Ширли Джексон

«Мы живём в замке»

1

Меня зовут Мари Кларисса Блеквуд. Мне восемнадцать лет, и живу я с сестрой Констанцией. Будь я чуть неудачливей, вполне могла бы родиться оборотнем — у меня, как у них, средний и безымянный пальцы на руках одинаковой длины, — ну да ладно, какая уж есть. Я не люблю умываться, а еще собак и шума. Люблю сестру Констанцию, а еще Ричарда Плантагенета и гриб Amanita phalloides — бледную поганку… Других родственников у меня нет — все умерли.

Срок сдачи библиотечных книг, которые стоят на полке в кухне, вышел еще пять месяцев назад; знай я наперед, что книги эти не придется возвращать, что оставаться им у нас на веки вечные, — выбирала бы придирчивей. Вещи, раз попавшие к нам в дом, переставляются редко: Блеквуды никогда не любили перемен. Мы пользуемся, конечно, недолговечными предметами — книгами, цветами, ложками, — но зиждется хозяйство лишь на прочных, вечных вещах. Если что возьмем — непременно положим на место. Мы убираем под столами и стульями, под кроватями и картинами, под коврами и лампами, но не сдвигаем их ни на миллиметр; черепаховый туалетный прибор у мамы на подзеркальнике незыблем. В нашем доме испокон века жили Блеквуды и всегда поддерживали строжайший порядок; стоило очередному отпрыску привести жену в дом, ее вещам отводилось определенное место; дом наш покоился на многих и многих слоях блеквудской собственности, благодаря этому он выдержал натиск внешнего мира.

Книги из библиотеки я принесла в пятницу, в конце апреля. Пятницы и вторники были ужасными днями: я ходила в поселок — в библиотеку и за продуктами. Констанция не ходила дальше сада, а дядя Джулиан не мог.

Поэтому в поселок дважды в неделю я выбиралась не из гордости, даже не из упрямства, а просто оттого, что хотелось читать и есть. Но, возможно, именно из гордости я заглядывала в кафе к Стелле — выпивала чашку кофе и лишь потом шла домой; я убедила себя, что зайти к Стелле дело чести; как ни хотелось мне домой, я неизменно шла туда; да и заметь Стелла, что я иду мимо, она бы решила, что я боюсь, а такого позора мне не вынести.

— Доброе утро, Мари Кларисса, — говорила Стелла, протирая стойку влажной тряпкой. — Как поживаешь?

— Спасибо, очень хорошо.

— А как поживает Констанция Блеквуд?

— Очень хорошо, спасибо.

— А как сам?

— Лучше не бывает. Будьте любезны, черный кофе.

Если кто-нибудь входил и усаживался за стойку, я оставляла кофе недопитым и, нарочито не торопясь, уходила, кивнув Стелле на прощанье. «Будь здорова», — привычно говорила она мне вслед.

Книги в библиотеке я выбирала с толком. Разумеется, и в нашем доме есть книги, две стенки в папином кабинете доверху заставлены книгами, но мне нравятся сказки и книги по истории, а Констанция любит книги про еду. Дядя Джулиан книг в руки не брал, но любил по вечерам, оторвавшись от своих бумажек, смотреть, как читает Констанция.

— Что ты читаешь, дорогая? Как это мило: дама с книгой.

— Я читаю «Кулинарное искусство», дядя Джулиан.

— Восхитительно.

Он довольно кивал и умолкал, но ненадолго, и вчитаться по-настоящему нам было трудно; а книги, что стоят сейчас на полке в кухне, ни Констанции, ни мне открыть так и не довелось. Из библиотеки я вышла погожим апрельским утром, сияло солнце, неверные и чудесные посулы весны ощущались повсюду, они проступали сквозь поселковую копоть и грязь. Помню, как я остановилась на ступеньках библиотеки с книгами в руках, как глядела на нежную зелень веток на фоне неба и мечтала пройти домой по небу, а не через поселок — об этом я мечтала всегда. Я могла перейти улицу прямо у библиотеки и дойти до продуктовой лавки по другой стороне, но пришлось бы миновать универмаг и мужчин, что сидят перед входом.

В этом поселке мужчины никогда не стареют и вечно сплетничают, зато женщины быстро старятся от пепельной, злой усталости и всегда молча ждут, когда же мужчины сподобятся встать и пойти домой. Еще я могла перейти улицу возле продуктовой лавки, так даже лучше, хотя путь лежал мимо почты и дома Рочестеров; там во дворе валяются груды ржавых железок, сломанные машины, пустые газовые баллоны, старые матрацы, водопроводные краны, умывальники — все, что Харлеры сносят в дом и, по-видимому, искренне любят.

Дом Рочестеров самый красивый в поселке, здесь когда-то была библиотека, обитая ореховым деревом, на втором этаже — зал для танцев, а вдоль веранды — заросли роз; здесь родилась наша мама, и по закону дом должен был бы достаться Констанции. Я, как всегда, предпочла идти мимо почты и дома Рочестеров, хотя мне неприятен дом, где родилась мама. Но здесь безопасней: эта сторона по утрам в тени и оттого безлюдна; да и мимо универмага проходишь только раз, на обратном пути, — на два раза меня б не хватило.

За поселком — на Холмистой улице, на Речной и у Старой горы — выстроили красивые новые дома Кларки, Каррингтоны и им подобные. Чтобы попасть к себе, им тоже приходится ехать через поселок — ведь Главная улица, это, по сути, шоссе, которое пересекает наш штат; но отпрыски Кларков и Каррингтонов учатся в частных школах, еду на их кухни доставляют из больших городов, письма и газеты с поселковой почты им развозят на машине, сами же обитатели Старой горы отправляют письма в городе и стригутся у городских парикмахеров.

Меня всегда потрясает: поселковые, что живут в грязных домишках на шоссе и на Проточной улице, улыбаются, радостно кивают и машут руками, когда мимо едут Кларки и Каррингтоны; стоит Хелен Кларк зайти в продуктовую лавку Элберта за банкой томатного соуса или за кофе, которые позабыла купить ее кухарка, все наперебой говорят: «Доброе утро» — и сообщают, что погодка наладилась. Дом Кларков новее, но ничуть не красивее дома Блеквудов. Папа первым привез в дом рояль, прежде в поселке их и не видывали. Каррингтонам принадлежит бумажная фабрика, зато Блеквудам — вся земля от шоссе до реки. Шепарды, что живут у Старой горы, дали поселку деньги на постройку магистрата; белое со шпилем здание возвели на зеленой лужайке, а перед входом установили пушку. Тогда поговаривали: надо бы сделать в поселке новую размежевку, снести лачуги на Проточной и отстроить весь поселок под стать магистрату, но никто и пальцем не шевельнул — может, боялись, что тогда и Блеквуды вздумают посещать заседания магистрата? Поселковые получают там разрешения на охоту и рыбную ловлю, а раз в год Кларки, Каррингтоны и Шепарды приходят на заседания магистрата и торжественно голосуют за то, чтобы убрать харлеровскую свалку с Главной улицы, убрать скамейки от универмага, — и каждый год поселковые радостно и дружно голосуют против. За магистратом сворачивает налево Блеквудская улица — это дорога домой. Блеквудская улица окружает наши земли, сбоку тянется проселочная ограда, поставленная папой. В ней, неподалеку от магистрата, есть калитка, рядом лежит черный камень; я отпирала калитку, запирала ее за собой и шла через лес домой.

Поселковые издавна нас ненавидели.

По дороге в магазин у меня была своя игра. Она походила на ребячьи настольные игры, в которых поле делят на клеточки и игроки передвигают по ним фишки, бросая кости; игроков всегда подстерегают опасности: «пропусти ход», «отступи на четыре клетки», «вернись на старт», но если повезет, выпадает «перескочи на три клетки вперед» или «сделай дополнительный ход». Мой путь лежал от библиотеки по Главной улице до лавки и обратно, к черному камню, — тогда я выигрывала. В тот день я стартовала хорошо и без помех преодолела пустынный отрезок Главной улицы; неужели весь день будет удачным? Такое иногда случалось, но чтоб весной, да поутру, — очень редко. Если день окажется удачным, я непременно принесу в жертву кольцо или брошь — в знак благодарности.

Вначале я шла очень быстро, глубоко вдыхала — чтоб не сбиться с ритма — и не оглядывалась; я несла библиотечные книги и сумки для продуктов и смотрела, как двигаются мои ноги: одна за другой, одна за другой, в маминых старых коричневых туфлях. Из окна почты за мной кто-то наблюдал; мы перестали получать газеты и отключили телефон шесть лет назад — мучения, с ними связанные, были тогда просто нестерпимы, — но стерпеть этот мимолетный взгляд из окна почты я могла: смотрела старушка мисс Даттон, она никогда не глазела в открытую, как другие, всегда — из-за спущенных штор или занавесочки. На дом Рочестеров я не глядела. Невыносимо думать, что тут родилась мама. Интересно, Харлеры знают, что занимают дом, где по праву должна бы жить Констанция? У них во дворе такой грохот, что мне своих шагов не слышно. Может, Харлерам кажется, что немолчный шум отпугивает злых духов или он услаждает их музыкальный слух? Наверно, в доме у Харлеров не лучше, чем во дворе: вместо стульев — старые ванны, вместо стола — остов древнего «форда»; едят они из разбитых тарелок и непрерывно гремят консервными банками, а голоса — точно трубы иерихонские. Возле дома Харлеров на тротуаре всегда грязь и пыль.

Теперь надо перейти улицу — читай «пропусти ход», — я уже стояла прямо против продуктовой лавки. Я всегда нерешительно мялась на обочине — посмешищем для недобрых глаз, — а мимо мчались машины. Большей частью — проходящие, их привело и уведет шоссе, водители таких машин на меня не глядели; зато местную машину я узнавала тут же по быстрому злобному взгляду из-за руля; интересно, спустись я с тротуара — вильнет на меня машина, быстро и будто бы случайно? Просто испугать, посмотреть, как отскочу? И раздастся хохот — отовсюду, со всех сторон: из-за занавески на почте, от универмага, с порога продуктовой лавки, все-все — и мужчины, и женщины — злорадно расхохочутся, глядя, как Мари Кларисса Блеквуд отпрянет в сторону. Порой я пропускала два и даже три «хода», прежде чем перейти: дожидалась, пока дорога в обоих направлениях совсем расчистится.

Посреди улицы тень кончилась, и я попала под яркое, обманчивое апрельское солнце; к июлю поверхность дороги размягчится от жары, ноги будут увязать, и переходить улицу станет еще опасней. «Мари Кларисса Блеквуд попала под машину при попытке высвободить ногу, увязшую в асфальте», — «вернись на старт и начни игру заново». И дома к июлю станут еще отвратительней. Вообще, в нашем поселке нерасторжимы место, время и стиль, будто здешнему люду не обойтись без уродливых хибар, будто уродство у них в крови. Кажется, дома и магазины сколочены с презрительной поспешностью — поскорей прикрыть скудость и мерзость; а дома Рочестеров и Блеквудов и даже магистрат точно ветром занесло из далекой чудесной страны, где живы лад и красота. А вдруг эти дивные дома попали в плен — в отместку Рочестерам и Блеквудам за их жестокие сердца — да так и остались пленниками поселка и теперь гниют медленно и необратимо, и распад их являет убожество селян? Вдоль Главной улицы вереница лавок и магазинчиков, все — неизменного тускло-серого цвета. Над ними, по второму этажу, тянется ряд безжизненных блеклых занавесок — там живут владельцы магазинов. В этом поселке любой всплеск цвета обречен на поражение. И уж, конечно, не Блеквуды наслали порчу на поселок — таковы здешние жители, и это единственное достойное их место.

Подходя к магазинам, я всегда думала о гнили, о черной мучительной гнили, гложущей изнутри все и вся. Пускай тут все сгниет!

У меня был список — что покупать. Констанция составляла его каждый вторник и пятницу перед тем, как мне выходить из дома. Народ в поселке злился, что у нас всегда вдоволь денег — можем купить все, что хотим; конечно, все наши деньги мы из банка забрали, и люди — я знала — твердили теперь об этих деньгах, припрятанных прямо в доме, точно Констанция, дядя Джулиан и я сидим вечерами среди груд золота, позабыв про библиотечные книги, играем с монетами, ласкаем их, зарываем в них руки по локоть, пересчитываем, раскладываем на кучки и снова рассыпаем — веселимся как можем, запершись на все замки. Я уверена, что в поселке множество гнилых душ алчет наши златые горы, но народ труслив и боится Блеквудов. В лавке я вместе со списком доставала кошелек, чтобы Элберт знал — деньги у меня есть — и не посмел отказать в продуктах.

Сколько бы народу ни было в лавке, меня обслуживали мгновенно; мистер Элберт или его бледная скупердяйка жена спешили подать мне все, что попрошу. Иногда на каникулах им помогал в лавке старший сын, тогда они спешили вдвойне, чтобы ему не пришлось меня обслуживать. Однажды какая-то девчушка, не поселковая, разумеется, подошла ко мне совсем близко, и миссис Элберт ее оттащила, да так грубо, что девочка вскрикнула. Воцарилось долгое молчание; нарушила его в конце концов сама миссис Элберт: «Желаете еще чего-нибудь?»

Когда поблизости были дети, я старалась не двигаться и не дышать — я их боялась. Боялась — вдруг дотронутся до меня, и тут же налетят мамаши, точно стая когтистых коршунов; мне всегда виделась именно такая картина: птицы тучей налетают сверху, клюют и рвут острыми как нож когтями. Сегодня Констанция составила очень длинный список, но детей в лавке, к счастью, нет, да и женщин не так уж много; «дополнительный ход», — подумала я и поздоровалась с мистером Элбертом.

Он кивнул в ответ: совсем не поздороваться не мог, но женщины в лавке глаз с него не спускали. Даже отвернувшись, я спиной чувствовала, как застыли они: кто с консервной банкой, кто с неполным пакетом печенья или вилком салата в руках, — ждали, пока за мной закроется дверь, тогда снова зажурчит их болтовня. Где-то среди них затаилась и миссис Донелл, я заметила ее, когда входила; неужели она снова меня поджидает? Миссис Донелл всегда норовила что-нибудь сказать, она из тех немногих, кто непременно заговаривал.

— Запеченную курицу, — сказала я мистеру Элберту; в другом конце лавки его скупердяйка жена открыла холодильник и, вынув курицу, принялась заворачивать.

— Баранью ножку, — продолжала я. — Дядя Джулиан обожает по весне запеченную баранину. — Тут я явно переборщила: люди в лавке изумленно ахнули. Выскажи я все пожелания — бросились бы врассыпную, точно кролики, но зато потом, на улице, подстерегали бы все как один.

— Пожалуйста, луку, — вежливо сказала я мистеру Элберту, — кофе, хлеба, муки. Грецких орехов и сахару — у нас почти не осталось.

Где-то за моей спиной раздался приглушенный смешок; мистер Элберт глянул туда и снова — на продукты, которые выкладывал на прилавок. Скоро миссис Элберт добавит сюда сверток с курицей и мясом, мне нет нужды оборачиваться.

— Молока, сливок, масла. — Шесть лет назад Харрисы перестали доставлять нам молочные продукты, и я покупала молоко и масло в лавке.

— И еще яиц. — Констанция забыла внести яйца в список, но дома оставалось всего два.

— Коробочку ореховой карамели. — Вечером дядя Джулиан вволю пощелкает, похрустит, весь перемажется и, покуда не расправится с последней конфетой, спать его не уложишь.

