повернуться и уйти, однако сильная рука схватила его за плечо.

— Разве я не сказал? Пьяными или мертвыми!

Одним махом великан повернул Петрониуса к себе. Художник собрался с духом и произнес:

— Я не подумал, что это относится ко мне. Кроме того, меня прислал сюда Длинный Цуидер!

Лицо великана посветлело.

— Другое дело! Для друзей наши двери открыты, — громко произнес он и пропустил Петрониуса вперед.

Переступив порог пивной, художник был приятно удивлен. В нос ударил резкий запах пивных дрожжей, затхлости и мужского пота. На тяжелых деревянных скамьях вокруг засаленных столов сидели несколько дюжин мужчин и горстка женщин. Некоторые играли в кости. Кружки стояли в светлых лужах пива, рядом в коробах лежал хлеб. Посреди комнаты сидел арфист, за которым не отрываясь следили большинство присутствующих. Тонкие пальцы музыканта легко скользили по струнам, почти не касаясь их, но инструмент издавал чудные звуки. Хриплым голосом арфист читал стихи, подбирая к ним звучные аккорды. И каждая строфа принималась с громким ликованием.

Петрониус улыбнулся. Атмосфера пивной возбуждала. Здесь царили необузданное веселье, шутки и песни. И хорошо пилось. Он поискал свободное место и вскоре оказался за столом, где уже сидели нищий и два его друга, весело аплодировавшие певцу. Петрониус смотрел на краснолицего мужчину, который пел о глупости и бренности человеческих забот.

Крики, визг и стук кружек по столам не смолкали. Петрониусу показалось, что он не до конца понял смысл песни.

Из-за стола поднялся карлик, одетый в огромный кафтан, свисавший до пола. Его тотчас подхватил сосед, поднял над столом и заорал раскатисто:

— Давайте заботиться о самых важных в этой жизни вещах, а работать предоставим тем, кто считает, что без работы никак!

Публика бесновалась и молотила кружками по столам.

— Я рад, что вы пришли сюда. Вы находитесь в самом лучшем обществе. — Нищий указал на собравшихся вокруг. — Мы называем это место нашим раем. Здесь перед лицом Бога свершается истинное чудо: вот зрячие слепцы, скачущие паралитики, безногие калеки на двух ногах, безрукие, нашедшие обе руки, — одним словом, скопище святых и блаженных, истории которых церковь не сможет записать и за сто лет!

Нищий позвал девушку, которая принесла кружку пива и поставила ее на стол перед Петрониусом.

— На здоровье! — поприветствовала она новичка и протянула руку. — Здесь платят сразу, таков обычай!

Петрониус достал из-за пояса несколько монет и положил на стол. Он с интересом рассматривал руку девушки, потом взгляд его поднялся выше, к затянутой в корсет груди, и наконец добрался до лица. Почти черные волосы обрамляли мягкое, смуглое лицо, на котором сияли голубые глаза. Тонкое обоняние художника подсказало ему, что девушка старалась защитить себя от слишком любопытных туалетной водой, запах которой был несколько отталкивающим, но не оскорбительным. Она спокойно дала художнику осмотреть себя.

— Глаза не сломай, — произнесла она, кокетливо подбоченившись.

Петрониус улыбнулся, сделал глубокий вдох, будто принюхивался, и сказал:

— Лаванда… этот запах подошел бы тебе, если бы не…

Теперь настала ее очередь удивляться, и она с нескрываемым любопытством посмотрела на незнакомца:

— Если бы не что?

— Если бы к нему не примешивался другой запах «не тронь меня», броня против мужчин, щит от мужских взглядов и мозолистых рук. Горький как лук!

— Все-то ты знаешь! — язвительно бросила девушка, уходя. Однако Петрониус уловил в ее голосе дрожь. Сосед наклонился к художнику:

— Никому не удается приклеиться к Зите. Она набожнее самого папы римского. И остается в этом скопище греха такой же чистой, как Дева Мария до встречи с Иосифом.

Шутку за столом восприняли громким смехом. Все пожелали новичку здоровья, подняли кружки и большими, жадными глотками осушили их.

Петрониус уже несколько раз слышал громкий стук, однако не придал ему значения. Но когда неожиданно кругом все стихло, он обернулся к входной двери и замер от испуга. В дверном проеме стоял патер Берле, одетый как все доминиканцы. Ничто не указывало на то, что перед ними самый влиятельный священник города.

— Сильно! — прошептал нищий. — Никто из них еще не отваживался на такое!

Доминиканец медленно пробирался сквозь толпу, заглядывая каждому в лицо, будто искал кого-то, и остановился наконец у стола, за которым сидел Петрониус.

— Не найдется ли, уважаемые господа, места за вашим столом? — преувеличенно вежливо осведомился он.

Нищий и Петрониус подвинулись.

— Кружку воды! — крикнул патер в тишину и получил в ответ, что здесь не подают воду. — Ну хорошо, тогда вина.

— Красного или белого?

— Красного, мое дитя. Но полкружки. Вино запутывает чувства.

Доминиканец запустил руку в складки сутаны, достал монету и положил на стол. Затем обратился к сидящим вокруг:

— Что это вы будто окаменели? Я умею ценить настоящее веселье. Веселье — Божий дар.

Как по приказу все снова заговорили, но приглушенно и настороженно.

Патер обратился к Петрониусу:

— А вы так не считаете? Хорошая шутка не нарушает принципов настоящей веры. Напротив, смех освобождает чувства, прогоняет темные мысли и дает возможность предвкусить радость рая. И к тому же воодушевляет слабых людей. У вас же есть подобный опыт, чужестранец?

Петрониуса бросило в жар. Итак, патер все же заметил плевок нищего. Он закашлялся и не нашел что ответить.

— Вам необязательно что-либо говорить. Я могу лишь посоветовать каждое воскресенье присутствовать на публичном очищении души, что даст вам правильное понимание того, как подобает вести себя по отношению к представителям церкви. Это полезное действо, которое углубляет веру и рисует картину ада такой, что ее трудно забыть. Ну? Вы снова промолчите? Что ж, хорошо. Тогда по крайней мере выпейте за мое здоровье, чужестранец.

С этими словами он пододвинул свою кружку Петрониусу и встал. По пути к выходу священник остановился, повернулся к присутствующим и благословил их:

— In nomine patris et filii et spiritus sancti4. He забывайте. Да будет так. И подумайте над тем, что я сказал. Своевременное раскаяние сокращает время пребывания в Чистилище в этой и той жизни.

Произнеся эти слова, доминиканец исчез. Но прежде чем за ним затворилась дверь и возобновился шум голосов, четко и ясно прозвучало предостережение:

— Держитесь подальше от мастера Иеронима!

IX

Лучи солнца, запах лаванды, варившейся пшенной каши и чисто вымытой посуды, монотонные удары каменотесов, доносившиеся из церкви Святого Иоанна, хлопанье тентов на рыночной площади, скрип колес по мостовой — все это означало, что Хертогенбос просыпался. Подавали голос осипшие петухи, лаяли собаки, доносилась утренняя брань хозяев на подмастерьев.

Петрониус стоял перед домом великого художника, мастера Иеронима Босха, и медлил. Потом все-таки поднялся на две ступеньки и постучал в темную дубовую дверь. Опустив голову, прислушался к звукам за дверью. Там было тихо. Петрониус шагнул назад на улицу, подождал еще немного, наблюдая за рыночной суматохой. Повозки уже спешили от городских ворот к центру, в кузнице надували мехи, площадь наполнялась запахом угля. Первые выкрики торговцев, зазывающих покупателей, становились все громче. От порта по улицам распространялся запах свежей рыбы и соленой воды. Мимо сновали работники с корзинами.

После короткой и неспокойной ночи, проведенной на чердаке, Длинный Цуидер в серых утренних сумерках привел Петрониуса к мастерской художника. Петрониус долго ходил туда-сюда, ловко уворачиваясь от содержимого ночных горшков, выплескиваемого с верхних этажей, ждал, прислонившись к стене дома, наблюдая за палатками на рыночной площади. Ноги художника едва не вросли в землю, пока он, наконец, не убедился, что жильцы дома проснулись.

Первый этаж был на две ступеньки выше мостовой. Петрониус еще раз поднялся по лестнице и сильно постучал в дверь. Теперь за ней ощущалось оживление.

Приглушенные шаги, шорох, шепот, скрип открывающегося запора. Петрониус едва не вскрикнул, увидев в дверной щели бесформенную голову с зелеными волосами и красными глазами на страшной роже. Прозвучал пронзительный голос:

— Что вам угодно, чужестранец?

