17

Похоронщик спешил по направлению к задней части церкви и даже ни разу не оглянулся. Добравшись до цели, он спустился по каменным ступеням, которые вели в подвал.

Чтобы не потерять мужчину из виду, мне приходилось следовать за ним почти по пятам. Остановившись всего метрах в трех от первой ступеньки и под углом к входу, я заглянул вниз.

Если бы Пинн поднял голову, то заметил бы меня прежде, чем мне удалось отпрянуть назад, но ему, похоже, было не до того. Он выглядел настолько озабоченным выполнением данного ему поручения, что, даже если бы в тот момент прогремели трубы Страшного суда и мертвые начали подниматься из своих могил, Пинн не обратил бы на это никакого внимания.

Он снова посмотрел на таинственный прибор в своей руке, выключил его и сунул во внутренний карман пиджака. Затем извлек из другого кармана еще один предмет, разглядеть который из-за скудного освещения мне не удалось. В отличие от первого в нем ничего не светилось. Однако, несмотря на бормотание ветра и шелест дубовых ветвей, я отчетливо расслышал несколько последовательных хлопков и скрежещущие звуки. Затем раздался громкий щелчок, еще один и еще.

После четвертого щелчка мне показалось, что я узнаю эти звуки. Пистолет фирмы «Локейд» для открывания замков. Это приспособление оснащено тонким стержнем, который всовывается в замочную скважину и оказывается прямо под кулачками замка. Когда вы нажимаете на курок, из стержня выпрыгивает вверх тонкая стальная пружина, нажимая на некоторые кулачки и выстраивая их в нужном порядке для того, чтобы замок открылся.

Несколько лет назад Мануэль Рамирес продемонстрировал мне действие этих инструментов. Они продаются только учреждениям, связанным с охраной порядка, и спецслужбам, если же подобное устройство оказывается в руках частного лица, это считается серьезным правонарушением и совершенно противозаконно.

Пусть Джесси Пинн умел с не меньшей, нежели Сэнди Кирк, убедительностью натягивать на свою собачью физиономию маску печального сочувствия, он тоже был причастен к совершению тягчайших преступлений, участвуя в сожжении жертвы убийства в печи крематория. Так что вряд ли его могло смутить такое незначительное по сравнению с этим правонарушение, как владение пистолетом для взлома замков. Возможно, и его беспринципность имела свои пределы. Возможно, Джесси Пинн и не стал бы сбрасывать с утеса монашенку без особой надобности, но все же… Припомнив хищную мордочку Пинна и острый, словно лезвие стилета, взгляд его красных глаз, когда несколькими часами раньше он подошел к окошку крематория, я не рискнул бы поставить деньги на монашенку.

Долговязому взломщику понадобилось нажать на курок пистолета пять раз, прежде чем все кулачки замка встали на свои места и замок открылся. Осторожно подергав за ручку двери, чтобы убедиться в этом, Пинн сунул приспособление в карман.

Затем он толкнул дверь. Пространство за ней оказалось ярко освещенным. Превратившись в черный силуэт на фоне светлого прямоугольника двери, похоронщик с минуту постоял, прислушиваясь. Голова на его костистых плечах свесилась влево, растрепанные ветром волосы топорщились в разные стороны, как солома. Внезапно, неуклюже дернувшись, словно слезшее со столба на огороде пугало, он переменил позу, вошел внутрь и наполовину прикрыл за собой дверь.

– Сидеть здесь, – велел я Орсону и стал спускаться по ступеням. Моя неизменно послушная собака последовала за мной.

Оказавшись внизу, я повернулся ухом к проему двери. Из подвала не доносилось ни звука. Орсон протиснулся между мной и дверью, засунул голову внутрь и начал принюхиваться. Я легонько стукнул его по упрямой башке, но он и ухом не повел.

Я перегнулся через собаку и тоже засунул голову вовнутрь. Я, правда, не собирался нюхать воздух, а всего лишь хотел рассмотреть, что делается в подвале. Щурясь от флуоресцентного света, я увидел помещение размером семь на тринадцать метров, с бетонными стенами и потолком. Здесь находилось оборудование, которое помогало содержать в рабочем состоянии церковные помещения и классы воскресной школы, располагавшиеся в левом крыле здания. Тут также располагались котельная с пятью газовыми топками и большим водонагревателем, электрощиты и еще какое-то непонятное для меня оборудование.