— Блеквуды всегда любили богато поесть, — прозвучал сзади голос миссис Донелл. Кто-то хихикнул, кто-то шикнул. Я и головы не повернула: хватит того, что они толпятся за спиною, нечего смотреть в их ненавидящие глаза на серых, стертых лицах. Чтоб вы все сдохли! Как же мне хотелось произнести это вслух. Констанция говорила: «Делай вид, что тебе наплевать. Обратишь внимание — только хуже будет», — наверно, она права, но все же — чтоб вы все сдохли! Вот было бы здорово: прихожу однажды утром в лавку, а они — все до единого, даже Элберты и дети, — кричат от боли, корчатся на полу и умирают у меня на глазах. А я переступаю через их тела, беру с полок все, что пожелаю, и, пнув напоследок миссис Донелл, отправляюсь домой. Я никогда не стыдилась этих мечтаний и хотела только одного: чтобы они сбылись. «Ненависть — чувство вредное, — говорила Констанция, — оно точит силы», но я все равно ненавидела и удивлялась, зачем Богу вообще понадобилось создавать этих людишек.

Мистер Элберт разложил мои покупки на прилавке и ждал, глядя мимо меня, в сторону.

— На сегодня все, — сказала я. Он, так и не взглянув на меня, записал на листке цены, подсчитал сумму и передал мне листок: я всегда проверяла — не обманул ли. Я пересчитывала очень тщательно, не упуская малейшей возможности досадить им, но, увы, он ни разу не ошибся. Продуктов набралось две сумки, и — делать нечего — придется тащить их на своем горбу. Помочь мне никто никогда бы не вызвался, согласись я даже принять их помощь.

«Пропусти два хода». Нагруженная покупками и библиотечными книгами, я иду очень медленно, а дорога лежит мимо универмага в кафе Стеллы. На пороге лавки я помедлила: хотелось найти какую-то мысль, зацепку, чтоб охранила и помогла в пути. За моей спиной уже зашевелились, закхекали. Вот-вот заговорят снова; а Элберты небось таращатся друг на друга с дальних концов лавки и с облегчением вздыхают. Я нацепила на лицо ледяную маску. Буду думать, как мы станем обедать в саду; я шла, глядя прямо под ноги, — мамины коричневые туфли шагали: раз-два, раз-два, — а мысленно расстилала на столе зеленую скатерть и несла в сад желтые тарелки и белое блюдо с клубникой. Да-да, желтые тарелки! — а на меня глазели мужчины возле универмага, — и дяде Джулиану достанется вкусное яйцо всмятку, и он будет обмакивать в него гренок, и я напомню Констанции: пусть набросит дяде Джулиану шаль на плечи, ведь еще холодно, зима только-только кончилась. Не оборачиваясь, чувствую, как тычут в меня пальцами и ухмыляются. Чтоб вы сдохли, а я пройду по вашим трупам! Ко мне обращались редко, судачили меж собой. «Вон блеквудская девчонка идет, — глумливо пищал один. — Девица Блеквуд с ихней фермы». — «Да, жаль Блеквудов, — говорил кто-то едва слышно. — И девочек жаль». — «Отличная у них ферма, — завистливо говорили они. — К ней бы руки приложить — враз разбогатеешь». — «Разбогатеешь, коли не помрешь сперва: чтоб там сеять — три жизни иметь нужно, зато из земли все само прет». — «Сидят на земле — точь-в-точь собаки на сене». — «Разбогатеть — раз плюнуть». — «Жаль девчонок». — «На земле у Блеквудов любая чертовщина вырастет».

Я шагаю по их трупам, мы обедаем в саду, и на плечах у дяди Джулиана шаль. Сейчас надо держать сумки покрепче: однажды, недоброй памяти утром, я уронила сумку именно тут: разбились яйца, пролилось молоко, и я подбирала что могла, а люди что-то злорадно кричали. Я твердила себе: что бы ни случилось — не убегай; я лихорадочно запихивала банки и коробки в сумку, сгребала рассыпанный сахар и твердила себе: только не убегай.

На тротуаре перед Стеллиным кафе была трещина, прямая, точно указательный палец. Была она там испокон века. Другие отметины обезобразили поселок на моей памяти: когда я училась в третьем классе, строили магистрат и Джонни Харрис отпечатал свою пятерню на бетонном цоколе, а сын Мюллера нацарапал свои инициалы на библиотечном крыльце. Но трещина перед кафе была испокон века, да и само кафе стояло столько же. Я помню, как каталась тут на роликах, стараясь не попасть в трещину, а то — я так загадала — маме головы не сносить; помню, как катила здесь на велосипеде, а волосы мои развевались по ветру; поселковые нас в те времена еще терпели, хотя папа всегда считал их отребьем. Мама однажды сказала мне, что помнит трещину с детства, когда жила еще в доме Рочестеров; значит, когда они с папой поженились и она переехала к Блеквудам, трещина уже была; я думаю, что трещина, словно указующий перст, была здесь с незапамятных времен — с тех пор, как воздвигли поселок из серой лежалой древесины и уродливые люди со злобными лицами возникли из мерзкого ниоткуда и поселились тут навсегда.

Когда у Стеллы умер муж и ей выплатили страховку, она купила кофеварку и заменила старую стойку мраморной, иных перемен в заведении не происходило, сколько я себя помню; когда-то мы с Констанцией заходили сюда после уроков — потратить карманные деньги и купить папе газету; теперь уж мы газет не покупаем, а Стелла по-прежнему продает газеты, журналы, грошовые леденцы и блеклые открытки с изображением магистрата.

— Доброе утро, Мари Кларисса. Как поживаешь? — сказала Стелла; я села у стойки, поставив сумки на пол; порой мне хотелось пощадить Стеллу — одну из всех, — когда они начнут умирать по моему велению; Стелла в сравнении с ними казалась даже доброй; кроме того, она сохранила хоть какую-то окраску. Была она кругленькой и розовой и носила яркие ситцевые платья, они блекли не сразу под стать всему вокруг, а сохраняли, пусть совсем недолго, свой цвет.

— Спасибо, очень хорошо.

— А как поживает Констанция Блеквуд?

— Очень хорошо, спасибо.

— А как сам?

— Лучше не бывает. Будьте любезны, черный кофе.

— На самом деле я люблю кофе с сахаром и сливками, чтоб не горчил, но я заходила к Стелле из гордости, значит — никаких поблажек.

Если кто-нибудь появлялся в кафе, я поднималась и тихонько уходила; но случались и неудачные дни. В то утро, не успела Стелла поставить передо мной чашку, на пороге возникла тень, и Стелла, взглянув туда, сказала: «Доброе утро, Джим». Она перешла к другому концу стойки — видно, надеялась, что он сядет там, а я смогу незаметно уйти, но не тут-то было. Пришел Джим Донелл — мне определенно не везло. Вообще-то, все поселковые на одно лицо, но некоторых я запомнила и могла ненавидеть прицельно; Джим Донелл с женой из их числа; они ненавидели нас неистово, а остальные — из тупой, стародавней привычки. Эти остальные прошли бы к Стелле в конец стойки, но Джим Донелл направился прямо ко мне и сел рядом, как можно ближе: он явно решил испортить мне утро.

— Поговаривают, вы уезжаете. — Он повернулся на стуле: хотел взглянуть на меня в упор.

Сел бы подальше! Стелла прошла к нам за стойкой; ну пусть, пусть Стелла попросит его подвинуться — я спокойно выберусь и возьму сумки, и не придется протискиваться мимо Джима Донелла.

— Поговаривают, вы уезжаете, — повторил он значительно.

— Нет, — ответила я, поскольку он ждал ответа.

— Странно. — Он взглянул на Стеллу и снова на меня. — Могу поклясться, кто-то сказал мне, что вы уезжаете.

— Нет, — повторила я.

— Джим, тебе кофе? — спросила Стелла.

— И кто это брякнул, что они уезжают, а, Стел? Кому такое в голову пришло, раз они вовсе не уезжают? — не унимался он. Стелла укоризненно покачала головой, но еле сдержала улыбку. Я опустила глаза: мои руки теребили бумажную салфетку на коленях — отрывали уголки; усилием воли я успокоила руки и задумала, как увижу клочок бумаги, вспомню, что нужно быть добрее к дяде Джулиану.

— Ума не приложу — как эти сплетни расползаются? — произнес Джим Донелл. Когда-нибудь Джим Донелл умрет; может, у него внутри уже завелась гниль, которая его погубит. — Ну где еще сыщешь таких сплетников? — спросил он Стеллу.

— Не трогай ее, Джим, — сказала Стелла.

А дядя Джулиан совсем старый, и он умирает, умирает неотвратимо; он умрет прежде Джима Донелла, прежде Стеллы, прежде всех. Бедный, старый дядя Джулиан умирает, и я твердо решила быть к нему добрей. И сегодня мы устроим на лужайке праздничный обед. Констанция принесет шаль, накинет ему на плечи, а я буду валяться на траве.

— А я никого и не трогаю, Стел. Разве я кого трогаю? Просто спрашиваю мисс Мари Клариссу Блеквуд, правду ли говорят в поселке, будто она и ее старшая сестрица от нас уезжают. Куда подальше. Насовсем. — Он помешивал сахар в чашке; краешком глаза я следила, как кружится и кружится ложечка, и мне хотелось смеяться. Отчего-то было до нелепого глупо: ложечка кружится, а Джим Донелл говорит. Интересно, протяни я руку и останови ложечку — замолчит он? Возможно, и замолчит, мудро рассудила я, возможно, он попросту выплеснет кофе мне в лицо.

— Куда подальше, — повторил он печально.

— Перестань! — попросила Стелла.

Отныне я стану внимательно слушать рассказ дяди Джулиана — всегда. И я несу ему ореховой карамели — это очень, очень хорошо.

— А я-то загрустил, — продолжал Джим Донелл, — негоже поселку терять одно из лучших семейств. Очень печально. — Он резко повернулся, поскольку на пороге появился новый посетитель; я смотрела на свои руки на коленях, на дверь не оглядывалась, но Джим Донелл сказал: «Привет, Джо», и я поняла, что это плотник Данхем.

— Джо, ты только вообрази! Весь поселок твердит, что Блеквуды уезжают, а вот мисс Мари Кларисса Блеквуд говорит — ничего подобного.

Все замолчали. Данхем, должно быть, нахмурился и переводил взгляд с Джима на Стеллу и на меня, пытаясь уразуметь смысл каждого слова.

— Правда, что ли? — произнес он наконец.

— Слушайте, вы, оба, — начала было Стелла, но Джим Донелл перебил ее; он говорил, сидя ко мне спиной и вытянув длинные ноги — не обойти, не выбраться:

— Я только сегодня объяснял людям, как плохо, когда покидают нас старожилы. Хотя, по чести сказать, большинство Блеквудов нас уже покинули. — Он засмеялся и хлопнул ладонью по стойке. — Покинули, — повторил он. Ложечка в его чашке уже не кружилась, а он все говорил. — Поселок теряет свое лицо, когда уезжают старожилы. А кой-кому может показаться, будто их вытурили, — медленно произнес он.

— Верно, — сказал Данхем и засмеялся.

— Подумают, вытурили с распрекрасных земель с оградками, и тропинками, и роскошной жизнью. — Он никогда не останавливался, пока не уставал. Раз задумав что-то сказать, он повторял это снова и снова, обсасывал и так и сяк; у него, очевидно, было не так уж много задумок, и каждую приходилось выжимать до последней капли. Кроме того, собственные мысли с каждым повтором веселили его все пуще, теперь завелся — не остановишь, пока не заметит, что оказался без слушателей. Для себя я решила: никогда ни о чем не думай больше одного раза, — и спокойно сложила руки на коленях. «Я живу на Луне, — сказала я себе, — живу в домике на Луне совсем одна».

— Что ж, — продолжал Джим Донелл; от него к тому же шел дурной запах, — буду всем рассказывать, что прежде знавал Блеквудов. Лично мне они ничего такого не сделали, лично со мной они были крайне вежливы. Правда, к обеду меня не приглашали, чего не было, того не было, — засмеялся он.

— Уймись, — сказала Стелла резко. — На ком другом язык-то точи.

— На ком это я язык точу? Я что, по-твоему, к ним на обед напрашивался? Я что, сбрендил?

— И мне есть что рассказать, — вступил Данхем. — Чинил раз у Блеквудов крыльцо, а мне так и не заплатили. — Он говорил правду. Констанция тогда послала меня сказать, что по плотницкой расценке ему не заплатит: криво прибить сырую доску — дело нехитрое; его же просили, чтоб ступенька получилась как новенькая. Я вышла и сказала, что мы платить не будем; он ухмыльнулся, сплюнул, поднял молоток, вовсе отодрал доску и, отшвырнув ее, сказал: «Чините сами». Потом залез в свой грузовичок и укатил.

— Так и не заплатили, — повторил он.

— Бог с тобой, Джо, это просто недосмотр. Немедленно пойди к мисс Констанции Блеквуд, и она отвалит тебе все, что причитается. Только, если тебя пригласят к обеду, Джо, будь тверд и откажись.

Данхем рассмеялся:

— Еще не хватало у них обедать. Но вот ступеньку я им чинил, и мне так и не заплатили.

— Странно, — сказал Джим Донелл. — Дом чинят, а сами уезжать собираются.

— Мари Кларисса, — Стелла подошла ко мне. — Иди-ка ты домой. Слезай со стула да иди домой. Пока ты здесь, покоя не жди.

— А вот это верно замечено, — подхватил Джим Донелл. Но под взглядом Стеллы он убрал ноги с прохода и дал мне пройти. — Так что, мисс Мари Кларисса, вы только покличьте — мы все сбежимся и вмиг ваши вещички упакуем. По первому слову, Маркиска.

— А сестрице от меня передайте, — начал было Данхем, но я поспешила уйти; оказавшись на улице, услышала за собой громкий смех, смеялись все: и Джим Донелл, и Данхем, и Стелла.

У меня на Луне чудесный домик с камином и садиком (что может вырасти на Луне? Надо спросить Констанцию), и я обязательно буду обедать в саду на Луне. Все на Луне ярких, непривычных цветов; пусть домик будет лазурным. Ноги мои в коричневых туфлях мерно двигались — левая, правая, левая, правая, — а сумки с продуктами тихонько покачивались в такт; у Стеллы я побывала, осталось только миновать магистрат; там в эту пору пусто, лишь какие-то людишки выписывают справки владельцам собак, да сдирают налог с проезжих водителей, да рассылают счета за воду, канализацию и мусоропровод, да штрафуют за костры и рыбную ловлю; людишки эти сидят глубоко во чреве магистрата и согласно скрипят перьями; их мне бояться нечего — разве что задумаю половить рыбу в запретное время. Я ловлю алых рыбок в лунных реках… И вдруг я заметила мальчишек Харрисов: они сидели во дворе перед домом и шумно ссорились с пятью соседскими мальчишками. Я заметила их, обогнув магистрат; еще не поздно повернуть и пойти другой дорогой — по шоссе до протоки, а там, за протокой, как раз наша тропинка, — но я и так уже задержалась, да и далекий это путь с такими тяжелыми сумками, к тому же неприятно идти вброд в маминых коричневых туфлях; «я живу на Луне», — подумала я и прибавила шагу. Они увидели меня сразу. Чтоб вы сдохли, чтоб вы сгнили, чтоб валялись в корчах и истошно кричали, чтоб извивались и стонали у моих ног!

— Маркиса! — закричали они. — Маркиса, Маркиса! — и все до единого облепили забор.

Их, верно, обучили родители — все эти Донеллы, Данхемы, Харрисы поганые; небось проводили им спевки, старательно учили, голоса ставили — иначе откуда бы такой слаженный хор?

Я не понимаю их языка: на Луне мы говорим тихонько, будто журчим; мы поем при свете звезд и глядим сверху на мертвый, высохший мир; вот ползабора уже позади.