Петрониус не сразу пришел в себя и вежливо произнес:

— Могу я узнать, кто прячется за этой ужасной маской, или я должен сам разгадать тайну? Прежде чем меня разорвут на части, прожуют и съедят, я хотел бы попасть к величайшему и ученейшему из живущих художников Брабанта, благочестивейшему доктору живописи Иерониму, сыну Антониса ван Акена, названному Босхом.

При этом Петрониус так низко поклонился, что голова его едва не коснулась верхней ступеньки.

— Ну, тогда мы приоткроем завесу над нашей тайной. — Человек снял маску, и открылось красное лицо от души смеющегося человека.

— Добро пожаловать. Мы готовимся к мистическому представлению для братства любимых женщин. Это моя маска. Чудесная, не правда ли? Меня зовут Питер. Я подмастерье и одновременно художник в школе Иеронима ван Акена. Рад приветствовать вас и готов заверить, что ваше дерзкое желание попасть на стол к самому великому человеку всех времен неосуществимо. Но смело заходите. Сегодня он уже позавтракал одним из своих учеников, и его жажда отведать человечины удовлетворена.

Дом был просторнее, чем казалось снаружи. Из мастерской справа доносились смех и шутки по меньшей мере троих мужчин. Петрониус предположил, что там находятся подмастерья. Крутая лестница слева вела на второй этаж, и оттуда раздался громкий крик:

— Быстро сюда с ним! Он уже несколько часов простоял под дверью.

Питер указал на лестницу.

— Не волнуйся, брат. Каждый из нас так начинал.

Петрониус кивнул и полез вверх по узкой крутой лестнице. Сверху распространялся аромат масла, спирта и воска, смешанный с запахами металла, пыли и мела. Только сейчас Петрониус понял, почему лестница была такой крутой: она вела не на второй этаж, а прямо на крышу. Чем выше поднимался Петрониус, тем светлее становилось вокруг. Крыша была полностью открыта солнечному свету. Петрониус прищурился от ярких лучей.

— Коротко и ясно! Я не беру учеников.

Петрониус обернулся. За его спиной стоял мужчина. Небольшая голова с покатым лбом и тонкими губами сразу привлекала внимание. Глаза светились мягким светом, редкие волосы уже подернула седина. Борода торчала во все стороны, будто мужчина неделю не был у цирюльника. Весь облик мастера был каким-то изящно-нежным, особенно руки с необычайно длинными пальцами. Одетый в грубую серую льняную рубаху и штаны из той же ткани, на крыше под открытым небом стоял не кто иной, как сам Иероним Босх. В левой руке он держал палитру и мольберт, в правой — кисть. Полотно, над которым работал художник, было аккуратно закрыто тканью.

— Продовольствие и деньги на дорожные расходы, как предписывают правила цеха, вы получите. Но работы у меня нет. На средства гильдии я могу приютить вас на три дня, братство дает еще три. Через неделю вы должны покинуть город. Чувствуйте себя как дома и не мешайте мне в работе. Питер проводит вас на кухню.

— У меня есть рекомендации, — быстро сказал Петрониус и полез под полы куртки, где во внутреннем кармане лежали два письма.

— Спрячьте, я же говорил: заказов стало мало и работы в последнее время нет.

Петрониус опустил голову. Он не так себе все представлял. Это был полный крах.

На крыше появился Питер, вслед за ним еще один художник.

— Два письма, одно от Дюрера из Нюрнберга… — пробормотал Петрониус.

— Оставьте это, я уже сказал.

— …другое от Йорга Бройе. Он…

Босх насторожился и неожиданно резко повернулся к художнику:

— От Бройе, говорите? Йорга Бройе? Давайте же его сюда.

Босх нетерпеливо кивнул, и Петрониус торопливо достал из кармана нужное письмо и с поклоном протянул его мастеру. Тот разорвал конверт и начал читать послание. Время от времени он кивал, бросал взгляды на Петрониуса и читал дальше.

— Он рекомендует вас как портретиста… интересно. В вашем возрасте. Смело, но у Йорга наметанный глаз.

Босх несколько раз облизнул губы и, продолжая читать, бросал внимательные взгляды на новичка.

— Мы с Йоргом хорошо понимаем друг друга. Я окажу ему любезность. Возьму вас на полгода, но только потому, что Йорг тоже берет моих учеников, даже в самое трудное время.

Босх вернул Петрониусу письмо, отвернулся и стал смешивать на палитре краски. Не обращая никакого внимания на прибывшего, он громким, пронзительным голосом провозгласил условия:

— Покажите ему переднюю комнату, для начала этого будет достаточно. Полтора гульдена в месяц, бесплатная еда и жилье, за это работа по заказам или помощь мастеру. Воскресенье — выходной. Раз в месяц можно напиться, но не чаще. В мастерскую приходить с восходом солнца. После обеда и в сумерках смешиваем краски и толчем пигмент. И никаких ссор с другими подмастерьями. Для начала хватит.

Петрониус кивнул и последовал вниз за другими подмастерьями. Только сейчас он заметил отверстие на уровне пола, откуда хорошо просматривалась улица. Insignis pictor5, похоже, человек подозрительный. Прежде чем голова Петрониуса исчезла за порогом, мастер снова повернулся к нему. С лица его исчезло спокойное, задумчивое выражение, и оно стало похоже на маску, что была на открывшем дверь человеке.

— И никаких контактов с доминиканцами! Кто скажет им лишнее слово, может сразу же идти зарабатывать хлеб в церковь! Это закон!

X

Кто-то бесшумно спускался по лестнице, будто хотел скрыть, что находился вверху, в мастерской. Шаги были странные — неизвестный или хромал, или сильнее наступал на одну ногу. Петрониус прислушивался к ритму шагов, пока они не затихли. Мимо его комнаты прошмыгнули, и через некоторое время почти беззвучно щелкнул дверной замок. Петрониус улыбнулся. Если его не подвела интуиция, шаги принадлежали женщине.

Его комната оказалась чуланом под лестницей, таким маленьким, что там едва помещался мольберт. На обшивке лестницы он нашел крючок для одежды и других вещей, а на уровне колен — полку для бумаги. Небольшое окно над кроватью выходило на пожарный люк между домом Босха и соседним зданием. Окно было таким узким, что Петрониусу пришло в голову протиснуться на улицу, чтобы узнать, возможно ли это. Оказалось — возможно, но с большим трудом.

Петрониус с любопытством обследовал чулан. На подоконнике он нашел огрызок свечи и задумался о предостережении мастера. Питер, отвечая на его вопрос о серьезности замечания, предупредил:

— Послушай, новичок, если во всем сказанном и было что-то серьезное, так это последнее предложение. Наш хозяин не любит доминиканцев. И они его тоже. Мастер Босх заседает в городском совете, а совет выступает против зарвавшихся священников. Тебе придется принять решение, и очень скоро.

Вслед за этим Питер пожелал новичку хорошего дня и на прощание добавил:

— Последний, кто здесь жил, бежал сломя голову, и черт его знает почему. Во всяком случае, Ян связался с этой собачьей сворой церковников. Никакого вреда от него не было, мы над ним не насмехались. Ну, так или иначе — его нет, а ты прекрасно заполнишь пустоту. С рекомендациями от Дюрера и Бройе. Мое почтение!

Петрониус сел на кровать и осмотрелся в своей комнате. Кроме кровати и полки, на которую он положил свои наброски и карандаши, в помещении ничего не было. Неудивительно, что предыдущий подмастерье бежал отсюда, не оставив и намека куда. Из страха? Может, он совершил какое-нибудь преступление? Драки, дуэли и небольшие кражи случались повсюду. И тот, кто не хотел очутиться в тюрьме или долговой яме, чтобы кормить там крыс, должен был уносить ноги.

Петрониус окинул комнату внимательным взглядом. Он обратил внимание на дверную обшивку. Краска в нижней части верхнего квадрата была содрана, будто кто-то острым предметом пытался забраться за обивку и приподнять ее. Петрониус достал нож и просунул в щель. Оттуда выпал листок величиной с ладонь. Листок был треугольной формы, на нем ничего не было написано. Зачем кому-то нужно было прятать этот обрывок бумаги? Или его оставил Ян де Грот? Может, это намек, послание?

Петрониус вздрогнул от стука. Он едва успел спрятать листок среди разбросанных по кровати вещей, как дверь распахнулась и быстро вошел Босх.

— Устроились? Места не много, но спать есть где. Визиты дам запрещены.

Говоря это, мастер улыбался, понимая, что последнее требование — чистая формальность, и многозначительно посмотрел на открытое окно.

— Бумагу, краски и угли вам покупать не нужно. Получите у меня. В достаточном количестве. Требуйте все. А теперь послушайте. Сделайте мне наброски сцены в раю. Адам, Ева и Господь Бог. Постарайтесь разместить их необычно. Под моей крышей сначала думают, а потом берут в руки кисть и уголь. Нарисуйте что-то свое, что приходит вам на ум, когда вы думаете о рае, о том, что мы все потеряли, что питало нашу фантазию. Даю три дня! Можете работать в дальней мастерской вместе с остальными подмастерьями. Ко мне на крышу никто не приходит. Только Питер может вас туда проводить. А сейчас идем завтракать! Вы наверняка голодны!