Я увидел спину Джесси Пинна, направлявшегося к закрытой двери в дальнем конце комнаты. Он успел пройти уже три четверти пути.

Отступив на шаг от двери, я вынул из кармана чехол с темными очками. Очки вышли из чехла от «Велкро» с таким звуком, с каким змея выползает из старой кожи.

Впрочем, я отродясь не слышал, с каким звуком змеи меняют кожу. Мое буйное воображение, о котором я уже упоминал, подсказало мне подобное сравнение.

К тому времени, когда, нацепив очки, я снова сунул голову в светящийся проем, Пинн уже исчез за дальней дверью подвального помещения, оставив ее, так же как первую, приоткрытой. Из-за нее тоже сочился свет.

– Тут цементный пол, – прошептал я, обращаясь к Орсону. – Я в кроссовках, меня не услышат, а твои когти будут клацать по полу. Оставайся здесь.

Надавив на дверь, я протиснулся внутрь. Орсон остался снаружи, у подножия лестницы. Может быть, на сей раз он повиновался потому, что я сумел логично объяснить ему необходимость этого?

Впрочем, возможно, он что-то учуял и сообразил, что соваться внутрь не самая лучшая мысль. Обоняние у собак в тысячу раз острее, чем у людей, и с помощью носа они способны получать больше информации, чем мы с помощью всех наших органов чувств, вместе взятых.

Темные очки защищали мои глаза от света и вместе с тем нисколько не мешали ориентироваться в незнакомом помещении. Стараясь избегать открытого пространства, я держался поближе к стенам, чтобы в случае неожиданного появления Пинна нырнуть в какую-нибудь нишу и укрыться.

От времени и пота кокосовый лосьон на моей коже, должно быть, почти утратил свои защитные свойства, однако я рассчитывал на то, что его успешно заменит слой сажи, покрывавшей мои руки словно тонкие шелковые перчатки. Лицо, вероятно, выглядело так же.

Подойдя к двери в дальнем конце подвала, я услышал в отдалении два мужских голоса, один из которых Явно принадлежал Пинну. Они, однако, звучали настолько приглушенно, что я не мог разобрать, о чем говорят мужчины.

Бросив взгляд в сторону входной двери, я увидел просунутую в щель морду Орсона Он наблюдал за мной с неподдельным интересом, задрав правое ухо.

За второй дверью располагалась длинная узкая и почти пустая комната. Вдоль стен тянулись водопроводные и отопительные трубы, с потолка на цепях свешивались лампы. Хотя горело лишь несколько из них, я тем не менее не стал снимать очки.

Вытянутое помещение изгибалось в форме буквы Г, и вторая его часть – более длинная и широкая – уходила вправо под прямым углом. Освещение здесь было таким же скудным Эта часть комнаты, видимо, использовалась в качестве склада, поскольку, двигаясь в направлении голосов, я видел выстроившиеся вдоль стен коробки со всевозможными припасами, украшениями, предназначавшимися для проведения праздников, а также тяжелые ящики, где хранились церковные записи. Тени по углам напоминали согбенные фигуры монахов в длинных власяницах. Я снял очки.

По мере моего продвижения вперед голоса становились все громче, и я уже был в состоянии различать отдельные слова. По голосу Пинна чувствовалось, что он крайне зол. Хотя он и не кричал, в тоне его звучала неприкрытая угроза. Собеседник его, наоборот, говорил с примирительными интонациями, словно пытаясь успокоить взломщика из похоронного бюро.

Почти половину комнаты занимала модель яслей, в которых родился сын божий. Фигуры в человеческий рост изображали не только Иосифа, Деву Марию и младенца Иисуса, лежавшего в колыбели Когда по праздникам эту конструкцию собирали, она полностью отображала сцену рождения Христа в том виде, в котором она традиционно изображается Поэтому тут были и волхвы, и верблюды, и ослы, и овцы, и ангелы, возвещающие о появлении на свет сына божьего. Сами ясли были сколочены из досок, и в них лежали охапки настоящей соломы. Фигуры людей и животных были сделаны из гипса, державшегося на каркасе из мелкой проволочной сетки и деревянных реек. Лица и одежда были выписаны одаренным, по всей видимости, художником и покрыты слоем защитного лака, который поблескивал даже в теперешнем полумраке. По ярким краскам и ряду других деталей можно было предположить, что модель недавно подновляли. Видимо, скоро ее накроют тряпичным чехлом, и она останется здесь дожидаться следующего Рождества.