— Маркиса! Маркиса!

— А где старушка Конни? Обед стряпает?

— Хочешь мармеладу?

Удивительно: я спрятала душу глубоко-глубоко; шла вдоль забора и ровно и строго, нарочито неспешно переставляла ноги, а душа моя затаилась. Они глазели — я это чувствовала, даже слышала их голоса, даже видела их, а душа моя была глубоко. Чтоб вы все сдохли!

— Где скелет гремит костями — там твоя кровать!

— Маркиса!

Однажды, когда я проходила здесь, на крыльцо вышла мать Харрисов: ей, видно, любопытно стало — чего это детки разорались. Она стояла там, смотрела, слушала, и я остановилась против нее, поглядела прямо в пустые, выцветшие глаза; я знала — заговаривать нельзя, но знала, что не удержусь. «Неужели вы не можете их приструнить? — спросила я в тот день, надеясь, что не все еще умерло у нее в душе; может, и ей доводилось бегать по траве, разглядывать цветы, радоваться и любить. — Неужели вы не можете их приструнить?»

— Детки, не обзывайте тетю, — произнесла она, но ничто в ней не дрогнуло, она продолжала получать свое убогое удовольствие. — Не обзывайте тетю.

— Хорошо, мама, — послушно отозвался один.

— К забору не подходите, тетю не обзывайте.

И я пошла дальше: они все орали и верещали, а женщина стояла на крыльце и смеялась.

Чтоб у них языки сгорели — сгорели в жарком пламени, и глотки чтоб сгорели сейчас, когда они изрыгают эти слова, и кишки чтоб у них обуглились в мучениях, точно на сотнях костров.

— Прощай, Маркиса! — закричали они, когда я дошла до конца забора. — И больше не приходи.

— Прощай, Маркиса! Привет Конни!

— Прощай, Маркиса! — Но я уже дошла до черного камня — там калитка и тропинка к дому.

2

Чтобы отпереть ворота, сумки пришлось поставить на землю; замок был совсем простой, висячий, такой запросто собьет любой мальчишка, но на калитке висела табличка: ЧАСТНОЕ ВЛАДЕНИЕ. ПРОХОДА НЕТ, — и дальше никто не шел. Таблички, ворота и замки появились, когда папа перекрыл тропинку; прежде все сокращали путь до шоссе — шли по тропинке из поселка к автобусной остановке мимо нашего дома, так короче метров на четыреста. Но мама терпеть не могла, чтоб шастали взад-вперед возле дома, и вскоре после женитьбы папе пришлось перекрыть тропинку и обнести оградой все земли Блеквудов — от шоссе до протоки. Другой конец тропинки — туда я ходила редко — упирался в ворота, на них тоже был висячий замок и табличка: ЧАСТНОЕ ВЛАДЕНИЕ. ПРОХОДА НЕТ. Мама говорила: «Для простого люда существует шоссе, а мой дом — для меня».

Наши гости, заранее приглашенные, подъезжали к дому по аллее, она тянулась от ворот, выходивших на шоссе, до парадного входа в дом. В детстве я, бывало, лежала у себя в спальне, в глубине дома, и представляла площадку перед входом оживленным перекрестком: по аллее туда—сюда разъезжают достойные люди, опрятные и богатые, разодетые в шелка и кружева, им к нам в гости можно; а по тропинке снуют жители поселка — украдкой, воровато оглядываясь, подобострастно уступая дорогу. «Им сюда не проникнуть, — убеждала я себя, а в темноте на потолке качались черные тени деревьев, — им сюда не проникнуть, тропинка закрыта навсегда». Иногда я доходила до ограды и, прячась за кустами, смотрела, как люди тянутся из поселка к остановке прямо по шоссе. Насколько я знаю, никто и никогда не пытался пройти по тропинке с тех пор, как папа запер калитку и ворота.

Я втащила сумки, и тщательно заперла калитку, и замок подергала — держит ли? Теперь я в безопасности. Тропинка вилась в сумраке: когда папа стал тут хозяином, блеквудские земли пришли в запустение, и деревья, кусты, травы разрослись привольно, зелень стояла стеной везде, кроме большой поляны да сада с огородом, превратилась в густые заросли, и никто, кроме меня, не ведал тайных путей. Я шла по тропинке легко — я уже дома, и мне знаком каждый куст, каждый поворот. Констанция знает названия всех растений, мне же довольно знать, как и где они растут, знать, что они преданно укроют меня от любой опасности. На тропинке только мои следы: в поселок и обратно. За поворотом могли попасться и следы Констанции — она иногда выходила мне навстречу, но в основном ее следы в саду и в доме. Сегодня она встречала меня в конце сада — я увидела ее, как только свернула: стоит на фоне дома, освещенная солнцем. И я побежала навстречу.

— Маркиска, — улыбнулась она. — Гляди, как я сегодня далеко зашла.

— Слишком далеко, — сказала я. — Не успеешь оглянуться — ты и в поселок за мной увяжешься.

— Может, и схожу как-нибудь.

Я похолодела, хотя знала, что она просто дразнит; потом вымученно засмеялась:

— Тебе там не шибко понравится. Ну-ка, не ленись, возьми хоть одну сумку. А где мой кот?

— Ты же опоздала, вот он и принялся бабочек гонять. Ты яйца купила? Я забыла написать.

— Купила-купила. Давай устроим обед на лужайке.

В детстве я свято верила, что Констанция — сказочная принцесса. И все пыталась ее нарисовать: с длинными золотыми локонами и синими-синими — аж грифель крошился — глазами; на каждой щеке — ярко-розовое пятнышко; я всегда удивлялась своим рисункам: Констанция и впрямь была именно такая, даже в самые трудные времена — розово-бело-золотистая, — и ничто не могло ее затмить. В моем мире и по сей день Констанция — самая дорогая драгоценность. Я пошла в дом следом за ней, по мягкой траве, мимо выращенных ею цветов, а из цветов появился мой кот Иона и увязался за мной.

Констанция уже стояла в высоком проеме парадных дверей, я поднялась по ступеням, положила сумки на стол в огромной прихожей и заперла двери. Мы не откроем их до вечера — наша жизнь протекает в задней части дома, на лужайке и в саду, туда не проникнет никто. Фасад сурово и негостеприимно глядит на шоссе и на поселок, он нас надежно укроет. Порядок мы поддерживаем во всем доме, но крутимся в основном на кухне — только спим наверху, а дядя Джулиан и спит в теплой комнатушке возле кухни; все наши окна выходят на широкую чудесную лужайку, на любимый каштан и цветы Констанции; чуть подальше начинаются сад и огород — тут Констанция возится целыми днями, а еще дальше, за деревьями, — протока. И если мы сидим на лужайке за домом, нас ниоткуда не видно.

Дядя Джулиан восседал за огромным письменным столом и копался в своих бумажках; я сразу вспомнила, что обещала быть к нему добрее.

— Ты разрешишь дяде Джулиану поесть ореховых карамелек? — спросила я Констанцию.

— После обеда, — Констанция бережно вынимала покупки из сумки; любая еда ценилась ею чрезвычайно, к продуктам она прикасалась осторожно и уважительно. Меня же к еде не подпускала, мне не разрешалось ни готовить, ни собирать грибы, лишь иногда я приносила овощи с огорода и рвала яблоки со старых яблонь.

— Сегодня делаем плюшки, — Констанция говорила нараспев, почти пела от радости: она раскладывала продукты. — Дяде Джулиану дадим яйцо всмятку, плюшку и немножко пудинга.

— Вкуснота, — сказал дядя Джулиан.

— Маркисе — что-нибудь солененькое, питательное, но не жирное.

— Иона поймает мне мышку, — шепнула я коту, примостившемуся у меня на коленях.

— Я всегда так рада, когда ты приходишь из поселка. — Констанция взглянула на меня и улыбнулась. — И потому, что еду приносишь. И потому, что скучаю.

— А я-то как счастлива, когда прихожу из поселка.

— Очень было тяжко? — Она легонько провела пальцем по моей щеке.

— Тебе незачем знать.

— Я тоже когда-нибудь пойду в поселок. — Она заговорила об этом уже второй раз — и я снова похолодела.

— Констанция, — произнес дядя Джулиан. Он взял со стола обрывок бумаги, внимательно посмотрел на него и нахмурился. — У меня нет никаких данных, выкурил ли твой отец сигару в то утро.

— Ну конечно, он всегда курил в саду по утрам, — сказала Констанция. — Твой котище ловил рыбу в протоке, — обратилась она ко мне, — и вернулся весь в грязи. — Она сложила сумку и убрала ее в ящик для сумок, потом расставила на полке библиотечные книги — тут им суждено остаться навсегда. Нам с Ионой отводилось место в уголке, чтоб не мешали Констанции готовить; мы замирали: любо-дорого смотреть, как она порхает в лучах солнца.

— Сегодня день Хелен Кларк, — сказала я. — Не страшно тебе?

Констанция обернулась с улыбкой:

— Ничуть. И вообще, мне гораздо лучше. А к чаю приготовлю пирожные с ромом.

— А Хелен Кларк как завопит да как стрескает все до одного.

Даже теперь у нас с Констанцией оставался узкий, круг знакомых — они изредка наведывались на собственных машинах и подкатывали к дому по аллее. Хелен Кларк приезжала на чай по пятницам, а по воскресеньям по дороге из церкви заглядывали то миссис Шепард, то миссис Раис, то старуха Кроули: они сокрушались, что мы опять пропустили чудесную проповедь. Ответных визитов мы не наносили, но они приходили регулярно, отсиживали несколько минут — как подобает; иногда приносили цветы из своих садов, книги или ноты — пусть Констанция попробует сыграть эту вещицу на арфе; разговаривали церемонно, смеялись приглушенно и неизменно приглашали нас к себе, хотя знали, что мы не придем. С дядей Джулианом они были обходительны, терпеливо выслушивали его речи, а нам предлагали покататься на машине и называли себя нашими друзьями. Между собой мы с Констанцией поминали их обычно добрым словом: они ведь искренне верили, что их визиты нам в радость. По тропинке они не ходили. Иногда заглядывали в сад — Констанция показывала чудесную новую клумбу или срезала для них черенок розы, — но ни на шаг от нее не отходили; потом садились в свои машины у парадных дверей и отбывали по аллее через ворота. Несколько раз приезжали мистер и миссис Каррингтоны — узнать, как мы справляемся; мистер Каррингтон был когда-то папиным близким другом. В дом они никогда не входили, от угощения отказывались — просто подъезжали к парадному входу и разговаривали, не выходя из машины, очень недолго. «Как вы справляетесь? — всегда спрашивали они, переводя взгляд с Констанции на меня и снова на Констанцию. — Как же вы справляетесь совсем одни? Может, вам чем-нибудь помочь? Не стесняйтесь, просите. Как вы справляетесь?» Констанция всегда уговаривала их пройти в дом: нам в детстве внушили, что держать гостей у порога — дурной тон, но Каррингтоны в дом не шли.

— Интересно, — сказала я, вспомнив о них, — если я попрошу у Каррингтонов лошадь, мне подарят? Я б каталась по большой поляне верхом.

Констанция повернулась и, нахмурясь, долго глядела на меня.

— Ты не попросишь, — проговорила она наконец. — Мы ни у кого ничего не просим. Запомни.

— Да я просто подразнить, — сказала я, и она опять заулыбалась. — И нужен-то мне на самом деле крылатый конь. Мы бы с ним катали тебя на Луну и обратно.

— А помнишь, как ты мечтала завести грифона? — сказала она. — Ладно, мисс Бездельница, бегите-ка накрывать на стол.

— В тот последний вечер они ужасно ссорились, — произнес дядя Джулиан. — Она говорила: «Я не потерплю, я не вынесу этого, Джон Блеквуд», а он говорил: «У нас нет другого выхода». Я, разумеется, подслушивал у двери, но подошел слишком поздно и не понял, о чем речь. Наверно, опять о деньгах.

— Но они жили вполне мирно, — сказала Констанция.

— Да, они были предельно вежливы друг с другом, племянница; вероятно, это ты и принимаешь за мирную жизнь, но не дай нам Бог такого мира. Мы с женой всегда предпочитали поорать друг на друга вволю.

— Не верится, что уже шесть лет прошло, — сказала Констанция. Я взяла желтую скатерть и отправилась на лужайку накрывать на стол, а Констанция за спиной у меня сказала дяде Джулиану: — Иногда кажется, все отдам — только бы их вернуть.

Мне в детстве верилось: вот вырасту большая и дотянусь до самого верха окон у мамы в гостиной. Окна огромные — стекло снизу доверху; дом замышляли как летний, но зимнего пристанища у нас так и не появилось, и поэтому папа установил отопление; по закону нам должен был достаться дом Рочестеров в поселке, только нам его не видать никогда. Окна в гостиной занимают всю стену — от пола до потолка; до верха я так ни разу и не дотянулась; голубые шелковые занавески в длину больше четырех метров — мама неизменно сообщала об этом гостям. В гостиной два больших окна, два таких же высоких в столовой — напротив, через прихожую. Все фасадные окна снаружи кажутся узкими, а дом благодаря им представляется мрачным и высоким — выше, чем на самом деле. В самой же гостиной было чудесно. Мама привезла в приданое стулья с золочеными ножками, здесь стояла ее арфа, и комната сияла бликами зеркал и стекол. Нам с Констанцией удавалось посидеть там только по пятницам, когда к чаю приезжала Хелен Кларк, но содержали мы здесь все в идеальном порядке. Констанция мыла окна и забиралась на стремянку, чтобы достать до самого верха; мы протирали фигурки из дрезденского фарфора, которые стоят на камине; я накидывала на щетку тряпку и смахивала пыль с лепнины; лепнина кудрявилась по потолку, точно крем по свадебному пирогу: фрукты, листья, ленты с бантиками, а из них выглядывают купидончики; я пятилась вдоль стен, глядя вверх, голова кружилась, Констанция подхватывала меня, и мы весело смеялись. Потом натирали полы и подштопывали обивку с выпуклым узором роз на стульях и кушетках. Золотой волан венчал высокие окна, а золотой орнамент обрамлял камин. В гостиной висел мамин портрет. «Я не потерплю беспорядка в моей чудесной комнате», — говаривала мама, и нас с Констанцией туда вообще не пускали, а теперь у нас тут все сияет и блестит.

Мама всегда накрывала чай своим гостям на низеньком столике возле камина, теперь здесь устраивалась Констанция. Она садилась на розовый диван под портретом мамы, а я — в угол, на стульчик. Мне доверяли разносить чашки и блюдца, подавать бутерброды и пирожные, но чай она наливала сама. Я пила чай потом, на кухне: никогда не ем, если кто-то смотрит. В тот день, когда Хелен Кларк пришла на чай в самый последний раз, Констанция накрыла на стол как обычно: красивые тонкие розовые чашки — мама тоже их предпочитала — и два серебряных блюда: на одном бутерброды, на другом пирожные с ромом; еще два таких пирожных ждали меня на кухне — вдруг Хелен Кларк все съест. Констанция сидела на диване очень спокойно, сложив руки на коленях. Я стояла у окна и поджидала Хелен Кларк — она никогда не опаздывала.

— Тебе не страшно? — спросила я Констанцию, и она ответила:

— Нет, ничуть. — Да и не глядя, просто по голосу, я чувствовала, что она и вправду спокойна.

Машина показалась из-за поворота, и я увидела в ней двоих!

— Констанция, она еще кого-то привезла!

Констанция на мгновение замерла, а потом твердо сказала:

— Ничего, все обойдется!

Я обернулась: она была по-прежнему спокойна.

— Я их прогоню, — сказала я. — Пускай впредь думает.