Петрониус не мог разглядеть выражения лица мастера, так как на него падала тень, но ему показалось, что глаза Босха светятся, как у кошки, в пламени свечи. Наверное, он способен видеть во мраке ночи.

Петрониус встал и последовал за мастером в столовую. Вставая, незаметно взял пустой листок и с удивлением подумал, что не слышал шагов Босха на лестнице. Вероятно, мастер прошел другим путем. Следуя за Босхом, Петрониус поклялся держать ухо востро и постараться найти потайную лестницу.

XI

— Это не понравится мастеру. А что не нравится мастеру, вызывает его гнев.

Питер через плечо смотрел на сцену рая, которую Петрониус рисовал углем. Они находились в дальней мастерской, выходившей в яблоневый сад. В помещении рядом работали над заказами другие ученики: Энрик, Якоб и Герд. Оттуда доносилась их болтовня.

— Но здесь есть все, что делает сцену рая привлекательной, — ворчал Петрониус.

Питер отвел взгляд, взял со стола, который стоял рядом с табуреткой и мольбертом и был единственной мебелью, ступу и смешал в ней желтоватый пигмент. Рядом забубнил Энрик:

— У мастера другие представления о привлекательности. Не похожие на те, что можно увидеть в каждой церкви. Он называет их незавершенными и недостаточно продуманными. Заурядный халтурой! Слишком приукрашенной ложью.

Петрониус застонал и снова посмотрел на свою работу. Ему нравилась фигура Господа Бога — тот склонился к Адаму и доставал из его груди ребро, которое превращалось в Еву.

— Чего же он хочет?

Питер листал книгу с золоченым обрезом, читая соотношение смесей, которые находил там. Затем отсыпал порошкообразный пигмент в ступку, отмерил масло, добавил белка и стал смешивать все костяной лопаткой. Подмастерье углубился в работу и, казалось, забыл о вопросе Петрониуса. Благодаря его терпению и нескольким каплям лака получилась бледно-желтая масляная краска. Он несколько раз перепроверил ее качество.

— Довольно быстро справился! — гордо возвестил Питер о своем успехе в изготовлении желтой краски. — И все прошло легко. Последний раз мастер так кричал на меня, что чуть не лопнули перепонки. А теперь краска получилась на славу. Она не растекается, хорошо ложится на холст.

Питер взял краску на лопатку и переложил в какой-то горшок, который тут же закрыл пробкой.

— Теперь вернемся к нашим баранам. Ты хочешь знать, какой фантазии ожидает от тебя мастер. Пошли, я покажу тебе кое-что.

Питер слегка прикоснулся к плечу Петрониуса и пригласил следовать за ним.

— Почему Босх не может объяснить мне сам, чего хочет?

— Ты слишком любопытный. Радуйся, что тебя вообще взяли в ученики. Работай кистью и не задавай лишних вопросов. Ты еще не начал рисовать, а хочешь знать, что будет дальше. Возьми лучину.

Словно два заговорщика, они шмыгнули в проход к двери, которую Петрониус заметил еще по пути на кухню. Питер приложил палец к губам и очень осторожно нажал на ручку, а потом с таким шумом рванул дверь, что у Петрониуса от страха сердце ушло в пятки и он уронил лучину. Питер прислонился к дверному косяку и затрясся от смеха.

— Невероятно! Почему ты крадешься за мной, как преступник? Мы не совершаем ничего противозаконного, и к тому же в доме никто нам ничего не запретит. Трое работающих рядом не выдадут нас, даю на отсечение руку. Мастер выполняет заказ братства вне дома, а хозяйка находится в имении Босхов в Оиршоте. Натурщики придут только после обеда. Понимаешь?

Петрониус почувствовал, что угодил в ловушку. В этом доме надо быть осторожным.

— Что ты хочешь показать мне?

Петрониус попытался отвлечься и поднял почти потухшую лучину. Питер взял с висевшей рядом с дверью полки свечу и зажег от лучины. Затем подошел к стоящей на мольберте завешенной полотном картине.

— Возьми. — Питер протянул свечу Петрониусу. Потом он приподнял полотно с левого края картины и приказал товарищу посветить на нее. От увиденного у Петрониуса перехватило дыхание. Его взору открылся необычный пейзаж с высоким, уходящим вдаль горизонтом. Он был разделен на четыре плоскости. Вверху, на небесах, на троне восседал Иисус Вседержитель с земным шаром в левой руке. С небес на землю устремились ангелы, голубоватые сатанинские создания. На следующей плоскости доминировала не сцена создания Евы, которая вырастала из Адама, а бьющий из скал источник бледно-желтого цвета, такую краску только что приготовил Питер. Желтый сильно контрастировал с красным одеянием Христа. Следующая сцена, где внимание зрителя было привлечено к разделению леса и луга, являла собой картину грехопадения. Но в облике змея не было ничего ужасного или соблазнительного, а Адам и Ева, казалось, беседовали о вкусе плода, не понимая, что нарушают запрет. Вся нижняя плоскость представляла собой сцену изгнания из рая: архангел Михаил с помощью своего меча выбрасывал грешников вон, однако они не казались подавленными оттого, что должны покинуть небеса. Адам втолковывал архангелу, что нет ничего особенного в том, чтобы вкусить плод с древа познания. А Ева и вовсе отвернулась и не замечала архангела. Картина было просто невероятная по композиции.

— Понимаешь, что я имел в виду? — прошептал Питер. — Даже сошествие с небес ангела и изгнание из рая выполнены своеобразно. Никто не ожидал от мастера такого.

Петрониус не сводил с полотна глаз. В мерцающем свете огня луга, казалось, ожили. Небо, выплевывая адские существа, рассыпало порчу и разврат на мирный пейзаж. Петрониусу стало не по себе. Насколько он понял, не грехопадение было ключевой темой. Здесь буквально царило Зло…

— Ну, понял? Вот что мастер называет фантазией!

— Думаю, теперь понимаю. Зло завладело миром до того, как Адам и Ева попробовали яблоко. В самом Зле нет ничего ужасного. Поэтому они не боятся изгнания из рая в другой мир. Он им уже знаком.

Питер опустил ткань и дал понять, что пора уходить.

— Необычная трактовка. Думаю, мастер именно поэтому еще не продал картину. Иногда он рисует такие… такие необычные вещи, чтобы набить руку. Даже братство не любит подобные картины.

Петрониус кивнул. Понемногу он стал понимать, почему мастер запретил ему общаться с доминиканцами. За этим запретом скрывалось нечто большее, чем простые споры городского совета и монахов инквизиции.

— И все же, Питер, могу я просить тебя еще кое о чем? Подмастерье закрыл дверь и прислонился к стене.

— Конечно, именно для этого я здесь.

— Ты только что упомянул о братстве. Что это за братство?

Питер закашлялся, отодвинулся от стены и пошел назад в мастерскую. Петрониус почувствовал, что перешагнул черту, которую не должен был переступать. И все же он настойчиво переспросил:

— Братство! Он дважды упоминал о нем. Что это…

— Не сейчас! — резко оборвал его Питер — Я расскажу тебе, когда придет время. Иди работать. Ты получил достаточно пищи для размышления. Завтра вечером мастер захочет посмотреть твою работу, и если она ему понравится, ты останешься. В противном случае мы видимся в последний раз. Мне нужно смешивать краски.

Петрониус подошел к мольберту, ошеломленный впечатлением от картины Босха. И полученным от Питера отказом. И то и другое было как-то связано, Петрониус ощущал это почти физически. Что-то в этой мастерской скрывали от посторонних глаз.

XII

— Какие же мысли возникают у вас, когда вы смотрите на картину?

Петрониус не мог сосредоточиться на вопросе Босха. Он не сводил глаз с двустворчатой картины, на которую мастер осторожно наносил лак. Гризайль, техника, при которой один и тот же цвет наносят вновь и вновь, например, серый на серый, для достижения эффекта рельефности. В мастерской пахло мастикой и спиртом.

— О чем вы спрашивали, мастер?

Босх повернулся к подмастерью и внимательно осмотрел его с ног до головы.

— Что такое? Вы разве никогда не видели картину, которую покрывают лаком?

— Видел, — пролепетал живописец из Аугсбурга. — Но не столь необычную.

Босх ухмыльнулся, взял чашу и обмакнул ткань в жидкость. Затем легкими круговыми движениями стал втирать ее в картину, пока вся поверхность не пропиталась и не заблестела.