Выхватывая из разговора отдельные слова, я пробирался между фигурами, некоторые из которых были гораздо выше меня. Сейчас они стояли как попало, а не как положено. Один из волхвов уткнулся лицом в жерло трубы в поднятой руке ангела, а Иосиф, похоже, был погружен в глубокомысленную беседу с верблюдом.

Всеми позабытый маленький Иисус тосковал в скособочившейся колыбели, одна половина которой опиралась на охапку соломы. Мария сидела с блаженной улыбкой на устах и благоговением во взоре, однако и то, и другое было адресовано не святому младенцу, а оцинкованному ведру. Еще один волхв сосредоточенно рассматривал верблюжью задницу.

Я пробрался через это обескураживающее сборище и притаился за фигурой ангела, играющего на лютне.

Оставаясь в тени, я выглянул из наполовину распростертого гипсового крыла и метрах в пяти от себя увидел Джесси Пинна. Он свирепо отчитывал другого мужчину, стоявшего у подножия лестницы, которая вела наверх, в основные церковные помещения.

– Тебя же предупреждали, – заговорил Пинн, возвышая голос почти до визга. – Сколько раз прикажешь повторять тебе одно и то же?

Поначалу я, как ни пытался, не мог разглядеть, с кем разговаривает Пинн, поскольку он загораживал от меня спиной того, к кому обращался. Собеседник Джесси Пинна что-то ответил, но говорил он тихо, ровным голосом, и я не мог разобрать его слов.

Лицо взломщика исказилось гримасой отвращения.

Он стал возбужденно мерить комнату шагами, со злостью ероша свои и без того всклокоченные волосы.

Только тогда я увидел, что его собеседником был преподобный отец Том Элиот, настоятель церкви Святой Бернадетты.

– Ты болван! Ты глупый кусок дерьма! – бесился Пинн. – Жалкий лепетун! Богомольный дегенерат!

Отец Том был маленьким пухлым человечком с подвижным выразительным лицом прирожденного комического артиста. Хотя я не посещал ни эту, ни какую-либо другую церковь, несколько раз мне все же приходилось беседовать с отцом Томом, и он показался мне очень добрым человеком, способным посмеяться над самим собой, и с почти детской тягой к жизни. Поэтому я не находил ничего странного в том, что прихожане Святой Бернадетты обожали своего пастыря.

По всему было видно, что Пинн не разделял эти чувства. Он поднял свою руку скелета и направил костлявый палец в лицо священника.

– Меня тошнит от тебя, лицемерный сукин сын.

Отец Том предпочел оставить этот шквал оскорблений без ответа.

Расхаживая взад-вперед, Пинн рубил воздух острым ребром ладони. Казалось, он тщетно сражается за то, чтобы слепить из своих слов некое подобие правды, которая была бы доступна пониманию священника.

– Мы больше не желаем выслушивать твои бредни и не намерены терпеть твое вмешательство. Я не буду грозить тебе тем, что вышибу у тебя все зубы, хотя, видит бог, это доставило бы мне огромное удовольствие.

Я никогда не любил танцевать, но с радостью сплясал бы на твоей глупой роже. Однако все, довольно угроз.

Я не собираюсь больше запугивать тебя, как прежде.

Ни сейчас, ни когда-либо еще. Я не стану даже грозить тебе тем, что натравлю их на тебя. Хотя тебе это, пожалуй, пришлось бы по вкусу. Как же, преподобный Элиот – мученик, страдающий во имя господа! Тебе ведь только того и надо, правильно? Стать мучеником, принять страдание, подохнуть ужасной смертью, не жалуясь и не ропща.

Отец Том стоял с безвольно опущенными руками, склонив голову и опустив глаза. Могло показаться, что он покорно ждет, когда минует эта буря. Однако подобное смирение лишь еще больше разжигало злобу, которой кипел Пинн. Стиснув правую руку в острый кулак, он изо всех сил треснул им по ладони левой, словно испытывал потребность услышать удар плоти о плоть.

Затем он снова заговорил, но теперь в его голосе звучала не только ярость, но и презрение:

– Однажды ты вдруг проснешься, а они будут кишеть на тебе. А может, они застанут тебя на колокольне или у алтаря, когда ты преклоняешь колени на молельную скамеечку. И ты отдашься им в отвратительном экстазе – упиваясь болью, принимая муку во имя своего бога. Ведь ты это именно так представляешь? Думаешь, что страдаешь за своего мертвого бога и эти страдания обеспечивают тебе прямую дорожку на небеса!