— Не волнуйся. Вот увидишь, все обойдется.

— Я не дам им тебя пугать.

— Рано или поздно, — сказала она, — мне придется сделать первый шаг.

Я похолодела.

— Но я их все-таки прогоню.

— Нет. Ни в коем случае.

Машина остановилась возле дома, и я пошла в прихожую распахнуть двери; отперла я их загодя, поскольку делать это перед носом у гостей — дурной тон. Я вышла на крыльцо и поняла, что все не столь ужасно: Хелен Кларк привезла не чужака, а миссис Райт; она уже раз приезжала — маленькая и сама напуганная больше всех. Для Констанции это не такое уж испытание, но все же Хелен Кларк могла бы меня предупредить.

— Здравствуй, Мари Кларисса. — Хелен Кларк вышла из машины и направилась к открытой веранде перед домом. — Чудесный весенний день сегодня, правда? А как поживает дорогая Констанция? Я вам привезла Люсиль.

Думает, ей все с рук сойдет, точно к Констанции, что ни день, приезжают полузнакомые люди. До чего же неохота ей улыбаться!

— Ты же помнишь Люсиль Райт? — спросила она, а бедняжка миссис Райт пропищала, что ей безумно хотелось повидать нас снова. Я распахнула парадные двери, и они вошли. Плащей на них не было — день и вправду выдался теплым, — но у Хелен Кларк хватило ума задержаться в прихожей: «Скажи дорогой Констанции, что мы уже здесь». Она давала мне время подготовить Констанцию к приходу миссис Райт; я проскользнула в гостиную, где тихо ждала Констанция, и сказала:

— С ней миссис Райт — та, напуганная.

Констанция улыбнулась:

— Да, слабовато для первого шага. Все будет прекрасно, Маркиска.

В прихожей Хелен Кларк нахваливала нашу лестницу: рассказывала миссис Райт слышанную-переслышанную историю о точеных перилах и балясинах, которые делали в Италии на заказ; бросив на меня мимолетный взгляд, она сказала:

— Ваша лестница — одна из достопримечательностей округа, Мари Кларисса. Разве можно скрывать от людей такое чудо? Пойдем, Люсиль. — И они вошли в гостиную.

Констанция была предельно собранна. Она поднялась им навстречу, улыбнулась и сказала, что рада их видеть. Хелен Кларк отродясь была неуклюжей, войти и сесть оказалось для нее столь сложно, что она всех вовлекла в причудливый суетливый хоровод: едва Констанция договорила, Хелен Кларк толкнула миссис Райт, та боком отлетела в дальний угол гостиной, точно крокетный шар, и плюхнулась там — совершенно не намеренно — на крошечный, неудобный стул. А Хелен Кларк направилась к дивану Констанции, чуть не опрокинув чайный столик; в комнате полно стульев и еще один диван, но она уселась вплотную к Констанции, которая не выносила рядом никого, кроме меня. Развалившись на диване, Хелен Кларк сказала:

— Как приятно снова видеть тебя.

— И мне так приятно быть вашей гостьей, — встрепенулась миссис Райт. — А лестница у вас — просто чудо.

— Хорошо выглядишь, Констанция. В саду работала?

— Да как тут дома усидишь — хороший день выдался, — засмеялась Констанция. Держалась она прекрасно. — Такое счастье — на грядках копаться, — обратилась она к миссис Райт. — А вы случайно не любите садовничать? Первые весенние дни — счастье для садовода.

Она говорила слишком много и слишком быстро, но, кроме меня, никто этого не замечал.

— Я люблю сад, — воодушевилась миссис Райт. — Очень люблю.

— А как Джулиан? — перебила ее Хелен Кларк. — Как старик Джулиан?

— Спасибо, прекрасно. Хочет сегодня пить с нами чай.

— Ты знакома с Джулианом Блеквудом? — обратилась Хелен Кларк к миссис Райт, та замотала головой и поспешно сказала:

— Я так буду рада с ним познакомиться, я так наслышана… — и умолкла.

— Он слегка… эксцентричен, — произнесла Хелен Кларк и со значением улыбнулась Констанции, точно выдала семейную тайну. По словарю «эксцентричный» означает «странный, отличающийся от нормального»; в таком случае Хелен Кларк куда эксцентричней дяди Джулиана — такая неуклюжая, непредсказуемая и к чаю приводит кого попало; а дядя Джулиан живет себе поживает, тишь да гладь — и никаких неожиданностей. Так что пусть Хелен Кларк не обзывается — никакой он не эксцентричный, — я вспомнила, что обещала быть добрей к дяде Джулиану.

— Констанция, ты всегда была одной из моих ближайших подруг, — говорила тем временем Хелен Кларк; вот чудачка, неужели не видит, как Констанция подобралась, сжалась от ее слов? — И я хочу дать тебе один совет — помни, это дружеский совет.

У меня даже сердце захолонуло, я поняла, что она скажет, сегодняшний день неуклонно, неумолимо катился к чему-то ужасному. Я сидела на стульчике и пристально глядела на Констанцию: ну пусть, пусть она вскочит и убежит, пусть не слушает, что сейчас скажет Хелен Кларк, но та продолжала:

— Сейчас весна, ты молода, прекрасна, ты имеешь право на счастье. Пора вернуться к людям.

Услышь Констанция эти слова какой-нибудь месяц назад, зимой, она бы отшатнулась и убежала, но теперь слушала и улыбалась, хоть и качала головой.

— Хватит затворничать и каяться, — продолжала Хелен Кларк.

— Я бы очень хотела собрать друзей на скромный обед… — начала миссис Райт.

— Ты забыла молоко, пойду принесу. — Обращаясь исключительно к Констанции, я встала. Она удивленно обернулась.

— Спасибо, моя хорошая.

Я вышла из гостиной и отправилась на кухню. Еще утром там было солнечно и радостно, а теперь — мрачно и уныло. Констанция избегала людей столько лет и вдруг ведет себя так, словно и вправду собирается к ним выйти. И речь об этом заходит сегодня уже в третий раз; целых три раза — значит, всерьез! Я не могла дышать, тело будто стянуто проволокой, а голова — огромный шар и вот-вот лопнет; я подскочила к задней двери и высунулась на улицу — глотнуть свежего воздуха. Хотелось побежать: вот добегу до ограды и обратно — и станет легче; но нет — Констанция одна с ними в гостиной, надо спешить. Все же я разрядилась — хлопнула об пол молочник, за которым пришла, мамин молочник, — а осколки оставила: пусть Констанция полюбуется. Потом взяла другой молочник, похуже и не в цвет чашкам; молоко наливать мне разрешалось — я налила до краев и понесла в гостиную.

— …делать с Мари Клариссой, — говорила Констанция, она улыбнулась, когда я вошла. — Спасибо, дорогая, — она бросила взгляд на молочник и снова на меня. — Спасибо, — повторила она, и я поставила молочник на поднос.

— Понемножку для начала, — сказала Хелен Кларк. — Конечно, все удивятся, будьте уверены, но раз-другой навестить старых друзей можно, да и в город за покупками съездить — уж в городе тебя никто не узнает.

— И ко мне на скромный обед, — с надеждой подсказала миссис Райт.

— Я подумаю, — Констанция засмеялась, точно сама себе удивлялась, а Хелен Кларк довольно кивнула.

— И надо обновить гардероб, — сказала она.

Я вышла из своего угла, взяла у Констанции чашку и отнесла миссис Райт; та приняла чашку дрожащей рукой.

— Благодарю, дорогая. — Чай подрагивал в чашке: немудрено, миссис Райт у нас всего-то второй раз.

— Сахару? — предложила я. Просто не смогла удержаться, да и положено спросить — из вежливости.

— Ах нет, — сказала она. — Нет, спасибо. Не надо сахару.

Ни я, ни Констанция черного не носили, а миссис Райт, очевидно, решила, что к нам подобает ездить в черном: на ней было скромное черное платье и нитка жемчуга. Прошлый раз она, помнится, тоже была в черном — одета всегда со вкусом, но здесь, в маминой гостиной, вкусы иные. Вернувшись к Констанции, я взяла блюдо с ромовыми пирожными и отнесла его миссис Райт; с моей стороны это тоже было дурно — сперва надо предлагать бутерброды, — но мне хотелось досадить ей: нечего приходить в трауре в мамину гостиную.

— Сестра испекла пирожные сегодня утром, — сказала я.

— Благодарю. — Робкой рукой она потянулась к блюду, взяла пирожное и аккуратно положила на край блюдца. Ну хоть плачь, до чего вежлива! И я сказала:

— Возьмите два. Моя сестра изумительно готовит.

— Ах нет, — сказала миссис Райт. — Нет-нет, большое спасибо.

Хелен Кларк один за другим уплетала бутерброды, причем тянулась за ними через чашку Констанции. Нигде больше она не позволит себе такого нахальства — только у нас. Ей наплевать, что думаем мы с Констанцией о ее манерах, она считает, что мы безумно счастливы ее видеть. «Уходи, — мысленно приказала я. — Уходи, уходи». У нее, наверно, для визитов к нам есть особые наряды. Представляю, как она перебирает свои вещи и говорит: «Не стану выбрасывать это платье, в нем можно ездить к дорогой Констанции». Я мысленно принялась облачать Хелен Кларк: сначала одела в купальник — зимой, на заснеженном пляже; потом посадила высоко на дерево в тоненьком легком платьице с розовыми оборочками — они цеплялись за ветки и рвались, рвались; наконец она совсем застряла в сучьях и заверещала — я едва не рассмеялась вслух.

— Да и к себе можешь гостей пригласить, — говорила Констанции Хелен Кларк. — Лишь старых друзей для начала, хотя многие желали бы общаться с тобой; ну, дорогая, — несколько старых друзей, как-нибудь вечерком. Или к обеду? Нет, пожалуй, к обеду для начала не надо. Рановато пока.

— Я и сама… — начала было опять миссис Райт; чашка с чаем и блюдце с пирожным аккуратно стояли на столике подле нее.

— Впрочем, почему бы и не к обеду? — задумалась Хелен Кларк. — В конце концов, надо решиться.

Вот сейчас я тоже скажу. Констанция на меня не смотрит — только на Хелен Кларк.

— Почему бы не пригласить наших добрых селян? — спросила я громко.

— Боже милостивый, Мари Кларисса, — сказала Хелен Кларк. — Ты меня напугала. — Она засмеялась. — Не припомню, чтобы Блеквуды знались с жителями поселка.

— Они нас ненавидят, — сказала я.

— Я их сплетен не слушаю, и ты, надеюсь, тоже. И ты, Мари Кларисса, знаешь не хуже меня, что эту ненависть ты просто придумала; будь сама приветливей — никто и слова дурного про тебя не скажет. Разумеется, когда-то давно, может, и недолюбливали, но ты сделала из мухи слона.

— Люди всегда сплетничают, это в крови, — примиряюще сказала миссис Райт.

— Я всем всегда говорю, что дружу с Блеквудами и ни капельки этого не стыжусь. А тебе, Констанция, надо общаться с людьми своего круга. Они друг о друге не сплетничают.

До чего же они занудные — Констанция, по-моему, изрядно устала. Пускай уходят, а я сяду расчесывать Констанции волосы, и она заснет.

— Дядя Джулиан! — Я услышала тихий шорох кресла-каталки и вскочила открыть дверь.

Хелен Кларк сказала:

— Неужели ты думаешь, что люди побоятся сюда прийти?

Дядя Джулиан остановился на пороге. Ради общества он надел свой самый модный галстук и долго умывался — до румянца на щеках.

— Побоятся? — переспросил он. — Сюда прийти?

Он поклонился: сперва миссис Райт, потом Хелен Кларк.

— Приветствую вас, мадам, — произнес он. — Приветствую вас, мадам. — Он, я знала, не помнил ни единого имени, не помнил даже, видел ли эти лица прежде.

— Вы хорошо выглядите, Джулиан, — сказала Хелен Кларк.

— Побоятся прийти сюда? Прошу прощения, что повторяю ваши слова, мадам, но я потрясен. Обвинение в убийстве с моей племянницы снято. Теперь сюда можно приходить совершенно безбоязненно.

Миссис Райт дернулась было к своей чашке, но потом сложила руки на коленях.

— А угроза, скажу я вам, существует везде, — продолжал дядя Джулиан. — Я имею в виду угрозу отравления. Моя племянница может поведать вам о самых неожиданных опасностях: о садовых цветах, которые страшнее ядовитых змей, о простейших травах, которые полосуют ваши внутренности, словно нож. О, мадам, моя племянница может…

— У вас чудесный сад, — проникновенно обратилась миссис Райт к Констанции. — Вы просто кудесница.

Хелен Кларк твердо сказала:

— Джулиан, все давно забыто. Никто об этом и не вспоминает.

— А жаль, — отозвался дядя Джулиан. — Есть что вспомнить, это одна из величайших тайн нашего времени. Моего, во всяком случае. Я ее расследую, это труд всей моей жизни, — сообщил он миссис Райт.

— Джулиан, — поспешно перебила Хелен Кларк; миссис Райт слушала как завороженная. — Джулиан, вам изменяет такт и вкус.

— Вкус, мадам? А вы пробовали на вкус мышьяк? По опыту знаю: поначалу разум напрочь отказывается верить, и лишь потом осознаешь…

Еще минуту назад бедняжка миссис Райт скорей откусила бы себе язык, чем заговорила об этом, но теперь, едва дыша, спросила:

— Неужели вы все помните?

— Помню. — Дядя Джулиан вздохнул и радостно закивал. — Возможно, — с готовностью предположил он, — вам эта история неизвестна? Так я…

— Джулиан, — сказала Хелен Кларк. — Люсиль и слушать вас не желает. Как не стыдно такое предлагать!

Миссис Райт очень даже желала слушать; мы с Констанцией переглянулись, готовые поддержать серьезный разговор, хотя в душе веселились вовсю. Дяде Джулиану повезло: выпал случай поразглагольствовать, ведь он всегда так одинок.

А для бедной, бедной миссис Райт искушение оказалось слишком велико — она уже едва сдерживалась. Сидела, густо покраснев и никак не решаясь спросить; но дядя Джулиан был искусителем, и вечно сопротивляться благонравная миссис Райт не могла.

— Все случилось в этом самом доме, — произнесла она как заклинание.

Никто не сказал ни слова, все вежливо слушали, и она прошептала:

— Простите меня, простите.

— Ну, конечно, в этом доме, — сказала Констанция. — В столовой. Мы ужинали.

— Вечером семья собралась к ужину. — Дядя Джулиан смаковал каждое слово. — Никто и помыслить не мог, что это последний ужин.

— Мышьяк в сахаре, — вымолвила миссис Райт, безнадежно поправ все правила хорошего тона.

— Этот сахар ел и я, — дядя Джулиан погрозил ей пальцем. — Я ел его с ежевикой. К счастью, — тут он благостно улыбнулся, — вмешалась судьба. Увы, иных из нас она в тот день неумолимо увела в мир иной. Они, безвинные, ничего не подозревавшие, сделали этот невольный шаг и ушли в небытие. Зато другие съели очень мало сахара.

— Я вообще ягод не ем, — сказала Констанция. И посмотрела миссис Райт прямо в глаза. — Да и сахар ем очень редко. Даже теперь.

— На суде это была одна из улик, — сказал дядя Джулиан. — Что она не ест сахар. А ягод моя племянница никогда не любила. Еще ребенком обыкновенно от ягод отказывалась.

— Ну пожалуйста, прекратите, — громко сказала Хелен Кларк. — Это же ужасно, это ни на что не похоже, я не могу это слушать. Констанция… Джулиан… что подумает Люсиль?!

— Да что вы, Хелен, право, — миссис Райт замахала ручками.