— Я спрашивал вас, о чем вы думали во время работы над своей картиной.

Петрониус отвел взгляд от картины мастера. Его собственная работа была прикреплена к стропилам крыши.

— Вам не нравится?

Босх начал раздражаться.

— Ответьте на вопрос!

Петрониус встрепенулся. От запаха спирта у него пересохло горло.

— Как вы пожелали, я нарисовал картину, не руководствуясь общепринятыми критериями. Бог создал Еву, но Адам отвернулся от Господа, потому что ему не нужна была женщина. Господь навязал ее Адаму. И сначала Адам не знал, что с ней делать. Ева не появляется из ребра Адама, как описано в Библии. Она появляется из головы Господа. Я связываю это с сюжетами греческой мифологии…

— И это приведет вас на костер инквизиции. Вы глупец. Если бы я не был Босхом, то велел бы сжечь вас вместе с вашими еретическими мыслями. Позволить Еве выйти из головы Господа, как богиня Афина вышла из головы Зевса! Единственная греческая богиня, с которой считались и к мнению которой прислушивались боги-олимпийцы. Глупец! Будто у мужчин и женщин одинаковые права. Какая дерзость! Я повторяю еще раз: возьмите картину, разорвите ее в клочья и сожгите здесь же и немедленно!

Босх указал рукой на таз с углем, стоявший в углу. Его наверняка использовали для обогрева в прохладные вечера или для приготовления черной краски. Петрониус снял картину со стропил и стал медленно отрывать полосу за полосой и бросать в таз.

Босх добавил туда немного спирта и поджег с помощью лучины. Голубоватые языки пламени быстро набросились на бумагу, края почернели, бумага вспыхнула от жара и тут же превратилась в черный пепел. От райского сада ничего не осталось.

Лишь теперь Петрониус отважился спросить:

— Я выдержал экзамен?

— Я еще не прочел, что написал о вас Дюрер. Но и сейчас ясно, что у вас есть воображение, Петрониус Орис. Одобряю. Никто в этом городе не отважился бы показать такой рисунок. Что я говорю: никто в Брабанте и за его пределами! Одни — потому что не могут, другие — потому что боятся инквизиции и рисуют дерьмовые картины при одной только мысли об инквизиторах.

Мастер, глядя в пол, обошел вокруг подмастерья.

— Я оставляю вас. В борьбе против доминиканцев мне способны помочь только бесстрашные люди. У кого вы научились так мыслить?

Петрониус нахмурился. Он не хотел обманывать Босха и боялся признаться ему в своем с Питером проступке, но все же решился сказать правду:

— У вас, мастер Босх. Питер показал мне одну из сцен вашей картины. Позавчера. Она стоит внизу, в темной комнате.

Петрониус почувствовал, что Босх остановился, однако не отважился повернуться к нему.

Подмастерье снова обратил взгляд на стоявшую перед ним картину, две боковые створки триптиха. Центр картины заполняла земная сфера — огромных размеров мыльный пузырь, хрустальный шар. Внутри был заключен и спрятан окруженный морем пустынный диск Земли, парящий над преисподней. Шел третий день сотворения мира. Земля только что отделилась от воды, растительность бурно цвела.

Сквозь тяжелые облака на Землю падали слабые лучи солнца. Слово создало цвета и формы. Но Петрониуса не оставляло ощущение, что слово Творца было понято неверно. Поросль казалась странной, горы необычными, образы будто вышли из лаборатории алхимиков. Колбы, трубки, дистилляторы.

Босх словно угадал мысли Петрониуса, так как подмастерье неожиданно услышал тихий шепот мастера у своего уха:

— И над всем этим восседает на троне Господь Бог! Он создал мир в химической реторте. Rotornar al segno — назад к первобытному. Но пар поднимался с земли, и орошал лицо земли, сказано у Моисея. Созидательная влага, рождающая жизнь. Лишь по этой причине мир должен быть серым. Я знаю, Питер показал вам картину. Он сделал так по моему пожеланию. Хорошо, что вы оказались честны. Никакой Дюрер не мог привить вам эту честность. Та картина — копия моего триптиха «Воз сена». Копия. Оригинал продан!

Босх засмеялся. Лишь теперь Петрониус решился повернуться к нему:

— А что бы вы сделали, если бы я скрыл нашу вылазку с Питером?

Мастер подошел к своей картине, взял чашу с лаком, обмакнул тряпку, вновь оросил земной шар и натер до блеска.

— Вам бы пришлось искать себе новое пристанище. Ipse dixit et facta sunt. Ipse mandavit et create sunt6.

Петрониус, хорошо знавший как латынь, так и Библию, сразу же вспомнил нужное место и связал его с надписью в верхнем краю триптиха.

— Псалмы: Хвалите Его, небеса небес и воды, которые превыше небес. Да хвалят имя Господа, ибо Он повелел, и сотворились… сказано в последних псалмах, из которых вы взяли это предложение.

Босх медленно повернулся к подмастерью. Его глаза расширились и светились особым флюоресцирующим светом, который поразил Петрониуса при первой встрече. Казалось, мастер смотрел сквозь него. Едва шевеля губами, он произнес:

— У меня есть для вас заказ, Петрониус Орис из Аугсбурга.

XIII

— Он отправил две створки в Оиршот, в свое имение. Там живет хозяйка. Думаю, здесь, в Ден-Босе, стало слишком опасно для таких картин.

Петрониус пожал плечами. Они с Питером поднимали наверх, в мастерскую, свежую деревянную доску. Просмоленные ставни были закрыты, так как всю ночь дождь лил как из ведра.

— И даже если ты видел их во сне…

— Послушай, Питер, ты тут дольше других, и я не обижаюсь за то, что ты мне не веришь. Но я видел эти створки так же, как вижу сейчас тебя.

— Значит, он работает теперь над чем-то, что не хочет показывать нам. А то, что тебе было позволено увидеть картину…

Они уже едва дышали, такая тяжелая оказалась доска.

— Почему он велел тебе рисовать здесь, наверху? Я три года сижу внизу, и мне ни разу не предложили работать в мастерской! Я прокаженный, что ли?

Петрониус окинул Питера взглядом и проговорил:

— Ну, побриться тебе не мешало бы. По крайней мере стал бы похож на человека. Может, попробуешь?

Питер закатил глаза.

— Я-то всегда думал, что швабы неразговорчивы и глупы, а ты трещишь без остановки, будто у тебя язык без костей.

Они подняли доску на мольберт и теперь с удовлетворением смотрели на результат своих трудов. Петрониус закрепил доску. Питер достал из мешка кисти и баночки с красками, освободил место в центре стола и расставил краски в строгом порядке. Затем он подошел к мольберту и тщательно осмотрел дерево.

— Отличная работа! Гладко выструганная липовая доска, из самой середины ствола. Стоит дорого. Похоже, картина будет особенная.

Петрониус пожал плечами: а что он мог ответить, если и сам не знал, что получится?

— Не имею понятия. Мастер сказал мне только, что заказчик очень близкий ему человек. И что он хорошо заплатит. Очень хорошо.

Питер провел рукой по поверхности доски, обошел мольберт, осмотрел обратную сторону и обнаружил знак: темную ладонь с широко раздвинутыми пальцами.

— Посмотри сюда. Доска сделана в Антверпене. Это знак гильдии антверпенских художников. Как мастеру удалось заполучить ее?! Один этот знак удваивает стоимость доски. Обычно столько платят за готовую картину. Она не покоробится и за сотню лет Должно быть, заказчик — важная персона.

Питер присвистнул. Петрониус подошел к нему и тоже провел рукой по доске.

— Она не только остругана, но и покрыта масляным лаком. Это сделано для того, чтобы грунтовка лицевой стороны не покоробила дерево. Доска удивительно легкая.

— И это называется «легкая»?! Мне хватило, не хотел бы я таскать такую каждый день. Все руки оборвал. Во время дождя ее нельзя поднимать на лебедке, она промокнет.

Неожиданно Петрониус поднял руку, и оба замолчали. На лестнице послышались шаги. Кто-то взбирался на крышу. Петрониус и Питер переглянулись. Затем Питер кивнул и шмыгнул за лестницу, туда, где хранились ткань и веревки для упаковки картин и сырых досок. Петрониус взял в руку палку и стал ждать гостя. Он стал так, чтобы шедший увидел его сразу.

— Salve!7 — поприветствовал Петрониус гостя. Человек поднялся на верхнюю ступеньку и высоким мелодичным голосом ответил:

— Salvete!

— Кто удостоил нас чести? И кто впустил вас?

По лицу мужчины пробежала улыбка, немного ехидная и виноватая в то же время:

— Сам мастер. Он может прийти в любую минуту. Мы встретились перед домом.

Петрониус кивнул. Питер опустил палку за спиной посетителя.

