25

Вспышка, подобная электрическому разряду, промелькнувшая в глазах шефа полиции, была такой мимолетной, что, если бы дело происходило еще вчера, я даже не заметил бы ее или подумал, что это отблеск от светящейся приборной доски. Однако нынешней ночью я уже повидал обезьян, которые были не просто обезьянами, кошку, которая была чем-то большим, нежели просто кошкой, я окунулся в тайны, которые, подобно рекам, текли по улицам Мунлайт-Бей, и научился ожидать важного от того, что кажется незначительным.

Глаза Стивенсона снова стали непроницаемыми и темными. Его гнев, казалось, на время угас, а в голосе теперь звучали лишь безысходная тоска и горечь.

– Все переменилось сейчас. Все переменилось, и уже ничто не вернется.

– Что именно переменилось?

– Я больше не тот, кем был. Я даже с трудом вспоминаю, каким я был раньше, что я был за человек. Все пропало.

Я понял, что Стивенсон, сокрушаясь по поводу утраты самого себя, говорит скорее сам с собой, нежели обращаясь ко мне.

– Мне больше нечего терять. У меня отобрали все, что было мне дорого. Я – ходячий мертвец, Сноу. Ходячий мертвец, и больше никто. Ты можешь себе представить, каково это?

– Нет.

– А ведь даже у тебя, при твоей дерьмовой жизни, когда ты прячешься от света и, подобно мерзкому слизняку, выползаешь из-под камня по ночам, даже у тебя есть причины, чтобы жить.

Должность шефа полиций в нашем городе является выборной, но Льюис Стивенсон, похоже, не заботился о том, чтобы получить мой голос на следующих выборах. Мне хотелось послать его далеко и надолго, но существует огромная разница между тем, чтобы выказывать бесстрашие, и тем, чтобы напрашиваться на пулю.

Он отвернулся от меня и уставился в лобовое стекло, по которому ползла белесая каша тумана, но за мгновение до этого я заметил, как в его глазах снова промелькнула электрическая вспышка. Она была еще более быстрой и незаметной, чем прежде, но встревожила меня гораздо сильнее, поскольку теперь я знал: мне это не привиделось.

Понизив голос, словно боясь, что его подслушивают, Стивенсон признался:

– Меня мучают жуткие ночные кошмары. Просто ужасные. Полные секса и крови.

Я, признаться, с самого начала не знал, чего ждать от этого разговора, но излияний Стивенсона о терзающих его душевных муках ожидал меньше всего.

– Они начались больше года назад, – продолжал полицейский. – Поначалу случались лишь раз в неделю, но затем начали приходить все чаще. Кроме того, поначалу женщины, появлявшиеся в этих снах, были мне незнакомы – всего лишь плод фантазии. Такие сны часто снятся подросткам: девочки с шелковой кожей, которым не терпится тебе отдаться… Вот только я в своих снах не просто занимался с ними сексом.

Казалось, его мысли уплыли далеко и теперь витают в тумане над какими-то неведомыми и мрачными землями.

Хотя лицо Стивенсона, покрытое потом и освещенное приборами, было обращено ко мне профилем, я увидел на нем выражение такой дикости, что порадовался: слава богу, я не вижу его анфас.

Еще больше понизив голос, Стивенсон сказал:

– В этих снах я избиваю их, хлещу по физиономиям и бью, бью, бью – до тех пор, пока их лица не превратятся в кровавые маски, душу их, пока не вывалится наружу язык…

Когда Стивенсон принялся описывать свои кошмары, в его голосе зазвучали нотки ужаса, однако, помимо страха, я безошибочно уловил в нем нездоровое возбуждение. Оно угадывалось и в том, как напряглось его тело.

–..Они орут от боли, а я упиваюсь этими криками, тем, как страшно искажены их лица, видом их крови.

Это так прекрасно! Так возбуждает! Просыпаясь, я корчусь от наслаждения, меня сжигает сексуальное желание. А иногда, хотя мне уже пятьдесят два, я кончаю прямо во сне или сразу после пробуждения.

Орсон убрал лапы с решетчатой перегородки и затаился в глубине заднего сиденья.