— Еще одно слово — и я ухожу. Констанции пора подумать о будущем, копаться в прошлом вредно для здоровья; она, бедная девочка, и так настрадалась.

— Конечно, мне их всех очень недостает, — сказала Констанция. — С тех пор и жизнь совсем другая, но я вовсе не считаю, что я настрадалась.

— В каком-то смысле мне несказанно повезло. — Дядю Джулиана несло на всех парусах. — Я единственный выжил после величайшего отравления века. У меня хранятся все газетные вырезки. Я был знаком и с жертвами, и с обвиняемой — близко знаком, так хорошо узнаешь людей, лишь живя с ними в одном доме и находясь в тесном родстве. У меня записано все до мельчайших подробностей. Но я с тех пор неважно себя чувствую.

— Я же сказала, что не буду вас слушать, — перебила Хелен Кларк.

Дядя Джулиан замолчал. Взглянул на Хелен Кларк, потом на Констанцию.

— Что, разве не было этого? — спросил он мгновение спустя и потянул пальцы в рот.

— Ну конечно было, — Констанция улыбнулась ему.

— Я храню газетные вырезки, — неуверенно произнес дядя Джулиан. — И мои записи, — он обращался к Хелен Кларк. — Я все записал.

— Ужасная трагедия, — миссис Райт трепетно потянулась к дяде Джулиану.

— Страшная, — согласился он. — Жуткая, мадам. — Он развернул кресло, чтобы оказаться спиной к Хелен Кларк. — Хотите посмотреть столовую? — спросил он у миссис Райт. — Роковой стол? Я, как вы понимаете, в суде не свидетельствовал, здоровье ни тогда, ни сейчас не позволяет подвергаться грубым расспросам посторонних. — Он слегка кивнул на Хелен Кларк. — А мне ох как хотелось дать показания. Тешу себя надеждой, что в грязь лицом не ударил бы. Ну а Констанцию, само собой, оправдали.

— Разумеется, оправдали, — с нажимом сказала Хелен Кларк. Она потянулась за своей огромной, точно мешок, дамской сумкой и, положив ее на колени, принялась искать в ней перчатки. — И все уже давно забыли об этом. — Она значительно взглянула на миссис Райт и собралась встать.

— А столовую… — робко сказала миссис Райт. — Хоть одним глазком…

— Прошу, мадам. — Дядя Джулиан поклонился из кресла-каталки, и миссис Райт поспешно распахнула перед ним дверь. — Прямо, через прихожую. — Миссис Райт последовала за ним. — Меня восхищает в женщине здоровое любопытство, я сразу понял, мадам, что вы сгораете от желания увидеть место, где разыгралась трагедия; это произошло именно здесь, и именно здесь мы ужинаем и по сей день.

Голос дяди Джулиана доносился отчетливо; он, по-видимому, кружил по столовой, а миссис Райт глядела с порога.

— Вы, очевидно, изволили заметить: стол у нас круглый. Сейчас он слишком велик — от некогда большой семьи почти никого не осталось, но нам не хочется здесь ничего менять, ведь это своего рода памятник; когда-то за фотографию этой столовой любая газета отвалила бы хороший куш. Семья была большая, как вы помните, и дружная. Порой, конечно, не ладили — никто из нас не отличался спокойным нравом, — порой даже ссорились. Но это мелочи, так повздорят муж с женой или брат с сестрой: у каждого свой взгляд на мир.

— Тогда почему она…

— Вот именно, — сказал дядя Джулиан. — Загадка, да и только… Мой брат, будучи главой семьи, сидел, естественно, во главе стола — вон там, спиной к окнам, возле графина. Джон Блеквуд гордился своим столом, своей семьей, своим местом в жизни.

— Люсиль его даже не видела никогда, — ревниво сказала Хелен Кларк и бросила на Констанцию злобный взгляд. — А я помню твоего отца преотлично.

«Лица быстро стираются из памяти, — думала я. — Интересно, встреть я миссис Райт в поселке — я ее узнаю? Да и она, как знать, не пройдет ли мимо, глядя сквозь меня? Или она по робости вообще ни на кого не смотрит?» К чаю и ромовому пирожному она так и не притронулась.

— Я была близкой подругой твоей матери, Констанция. Поэтому считаю себя вправе говорить с тобой — для твоего же блага. Твоя мать наверняка…

— …моя невестка, дама весьма благородная. Вы, вероятно, заметили в гостиной ее портрет: изысканный овал лица, тончайшая кожа. Женщина, самой судьбой предназначенная для трагедии, хотя, пожалуй, слегка глуповатая. Справа от нее за столом сидел я, тогда помоложе и поздоровее. Беспомощным калекой я стал как раз в тот вечер. Напротив меня — мальчик, Томас; разве вы не знали — у меня был племянник, сын брата. Ну, разумеется, вы читали. Было ему десять лет, и уродился он своенравным — весь в отца.

— Он съел сахару больше всех, — сказала миссис Райт.

— Увы, — вздохнул дядя Джулиан. — Затем, возле брата с одной стороны его дочь Констанция, с другой — моя жена Дороти, оказавшая мне некогда честь, связав свою жизнь с моей, хотя она вряд ли предвидела такие испытания, как ежевика с мышьяком. А моей племянницы Мари Клариссы за столом не было.

— Она была в своей комнате, — подсказала миссис Райт.

— Взрослая девица двенадцати лет, но ее отослали спать без ужина. Впрочем, речь совершенно не о ней.

Я засмеялась, а Констанция пояснила Хелен Кларк:

— Маркиса вечно впадала в немилость. Я частенько носила ей подносы с едой по задней лестнице, когда отец уходил из столовой. Она была несносным, непослушным ребенком, — и Констанция мне улыбнулась.

— А все неправильное воспитание, — сказала Хелен Кларк. — Разумеется, за непослушание надо наказывать, но ребенок всегда должен чувствовать любовь окружающих. А детских проказ я тоже не терплю. Но теперь нам действительно пора… — она снова принялась натягивать перчатки.

— … ножка молодого барашка с мятным соусом, Констанция сама выращивает мяту. Молодая картошка, зеленая фасоль, салат — все с огорода Констанции. Я отчетливо помню, мадам. Мои излюбленные блюда. У меня все подробнейшим образом записано: и про ужин, и про весь день, с начала до конца. И все улики узлом завязываются вокруг моей племянницы. Было начало лета, вовсю пошли ранние овощи — год-то выдался прекрасный; у нас с тех пор и лета такого ни разу не было — или мне, старику, так кажется? Констанция всегда баловала нас разнообразными деликатесами, только у нее такое отведаешь — я, разумеется, не имею в виду мышьяк.

— Но главным блюдом на столе оказалась ежевика, — миссис Райт слегка охрипла от волнения.

— Вы глядите прямо в корень, мадам! Как точно, как безошибочно вы рассуждаете. И конечно, спросите сейчас: зачем же ей понадобился мышьяк? Моя племянница не способна на такую изощренность, и защитник, к счастью, это подметил на суде. Констанция могла бы получить бесчисленное множество смертоносных веществ из собственного сада: например, подать к столу соус с пятнистым болиголовом — это такой цветочек, похож на петрушку, съешь, и наступает мгновенный паралич и смерть. Могла бы попотчевать нас повидлом из ароматного дурмана или из красноплодного воронца. Или нарезать в салат Holcus lanatus, его еще называют бархатной травой, — с высоким содержанием синильной кислоты. О, мадам, у меня записано абсолютно все. Сонная одурь — родственник помидора, неужели хоть одному из нас пришло бы в голову отказаться, вздумай Констанция замариновать ее со специями? Да одни грибы чего стоят? Скольких они уже увели в мир иной — ядом и обманом! А мы все очень любим грибы, моя племянница готовит восхитительный омлет с грибами, вы должны непременно попробовать, мадам, словами этот вкус не опишешь; а бледная поганка очень…

— Но как же ей доверяли готовить?! — возмутилась миссис Райт.

— В том-то и дело, мадам. Никто бы и не доверил, если бы в ее намерения входило погубить нас всех с помощью яда; мы были бы чудовищно слепы и безмятежны, доверив ей нашу жизнь. Но с нее сняты все подозрения. Не только в совершении действия, то есть убийства, но и в самом намерении.

— А почему же миссис Блеквуд не готовила сама?

— Увольте. — Голос дяди Джулиана дрогнул, и я, хоть и не видела, явственно представила его жест: он поднял руку к лицу и улыбнулся сквозь растопыренные пальцы — это был самый изысканный его жест. Он так иногда разговаривал с Констанцией. — Предпочитаю жить под угрозой мышьяка.

— Нам пора домой, — произнесла Хелен Кларк. — И что это на Люсиль нашло, не представляю. Я же предупредила ее: на эту тему — ни слова.

— В этом году я разведу землянику, — сказала мне Констанция. — В дальнем углу сада растет дикая — видимо-невидимо.

— …так бестактно с ее стороны, к тому же она меня задерживает.

— …сахарница на серванте, тяжелая, серебряная сахарница. Это семейная реликвия, брат ею чрезвычайно дорожил. Вам, должно быть, интересно, что с ней? Пользуются ли ею до сих пор? Вам наверняка интересно, отмыли ее или нет. Дочиста или нет. Спешу вас успокоить. Моя племянница Констанция вымыла ее еще до прихода врача и полиции. Неподходящее, по-вашему, время мыть сахарницу? Совершенно согласен. Прочая обеденная посуда еще стояла на столе, а сахарницу племянница отнесла на кухню, сахар высыпала, а сахарницу выскоблила и окатила кипятком. Необъяснимый поступок.

— Там был паук, — прошептала Констанция, глядя на чайник. Сахар мы теперь брали кусковой — из маленькой сахарницы с розочками.

— …она утверждала, что там был паук. Так и объяснила полиции. Поэтому она вымыла сахарницу.

— Могла бы придумать отговорку получше, — сказала миссис Райт. — Будь там действительно паук — его же просто вынимают, ну не мыть же из-за этого всю сахарницу!

— Ну-с, мадам, что бы вы придумали?

— Но я в жизни никого не убивала, я не знаю, то есть я не знаю, что бы я придумала. Да первое, что в голову придет. А она, по-моему, была просто не в себе.

— Могу вас уверить, мышьяк вызывает адскую боль. Говорите, не пробовали? Это невкусно. Мне их всех очень и очень жаль. Я и сам страдал и мучился несколько дней, Констанция бы мне, конечно, посочувствовала, но к этому времени она — увы! — была уже далеко. Ее немедленно арестовали.

Голос миссис Райт зазвучал напористей, словно что-то извне подстегивало ее любопытство:

— Я всегда мечтала, как только мы переехали, мечтала познакомиться с вами и выяснить, что же случилось на самом деле, ведь вопрос, главный вопрос, так и остался без ответа; конечно, я не ожидала, что мы затронем эту тему, но коли так, послушайте… — В столовой передвинули стул: миссис Райт явно обосновалась надолго. — Во-первых, мышьяк она купила сама…

— Травить крыс, — подсказала Констанция чайнику и, обернувшись, улыбнулась мне.

— Травить крыс, — произнес дядя Джулиан. — Мышьяк еще применяется при изготовлении чучел, тоже безобидное занятие, но моей племяннице не удалось бы высказать конкретных знаний в этой области.

— Затем. Она готовила ужин и накрывала на стол, — продолжала миссис Райт.

— Признаюсь, Люсиль меня удивляет, — сказала Хелен Кларк. — С виду такая тихоня.

— … они умирали вокруг нее, дохли, простите, как мухи, а она даже врача не сразу вызвала. Она мыла сахарницу! А потом уже было слишком поздно.

— Там был паук, — сказала Констанция.

— … и она сказала полиции, что эти люди недостойны жить!

— Она была чересчур взволнована, мадам. И облекла мысль в неточную форму. В ту минуту она полагала, что и я среди обреченных, но моя племянница не жесткосердна; я, вероятно, тоже недостоин жить — кто из нас праведен? — все же, думается мне, не стала бы она выносить такой приговор.

— Она сказала полиции, что сама во всем виновата.

— А вот в этом ее ошибка. Конечно, она подумала, что дело в ее стряпне, но слишком поспешила взять вину на себя. Я бы ей отсоветовал, спроси она меня вовремя. Весьма похоже на попытку разжалобить.

— Но главный-то вопрос — ведь он так и остался без ответа! Почему? Почему она это сделала? Ведь не маньяк же она, в самом деле…

— Но вы-то ее видели, мадам.

— Простите, что?! Ох, Боже, конечно видела. Совсем забыла. Такая прелестная девушка и… нет, это несовместимо. Но у человека, погубившего столько жизней, должна быть причина, мистер Блеквуд. Пусть даже садистская, извращенная… Ах, бедная девочка. Такая милая, уж и не помню, чтоб мне кто так сразу понравился. И если она и впрямь маньяк-убийца?

— Я ухожу! — Хелен Кларк встала и решительно сунула сумку под мышку. — Люсиль, я ухожу! Мы и так вышли за рамки всякого приличия, уже шестой час.

Миссис Райт ошалело выскочила из столовой.

— Простите, ради Бога, — сказала она. — Мы заболтались, и я забыла о времени. О Боже. — И она бросилась к своему стулу за сумочкой.

— Вы даже к чаю не притронулись, — сказала я: очень уж хотелось, чтоб она покраснела.

— Спасибо, — она взглянула на свою чашку и покраснела. — Все исключительно вкусно.

Дядя Джулиан остановил каталку посреди комнаты и смиренно сложил руки на груди. Он посмотрел на Констанцию, а потом перевел скромный и глубокомысленный взгляд на потолок.

— До свидания, Джулиан, — отрезала Хелен Кларк. — Констанция, извини, мы непростительно засиделись. Идем, Люсиль.

Миссис Райт вела себя, точно провинившаяся девочка; однако не забывала и о хороших манерах:

— Спасибо. — Она было протянула Констанции руку, но тут же отдернула. — Я чудесно провела время. До свидания, — сказала она дяде Джулиану.

Они вышли в прихожую, я за ними: запереть парадные двери. Хелен Кларк нажала на газ, едва бедняжка миссис Райт уселась, она даже не успела захлопнуть дверцу; я услыхала только ее вскрик, и машина понеслась по аллее. Я засмеялась, вернулась в гостиную и поцеловала Констанцию.

— Чудесное чаепитие, — сказала я.

— Какая несносная женщина! — Констанция откинула голову на диванную спинку и расхохоталась. — Невоспитанная, манерная, тупая. И чего она к нам ездит?

— Хочет тебя перевоспитать. — Я поставила чашку и ромовое пирожное миссис Райт обратно на поднос. — Бедняжка миссис Райт, — вздохнула я.

— А ведь ты дразнила ее, Маркиса.

— Только чуть-чуть. Терпеть не могу напуганных, сразу хочется напугать еще больше.

— Констанция, — дядя Джулиан развернул к ней кресло. — Как я выступил?

— Великолепно, дядя Джулиан. — Констанция подошла и легонько погладила старика по голове. — И отлично обошелся без записей.

— Но ведь это и правда было? — спросил он.

— Ну, конечно было. Я сейчас отвезу тебя в комнату, и ты посмотришь газетные вырезки.

— Нет, лучше потом. День выдался превосходный, но я, пожалуй, слегка устал. Отдохну до ужина.

Констанция повезла каталку через прихожую, а я пошла с подносом на кухню. Грязную посуду мне разрешалось относить, но не мыть, и я поставила поднос на стол. Потом Констанция переставила все в раковину — помоет позже, — смела осколки молочника и вынула картошку — почистить к ужину. А я все глядела на нее и наконец спросила, заранее сжавшись от страха:

— Ты сделаешь, как она сказала? Как советовала Хелен Кларк?