— Ваш друг может спокойно выйти из укрытия, — произнес неизвестный, — я чувствую, он у меня за спиной.

Когда Петрониус хотел возразить, мужчина остановил его жестом:

— В наше смутное время можно понять вашу осторожность. В мире все меньше доверия. Рискну предположить, что именно вы будете рисовать мой портрет? Тогда за дело!

Гость прошел в центр мастерской, взял один из стульев для натурщиков со специальным приспособлением для поддержки головы и плеч и передвижной спинкой. Сел и выжидающе посмотрел на художника.

Незнакомец был закутан в плащ из тончайшего сукна, который скрывал руки. Овальное лицо обрамляли гладкие, коротко подстриженные волосы. Когда он садился, плащ распахнулся, и показались тонкие пальцы. Все в облике посетителя было изящным и хрупким, только что-то в лице не соответствовало всему его облику. Оно казалось круглым и бесформенным по сравнению с исхудавшим телом, укутанным в широкий плащ. И запах, исходивший от незнакомца, смущал Петрониуса. Интуиция подсказывала: с посетителем что-то не так. Но художник не мог понять, что именно.

— Позвольте поинтересоваться, с кем я имею честь работать? Меня зовут Петрониус Орис из Аугсбурга. Художник и ученик Дюрера и Бройе. Мастер Босх доверил мне написать ваш портрет.

— Якоб ван Алмагин!

— Якоб ван Алмагин, а дальше? Могу я спросить вас о вашем ремесле и происхождении?

Незнакомец одарил Петрониуса таким взглядом, что у художника по спине побежали мурашки. Казалось, Якоб ван Алмагин видел юношу насквозь. Он словно обладал ключом, который открывает человеческие души.

Петрониус с трудом оторвал взгляд от гостя и повернулся к нему спиной.

— Скажите мне, как вас нарисовать? — спросил он и откашлялся.

Петрониус тщательно расположил рамку, покрытую сетью нитей, установив ее так, чтобы сквозь нити хорошо видеть лицо натурщика.

— Вы уже обдумывали, что хотите видеть на заднем плане? Это будет какое-то внутреннее пространство или типичный для моего учителя высокий горизонт? Мне рисовать итальянский пейзаж или равнину, характерную для Брабанта?

Быстрыми движениями Петрониус сделал грубый набросок. Нанес на доску контуры, какими видел их сквозь сеть рамки. Другие подмастерья уже сделали на ней едва заметную сетку, белым по белому, в соответствии с грунтовкой.

— Нарисуйте мне рай, Петрониус Орис, райский сад до грехопадения.

Незнакомец произнес это тихо, почти беззвучно, но тоном, не терпящим возражений. Питер, молча наблюдавший за происходящим на крыше, открыл одну из просмоленных ставен. Дождь уже кончился, и из-за туч показалось солнце. В солнечном свете кожа и волосы мужчины выглядели неестественно прозрачными, казалось, будто на стуле сидел не человек, а ангел.

XIV

Шум просто оглушал. Гортанное пение дюжины глоток сопровождали звуки арфы, в то время как кружки пива отбивали ритм на столах. Те, кому было нечего пить, били кулаками по столам так, что гремела посуда. Повсюду стояли или сидели на корточках, играя в кости, буйные парни. Перед входом Петрониус заметил человека, смотревшего в его сторону. Лицо незнакомца скрывал капюшон.

Когда пение смолкло, Петрониус наклонился к Длинному Цуидеру:

— Мне нужна твоя помощь.

Лицо нищего помрачнело.

— Проблемы с инквизицией? Твоя первая встреча со здешним инквизитором не была радостной.

— Нет. Речь о другом. Сейчас я работаю над одной картиной, и работа идет медленно.

— Мне что, взяться за кисть? — улыбнулся Длинный Цуидер. — Или тебе нужна иная помощь?

Он кивнул в сторону Зиты, которая обходила посетителей с подносом и одновременно отбивалась от назойливых рук. Петрониус не сразу понял смысл вопроса.

— Нет! Дело серьезное! Я пишу портрет, однако работа продвигается слишком медленно. С натурщиком что-то не так. Я уже создавал портреты нескольких людей, но никогда кисть не слушалась меня так плохо. Ты не мог бы разузнать об этом человеке? Сам он не считает нужным говорить о себе.

Длинный Цуидер сделал большой глоток, вытер рукавом губы и позвал Зиту. Петрониус посмотрел по сторонам — и в тот же миг человек в черном капюшоне отвернулся от него.

— Что тебе известно о нем?

— Только имя. Якоб ван Алмагин. Больше ничего!

Зита с улыбкой подошла к столу. Между ней и Петрониусом протянулась ниточка взаимопонимания с тех пор, как он стал заглядывать в трактир выпить пива. Девушка всегда улыбалась ему, а Петрониус ухаживал за ней, преподнося небольшие подарки.

— Два пива! — Длинный Цуидер кивнул.

— И хлеба, — добавил Петрониус.

Зита улыбнулась, взяла пустые кружки и поплыла назад к стойке. Нищий покачал головой:

— Здесь полно мужиков, а она смотрит только на тебя. Невероятно!

Петрониус смущенно перевел взгляд на лужицы пива, образовавшиеся на столе перед ними.

— Ты думаешь, она?..

— Конечно. Посмотри, как она тебя обслуживает. Но вернемся к твоему клиенту. Я постараюсь помочь, однако ничего не обещаю.

Петрониус кивнул и отодвинулся от Длинного Цуидера, так как вернулась Зита. Большую кружку она поставила перед нищим, а маленькую протянула Петрониусу. На мгновение их пальцы соприкоснулись. Девушка быстро повернулась и ушла. Петрониус посмотрел ей вслед.

— И еще одна проблема, Цуидер. Как думаешь, что это?

Петрониус достал из кармана клочок бумаги и осторожно опустил на стол перед нищим. Тот взял листок, повертел и положил назад.

— Клочок бумаги, что еще?

— Ты стал бы прятать его?

Цуидер покачал головой:

— Глупый вопрос! Конечно, если бы он имел какое-нибудь значение. Так ведь?

— Это было спрятано в обшивке моей двери. Я делал с этой бумагой все: мочил, нагревал, посыпал пылью гранита, — ничего не получилось. И все же я уверен: в ней содержится какое-то послание. Тайнопись, понимаешь?

— Выходит, послание осталось на другом клочке бумаги. Или нанесено неизвестным нам средством.

Петрониус закусил верхнюю губу.

— Ты не знаешь какого-нибудь алхимика в городе, который мог бы мне помочь?

— О чем ты говоришь! Все они бежали от Святой Инквизиции. Тот, кто что-то знает, уже лишний, мой друг. Только глупость безгрешна и дает возможность выжить среди доминиканцев, да и то не всегда.

Нищий подумал, сделал большой глоток пива, и глаза его заблестели.

— Можно поискать в Оиршоте на старой мельнице. Туда еще не дотянулась рука патера Иоганнеса. На старой мельнице поселился чудаковатый малый, который знает толк в магии. Я поинтересуюсь.

Петрониус одобрительно кивнул и хотел спрятать обрывок бумаги. Внезапно чья-то рука выхватила его у подмастерья, и человек одним прыжком очутился у двери и исчез. Петрониус вскочил, разлив пиво. Он успел рассмотреть черный капюшон, упавший с головы беглеца.

— Что это было? — закричал Цуидер и бросился к двери.

Сидевшее вокруг ничего не заметили и с удивлением уставились на нищего и художника. Питер смотрел на свою руку, в которой только что находилась бумага, а по столу медленно растекалась светлая лужа пива, просачиваясь через трещины в столе и капая на пол.

XV

— Ты просто счастливчик, Петрониус! Тебя пригласили в Оиршот!

— А тебе этого еще ни разу не предлагали. Я угадал?

Петрониус рассмеялся, а Питер криво усмехнулся. Подмастерье протянул ему сумку с провизией на дорогу и обнял в последний раз.

— Ну, будь здоров. Вот, выпей за святую Гертруду, чтобы уберегла от встреч со всяким сбродом.

Петрониус взял стакан красного вина, осушил одним глотком, и серое, холодное утро сразу же потеплело.

— А это медальон Христофора, он даст тебе дополнительную защиту в пути.

— Ты ведешь себя так, будто мне предстоит паломничество в Иерусалим. Питер, я вернусь самое позднее через три дня.

— Буду скучать без тебя.

Петрониус знал: Питер очень рад, что не ему пришлось идти в Оиршот. Дорога была нелегкой. Да и подготовка к мистерии в церкви Святого Иоанна отнимала у Питера уйму времени. Она должна была стать необычным представлением. Как рассказывал Питер, в центре представления будут игра, песни, танцы. Все в честь Господа Бога и ради сбора средств на завершение строительства собора.