Эх ты, тупой ублюдок! Безнадежный идиот! Ты ведь, чего доброго, еще и молиться за них станешь. Будешь благословлять их, когда они начнут рвать тебя на куски.

Будешь или нет? Отвечай, поп!

Ответом был опущенный долу взгляд священника и его терпеливая покорность. Мне стоило огромных усилий не выдать своего присутствия. У меня были вопросы, которые я хотел задать Пинну. Масса вопросов. Однако здесь не было печи крематория, куда я мог бы засунуть голову этого мерзавца и, крепко удерживая его, потребовать ответа на них.

Пинн перестал метаться по комнате и навис над отцом Томом.

– Нет, я не стану больше грозить тебе, святоша. Не вижу смысла. Это лишь приводит тебя в благоговейный трепет при мысли о возможности стать мучеником во имя своего господа. Мы поступим иначе: если ты, сволочь, не уберешься с нашего пути, мы просто пустим в расход твою сестру – милейшую Лору.

Священник поднял голову и посмотрел в глаза Пинну, но так и не произнес ни слова.

– Я лично пристрелю ее, – пообещал Пинн, – вот из этого пистолета.

С этими словами он сунул руку за отворот пальто и вытащил пистолет. Видимо, младший по рангу могильщик тоже, подобно своему хозяину, носил наплечную кобуру. Даже издалека и в сумраке я увидел, что ствол пистолета был необычно длинным. Моя рука непроизвольно скользнула в карман куртки и легла на рукоятку «глока».

– Отпустите ее, – попросил священник.

– Мы не отпустим ее никогда. Слишком… слишком интересный экземпляр. Кстати, – сообщил Пинн, – перед тем как застрелить Лору, я ее изнасилую. Она все еще не утратила привлекательности, хотя день ото дня становится все более странной.

Лора Элиот, с которой когда-то дружила и работала моя мать, была действительно очень симпатичной. Я не видел ее уже целый год, но прекрасно помнил, как выглядела эта женщина. Поскольку ее должность в Эщдоне сократили, она, насколько нам было известно, подыскала себе работу в Сан-Диего. После гибели мамы мы с отцом получили от Лоры письмо с соболезнованиями и были очень разочарованы тем, что она не сочла нужным приехать и лично проститься со своей подругой. Теперь я понял, что все это было «легендой».

Лора, по всей видимости, до сих пор находилась где-то поблизости, насильно удерживаемая в неволе.

Преподобный Том обрел наконец-таки голос и проговорил:

– Да простит вас Господь.

– Я не нуждаюсь в его прощении! – рявкнул Пинн. – Прежде чем нажать на курок, я затолкаю ствол в рот Лоры и сообщу, что ее братец обещал ей скорую встречу – в аду. А затем вышибу ее куриные мозги.

– Помоги мне, Господи!

– Что ты сказал, поп? – издевательским тоном переспросил Пинн.

Отец Том не ответил.

– Ты сказал «помоги мне, Господи»? «Помоги мне, Господи»? Вряд ли он тебе поможет. Тем более что ты больше не принадлежишь к его стаду, верно?

Эти странные слова заставили преподобного Тома отшатнуться. Он прижался спиной к стене и закрыл лицо руками. Плакал ли он? Возможно. Точно сказать не могу.

– Представь себе симпатичное лицо своей сестрички, – прошипел Пинн. – Теперь представь: выстрел, и ее кости крошатся, разъезжаются, а потом верхняя часть черепа разлетается в разные стороны кровавыми ошметками.

Он задрал пистолет вверх и выстрелил в потолок.

Оказалось, что ствол оружия был таким длинным из-за навинченного на него глушителя. Поэтому вместо оглушительного грохота в подземелье раздался лишь тихий хлопок, будто кто-то ударил ладонью по подушке.

В то же мгновение, громко клацнув, пуля ударила в прямоугольный металлический плафон, висевший на четырех цепях прямо над головой похоронщика. Флуоресцентная лампа, однако, не разбилась, а лишь заметалась на длинных цепях, к которым была подвешена.

Ледяное лезвие света летало по комнате, как яркое лезвие косы, выписывая широкие круги на полу подземелья.