Она не стала притворяться, будто не понимает. Посмотрела на свои проворные руки и слабо улыбнулась:

— Не знаю.

3

Перемены назревали, но знала о них только я. Возможно, и Констанция что-то предчувствовала: она останавливалась порой среди сада и смотрела вдаль — не на грядки, не на дом, а вдаль — за деревья у ограды или на аллею; смотрела долго и удивленно, точно пыталась представить себя, идущую по аллее к воротам. А я за ней наблюдала. В субботу утром, после чаепития с Хелен Кларк, Констанция взглянула на аллею трижды. Дяде Джулиану в то утро нездоровилось — устал, принимая накануне гостей, — и он остался в кровати, в теплой комнатушке возле кухни; время от времени он выглядывал в окно у изголовья и окликал Констанцию: напомнить о себе. Даже Иона точно с цепи сорвался (грозу торопит, говорила мама), он шарахался и беспокойно спал все дни, пока назревали перемены. Очнется вдруг от глубокого сна, вскинет голову, будто прислушиваясь, потом вскочит разом на все четыре лапы и — рванет вверх по лестнице, по всем комнатам и кроватям, и снова — пулей вниз, вокруг стола в столовой, через стулья, потом на кухню и — в сад; там пойдет вдруг плавно, лениво-неспешно и даже остановится: лизнет лапку, почешет за ушком и полюбуется на чудесный день. И по ночам мы слышали, как он бегает, чувствовали, как скачет по кроватям, по нашим ногам: он «торопил грозу».

Все вокруг предвещало перемены. В субботу утром они велят мне вставать; в тот же миг проснулась и вспомнила — они умерли, а Констанция всегда дает мне поспать вволю. Я оделась и спустилась на кухню, Констанция уже ждала с завтраком.

— Мне показалось, что они меня будят, — сказала я.

— Давай-ка, ешь быстрей, — сказала Констанция. — Погода опять прекрасная.

В погожие дни, даже если я не шла в поселок, дел хватало. По средам я обходила ограду. Хотелось удостовериться, что проволока нигде не порвана и ворота заперты накрепко. Проволоку я подтягивала и чинила сама, работала с радостью; еще неделю, до следующей среды, мы проживем в безопасности.

По воскресеньям с утра я проверяла охранные сокровища: шкатулку с серебряными монетами, закопанную у протоки; куклу, захороненную на длинной поляне; книжку, прибитую в сосновой роще, — пока они на месте, с нами ничего дурного не случится. Вещи я любила закапывать еще с детства; однажды, помнится, поделила длинную поляну на квадраты, в каждом что-то похоронила и загадала: пусть трава растет вместе со мной, чтобы я и впредь могла тут прятаться. А в другой раз я бросила на дно протоки шесть голубых стеклянных шариков и загадала: пусть вода в землю уйдет. «На-ка тебе еще сокровище, закопай», — говорила мне в детстве Констанция и давала монету или яркую ленточку; я похоронила, один за другим, все свои молочные зубы, и когда-нибудь из них прорастут драконы. Наши земли были обильно удобрены моими сокровищами, совсем близко от поверхности таились залежи стеклянных шариков, моих молочных зубов и разноцветных камешков — может, они уже превратились в драгоценные? — все они сплетались под землей в прочную магическую сеть, она крепка, она охранит нас и убережет.

По вторникам и пятницам я ходила в поселок, а в четверг, в день моего наивысшего могущества, залезала на большой чердак и наряжалась в их одежды.

По понедельникам мы с Констанцией прибирали, обходили все комнаты со швабрами и тряпками, протирали и бережно ставили обратно мелкие вещицы, следили, чтобы мамин черепаховый гребень из туалетного прибора оставался точно на прежнем месте. Каждую весну мы драили и чистили весь дом, а по понедельникам просто прибирали; в их комнатах пыли скапливалось мало, но и эту малость мы сметали неумолимо. Иногда Констанция порывалась убрать у дяди Джулиана, но он не терпел, чтобы его беспокоили, и поддерживал порядок сам; Констанция довольствовалась немногим — перестилала постель и мыла стаканчики для лекарств. Мне туда входить не разрешалось.

С утра по субботам я помогала Констанции. Ножей мне в руки не давали, но садовый инвентарь я начищала до блеска; носила ящики с рассадой и овощи, которые Констанция собирала, чтобы солить и мариновать. Подпол в нашем доме забит припасами. Все женщины из семьи Блеквудов непременно преумножали это несметное количество еды. В подполе стоят банки с выцветшими, едва различимыми надписями: повидло, сваренное еще нашими прабабками; есть тут соленья и маринады — их готовили бабушкины сестры; стоят тут банки с овощами — их водрузила на полки сама бабушка; даже мама оставила о себе память шестью банками яблочного повидла. Констанция всю жизнь, не покладая рук, множила эти богатства; ее банки и баночки стоят ровными, стройными рядами, и, разумеется, они тут самые красивые и сияют новизной. «Ты хоронишь еду, как я — сокровища», — говорила я иногда; однажды она ответила: «Еду родит земля, но оставлять ее в земле нельзя — она сгниет, с ней непременно надо что-то делать». Все женщины в семье Блеквудов брали еду из земли и умели ее сохранять; подпол со стоящими бок о бок вареньями и соленьями, банками и бутылками сочных цветов — темно-бордового, янтарного, густо-зеленого, — которые навеки останутся здесь, в этом подполе, — рукотворная поэзия, творенье блеквудских женщин. Мы брали только варенье, соленья и маринады, сделанные Констанцией, старых заготовок не трогали: Констанция сказала, что мы непременно умрем, если съедим хоть что-то.

В то субботнее утро я мазала на гренок абрикосовый джем и представляла, как Констанция когда-то готовила этот джем, чтобы я ела его в одно прекрасное утро; готовила и не знала, что грядут перемены — не успеем мы и джем доесть, как все переменится.

— Маркиса, ленивица, хватит мечтать с бутербродом в руках, ты мне сегодня нужна на огороде.

Она готовила поднос с едой для дяди Джулиана: наливала молоко в кувшинчик, расписанный желтыми маргаритками, подравнивала гренок — чтоб вышел маленьким, аккуратным: дядя Джулиан даже не притрагивался к пище, если куски казались ему чересчур большими или неудобными для еды. Завтракал он обычно в комнате: ночами его мучили боли, порой он просто лежал в темноте без сна, дожидаясь рассвета и Констанции с подносом; само ее присутствие приносило ему облечение. Иногда ночью, когда сердце болело особенно сильно, он принимал одной таблеткой больше и тогда все утро додремывал — сонливый и вялый, — не желал даже горячего молока, требовал только, чтобы Констанция возилась на кухне рядом с его спальней или в саду — тогда он видел ее из окна. Если он просыпался бодрым и веселым, Констанция вывозила его завтракать на кухню; он устраивался за старым письменным столом и сразу погружался в свои записи, роняя на них крошки. «Если судьба пощадит меня, — говорил он Констанции, — я сам напишу эту книгу. Если нет, проследи, чтобы мои бумаги попали в достойные руки, к цинику; пусть книгу напишет человек, которого не заботит истина».

Я собиралась быть доброй к дяде Джулиану, поэтому мысленно пожелала ему приятного аппетита. Пускай поест и отправится на своей каталке в сад — погреться на солнышке.

— А вдруг сегодня тюльпан распустится? — Я выглянула за кухонную дверь, и в глаза ударило солнце.

— Завтра, не раньше, — Констанция всегда знала заранее. — Если соберешься побродить, надень сапоги, в лесу еще совсем сыро.

— Скоро что-то изменится, — сказала я.

— Просто весна, глупышка. — Она взяла поднос. — Не убегай, пока я не вернусь, мне понадобится помощь.

Она открыла дверь в комнату дяди Джулиана и сказала: «С добрым утром». Он ответил тусклым, старым голосом: значит, ему нездоровится и Констанции придется крутиться вокруг него целый день.

— Девочка моя, твой отец уже дома? — спросил он.

— Пока нет, — ответила Констанция. — Давай-ка подложим еще подушку. Сегодня прекрасный день.

— Он всегда так занят, — сказал дядя Джулиан. — Принеси мне карандаш, дорогая, это надо записать. Он всегда очень занят.

— Выпей горячего молока, ты быстрей согреешься.

— Ты — не Дороти. Ты — моя племянница Констанция.

— Пей.

— Доброе утро, Констанция.

— Доброе утро, дядя Джулиан.

Я надумала выбрать три слова-заклинания: пока кто-то не произнесет их вслух, ничто не изменится. Первое слово — мелодия — я вывела ложкой на гренке, на абрикосовом джеме, потом сунула гренок в рот и быстро проглотила. На треть я уже спасена. Констанция вышла с подносом из комнаты дяди Джулиана.

— Он сегодня плох, — сказала она. — К завтраку почти не притронулся — совсем слабый.

— Будь у меня крылатый конь, он отвез бы нас на Луну. Дяде Джулиану там было бы намного лучше.

— Попозже вывезу его на солнышко и приготовлю гоголь-моголь с ромом.

— А на Луне зато совсем не страшно.

Она рассеянно взглянула на меня.

— Одуванчик уже зазеленел. И редис. Я собиралась заняться огородом, но не хочется оставлять дядю Джулиана. Ничего, подождет морковь… — Констанция задумчиво забарабанила пальцами по столу. — И ревень подождет…

Я отнесла свою чашку и тарелку в раковину; надо придумать второе волшебное слово, я уже почти выбрала — Глостер. Сильное слово, годится. Хотя дяде Джулиану порой такое в голову взбредет — он способен что угодно произнести.

— Испеки-ка лучше пирог для дяди Джулиана.

Констанция улыбнулась:

— Скажи уж: испеки пирог для Маркисы. Пирог с ревенем хочешь?

— Мы с Ионой ревень не любим.

— Но у него чудесный цвет. Ревеневый джем — самое красивое, что есть на полках.

— Ну и пусть стоит на полках. А мне испеки пирог с одуванчиками.

— Глупышка—Маркиска, — сказала Констанция. Она стояла в синем платье, на кухонном полу играло солнце. Сад за окном светился молодой зеленью. Иона умывался на крылечке; Констанция, напевая, принялась мыть посуду. Я уже почти спасена, осталось выбрать третье волшебное слово.

Констанция кончила мыть посуду, а дядя Джулиан еще спал, и она улучила минутку — сбегать на огород, собрать первые овощи, сколько успеет. Я осталась за столом на кухне — стеречь дядю Джулиана и позвать Констанцию, если он проснется; но когда она вернулась, он спал. Я грызла маленькие сладкие морковки, а Констанция мыла и убирала овощи.

— Сделаем весенний салат, — сказала она.

— Мы съедаем времена года. Сначала едим весну, потом лето, потом осень. Ждем, пока что-нибудь вырастет, и съедаем.

— Маркиска—глупышка, — сказала Констанция. На кухонных часах двадцать минут двенадцатого; Констанция сняла фартук, заглянула к дяде Джулиану и прошла, по обыкновению, к себе наверх; она будет сидеть там, покуда я не позову. Я же пошла отпирать парадные двери, и не успела я их распахнуть — из-за поворота выехала машина врача. Он, как всегда, спешил: резко затормозил, выскочил и взбежал по ступеням; «Доброе утро, мисс Блеквуд», — он пронесся мимо меня, снял на ходу плащ и бросил его в кухне на спинку стула. Ни на меня, ни вокруг не глядел — направился прямо к дяде Джулиану; оказавшись в комнате, мгновенно стал внимательным и неспешным.

— Доброе утро, мистер Блеквуд, — сказал он ласково. — Как самочувствие?

— А где этот старый дуралей? Где Джек Мейсон? — Дядя Джулиан непременно задавал этот вопрос.

Доктора Мейсона вызвала Констанция в тот вечер, когда они все умерли.

— Доктор Мейсон не смог прийти сегодня, — привычно отозвался врач. — Меня зовут доктор Леви. Я посмотрю вас вместо него.

— По мне так лучше Джек Мейсон.

— Постараюсь его достойно заменить.

— Я всегда говорил, что переживу старого дуралея, — дядя Джулиан захихикал. — Чего вы мне голову морочите? Джек Мейсон уже три года как умер.

— Мистер Блеквуд, — произнес врач. — Вы золото, а не пациент. — Он тихонько прикрыл дверь.

Я решила было выбрать третьим волшебным словом наперстянку, но его же произносили сплошь и рядом, и я остановила свой выбор на слове Пегас. Взяла из горки фужер, трижды четко произнесла в него мое слово, потом налила туда воды и выпила. Дверь в комнату дяди Джулиана открылась, и врач остановился на пороге.

— Так и запомните, — договаривал он. — И до следующей субботы.

— Шарлатан, — сказал дядя Джулиан.

Врач с улыбкой обернулся к нему, потом мгновенно стер улыбку с лица и снова заторопился. Схватил плащ и устремился в прихожую. Я пошла следом, но он уже сбегал по ступеням.

— До свидания, мисс Блеквуд. — Даже не обернувшись, он влез в машину и взял с места в карьер — к воротам и на шоссе. Я заперла парадные двери и подошла к лестнице.

— Констанция, — окликнула я.

— Иду, — отозвалась она сверху. — Иду, Маркиса.

К середине дня дяде Джулиану стало лучше, он сидел на припеке в полудреме, сложив руки на коленях. Я лежала рядышком на мраморной скамейке — маминой любимой, а Констанция сидела на корточках и возилась по локоть в черной земле, будто сама проросла из этой земли; она месила и месила грязь — глубоко, у самых корней.

— Было чудесное утро, — мерно говорил дядя Джулиан. — Чудесное солнечное утро, никто из них и не подозревал, что утро это — последнее. Она спустилась вниз первой — моя племянница Констанция. Проснувшись, я услыхал, как она ходит по кухне; я тогда спал наверху, мог еще взобраться по лестнице, у нас с женой была спальня наверху; я тоже тогда подумал: «Чудесное утро»; мне и невдомек было, что оно последнее. Потом я услышал племянника, нет — сперва брата, брат спустился вниз вслед за Констанцией. Он насвистывал. Констанция?

— Что?

— Что он всегда насвистывал, причем жутко врал?

Констанция задумалась, по-прежнему копаясь в земле, и тихонько напела. Я узнала и содрогнулась.

— Ах да, конечно. У меня с музыкальным слухом всю жизнь плоховато: что люди говорят, что делают, как выглядят — помню, а что поют — убей Бог, не помню. Итак, брат протопал следом за Констанцией, ему и дела нет, что всех перебудит, что я мог бы еще поспать; я, впрочем, в это время уже не спал. — Дядя Джулиан вздохнул и с любопытством обвел взглядом сад. — А он и не ведал, что это его последнее утро. Знай он свою судьбу — вел бы себя потише. Они там внизу разговаривали с Констанцией, и я сказал жене: «Вставай да одевайся, мы живем в семье брата, и следует всячески выказывать им нашу приязнь; одевайся и иди на кухню к Констанции». Жена так и сделала — наши жены всегда были нам послушны; впрочем, невестка моя в то утро нежилась в постели — возможно, ей было небесное знамение, и она решила отоспаться здесь, на грешной земле. Теперь уже голоса всех троих — брата, Констанции и Дороти — доносились с кухни. Потом и мальчик спустился, и я принялся одеваться. Констанция?

— Что, дядя Джулиан?

— Знаешь, я тогда еще сам одевался — вплоть до последнего дня. Я ходил сам, и одевался сам, и ел, и ничего у меня не болело. И спал я тогда глубоко, как спят крепкие мужчины. Я был уже не молод, но крепок, спал хорошо и сам одевался.

— Накрыть тебе ноги пледом?