Петрониус вышел на пустынную площадь. Торговые ряды уже убрали. Со стороны реки стелился густой туман и растекался по улицам города. Там и тут по переулкам пробегали крысы. С юга на площадь выехали первые повозки, направлявшиеся к северным воротам. Петрониус уверенно направился к мосту, чтобы оказаться на южной Дороге.

Перед воротами в ожидании момента, когда опустится мост, уже собрались повозки. Над головами сонных волов раздавались крики возниц. Лишь редкое подрагивание спин и шей животных свидетельствовало о том, что они живы. Петрониус вышагивал мимо повозок, собираясь попроситься в компаньоны, и тут заметил Майнхарда из Аахена. Тот сидел сгорбившись, зажав в правой руке вожжи, и, казалось, спал. Радуясь встрече, Петрониус взобрался на козлы.

— Вот так встреча, Майнхард! Ты покидаешь город? Куда едешь, на юг или запад?

Возница не шелохнулся и не подвинулся, когда художник сел рядом. Мрачно глядя на Петрониуса, он осведомился:

— Я приглашал вас?

Петрониус вздрогнул.

— Что на тебя нашло?

Майнхард пробурчал что-то, но стук цепей опускающегося моста заглушил его слова. Мост медленно двигался вниз. Едва балки коснулись другого берега, Майнхард сильно хлестнул волов, и они пошли. Майнхард не стал ждать команды стражника «вперед»; он так быстро гнал волов, что солдат едва успел отскочить в сторону, грозно тряся кулаком. И прокричал им вслед:

— Чтобы я тебя здесь больше не видел, собака!

Майнхард сплюнул и бросил презрительный взгляд на город. Он, не останавливаясь, хлестал волов, и повозка неслась с грохотом. Волы изо всех сил тянули повозку через мост. Едва они достигли противоположного берега, как возница заговорил:

— Мне удалось-таки вынуть голову из петли.

Майнхард свободно вдохнул полной грудью, высморкался и вытер руку об облучок.

— Послушайте, художник, до Оиршота — ведь вам нужно именно туда — я вас довезу, но не дальше. Вы притягиваете к себе несчастье словно магнит.

— Но что такого я еде…

— Всё! С тех пор как я привез вас в город, постоянно происходят странные вещи. Из-за вас я провел в тюрьме три недели!

Он стукнул себя по животу, который заметно спал. Лицо кучера тоже было серым и похудевшим.

— Из-за меня? Но как это может быть связано со мной?

— А почему это не может быть связано с вами? Я же сказал вам: будьте осторожнее с художником Босхом. Чем вы занимались эти три недели? Спали? Разве вам не известно, что происходит в городе? Вы забыли, что здесь две силы бьются не на жизнь, а на смерть? Совет города и псы инквизиции. Меня из-за вас допрашивали! Посмотрите!

Майнхард показал Петрониусу левую руку; правой он управлял волами. Все пять ногтей были темно-синими, будто от тяжелого удара. И пальцы вывернуты. Похоже, Майнхард до сих пор испытывал сильную боль, однако его лицо оставалось невозмутимым.

— В Эйндховене или Венло я удалю ногти, иначе начнется воспаление. А на пальцы нужно наложить лангеты.

— Вас пытали?!

Петрониус был потрясен. То, что он услышал от возницы, казалось невероятным. И он, человек, не связанный ни с доминиканцами, ни с представителями города, — причина этого ужаса. Три недели Петрониус только рисовал, смешивал краски и работал над сценой рая и портретом…

Майнхард прервал ход его мыслей:

— Они всё хотели знать. Всё. Ваше происхождение. Возраст. Что вы делаете в городе, почему хотели попасть именно к Босху, как это связано с нашим знакомством…

У Петрониуса не было слов.

— Я и понятия не имел!.. Кто вас пытал?

— Собаки патера Иоганесса. Конечно, не он сам — священники не марают рук. Но городские палачи готовы любому выкручивать руки, чтобы получить отпущение грехов.

Впереди расстилалась широкая равнина, к югу болотистая и топкая, на которой было разбросано множество деревень. Зеленый, багровый и золотой определяли цветовую гамму пейзажа. Тут и там на высушенной солнцем и ветром земле стояли стога сена. Взгляд Петрониуса устремился к горизонту. Где-то там через два часа пути покажется Оиршот, имение великого художника.

— Но почему с вами случилось такое, как вы попали на крючок?

— Первую неделю я часто задавал себе этот вопрос. На второй уже не помнил, что привез вас в город. Еще через неделю не помнил ничего, а на четвертой неделе был готов продать свою мать. Так бы и получилось, если бы меня неожиданно не отпустили. Потом я думал только о том, как убраться из города.

В голосе Майнхарда слышалось бессилие.

— Откуда вы узнали, куда я направляюсь?

Возница громко рассмеялся:

— У нас один заказчик. Мастер Иероним сказал мне, что я встречу вас у ворот. Он один осмелился дать мне заказ. Никто не хотел доверять мне свой товар — мне, сидевшему в подвалах инквизиции и имевшему дело с доминиканцами. Ваш мастер — дальновидный и чрезвычайно мужественный человек.

Майнхард неустанно подгонял волов, но животные не очень торопились. Петрониус задумался. Почему Майнхарда из Аахена допрашивали не о монахе, которому он плюнул в руку, а о нем, Петрониусе? По какой причине он стал таким известным, чем привлек к себе внимание? Может, среди подмастерьев Босха затаился доносчик, который рассказал о его любопытстве?

Утреннее солнце высоко поднялось над горизонтом и ослепляло путников, следовавших на юг. Влажный жаркий воздух затруднял дыхание. Линия горизонта слилась с голубизной неба и растворилась вдали.

Солоноватые озерца болот, будто глаза совы, темными пятнами были разбросаны по равнине, а головки полевых цветов покачивались, словно прислушивались к голосам людей.

— Вы можете поспать, — сказал Майнхард, заметив, что Петрониус закрыл глаза.

Художник тут же забрался на тюки с товаром и, пока не задремал, гадал, что в них находится.

XVI

— Тысяча чертей! Мерзкие бандиты! Сброд! Проклятие!

Петрониус очнулся, услышав крики возницы, лязг металла и брань. Плетка Майнхарда хлестала направо и налево. Волы ревели. Петрониус осмотрелся: кусты и небольшие, в человеческий рост, деревья с обеих сторон, ложбина. Одним прыжком художник соскочил с повозки, помчался вверх по склону, упал в заросли кустарника и закрыл глаза. Засада!

Петрониус лежал, не шелохнувшись, и прислушивался, не приближается ли кто к его укрытию. Доносились крики, проклятия, брань. Хлыста Майнхарда больше не слышно — только шум борьбы, хрип, а затем воцарилась зловещая тишина.

Петрониус лежал на спине, едва дыша и не смея пошевелиться. Воцарившаяся тишина, которую не прерывал даже стрекот кузнечиков, была пугающей. Петрониус напряженно вслушивался в тишину, пытаясь понять, есть ли кто-нибудь у повозки. И тут неподалеку от него неожиданно выросла голова. Петрониус едва сдержал крик. Перевернувшись на живот, он пополз в кустарник. На повозке Майнхарда, повернувшись к нему спиной, стоял мужчина.

— Ты нашел второго? Ян сказал, их было двое!

— Он мог быть пьян. Тогда все двоится. Или второй сошел раньше.

Петрониус вжался в землю. Мужчина на повозке не мог видеть его, но береженого Бог бережет.

Вдруг раздался резкий голос, от которого у Петрониуса похолодело внутри:

— Не теряйте времени! Ищите картину!

Голос был знаком Петрониусу, и он приподнялся в надежде увидеть говорившего. Кроме того, юноша хотел выяснить, что с Майнхардом. До художника донесся приглушенный стон.

— Ничего, кроме костюмов и масок, господин. Картонные носы, рожи и платья, крылья и прочая ерунда. Картины здесь нет!

Простые разбойники так не говорят, это явно был образованный человек. Тогда зачем ему заниматься разбоем на дорогах, если можно найти более приличную работу, к тому же без всякого риска?

— Она должна быть здесь! Я знаю! Он сам мне сказал!

— Ничего нет! В прямом смысле слова — ничего! Только странные костюмы и несколько книг.

— Уходим. Нас обманули.

— Но… — возразил мужчина, стоявший на повозке.

— Никаких «но». Поджечь. Нельзя оставлять следов!

Петрониус не мог больше ждать, он хотел увидеть лицо говорившего. С большой осторожностью подмастерье пополз к краю склона и выглянул из укрытия. Прямо перед ним один из нападавших зажег факел и бросил на солому. Впереди Петрониус рассмотрел группу мужчин, ждавших на безопасном расстоянии, пока пламя не охватило всю повозку. Среди них Петрониус заметил тощую фигуру, выделявшуюся среди остальных: патер Иоганнес фон Берле, инквизитор.