Пинн не двигался, но его долговязая тень, напоминавшая, как и ее хозяин, пугало, присоединилась к дикому танцу, который в ритмичном качании лампы исполняли другие тени, летавшие по комнате, словно черные дрозды.

Звенья пляшущих и подпрыгивающих цепей терлись друг о друга и звякали. Так могли бы звенеть в маленькие колокольчики мальчики-служки с глазами ящериц и в пропитанных кровью хитонах, прислуживая на дьявольской мессе.

Пинн засунул пистолет в кобуру. Сатанинская музыка и пляшущие тени, похоже, привели его в возбуждение. Он вдруг издал нечеловеческий вопль – дикий вопль безумца, похожий на ноту из кошачьего концерта. Такие порой будят вас по ночам и заставляют гадать, глотка какого существа способна издавать подобные звуки. После того как с губ могильщика вместе с брызгами слюны сорвался этот чудовищный вопль, он вдруг нанес обоими кулаками два удара в живот отцу Тому.

Торопливо выйдя из-за играющего на лютне ангела, я попытался вытащить из кармана «глок», но он зацепился за подкладку и никак не хотел вылезать.

От боли священник сложился пополам, а Пинн сплел кисти рук и со страшной силой ударил отца Тома по шее чуть ниже затылка. Священник рухнул на пол, а мне наконец удалось извлечь из кармана оружие.

Не успокоившись на этом, Пинн ударил священника ногой по ребрам. Я включил луч лазерного прицела.

Между острыми лопатками могильщика возникла смертоносная красная точка, и я уже был готов крикнуть:

«Довольно!», но в этот момент долговязый подонок отступил от поверженного священника.

Я так и не открыл рта, а Пинн, обращаясь к распростертому на полу отцу Тому, проговорил:

– Если ты не помощник, то значит – помеха, и если не способен стать частью будущего, то – прочь с дороги!

Эта фраза прозвучала заключительным аккордом.

Я выключил лазерный прицел и снова спрятался за ангела с лютней. Это оказалось весьма своевременным, поскольку в тот же самый момент могильщик отвернулся от отца Тома. Меня он не заметил.

Под сатанинское дребезжание цепей Джесси Пинн пошел обратно тем же путем, каким явился сюда, и казалось, что звенящие, скрежещущие звуки исходят из него, а не сверху, будто внутри этого угловатого долговязого тела копошилась металлическая саранча. Тень Пинна совершила несколько прыжков впереди него, а затем, когда он прошел под качавшейся лампой, оказалась сзади, сливаясь с другими тенями, и под конец, переломившись пополам, исчезла за прямоугольным изгибом комнаты.

Я сунул «глок» обратно в карман.

По-прежнему скрываясь за бестолково стоявшими гипсовыми фигурами, я теперь наблюдал за отцом Томом. Он лежал у подножия лестницы, скрученный страшной болью, скорчившись наподобие зародыша в материнской утробе.

Я раздумывал, не подойти ли к священнику, чтобы посмотреть, насколько серьезны нанесенные ему повреждения, и заодно попытаться выяснить, что означала сцена, свидетелем которой я стал. Однако, поразмыслив, я решил не обнаруживать своего присутствия и остался там, где стоял.

По логике вещей, враг Джесси Пинна должен быть моим другом, но я не считал возможным в одночасье довериться святому отцу. Пусть могильщик и священник были противниками, но они оба являлись участниками некоей загадочной, сложной и к тому же преступной игры, о которой я не имел ни малейшего представления вплоть до сегодняшнего вечера, а значит, имели гораздо больше общего друг с другом, нежели со мной.

Поэтому я бы не удивился, если бы при виде меня отец Том стал бы вопить и звать на подмогу ушедшего Джесси Пинна и тот немедленно прибежал бы обратно – с развевающимися полами черного пальто и нечеловеческим воплем, летящим из раззявленного рта.

Кроме того, было очевидным, что Пинн и его сообщники держат в заложницах сестру священника. Наложив на нее лапу, они получили и рычаг, и точку опоры для того, чтобы вертеть преподобным, как им вздумается. Я же не имел возможности влиять на него.

Леденящая кровь мелодия звенящих цепей постепенно сходила на нет, а круги, которые выписывало на полу лезвие белого света, становились все уже.