— Нет, дорогая, спасибо. Ты всегда была мне хорошей племянницей, хотя есть некоторые основания считать тебя неблагодарной дочерью. Невестка спустилась на кухню прежде меня. На завтрак были оладьи — маленькие тоненькие оладушки; брат съел яичницу из двух яиц, а моя жена налегла на колбасу, хотя я ее аппетитов не поощрял — ведь мы жили в семье у брата. Она ела домашнюю колбасу, приготовленную Констанцией. Констанция?

— Что, дядя Джулиан?

— Знай я тогда, что это ее последний завтрак, не сердился бы за колбасу. Удивительное дело: никто — ну никто! — и думать не думал, что завтрак последний, они бы тогда, наверное, тоже для нее колбасы не пожалели. Брат всегда следил: что и сколько съели мы с женой, и порой отпускал замечания; он был справедливым человеком и еды не жалел, если ели в меру. Констанция, он в то утро смотрел, как моя жена ест колбасу. Поверь, мы его не объедали! Сам-то он ел и оладьи, и яичницу, и колбасу, но я чувствовал, что он вот-вот сделает Дороти замечание. Зато мальчишка уплетал — аж за ушами трещало. Этот последний завтрак был исключительно хорош, приятно вспомнить.

— Дядя Джулиан, хочешь, я тебе на той неделе сделаю колбасу? Ведь от кусочка домашней колбасы хуже не будет.

— Брат нам еды не жалел, если ели в меру. Моя жена помогала мыть посуду.

— Я была ей очень благодарна.

— Она могла бы помогать и больше, думаю я теперь, задним числом. Впрочем, она развлекала еще мою невестку и чистила одежду, но брат-то наверняка считал, что Дороти могла бы помогать больше. Брат после завтрака отправился по делам.

— Он затеял виноградные беседки, пошел договариваться.

— Жалко — не успел, ели бы сейчас собственный виноградный джем. Стоило ему уйти — у меня развязался язык; помнится, все утро я веселил дам, мы перешли сюда, в сад. Говорили о музыке, моя жена была очень музыкальна, хотя нигде не училась. А у невестки было чудесное туше — это все непременно отмечали, — по вечерам она обычно играла. Но в тот вечер уже не пришлось. В тот вечер она играть уже не смогла. А утром мы еще полагали, что она сыграет нам вечером. Констанция, ты помнишь, как я всех веселил в то утро?

— Я полола овощи, — сказала Констанция. — Но слышала, что все смеялись.

— Я был в ударе, даже вспомнить приятно. — Он немного помолчал: сцеплял и расцеплял руки на коленях. Я хотела быть к нему добрее, но сцеплять вместо него руки не могла, а больше ему ничего не требовалось, поэтому я просто тихонько лежала и слушала. Констанция хмурилась, уставясь на зеленый лист; на лужайку набегали легкие тени облаков.

— Мальчик куда-то делся, — произнес наконец дядя Джулиан по-старчески печально. — Мальчик куда-то делся, он что — пошел тогда ловить рыбу?

— Он влез на каштан.

— Ах да, помню. Я все отчетливо помню, дорогая, и у меня все записано. Это было последнее утро, и ничто не должно стереться из памяти. Он полез на каштан и кричал нам оттуда, с самой верхушки, и бросал сверху прутики, — наконец невестка не выдержала и отругала его. Прутики застревали у нас в волосах, безобразие! Моей жене это тоже не нравилось, но она бы и рта никогда не открыла. Полагаю, моя жена вела себя с твоей матерью корректно, Констанция. Будь это не так, я был бы крайне огорчен — ведь мы жили у брата и ели его хлеб. Брат вернулся к обеду.

— Я подала на обед гренки с сыром, — сказала Констанция. — Провозилась на огороде целое утро, и пришлось состряпать обед на скорую руку.

— Да, они ели гренки с сыром. До сих пор удивляюсь, отчего мышьяк не подложили в гренки. Интереснейшая деталь, в книге я ее всячески подчеркну. Отчего мышьяк не подложили в гренки? Ну прожили б они на несколько часов меньше, зато смерть настигла б их наверняка, безошибочно. Констанция, я не люблю лишь одно блюдо из тех, что ты готовишь, — гренки с сыром. Я их всю жизнь терпеть не мог.

— Знаю, дядя. И я тебе никогда их не делаю.

— А вот мышьяку там — самое место. Я, помнится, вместо гренков ел салат. А на десерт был яблочный пудинг — остатки со вчерашнего дня.

— Солнце уже садится, — Констанция поднялась и отряхнула руки. — Пойдем-ка в дом, а то замерзнешь.

— Констанция, мышьяку в гренках самое место. Странно, что в свое время на это никто не указал. Мышьяк, как ты знаешь, безвкусен — в отличие от гренков с сыром. Куда ты меня везешь?

— В дом. До ужина отдохнешь часочек в комнате, а после ужина я тебе поиграю, если захочешь.

— Дорогая, мне безумно некогда. Необходимо вспомнить тысячи подробностей и все записать, нельзя терять ни минуты. Ни малейшая деталь этого последнего дня не должна быть упущена, иначе книга окажется неполной. Полагаю, день для них выдался приятный, главное, никто не подозревал, что его ждет. Знаешь, Констанция, мне что-то холодно.

— Скоро мы будем в тепле и уюте.

Я неохотно побрела следом — не хотелось покидать сумеречный сад; за мной, привлеченный светом в окнах, шел Иона. Когда мы пришли, Констанция уже закрывала дверь к дяде Джулиану; увидев меня, она улыбнулась.

— Спит почти, — сказала она тихонько.

— Когда я буду старая, как дядя Джулиан, ты будешь обо мне заботиться?

— Если буду жива, — отозвалась она, и я похолодела.

С Ионой на руках я устроилась в уголке и смотрела, как ловко и бесшумно двигается она по ярко освещенной кухне. Скоро она попросит меня накрыть в столовой стол на троих, а после ужина наступит вечер, и мы будем сидеть в теплой кухне, а дом нас надежно охранит, и снаружи никто ничего не увидит — только свет в окнах.

4

В воскресенье утром перемены стали еще на день ближе. Я изо всех сил старалась не вспоминать три волшебных слова, я попросту гнала их от себя, но перемены буквально висели в воздухе — и волшебные слова всплывали сами: мелодия Глостер Пегас; перемены туманом окутывали лестницу, кухню, сад… Все же я не позволяла этим словам завладеть моими мыслями. С утра в воскресенье погода испортилась; наверно, Иона своей беготней все-таки накликал грозу; солнечные лучи пока проникали в дом, но по небу неслись облака, и кусачий ветерок гулял по кухне, пока я завтракала.

— Надень сапоги, если надумаешь гулять, — сказала Констанция.

— А дядя Джулиан вряд ли выйдет — слишком холодно.

— Настоящая весенняя погода, — Констанция с улыбкой оглядела сад.

— Я люблю тебя, Констанция.

— И я тебя люблю, глупышка—Маркиска.

— А дяде Джулиану лучше?

— По-моему, нет. Я отнесла ему поднос — ты еще спала, — и он был очень усталый. Опять ночью таблетку принимал. По-моему, ему становится хуже.

— Ты за него боишься?

— Да. Очень.

— Он умрет?

— Знаешь, что он сказал мне утром? — Констанция облокотилась на раковину и печально взглянула на меня. — Он принял меня за тетю Дороти, взял за руку и сказал: «Ужасно быть старым, лежать тут и думать, что это вот-вот случится». Я даже испугалась.

— Зря ты не пускаешь его со мной на Луну.

— Я напоила его горячим молоком, и он вспомнил, кто я.

Дядя Джулиан, должно быть, очень счастлив — ведь о нем заботятся и Констанция, и тетя Дороти; как увижу что-нибудь тонкое и длинное — вспомню, что надо быть к нему добрее; сегодня будет день тонких и длинных предметов: в моей расческе уже застрял волос, за стул зацепился кусок веревки, а от ступеньки на заднем крыльце отскочила длинная щепка.

— Приготовь ему запеканку, — предложила я.

— Пожалуй, приготовлю. — Она вынула длинный тонкий нож и положила на край раковины. — Или какао. А вечером курицу с клецками.

— Я тебе нужна?

— Нет, Маркиса. Беги, гуляй, только сапоги надень.

Солнце то пряталось за облаком, то выглядывало и светило вовсю. Иона шел за мной следом: он кружил, выскакивал на солнце, пропадал в глубокой тени. Бежала я — бежал и он; стоило остановиться и замереть — он останавливался, глядел на меня и быстро уходил в другую сторону, точно совсем со мной незнаком, а потом садился и ждал, когда я побегу снова. Направлялись мы к длинной поляне, она похожа на океан, хотя океана я никогда не видела; трава клонится от ветра, стремительно летят тени облаков, вдалеке раскачиваются деревья. Иона совсем скрылся в траве — такой высокой, что я касалась травинок руками, не нагибаясь; Иона кружил где-то внизу — стоило ветру утихнуть и траве выпрямиться, как становился виден его причудливый маршрут: смятые стебли пригибались и тут же распрямлялись вновь. Я пересекла поляну наискосок и как раз посередине наткнулась на камень: тут похоронена кукла; куклу я всегда находила — в отличие от других, навеки потерянных сокровищ. Камень никто не трогал, значит, и кукла цела. Под моими ногами — несметные сокровища, травинки ластятся к рукам, вокруг простор, вздымается зеленый океан, и сосны клонятся вдали; за спиной — дом, а там, дальше за деревьями, слева, едва виднеется проволочная ограда — ее поставил папа, чтобы нас никто не тревожил. Я прошла поляну, прошла под четырьмя яблонями — мы называли их фруктовым садом — и направилась по тропинке к протоке. Шкатулка с серебряными монетами, закопанная у протоки, тоже цела и невредима. Возле протоки, в укромном месте, — мое убежище; у меня их несколько, но тут я потрудилась на славу и приходила сюда очень часто. Я выкорчевала несколько невысоких кустиков и разровняла землю; кустарник вокруг сплетается с ветвями деревьев; огромная ветка, что закрывает вход, почти касается земли. Меня никто никогда не ищет, и в потайном убежище нет нужды, но мне нравится лежать тут с Ионой и знать, что никому меня не найти. Я устроила ложе из веток и листьев, Констанция дала одеяло. Кусты и деревья густо нависают сверху, и внутри всегда сухо. Воскресным утром я лежала здесь, а Иона мурлыкал мне на ухо свои сказки. Все кошачьи сказки начинаются одинаково: «Давным-давно жила-была на свете кошка…» Мы с Ионой лежали голова к голове. Ничто не изменится, просто пришла весна, и напрасно я так перепугалась. С каждым днем будет все теплее, дядя Джулиан будет греться на солнышке, а Констанция — смеяться и копаться на грядках; и так будет всегда. Иона все мурлыкал: «И стали жить-поживать…» Листья шелестели над головой… Так будет всегда.

У протоки я нашла змеиное гнездо и убила всех змеенышей — Констанция разрешает мне не любить змей. По дороге домой я наткнулась на знак судьбы — дурной, один из самых худших. Книжка, прибитая к сосне, упала на землю, папина записная книжка, — он записывал, кто сколько денег ему должен и кто с ним по гроб жизни не рассчитается. Видно, гвоздь проржавел, книжка упала и не годится теперь для охраны и защиты. Прежде чем прибить книжку, я тщательно завернула ее в плотную бумагу, но гвоздь проржавел, и она упала на землю. Теперь ее лучше уничтожить, иначе она будет мстить; а к дереву надо прибить что-то другое — мамин шарф или перчатку. На самом деле было слишком поздно, только я об этом еще не знала, — а он уже направлялся к дому. Когда я нашла книжку, он, скорее всего, уже оставил чемодан на почте и спрашивал, где нас искать. А мы-то с Ионой знали только, что сильно проголодались, и бежали домой; на кухню мы влетели вместе с ветром.

— Неужели ты ушла без сапог? — Констанция было нахмурилась, но тут же рассмеялась. — Глупышка—Маркиска.

— У Ионы сапог нет. Сегодня чудесный день.

— Может, сходим завтра за опятами?

— Мы с Ионой голодны сейчас.

Он в это время уже шел по поселку к черному камню, а все глазели, удивленно переглядывались, перешептывались за его спиной.

Это был наш последний лениво-чудесный день, хотя мы — как непременно отметил бы дядя Джулиан — об этом и не подозревали. Мы с Констанцией перекусили, похихикали, знать не зная, что, пока мы счастливо смеемся, он дергает запертую калитку, вглядывается в сумрак тропинки и бродит по окрестным лесам — ненадолго же спасла нас папина ограда. Пошел дождь, мы открыли заднюю дверь и глядели: косо летели капли за порогом, умывали огород; Констанция радовалась дождю, как всякий садовник.

— Тут скоро все зазеленеет, — сказала она.

— Мы всегда будем вместе, правда, Констанция?

— А тебе не хочется отсюда уехать?

— Куда? Где найдешь место лучше? И кому мы там нужны? Мир полон злых людей.

— Так ли? — она сказала это очень серьезно, а потом повернулась ко мне с улыбкой. — Не волнуйся, Маркиса. Ничего плохого не случится.

Наверно, как раз в этот миг он обнаружил ворота и быстро пошел по аллее, спасаясь от дождя; через две минуты я увидела его собственными глазами. Знай я все наперед, провела бы эти минуты с толком: предупредила бы Констанцию, или придумала новое, самое разволшебное и надежное слово, или задвинула бы столом кухонную дверь; а я-то вертела в руках ложечку, поглядывала на Иону, а когда Констанция зябко поежилась, сказала: «Принесу тебе свитер». Так я оказалась в прихожей, а он как раз поднимался по парадной лестнице. Я заметила его из окна и похолодела — даже вздохнуть не могла. Дверь, я знала, заперта, это была первая мысль.

— Констанция, — прошептала я тихонько, не двигаясь с места. — Там чужой. Закрой кухонную дверь, живо.

Я думала, она слышит, потому что с кухни донесся шорох, но оказалось, она просто ушла — позвал дядя Джулиан — и оставила сердце нашего дома беззащитным. Я подбежала к парадным дверям, прижалась к ним: за дверями слышались шаги. И он постучал: сперва тихонько, потом все настойчивей. Я прижималась к двери, и каждый стук ударял прямо в меня — человек этот совсем-совсем рядом. Я уже знала: этот из худших, его лицо мелькнуло в окне, когда я шла через столовую; он из худших, из тех, что рыщут и рыщут вокруг дома, пытаются проникнуть внутрь, заглядывают в окна, шарят по закоулкам и готовы растащить весь дом на сувениры.

Он снова постучал, а потом позвал:

— Констанция?! Констанция?!

Уж имя-то ее им известно. Они знают ее, знают дядю Джулиана, знают, какая у нее была прическа и какого цвета те три платья, которые она надевала в суд; они знают, сколько ей лет, как она говорит, как двигается: в суде они все время заглядывали ей в лицо — не видно ли слез.

— Я хочу поговорить с Констанцией, — говорил он за дверью. Это их обычный прием.

К нам давно никто не заглядывал, но своего ужаса перед этими людьми и отвращения к ним я не забыла. Вначале-то они непрерывно тут крутились, подстерегали Констанцию — просто поглазеть на нее. «Гляди, вон, вон она, та самая — Констанция». Они толкали друг друга в бок и тыкали в окна пальцами. «На убийцу не похожа, правда?» Они подначивали друг друга: «Эй, готовь фотоаппарат, сейчас снова выглянет!»— «Давай цветов тут нарвем», — по-хозяйски распоряжались они. «Давай камешки на память соберем — ребятишкам дома показывать».

— Констанция? — позвал он снова. — Констанция? — Он опять постучал. — Я хочу поговорить с Констанцией. У меня к ней важное дело.