Огонь жадно пожирал разбросанные костюмы и маски из папье-маше. Патер быстро двинулся за остальными в направлении Ден-Боса.

Петрониусу не сразу удалось выбраться из зарослей. Он обошел повозку, охваченную пламенем, в поисках Майнхарда. Волы, стоявшие запряженными, уже почуяли запах гари и заревели, но Петрониусу было не до них. Он должен найти Майнхарда.

Художник собрался исследовать местность вокруг повозки, когда увидел ноги возницы, торчавшие из кучи тряпья. Он наклонился и с силой потянул. Тут подмастерье вспомнил о дорожной сумке с провиантом, которая висела у него на шее. Петрониус хотел было сбросить ее, но вовремя одумался. Он оттащил Майнхарда от горящей повозки и, оказавшись на безопасном расстоянии, наклонился к бездыханному телу. Майнхард был мертв. Петрониус закрыл ему глаза и набросил на тело тряпье. Когда он снова наклонился, сумка опять напомнила ему о себе. Художник снял ее и тотчас же замер. Разбойники искали картину! Может, она в сумке? После выхода из города он не заглядывал в нее. Петрониус осторожно открыл сумку. Рядом с сыром, хлебом и вином лежал свиток. Петрониус развернул его и замер. Теперь он знал, что искал патер Берле. И знал почему.

XVII

Петрониус смотрел на стены города. Это была крепость. Хертогенбос величественно заявлял о гордости и богатстве Брабанта. Молодой художник решил прервать путешествие в Оиршот. Слишком велика опасность попасть в руки инквизиции. Теперь нужно найти способ проникнуть в город. Через южные ворота пройти невозможно: там стоит стражник, который еще на выезде косо смотрел на Майнхарда. Кроме того, он явно связан с патером Берле. Не оставалось ничего другого, как обойти город с севера.

В сумерках, совсем выбившись из сил, Петрониус добрался до моста перед северным въездом в город. Стража недоверчиво посмотрела на него, но, после того как художник предъявил удостоверение гильдии живописцев, пропустила.

Петрониус осторожно приближался к дому на площади, однако в обычной рыночной суете не было ничего настораживающего. Люди делали покупки, тащили мешки с просом и, толкая тачки, везли молоко. Кто-то шел в церковь. Петрониус быстро проследовал мимо соседних домов к жилищу Босха и решительно постучал в дверь.

Тишина. Мастерская, казалось, вымерла.

Петрониус оглянулся, не наблюдает ли кто за ним, но прохожих не интересовал оборванный парень. Через мгновение юноша открыл форточку пожарного люка и нажал на оконную раму. Сам не зная почему, художник, уходя, оставил окно открытым. Петрониус забросил сумку внутрь и с трудом протиснулся в дом. Потом рухнул на кровать и закрыл глаза.

Какой-то шорох пробудил его. Петрониус очнулся в поту после короткого кошмарного сна, полного страшных чудовищ и черепов животных. В комнате было так темно, что он не видел даже своих рук. Кто-то проскользнул мимо пожарного люка. Петрониус знал, что не закрыл окно. Оконный проем зиял серым пятном во мраке ночи. Кто-то прошел мимо его каморки, щелкнула дверная ручка, и все стихло.

Петрониус всматривался в темноту. Куда пропал неизвестный? Запах, оставшийся после посетителя, показался художнику знакомым. От напряжения он был как натянутая струна и почувствовал легкое сотрясение — кто-то поднимался по лестнице вверх. Подмастерье понял, куда спешит ночной посетитель: в мастерскую Босха. Неизвестный знал тайный путь.

После того как смолкли все звуки, Петрониус встал с кровати, закрыл створки окна и нашарил в сумке трут. С трудом зажег свечу и начал размышлять, что делать дальше. Искать потайной ход или просто подняться по лестнице? Он выбрал последнее. В конце концов, посетитель не знает, что в доме кто-то есть. Петрониус снял сапоги и сунул под кровать. Встал и, когда собрался открыть дверь комнаты, увидел записку. Быстро схватил ее, осмотрел. На обратной стороне четким почерком Питера было написано: «Постоялый двор „У орла“». Петрониус покачал головой. Обращено ли послание к нему? Питер ждал Петрониуса только через три дня. Значит, встреча назначена на субботу. Петрониус поднес записку к огню, она вспыхнула и сгорела. Пепел подмастерье растоптал на полу, тщательно загасив все искры.

Бесшумно открыв дверь, Петрониус скользнул к лестнице. Сверху пробивался тусклый свет. Подмастерье стал осторожно подниматься вверх.

— Вы совершаете преступление! Поднимайтесь и покажитесь!

Петрониус испугался. Очевидно, острый слух посетителя уловил шаги на лестнице. Дрожа, художник ступил на последнюю ступеньку. Перед его глазами лежали веревки и ткань, в которую заворачивали свежие доски, чтобы поднять в мастерскую. Художник повернулся к стене и осмотрел помещение. На одном из мольбертов стоял портрет, над которым работал Петрониус, а рядом, на большом мольберте, — другая картина. Ее освещал мерцающий огонек свечи, но издалека подмастерье некоторое время ничего не мог разглядеть. Справа от картины стоял Якоб ван Алмагин.

— Вы? Что вы здесь делаете?!

— Тот же вопрос я могу задать и вам. Если не ошибаюсь, вы должны направляться сейчас в Оиршот, в имение вашего мастера.

Петрониус кивнул и тут же уловил движение в дальнем углу мастерской и услышал тихий стон. Здесь был кто-то еще.

— Что вы тут делаете? Я живу в этом доме, и даже если мне пришлось вернуться, я имею право на это жилище. Вы же…

— …проникли сюда тайно. Вы это хотели сказать, Петрониус Орис? Ему нужна моя помощь, и я не могу отказать в ней.

Якоб ван Алмагин кивком указал в сторону лежащего на досках человека, который беспокойно метался из стороны в сторону.

— Кто это? — спросил Петронис, но, задавая вопрос, он уже знал ответ.

Якоб жестом подозвал его ближе. На низком деревянном столе, полуголый, лежал мастер Иероним Босх. Ноги и руки его были привязаны ремнями к столу. Тело блестело, будто натертое маслом. Голова обвязана платком, чтобы он не разбил ее. Изо рта шла пена. Мастер корчился в судорогах.

— Что с ним? — Ужас охватил Петрониуса. — Он болен?

Якоб ван Алмагин покачал головой:

— Нет, он совершенно здоров. Но сейчас находится не в этом мире, а между небом и адом. Дай Бог, чтобы он попал в рай!

Петрониус повернулся к посетителю и посмотрел ему в глаза. Хотя подмастерье не понимал, что здесь происходит, вид мастера его обеспокоил и по спине побежали мурашки.

— Он умрет?

Тонкие губы гостя тронула улыбка.

— Пока я с ним — нет.

Только теперь Петрониус заметил, что руки Якоба ван Алмагина такие же жирные, как и тело мастера Босха.

— Что вы с ним сделали?

— Только то, что он сам приказал мне.

XVIII

Петрониус лежал на койке, подложив руки под голову, и думал. Не выходила у него из головы та картина, что стояла рядом с деревянным столом, — центральная часть триптиха. Боковые створки юноша уже видел раньше. Не тот искусственный мир, яйцо, из которого на шестой день мироздания должен выскользнуть рай, а сам рай. Но что за рай предлагал художник вниманию зрителя!

Петрониус не знал, что внушает ему больший страх — сам мастер или манера, в которой написана картина. Якоб ван Алмагин увлек его разговором, и Петрониус не мог понять, чего этот человек хотел больше: отвлечь его от созерцания мук мастера или раскрыть тайну картины.

— Что вы видите, Петрониус Орис?

— Мастера Босха, корчащегося в судорогах, господин!

Алмагин указал на картину:

— Посмотрите сюда и забудьте о художнике. С ним ничего не случится. Он ищет путь в лабиринтах познания. Вы должны посмотреть на райский сад. Ну?

Петрониус подошел ближе. Иероним Босх стонал и метался из стороны в сторону. Тяжелое дыхание мастера преследовало ученика, пока он изучал картину. Неожиданно юноша понял, что пугает его в полотне. Картина была разделена на три различные по цвету плоскости, и каждая имела свой сюжет. Внизу на нежно-зеленом фоне Иисус подводил Еву к Адаму. Посередине на зеленовато-желтом господствовал источник, выдержанный в красном цвете, как и одеяние Христа Спасителя, и на небесно-голубом заднем плане был изображен искусственный мир.