Без причитаний, не издав даже слабого стона, священник поднялся на ноги, а затем заставил себя встать в полный рост. От боли он был не в состоянии держаться прямо. Согнувшись наподобие обезьяны, утратив любое сходство с актером-комиком и цепляясь правой рукой за поручень лестницы, пастор с видимым трудом стал подниматься по скрипучим ступеням, ведущим в церковь.

Добравшись до верха, он непременно выключит свет, и тогда здесь наступит такая кромешная темнота, в которой не сумеет сориентироваться сама святая Бернадетта – чудесная провидица из Лурда. Пора уходить.

Перед тем как двинуться в обратный путь, вновь пробираясь между высокими – с меня, а то и выше ростом – гипсовыми фигурами, я посмотрел в глаза ангелу с лютней, за которым прятался все это время, и увидел, что они – синего цвета, совсем как мои. Тогда я внимательно всмотрелся в его гипсовое, покрытое лаком лицо. Несмотря на сумрак, сомнений быть не могло: мы с ним были похожи как две капли воды.

Я был парализован этим сверхъестественным сходством. Как могло случиться, что в пыльном церковном подвале меня поджидал ангел с лицом Кристофера Сноу? Я не часто видел себя при свете, но в мозгу у меня накрепко отпечаталось мое отражение в зеркалах моей сумеречной комнаты, а здесь царил такой же полумрак. Это был я – вне всяких сомнений. Облагороженный, приукрашенный, но – я.

После того, что я увидел в гараже, и всех последующих событий каждая мелочь казалась мне наполненной каким-то тайным смыслом. Я уже не мог тешить себя надеждами на случайность совпадений. Куда бы ни упал мой взгляд, отовсюду вытекал медленный, вязкий поток чего-то жуткого и сверхъестественного.

Это, без сомнения, был прямой путь к помешательству: рассматривать все происходящее вокруг тебя в качестве составляющих элементов заговора, во главе которого стоит таинственная группа неких избранных, видящих и знающих все. Здравомыслящий человек понимает, что в большинстве своем люди не способны участвовать в широкомасштабном заговоре, поскольку неотъемлемыми качествами человеческого характера являются невнимательность к мелочам, склонность к безотчетной панике, а также неспособность держать рот на замке. Оперируя глобальными понятиями, можно сказать, что мы едва способны завязать собственные шнурки. Если в устройстве Вселенной действительно существует какой-то секрет, то он лежит за пределами нашего понимания. Мы не можем не только разгадать, в чем он заключается, но даже охватить его разумом.

Священник преодолел уже треть пути наверх.

Ошеломленный, я продолжал вглядываться в лицо ангела.

Сколько раз по ночам – до, во время и после Рождества – я проезжал на велосипеде мимо церкви Святой Бернадетты. Обычно модель рождественской идиллии была установлена прямо перед ее фасадом: каждая фигура – на своем месте, никто из волхвов не изображает из себя верблюжьего проктолога, но… Этого ангела среди знакомых мне фигур никогда не было. Или я его просто не замечал? Впрочем, разгадка ребуса была скорее всего гораздо проще: каждый раз, когда я видел эту рождественскую композицию, она была ярко освещена, и я не мог пристально вглядываться в нее. Наверняка в ней и раньше присутствовал ангел с лицом Кристофера Сноу, но каждый раз, проезжая мимо, я отворачивал голову в сторону да к тому же щурился.

Священник уже добрался до середины лестницы и продолжал карабкаться все быстрее.

Тут я вспомнил, что Анджела Ферриман регулярно посещала службы в церкви Святой Бернадетты. Учитывая то, с каким талантом она делала свои куклы, можно было с уверенностью предположить, что ее привлекли и к изготовлению фигур для рождественских декораций.

Вот и разгадка.

И все же я, как ни силился, не мог понять, почему она наделила ангела моими чертами. Если я и заслуживал чести присутствовать в этом скульптурном ансамбле, то только в качестве одного из ослов. Мнение Анджелы обо мне было явно завышено.

Помимо воли образ Анджелы навязчиво возник перед моим внутренним взором. Той Анджелы, какой я видел ее в последний раз – на кафельном полу ванной комнаты, с мертвым взглядом, устремленным дальше созвездия Андромеды, разорванным горлом и головой, откинутой на край унитаза.

Неожиданно для самого себя я понял, что упустил какую-то очень важную деталь, когда смотрел на ее несчастное изувеченное тело. Испытывая отвращение при виде крови, скованный горем, я пребывал в состоянии шока и, перепугавшись до смерти, был не в силах долго смотреть на нее. Точно так же на протяжении многих лет я избегал смотреть на ярко освещенную рождественскую композицию, предпочитая отворачиваться в сторону от залитых светом фигур перед фасадом церкви.