У них всегда находились важные дела, они дергали дверь, кричали под окнами, звонили по телефону, присылали жуткие, жуткие письма. Иногда спрашивали Джулиана Блеквуда, меня не спрашивали никогда. Ведь в роковой день меня отослали спать без ужина, в суд не пустили, никто меня не фотографировал. Они глазели на Констанцию в суде, а я тем временем лежала на приютской койке, уставясь в потолок, лежала и мечтала, чтобы все умерли, а Констанция пришла и забрала меня домой.

— Констанция, ты меня слышишь? — крикнул он. — Послушай меня, прошу!

Интересно, он слышит, как я дышу за дверью? Я-то знала, что он теперь сделает. Отойдет на несколько шагов и, прикрываясь ладонью от дождя, будет вглядываться в окна второго этажа: вдруг мелькнет лицо. Потом обойдет дом по нашей тропинке, найдет боковую дверь — она всегда на запоре — и примется стучать и звать Констанцию там. Некоторые уезжали, потоптавшись у запертых дверей; уезжали те, кто слегка стыдился, что их сюда занесло, те, кто жалел о потерянном времени, — смотреть-то оказалось не на что; поняв, что Констанции им не увидеть, они тут же уезжали, но упрямцы (вот им-то я и желала смерти, чтоб упали замертво прямо на аллее) кружили и кружили вокруг дома, дергали дверь, стучали в окна. «Мы вправе ее видеть! — кричали они. — Ведь она их всех поубивала!» Они подъезжали к самому крыльцу и тщательно запирали машины, даже стекла поднимали, а потом принимались колотить в двери и звать Констанцию. Они устраивали пикники на лужайке и фотографировались перед домом, пускали на огород своих собак и малевали свои имена на стенах и дверях.

— Эй, послушайте, — раздалось снаружи. — Вам придется меня впустить.

Я услышала его шаги по ступеням, значит, отошел и глядит теперь вверх. Все окна на втором этаже заперты. Боковая дверь заперта. В парадные двери вставлены по краям узкие стекла, но выглядывать нельзя — они замечают каждое движение; стоит в столовой качнуться занавеске, они уже бегут к дому с криками: «Вон она! Вон она!» Я прислонилась к двери и представила: вот я открываю, а он лежит на аллее мертвый.

Но сейчас он смотрит на дом, а дом стоит тихий и равнодушный, словно потупившись, — ведь занавески на окнах второго этажа всегда задернуты; от дома он не добьется ответа; мне же пора принести Констанции свитер, а то совсем озябнет. Наверх можно идти не спеша, безбоязненно, но я взлетаю стремглав: он бродит вокруг дома и мне хочется побыстрей оказаться возле Констанции. Я взлетаю по лестнице, хватаю свитер со стула в комнате Констанции, бегу вниз, влетаю в кухню — а он уже сидит на моем стуле возле стола.

— Я же загадала три волшебных слова! — Я замерла, прижав к себе свитер. — Три слова — мелодия Глостер Пегас, — и пока их не скажут вслух, нам ничто не грозит.

— Маркиса, — Констанция, улыбаясь, обернулась ко мне. — Это наш брат, двоюродный брат, Чарльз Блеквуд. Я его сразу узнала — он так похож на папу.

— Ну, Мари, — произнес он и встал. Здесь, в доме, он показался мне еще выше, чем там, на улице, и он все рос и рос оттого, что подходил ко мне все ближе и ближе. — Ну, поцелуй брата Чарльза.

За его спиной — распахнутая настежь дверь, он первый проник в дом с тыла, и впустила его Констанция. Констанция тоже встала; она-то знала, что трогать меня нельзя, она лишь повторяла тихонько: «Маркиса, Маркиса» — и протягивала ко мне руки. Но я — точно в тисках, точно стянута проволокой, дышать невозможно, надо бежать. Я швыряю свитер на пол и выбегаю за дверь — к протоке, к своему убежищу. Там меня нашел Иона, мы лежали рядом, под сенью деревьев; они скрывали нас от дождя, они льнули друг к другу — податливо, но властно, — сплетаясь над головой в непроницаемую густую крону. Я смотрела на листья и слушала журчанье воды. Нет никакого брата, никакого Чарльза Блеквуда, чужака, незваного гостя… А все из-за того, что книжка упала, я ее вовремя не заменила, и порвалась наша охранная сеть. Завтра же подыщу что-нибудь могущественное и прибью к дереву. Я заснула под мурлыканье Ионы, как только сгустились сумерки. Посреди ночи он отправился на охоту и, вернувшись, разбудил меня ненадолго: он прижался ко мне, чтобы согреться. «Ионушка», — пробормотала я, и он успокоенно заурчал. Поутру, когда я проснулась, вдоль протоки блуждали туманы, они касались меня, обволакивали лицо. Я лежала и смеялась, ощущая, как туман ласкает и ерошит ресницы, лежала и глядела вверх, на деревья.

5

Я вошла в кухню, и туман с протоки вполз следом. Констанция готовила поднос с завтраком для дяди Джулиана. Вместо горячего молока она наливала чай — значит, дяде Джулиану лучше; он, видно, уже проснулся и сам попросил чаю. Я подошла к Констанции сзади и обняла ее, она обернулась и обняла меня.

— С добрым утром, Маркиска.

— С добрым утром, Констанция. Дяде Джулиану лучше?

— Лучше, немного лучше. И дождь сменился солнышком. А тебе, моя хорошая, я сделаю на ужин шоколадный мусс.

— Я люблю тебя, Констанция.

— И я люблю тебя. Что ты хочешь на завтрак?

— Оладьи. Маленькие-маленькие и горячие-горячие. И яичницу из двух яиц. Сегодня прилетит мой крылатый конь, и я забираю тебя на Луну; там мы будем есть лепестки роз.

— У некоторых роз лепестки ядовиты.

— Но не на Луне. А верно, что можно сажать листья?

— Не всякие. Только с пушистыми ворсинками. Такие листья ставят в воду, и они пускают корни, потом их высаживают, и получается новое растение. Не какое-нибудь, разумеется, а то, от которого взят лист. Любое не вырастишь.

— А жалко. С добрым утром, Иона. По-моему, ты похож на лист с пушистыми ворсинками.

— Ты глупышка, Маркиска.

— Мне нравятся только такие листья, из которых вырастет совсем другое растение. В пушистых ворсинках с головы до ног.

Констанция засмеялась:

— Я так заслушаюсь, и дядя Джулиан останется без завтрака. — Она взяла поднос и пошла к нему в комнату. — Горячий чай прибыл.

— Констанция, дорогая. Чудесное утро, по-моему. Я прекрасно поработаю.

— И на солнышке погреешься.

Иона умывался на залитом солнцем пороге кухни. Я проголодалась; положу-ка я перышко на лужайку, где проедет на кресле дядя Джулиан, — просто положу, ведь хоронить сокровища тут не разрешается, а как иначе быть доброй к дяде Джулиану? Зато на Луне мы носим перышки в волосах, а на запястьях — браслеты с рубинами. Едим мы на Луне золотыми ложками.

— Констанция, как ты думаешь, не пора ли начать новую главу?

— Что-что, дядя Джулиан?

— Как думаешь, не начать ли мне сегодня сорок четвертую главу?

— Конечно, начни.

— И отдельные предыдущие главы надо подправить. Тут работы на века.

— Тебя причесать?

— Спасибо, попробую сам. В конце концов, мужчина должен о своей голове заботиться сам. Ты не дала мне джема.

— Принести?

— Нет, я уже, оказывается, весь гренок съел. Констанция, я мечтаю о жареной печенке на обед.

— Договорились. Можно забрать поднос?

— Да-да, спасибо. А я пока причешусь.

Констанция вернулась с подносом на кухню.

— Теперь тебя, Маркиса, буду кормить.

— И Иону.

— Твой Иона позавтракал давным-давно.

— Ты для меня посадишь листик?

— Хорошо, только не сегодня.

Она, склонив голову, прислушалась и сказала:

— Он еще спит.

— Кто еще спит? А я увижу, как он растет?

— Спит брат Чарльз, — ответила Констанция, и день вокруг меня рассыпался на части. Вон сидит Иона на пороге, вон Констанция у плиты, но они вдруг поблекли, сделались как тени. Я не могла вздохнуть, накрепко стянутая проволокой, все вокруг стало мертвяще холодным.

— Он же призрак, — сказала я.

Констанция засмеялась — где-то очень, очень далеко.

— Значит, на папиной кровати спит призрак. А вчера вечером призрак весьма плотно поужинал. Когда ты ушла.

— Мне же просто приснилось, что он приходил! Я лежала на земле и заснула, и мне приснилось, будто он пришел, но потом — в этом же сне — я его прогнала. — Я все еще не могла вздохнуть, я вздохну, когда Констанция мне поверит.

— Мы вчера долго разговаривали.

— Пойди посмотри, — сказала я не дыша. — Пойди же — увидишь, его там нет!

— Маркиса, ты глупышка.

Убегать нельзя, надо спасать Констанцию. Я взяла свой стакан и швырнула об пол.

— Теперь он исчезнет, — сказала я.

Констанция подошла к столу и села напротив меня, очень серьезная. Мне хотелось обойти стол и обнять ее, но как обнимешь тень?

— Маркиса, девочка моя, — заговорила она медленно. — Брат Чарльз здесь. Он и вправду наш брат. Пока был жив его отец — Артур Блеквуд, папин брат, — Чарльз к нам не мог приехать, не мог нам ничем помочь, отец запретил. — Она слегка улыбнулась. — Его отец относился к нам очень плохо. И представляешь, даже не взял тебя к себе, пока шел суд. В его доме о нас нельзя было упоминать.

— Тогда зачем ты упоминаешь о нем в нашем доме?

— Пытаюсь тебе все объяснить. Сразу после смерти отца Чарльз поспешил нам на помощь.

— Чем он нам поможет? Мы и так счастливы, правда, Констанция?

— Очень счастливы, Маркиса. Но будь, пожалуйста, помягче с братом Чарльзом, прошу тебя.

Я уже чуть-чуть могла дышать: все-таки все обойдется. Брат Чарльз призрак, но этого призрака можно выгнать.

— Он исчезнет, — сказала я.

— Он и не намерен тут навеки поселиться, он просто приехал к нам в гости.

Надо найти, придумать какое-то средство против него.

— А дядя Джулиан его видел?

— Дядя Джулиан знает, что он здесь, но вечером ему нездоровилось, он не выходил. Я отнесла ему ужин на подносе, и он съел только супа — совсем чуть-чуть. Я утром так обрадовалась, когда он попросил чаю.

— Нам сегодня дом убирать.

— Только попозже, когда брат Чарльз проснется. И давай-ка я подмету осколки стакана, пока он не пришел.

Я смотрела, как она подметает; сегодня будет день осколков, маленьких сверкающих осколков. С завтраком торопиться нечего, мне все равно не уйти, пока мы не уберем дом; я засиделась за столом — потягивала молоко и наблюдала за Ионой. Дядя Джулиан позвал Констанцию: захотел пересесть на каталку; она вывезла его на кухню, к письменному столу, заваленному бумагами.

— Я решительно принимаюсь за сорок четвертую главу, — сказал дядя Джулиан, потирая руки. — И, начав с небольшого преувеличения, перейду затем к откровенной лжи. Констанция, дорогая!

— Что, дядя Джулиан?

— Я начну с утверждения, что моя жена была красавицей.

И тут мы все замолчали: наверху неожиданно послышались шаги. Непривычно — ведь там давно тишина. И неприятно — ходят будто по голове. Констанция не ступает, а летает, дядя Джулиан не ходит вовсе, а эти шаги были тяжелые, мерные, зловещие.

— Брат Чарльз проснулся, — Констанция взглянула на потолок.

— Вот и хорошо, — дядя Джулиан аккуратно положил перед собой чистый лист и взял карандаш. — Я надеюсь приятнейшим образом провести время в обществе сына моего брата. И надеюсь с его помощью восстановить все оттенки поведения наших родственников во время суда. Признаюсь честно, у меня есть наброски их возможных разговоров, но… — Он потянулся за какой-то тетрадкой. — Боюсь, все же не удастся начать сегодня сорок четвертую главу.

Я взяла Иону на руки и уселась в своем уголке, а Констанция вышла к лестнице — встретить Чарльза.

— Доброе утро, братец Чарльз, — сказала она.

— Здравствуй, Конни. — Голос тот же, что вчера. Они вошли на кухню, и я забилась поглубже в уголок; дядя Джулиан положил руки на свои записи и повернулся лицом к двери.

— Дядя Джулиан! Рад наконец познакомиться с вами.

— Чарльз. Ты сын Артура, а похож на моего брата Джона, он умер.

— Артур тоже умер. Поэтому я и приехал.

— Полагаю, он умер в достатке? Я, в отличие от братьев, умел только сорить деньгами.

— Честно говоря, дядя Джулиан, отец ничего не оставил.

— Какая жалость. А вот его отец оставил изрядную сумму. Даже разделив ее на троих, мы получили немало. Я знал, разумеется, что мои деньги уйдут меж пальцев, но Артур меня удивил. Быть может, твоя мать была мотовкой? Я ее помню смутно. Знаю только, что Констанция написала Артуру письмо во время суда, но его жена потребовала, чтобы мы прервали с ними всякие родственные отношения.

— Мне очень давно хотелось приехать, дядя Джулиан.

— Допускаю. Юные отличаются любопытством. И столь печально известная особа, как твоя кузина Констанция, представляется молодому человеку весьма романтичной. Констанция?

— Что, дядя Джулиан?

— Я уже завтракал?

— Да.

— Ну ничего, выпью еще чашечку чая. Нам с молодым человеком надо многое обсудить.

Я все еще не могла его толком разглядеть: то ли оттого, что он призрак, то ли оттого, что слишком велик. Огромное круглое лицо, так похожее на папино, поворачивалось от Констанции к дяде Джулиану и обратно, лицо улыбалось, открывался рот. Я совсем вжалась в стенку, но в конце концов огромное лицо повернулось и ко мне.

— Ба, и Мари здесь! — сказало лицо. — Здравствуй, Мари.

Я уткнулась в Ионину спину.

— Стесняется? — спросил он Констанцию. — Не страшно. Меня все дети любят.

Констанция засмеялась.

— К нам редко заходят люди. — Она вела себя так естественно, так спокойно, будто всю жизнь ждала, что приедет брат Чарльз, будто заранее продумала, что и как говорить, будто в ее доме всегда была готова комната для брата Чарльза.

Он встал и подошел ко мне.

— Какая красивая кошка. У нее есть имя?

Мы с Ионой посмотрели на него, и я подумала, что имя Ионы — самое надежное, что есть на свете, его имя и произнести не страшно.

— Иона, — ответила я.

— Иона! Кот? Это твой любимый кот?

— Да. — Мы с Ионой смотрели на него, не смея моргнуть или отвести взгляд. Огромное белое лицо так близко и так похоже на папино, а огромный рот улыбается.

— Мы скоро станем большими друзьями — мы с тобой и с Ионой, — сказал он.

— Что ты хочешь на завтрак? — спросила его Констанция и улыбнулась мне: обрадовалась, что я сказала ему имя Ионы.

— Все, что приготовишь. — Он наконец отвернулся от меня.

— Маркиса ела оладьи.

— Оладьи — это великолепно. Вкусный завтрак в приятном обществе чудесным утром — чего еще желать?

— Оладьи, — вступил в разговор дядя Джулиан, — в этой семье пользуются особым почетом, хотя сам я их ем очень редко: желудок принимает лишь легкую, необременительную пищу. В тот последний день к завтраку подавали оладьи…