Мне бы тоже хотелось очутиться как можно дальше от Льюиса Стивенсона. Мне казалось, что и без того тесная патрульная машина еще сильнее сжимается вокруг нас, словно под чудовищным давлением гидравлического пресса, какие используются на автомобильных свалках.

– А потом в кошмарах начала появляться Луиза, моя жена, и две… две мои… две мои дочери – Жанин и Кира. В этих снах они боятся меня, и я делаю все для этого, потому что их ужас возбуждает меня. Мне отвратительно то, что я делаю с ними, и в то же время я наслаждаюсь этим.

Ярость, отчаяние и извращенное возбуждение по-прежнему угадывались в его интонациях, низком тяжелом дыхании, в том, как ссутулились его плечи. Даже глядя на Стивенсона в профиль, можно было видеть, как страшно исказилось его лицо. Его разум атаковали непреодолимые внутренние позывы и порочные желания, но одновременно в этом человеке угадывалась еще и слабая надежда остаться самим собой, избежать окончательного погружения в пучину безумия, на грани которого он пытался удержаться. Эта надежда сквозила во всем его поведении, звучала болью в голосе – не менее отчетливо, нежели ярость и отчаяние.

– Со временем кошмары стали такими жуткими, а те вещи, которые я в них творил, – такими извращенными и омерзительными, что мне стало страшно засыпать. Я бодрствовал до полного изнеможения, когда никакое количество кофеина было уже не способно удержать меня на ногах, когда, сколько ни прикладывай лед к затылку, никак не удается избавиться от рези в глазах и держать их открытыми. И когда я наконец засыпал, на меня вновь наваливались ночные кошмары, причем во сто крат хуже, чем обычно, словно усталость швыряла мое сознание в еще более глубокую и темную пучину, таившуюся внутри меня и населенную самыми отвратительными монстрами. Половая охота, гон, бойня – неустанные и полные цвета, вот чем были наполнены мои сны – первые цветные сны, которые я когда-либо видел. Яркие цвета, отчетливые звуки! Я наслаждался тем ужасом, который творил со своими доченьками. Я слышал их мольбы о пощаде и свои безжалостные ответы, их стоны и рыдания, их конвульсии и предсмертные хрипы в тот момент, когда я входил в них, одновременно разрывая их глотки зубами.

Вокруг машины кружились лишь хлопья тумана, но Льюис Стивенсон смотрел на лобовое стекло и, казалось, видел на нем все те жуткие картины, которые описывал, словно они проецировались туда каким-то невидимым кинопроектором.

– Потом я перестал противиться сну. Я уже привык к этим снам. А еще немного погодя – сейчас я уже не помню, когда точно это случилось, – кошмары перестали вселять в меня ужас, и я стал получать от них подлинное удовольствие. Я уже не испытывал вины – одно только наслаждение. Поначалу я боялся признаться в этом даже самому себе, но вскоре уже с нетерпением ожидал того момента, когда окажусь в постели.

Когда я бодрствовал, эти женщины были самым дорогим для меня, но в своих снах я дрожал от наслаждения, всячески унижая их, позоря и пытая самыми невообразимыми способами. Если раньше я просыпался в холодном поту, то теперь после пробуждения испытывал странное блаженство. Лежа в темноте, я размышлял над тем, насколько приятнее было бы совершить все это взаправду, нежели просто видеть во сне. Всего лишь думая об этом, я начинал ощущать, как в меня вливается некая непостижимая сила, я чувствовал себя свободным – совершенно свободным, как никогда прежде. В эти моменты мне казалось, что всю свою жизнь я прожил закованным в кандалы, цепи и с ядром на ноге.

Мне начало казаться, что, выпусти я на волю свои потаенные желания, в этом не будет ничего зазорного.

Это будет ни хорошо, ни плохо, ни правильно, ни не правильно. Но это будет свобода!

Я испытывал тошноту. Вот только не знаю, почему: то ли воздух в патрульной машине становился все более спертым, то ли мне просто было отвратительно вдыхать то, что выдыхал главный полицейский. Во рту у меня появился металлический привкус, словно я пососал медную монету, в желудке ощущался какой-то холодный ком, а сердце покрылось панцирем изо льда.