— Это действительно рай? — переспросил Петрониус. Якоб ван Алмагин снова подошел к нему. Юноша вновь почувствовал едва уловимый запах, так смущавший его. Голос Алмагина тоже изменился, став мягким и певучим.

— Это рай особый! Ложный путь наших чувств, если вы понимаете, о чем я говорю. Вы должны пройти по нему, если хотите понять самого себя.

Петрониусу казалось, будто он только что пробудился от сна. А когда утро медленно проникло в окно его комнаты, он отправился внутрь картины. Все было как прежде: стоны и метания мастера, голос Якоба ван Алмагина и картина рая.

В этом раю поселилась смерть. В то время как Адам рассматривал Еву, кошка ловила мышей, птица пожирала лягушку, пойманную в пруду. А из болота рождались существа, принадлежавшие совсем другому миру: трехголовые птицы, читающие утконосы, лошади, похожие на белок, летающие рыбы. Никто ничего подобного раньше не видел и не слышал. Петрониус знал: красный цвет туники Христа означает любовь. Он догадывался, что эта любовь распространяется только на людей, а не на весь живой мир. Петрониус удивлялся лишь тому, как любовь и смерть сосуществуют в раю. И все же в настроении картины было что-то не так. Адам и Ева не выглядели виноватыми. Адам смотрел вверх, а Ева — вниз, на землю, будто стыдилась.

— Не стыд заставляет ее смотреть на землю. — Якоб ван Алмагин прочитал его мысли.

— Тогда что же?

Петрониус знал, что первые часы, проведенные в раю, были полны нежности и невинности. Никто еще не отведал запретного плода с древа познания.

Петрониус посмотрел Еве в лицо, вплотную приблизился к ней и понял, что беспокоило ее. Она не хотела склоняться перед Адамом. Она сопротивлялась, но сдалась под давлением силы Иисуса и Нового Завета. Ева стала женой первого жителя рая не добровольно. Возможно, это нарушило идиллию и побудило мастера Босха наполнить игры животных насилием?

Петрониус указал на фонтан в центре картины и спросил:

— Это источник живительной влаги, господин?

Якоб ван Алмагин повернулся к мастеру, который снова застонал, изогнулся и прерывисто задышал. Он подошел к Босху и смазал его еще раз с ног до головы. Тело мастера медленно расслабилось, на лице вновь появилась умиротворенная улыбка.

— Он прибыл на место! Сейчас он в раю! — прошептал Алмагин и опустился перед художником на колени.

Фонтан поднимался над серо-голубым островом, состоявшим из камней и колб.

— Этот мир будто раздвоен, — рассуждал Петрониус. — С одной стороны, звери мирно уживаются друг с другом, а с другой — из озера, которое питает вода источника жизни, рождаются адские создания, к примеру, трехголовая амфибия.

Он указал на животное, вылезающее из воды на правом берегу озера и изучающее окрестности тремя головами на тонких шеях.

И тут будто туман рассеялся перед глазами Петрониуса. Он выпрямился на кушетке. Картина стала оживать на глазах.

В отверстии фонтана сидела сова и наблюдала за внешним миром. Эта птица была символом мудрости и фальши одновременно, атрибутом сатаны и знаком ереси. Это могло означать: будь бдителен, не дай себя обмануть! Голубизна острова предостерегала. Голубой цвет — цвет обмана. Здесь были собраны камни мудрости и колбы, с помощью которых ученые пробовали найти Quinta essential8.

— Зло всегда существовало в этом мире, — коротко подытожил Петрониус.

— Зло и обман! Лишь тот, кто внимательно взглянет на картину, заметит послание, вплетенное в полотно вашим мастером.

Якоб ван Алмагин вымыл руки в тазике с водой, которого Петрониус раньше не заметил. Он добавлял какое-то вещество, заставлявшее воду пениться. Кивнув в сторону мастера, Алмагин сказал:

— Мы должны укрыть его. Через час он снова проснется. И тогда я рекомендую вам исчезнуть отсюда. Никто и никогда не видел его в таком состоянии, и он точно не пожелает, чтобы кто-нибудь об этом узнал.

Петрониус украдкой наблюдал за пенящимся веществом, которое легко удаляло жир с рук Якоба.

— Только один вопрос, господин! — произнес Петрониус. — Птицы на заднем плане… они появляются на свет, облетают мир и возвращаются к исходной точке. И тут разделяются на темных, уходящих в яйцо, и светлых, которые уходят в рай и могут развлекаться там. Я понимаю, это всеобщий круговорот природы от жизни до смерти. Но почему птиц разделяют?

Якоб ван Алмагин укрыл дрожащего мастера одеялом. Провел рукой по лицу художника, и снова на нем появилась странная улыбка. Затем Алмагин пояснил:

— Ответ даст понимание, Петрониус Орис. Подумайте. А теперь оставьте нас. Я буду здесь и дождусь его пробуждения. Идите спать!

Петрониус спустился вниз по лестнице и лег на свою койку. Но сон не приходил, воспоминания не давали заснуть. Пережитое бродило внутри, как плохо переварившаяся пища. Он что-то упустил на этой картине. Если Иероним Босх упрекнул его за сцену рая, где Ева выходит из головы Господа Бога, и сказал, что это прямой путь на костер, то сам он — первейший кандидат для псов инквизиции.

Внезапно Петрониус вспомнил, что у него спрятана картина, ставшая причиной гибели Майнхарда. В голове все смешалось. Он должен найти Длинного Цуидера и спрятать картину!

Петрониус решительно поднялся с постели и надел сапоги. День обещал быть трудным, и начать его нужно было пораньше.

XIX

На несколько дней солнце и жара накрыли город бархатным покрывалом. Горожане были измучены душными летними днями. Женщины в легких платьях привлекали восхищенные взгляды мужчин, которые, собравшись в группы, обсуждали, как идут торговые дела в Брюгге и Антверпене, подшучивали над причудами политики Максимилиана и удивлялись быстрым темпам строительства собора Святого Иоанна.

Свежий дневной ветер с необычайной легкостью нес Петрониуса сквозь уличную толпу к собору.

Длинного Цуидера он увидел перед храмом. Нищий сидел на корточках с вытянутой вперед ногой, спрятав голову под капюшоном и протянув для подаяния костлявую руку.

— Подайте, пожалуйста, самую малость, самую малость!

Петрониус узнал Цуидера по палке с характерным набалдашником, сунул нищему медную монетку и прошептал, чтобы тот следовал за ним. Длинный Цуидер кивнул. Вскоре Петрониус открыл тяжелую дубовую дверь собора и скользнул внутрь. Он прошел по еще строящемуся храму, в котором разносился стук топоров каменотесов и гул многочисленных голосов, улетающих в небо, — крыша до сих пор не была завершена. Через северные ворота Петрониус снова вышел на улицу. Величественные своды храма бросали мрачную тень на переулок, и молодому человеку на мгновение стало холодно. К большому удивлению, нищий уже ждал его там.

— Художники в этом городе становятся все щедрее, — съязвил Цуидер и повертел медной монеткой. — Мне отложить ее на черный день? Ну не смущайся, Петрониус, что тебе нужно?

Петрониус рассказал о нападении на возницу и о разбойниках.

— Я уверен, это были доминиканцы. Монахи, переодетые в разбойников!

Длинный Цуидер кивнул:

— Я знаю. Босх выехал из своего имения навстречу. Он нашел сожженную повозку и костюмы, сразу же отправился в Ден-Бос и рассказал о нападении в ратуше. Однако вряд ли он чего-нибудь добился бы, даже если бы схватил патера Берле за руку.

Петрониус укутался в куртку. От собора веяло холодом. Он собирался задать следующий вопрос, когда из-за угла показалась процессия.

— Кающиеся! — прошептал нищий и увлек приятеля в тень собора.

Процессия проследовала на рыночную площадь. Звон цепей на ладанках, монотонное пение в такт шагов и удары плетки сопровождали шествие. Лица кающихся были скрыты черными шапками, грудь обнажена, черные штаны едва прикрывали ноги. Они стегали себя по спинам плетками-семихвостками, пропитанными потом и кровью.

Пока процессия приближалась, нищий ворчал:

— С тех пор как монахи стали платить кающимся супом и медными монетами, появилось много желающих. Почти каждую неделю такая процессия проходит по городу. Нельзя допускать, чтобы кровавые следы последнего бичевания были видны на спине. Поэтому умельцы заменяют металлические шарики на концах плетки узелками из ткани. Кожа остается целой, и кающиеся могут через неделю снова выходить на улицу зарабатывать деньги. А спрос на бычью кровь растет.

Процессию в черных капюшонах сопровождали несколько доминиканцев; те размахивали ладанками и держали в руках свечи.

— Если попадешься им на пути, они заставят и тебя взять в руки плетку. Таким образом они хотят очистить тебя и весь мир.