Я почувствовал, что ключ к разгадке – почти у меня в руках, но пока не мог определить, в чем он заключается. Подсознание откровенно глумилось надо мной.

Добравшись до верха, отец Том стал всхлипывать, а затем опустился на верхнюю ступеньку лестницы и зарыдал.

Я безуспешно пытался восстановить в памяти лицо мертвой Анджелы. Ну, ничего, позже еще будет время мысленно вернуться в тот театр ужасов и, набравшись мужества, переступить через себя и вспомнить все до единой детали.

От ангела – к волхву, от волхва – к Иосифу, от Иосифа – к ослу, от осла – к Святой Деве, от нее – к овце, затем – ко второй… Я бесшумно крался от одной фигуры к другой, затем прошмыгнул мимо ящиков с церковной писаниной, документами, коробок с припасами и оказался в более короткой и пустой секции подвала, а затем двинулся к двери в котельную.

Рыдания священника, отражаясь от бетонных сводов, становились все тише и напоминали стенания некоего потустороннего существа, еле слышно доносящиеся из-за холодной стены между двумя мирами.

Я вспомнил мучительные страдания отца в ту ночь, когда мы сидели в покойницкой больницы Милосердия. В ту ночь, когда умерла мама.

Сам не знаю почему, но я всегда пытаюсь удержать свое горе в себе, и, если чувствую, что внутри меня начинает подниматься безысходный вопль отчаяния, я вцепляюсь в него зубами и грызу до тех пор, пока он не обессилеет и не умрет. Иногда во сне я сжимаю зубы с такой силой, что после пробуждения мои челюсти невыносимо болят. Наверное, таким образом я даже во сне пытаюсь удержать внутри себя то, что не выпускаю наружу во время бодрствования.

На протяжении всего пути к выходу из подвала мне постоянно казалось, что на меня вот-вот набросится могильщик – бледный, как воск, и с глазами, похожими на кровавые пузыри. Возможно, он кинется на меня с потолка, или вырастет из темноты под моими ногами, или, подобно злобному чертику из коробочки, выскочит из газовой печи котельной. Однако страхи мои оказались напрасны.

Когда я очутился снаружи, из-за надгробий, за которыми он, видимо, спрятался от Пинна, появился Орсон и подбежал ко мне. Судя по поведению собаки, могильщик уже ушел.

Пес смотрел на меня с неподдельным любопытством, а может, мне это только показалось, но я все же сообщил ему:

– Откровенно говоря, не понимаю, что произошло там, внизу. Что-то необъяснимое.

На морде Орсона отразилось недоверие. Эта мина удавалась ему лучше других: бесстрастная лохматая физиономия, немигающий взгляд.

– Честно! – заверил я его и пошел к велосипеду.

Орсон шлепал лапами сбоку от меня. Мраморный ангел по-прежнему бдительно охранял мое транспортное средство. Хорошо хоть этот не был похож на меня.

Капризный ветер снова улегся, и дубы стояли неподвижно.

Филигрань плывущих по небу облаков была серебряной в серебряном свете луны.

С церковного дымохода сорвалась стайка стрижей и, стремительно спикировав вниз, расселась по ветвям деревьев. Прилетела и парочка соловьев. Птицы как будто специально дожидались, пока с кладбища уйдет Пинн, словно одно его присутствие оскверняло это место.

Держа велосипед за руль, я катил его между рядами надгробий.

– «…И тьма, сгустившись вокруг них, могилой обратилась», – процитировал я. – Луиза Глюк. Великий поэт.

Орсон одобрительно фыркнул.

– Я не знаю, что происходит, но уверен в одном: прежде чем все это закончится, умрет еще очень много людей, и среди них, возможно, будут те, кого мы любим. А может быть, даже я. Или ты.

Орсон окинул меня взглядом, полным молчаливого негодования.

Я посмотрел на улицы моего родного города, начинавшиеся за пределами кладбища, и внезапно они показались мне гораздо более пугающими, нежели любой погост.

– Пора выпить пива. Поехали, – сказал я псу, взобравшись на велосипед. Орсон напоследок исполнил собачий танец на кладбищенской траве, и мы двинулись вперед, оставив царство мертвых позади. По крайней мере на время.