Я не понимал, с какой стати Стивенсон вываливает передо мной свои омерзительные откровения, но чувствовал, что это только прелюдия, а за ней последуют такие жуткие признания, которые мне вряд ли захочется выслушивать. Мне хотелось, чтобы он умолк раньше, чем откроет мне последний из своих секретов, но, судя по всему, Стивенсон был настроен на то, чтобы высказать мне все до конца. Может быть, потому, что я был первым, кому он открылся? Заставить его замолчать было невозможно – разве что пристрелить.

– В последнее время, – продолжил он голодным шепотом, который будет преследовать меня до конца жизни, – я вижу во сне в основном свою внучку Ребекку. Ей десять лет. Очаровательная девочка. Стройная, красивая. Что только я не вытворяю с ней во сне! Ох, что я с ней делаю! Такой безжалостной жестокости ты себе даже представить не можешь. Я проявляю такую злобную изобретательность, что сам себе удивляюсь.

А когда просыпаюсь, то чувствую себя хищником – божественно, лучше, чем во время оргазма. Я лежу в постели рядом со спящей женой, которая даже не подозревает – и, наверное, никогда не узнает – о странных обуревающих меня мыслях, и чувствую, как внутри меня бурлит сила. Я знаю, что могу получить абсолютную свободу в любой момент, когда захочу: на следующей неделе, завтра, сейчас.

Наверху время от времени подавало голос обычно молчаливое лавровое дерево. С его листьев периодически падали капли собравшейся от тумана влаги, и казалось, что дерево принимается быстро и неразборчиво болтать сотнями заостренных зеленых язычков. Капли неожиданно и резко стучали о капот машины, скатывались по лобовому стеклу, и меня почему-то удивляло, что это не кровь.

Я крепко сжал рукоятку «глока» в кармане куртки.

После всего услышанного от Стивенсона я не допускал и мысли, что он выпустит меня живым из этой машины. Я поерзал на сиденье – легонько, чтобы он ничего не заподозрил. Мне нужно было сесть таким образом, чтобы я смог выстрелить в него прямо через карман, не вынимая пистолета из куртки.

– На прошлой неделе, – снова зашептал шериф, – Кира с Ребеккой приехали к нам на ужин, и я был не в силах оторвать от девочки взгляд. Я смотрел на нее и видел ее обнаженной, как во сне. Такую стройную.

Хрупкую. Беззащитную. Я был так возбужден ее уязвимостью, нежностью, слабостью, что мне пришлось скрывать свое состояние от Киры и Ребекки. И от Луизы.

Я хотел… хотел… мне было необходимо…

Неожиданно шеф полиции начал всхлипывать. Его вновь, как и в самом начале, захлестнула волна горя и отчаяния, на какое-то время отодвинув на задний план безумные желания и извращенную одержимость.

– Одна часть меня хочет, чтобы я убил себя, но – только маленькая и слабая часть, жалкая крупица того меня, каким я когда-то был. Хищник, в которого я превратился, никогда не убьет сам себя. Никогда. Он слишком живуч.

Стивенсон сжал левую ладонь в кулак, поднес его ко рту и вцепился зубами в костяшки, да так сильно, что из руки едва не брызнула кровь. Кусая пальцы, он пытался подавить всхлипывания – такие отчаянные, каких мне еще никогда не приходилось слышать.

В этом новом Стивенсоне не оставалось и следа спокойствия и невозмутимости, которые делали его такой внушительной и заслуживающей уважения фигурой, когда он стоял на страже закона и порядка. Теперь он полностью находился во власти эмоций – противоречивых, терзающих его изнутри и не дающих ни секунды передышки, как волны, без устали бороздящие поверхность штормового моря.

Несмотря на страх, который я испытывал перед этим человеком, в моей душе даже нашлось место для жалости к нему. Я был близок к тому, чтобы сочувственно положить руку ему на плечо, но вовремя остановился, почувствовав, что чудовище, которое только что исповедовалось мне, никуда не исчезло и не смирилось.

Вытащив кулак изо рта, он повернул ко мне лицо, искаженное такой нечеловеческой мукой, такой страшной душевной агонией, что я был вынужден отвернуться.

Стивенсон тоже отвернулся, снова вперил взгляд в лобовое стекло и молчал до тех пор, пока его слезы, подобно каплям с лавровых листьев, не скатились вниз и он вновь обрел способность говорить.

– С прошлой недели я под любыми предлогами избегаю общения с Кирой, чтобы только не видеть Ребекку. – Его голос предательски задрожал, но дрожь эта тут же пропала, уступив место ненасытной похоти бездушного тролля. – И иногда по ночам, когда на меня накатывает такое настроение, как сейчас, когда я начинаю чувствовать внутри себя холод и пустоту, когда мне хочется зайтись в крике и кричать не переставая, я думаю, что лучший способ заполнить эту пустоту, унять этот непрекращающийся внутренний зуд – это… сделать то, что я делаю в своих снах. И я обязательно сделаю это. Рано или поздно, но сделаю. Причем скорее рано, нежели поздно. – Теперь горечь и боль в его шепоте сменились тихим, но поистине сатанинским ликованием. – Я буду делать это снова и снова. Я уже приглядел несколько девочек примерно одного с Ребеккой возраста – лет по девять-десять, таких же стройненьких и симпатичных, как и она. Будет безопаснее начать с кого-нибудь, кто не связан со мной. Безопаснее, хотя, конечно, не до такой степени приятно. Но все равно это будет здорово. Почувствовать силу разрушения, сбросить с себя все эти кандалы, в которых нас приучили жить, разрушить свою темницу, стать наконец свободным – совершенно свободным! Когда я останусь один на один с девочкой, я стану кусать ее, кусать снова и снова. Во сне я облизываю их кожу и чувствую на языке вкус соли, а потом принимаюсь кусать и чувствую, как от их криков вибрирует плоть, которую я сдавливаю зубами.

Даже при скудном освещении в патрульной машине я заметил, как бешено пульсирует жилка на виске Стивенсона. Его зубы были крепко сжаты, рот перекошен от маниакального возбуждения. Сейчас он казался в большей степени животным, нежели человеком, а скорее – не был ни тем ни другим.

Моя ладонь так отчаянно вцепилась в рукоятку «глока», что руку вплоть до самого плеча пронизала боль. Я внезапно сообразил, что мой указательный палец лежит на спусковом крючке и я в любой момент могу непроизвольно выстрелить. Однако я еще не успел сесть таким образом, чтобы дуло оружия было направлено в сторону Стивенсона. Лишь сделав над собой изрядное усилие, мне удалось снять палец с курка.

– Что сделало вас таким? – спросил я.

Стивенсон повернул ко мне голову, и под ресницами у него вновь промелькнула мимолетная вспышка, но в следующий миг глаза его вновь стали темными и мертвыми.

– Лишь маленький мальчик-разносчик, – загадочно проговорил он, – лишь маленький мальчик-разносчик останется жить.

– Зачем вы рассказывали мне о своих снах и о том, что вы намерены делать с какой-то девочкой?

– Потому, проклятый уродец, что я должен предъявить тебе ультиматум. И хочу показать, насколько серьезно обстоят дела и насколько я опасен. Ты должен понять, что мне больше нечего терять и я с наслаждением вырву твои кишки, если до этого дойдет. Другие тебя не тронут…

– Из-за того, кем была моя мать?

– Ах ты уже и это знаешь?

– Я лишь не знаю, что это означает. Кем же была моя мать на самом деле?

Вместо ответа на мой вопрос Стивенсон проговорил:

– Другие не тронут тебя и не хотят, чтобы тебя трогал я. Но если придется, я это сделаю. Только попробуй и дальше совать нос не в свои дела, и я раскрою тебе череп, вытащу из него твои никчемные мозги и брошу их в залив на корм рыбам. Или, думаешь, не смогу?

– Сможете, – искренне ответил я.

– Учитывая, что ты у нас – великий писатель, возможно, тебе и удастся сделать так, что тебя выслушают несколько газетных придурков. Так вот знай: если ты сделаешь хотя бы один звонок журналистам, я первым делом наложу лапу на твою сучку диск-жокея. Наизнанку ее выверну, и не один раз.

Когда он упомянул Сашу, во мне вскипело бешенство, но вместе с тем я был до такой степени напуган его словами, что промолчал.

Теперь я понял, что Рузвельт Фрост действительно не угрожал, а всего лишь советовал мне. Вот сейчас я услышал настоящую угрозу, и именно об этом предупреждал меня Рузвельт, утверждавший, что говорит от имени кошки.

Бледность исчезла с лица Стивенсона, и теперь его лицо заливала краска, словно в тот момент, когда он решил капитулировать перед своими безумными желаниями, в холодных пустотах его души, о которых он упоминал, вспыхнул сатанинский огонь.

Полицейский протянул руку к приборной доске и выключил обогреватель.

Сомнений не оставалось: прежде чем наступит следующий рассвет, он на самом деле замучит какую-нибудь маленькую девочку.

Я осмеливался задавать вопросы только потому, что к этому времени успел переместиться на сиденье достаточно для того, чтобы невидимый для шерифа ствол моего пистолета был направлен прямехонько ему в грудь.

– Где тело моего отца?

– В Форт-Уиверне. Там должны произвести вскрытие.

– Зачем?

– Тебе это знать необязательно. Но для того, чтобы положить конец твоему глупому маленькому крестовому походу за правдой, могу сказать тебе одну вещь: его убил действительно рак. Своего рода рак. Тебе больше ни к чему расспрашивать других людей, как ты пытался это делать с Анджелой Ферриман.

– Почему я должен вам верить?

– Потому что для меня было бы гораздо проще тебя убить, чем отвечать на твои вопросы. Так что с какой стати мне врать?

– Что происходит в Мунлайт-Бей?

Лицо полицейского исказила ухмылка, подобную которой можно увидеть разве что в стенах сумасшедшего дома. Он выпрямился на сиденье и даже как-то раздулся, словно мысль о грядущей катастрофе доставляла ему неизъяснимое наслаждение.

– Весь город встал на волну и полным ходом катится прямиком в преисподнюю. Потрясающий будет полет!

– Это не ответ.

– Хватит с тебя и такого.

– Кто убил мою мать?

– Это был несчастный случай.

– Я тоже так думал до сегодняшнего вечера.

Его мерзкая ухмылка – тонкая, словно сделанная бритвой – расширилась и теперь напоминала большую резаную рану.

– Ну что ж, расскажу тебе еще кое-что, коли тебе так приспичило. Твою мать действительно убили, как ты и подозревал.

Мое сердце превратилось в тяжелый булыжник.

– Кто ее убил?

– Она сама. Она сама убила себя. Самоубийство.

Она разогнала свой «Сатурн» до ста миль в час и въехала прямиком в опору моста. Машина была совершенно исправна, педаль акселератора не заклинило. Эту «легенду» мы состряпали для прикрытия.

– Вы – лживый сукин сын.

Медленно-медленно Стивенсон облизал губы, словно для того, чтобы его улыбочка выглядела более привлекательной.

– Я не лгу, Сноу. И знаешь, если бы два года назад я мог хотя бы предположить, что со мной произойдет и как все обернется, я бы собственными руками и с огромной радостью убил твою старуху. Убил бы ее за то, какую роль она сыграла во всем этом. Я бы отвез ее куда-нибудь подальше, вырезал сердце из ее груди, насыпал бы в дырку соли, привязал, как ведьму, к столбу и сжег дотла – все, что угодно, лишь бы убедиться в том, что она мертва. Потому что чем отличается сделанное ею от проклятия, наложенного ведьмой? Какая разница, наука или колдовство, когда результат один и тот же! Но тогда я еще не подозревал о том, что на нас надвигается, а она уже знала и поэтому решила избавить меня от хлопот и по собственной воле врезалась на полном ходу в бетонный столб метровой толщины.

К моему горлу подбиралась маслянистая тошнота, поскольку, слушая Стивенсона, я чувствовал, что каждое его слово – правда. Я понимал всего лишь маленькую часть из того, что он говорил, но и это было для меня чересчур.

– Тебе некому мстить, уродец, – проговорил полицейский. – Твоих стариков никто не убивал. На самом деле выходит так, что это сотворила именно твоя мамаша – и с собой, и с папочкой.

Я закрыл глаза. Мне было невыносимо видеть его.

И не только из-за того, что, говоря о смерти моей матери, Стивенсон получал явное удовольствие, но и потому, что он явно считал – какая разница, по какой причине! – ее гибель справедливой.

– А теперь я хочу, чтобы ты заполз обратно под свой камень и сидел там до конца жизни, не высовывая носа наружу. Мы не допустим, чтобы ты разболтал всем на свете о том, что здесь происходит. Если об этом узнают другие, если слух дойдет до кого-то еще, помимо нас и тех, кто находится в Форт-Уиверне, чужаки объявят весь наш округ на карантине. Они все здесь выжгут, убьют всех нас до последнего, сровняют с землей все здания, отравят всех птиц, койотов и домашних кошек, а потом – в лучшем случае – сбросят на то, что останется, несколько атомных бомб. И все это будет впустую, поскольку зараза давно распространилась за пределы здешних мест и дошла уже до противоположного конца континента, а то и дальше. Мы – самые первые, поэтому ее воздействие на нас более очевидно, и распространяется она здесь быстрее, но теперь она пойдет дальше и без нашего участия. Поэтому ни один из нас не хочет умирать только для того, чтобы вонючие политики могли отчитаться в том, что не сидели сложа руки.

Открыв глаза, я увидел, что Стивенсон поднял пистолет и теперь его дуло смотрит на меня. От моего лица его отделяло не более полуметра. Теперь мое единственное преимущество состояло в том, что противник не подозревал, что я тоже вооружен, однако оно могло сыграть в мою пользу лишь в том случае, если бы мне первым удалось нажать на спусковой крючок.

Я понимал, что это бесполезно, но все же попытался вступить с ним в спор – возможно, только потому, что лишь таким способом мог отвлечься от того, что услышал от Стивенсона о своей матери.

– Послушайте, всего две минуты назад вы говорили, что вам больше незачем жить. Так, что бы здесь ни происходило, может быть, если бы нам помогли…

– Я был в таком настроении, – резко оборвал он меня. – Ты что, не слушал меня, уродец? Я же сказал тебе, что я – в настроении. В отвратительном настроении. А сейчас у меня другое настроение – получше.

Я в настроении стать тем, в кого я превращаюсь, отдаться этому вместо того, чтобы сопротивляться и дальше. Перемены, дружок, вот в чем все дело. Восхитительные перемены. Сегодня меняется все и навсегда.

Грядет новый мир, и он будет ослепителен!

– Но мы не можем…

– Если ты раскроешь тайну и сообщишь о ней миру, ты тем самым подпишешь свой смертный приговор, убьешь свою маленькую сучку диск-жокея и остальных друзей. А теперь вытряхивайся из машины, садись на велосипед и вези свою костлявую задницу обратно домой. Похорони пепел, который выдаст тебе Сэнди Кирк. А потом, если почувствуешь, что любопытство не дает тебе жить спокойно, отправляйся на пляж, проведи там несколько дней и как следует позагорай.

Стивенсон отпускает меня? Я не верил своим ушам.

– А собака останется со мной, – добавил он.

– Нет.

Полицейский указал стволом пистолета на дверь:

– Вон!

– Это моя собака.

– Это ничья собака. И я не намерен с тобой спорить.

– Для чего он вам нужен?

– Для показательного урока.

– Какого?

– Я возьму его в муниципальный гараж. Там стоит специальная машина – вроде мясорубки, только для дерева. Кидаешь туда ветку, а с другого конца вылезают стружки.

– Вы этого не сделаете.

– Сначала я выстрелю твоему псу в башку…

– Нет!

–..Засуну его в «дереворубку»…

– Выпустите его из машины немедленно.

–..А потом соберу фарш, который вылезет с другой стороны, и в качестве напоминания брошу возле твоего дома.

Я смотрел на Стивенсона и понимал, что это уже не просто новый человек. Это вообще нечто иное, вылупившееся из прежнего Льюиса Стивенсона, как бабочка из кокона, за тем лишь исключением, что этот процесс был отвратителен и происходил задом наперед: бабочка забралась в кокон и выбралась оттуда мерзким червяком. Эта кошмарная метаморфоза происходила, видимо, не один день, но сейчас, на моих глазах, достигла кульминации. Последнее, что оставалось от прежнего шефа полиции Стивенсона, безвозвратно исчезло, а тот, с кем я сейчас мерился взглядом, был движим одними лишь безумными страстями и порывами, недоступен для голоса совести, не способен плакать, как делал это всего пару минут назад, и опаснее, чем кто-либо или что-либо на этой земле.

Если внутри его сидит какая-то выведенная в лаборатории инфекция, передастся ли она сейчас мне?

Мое сердце, казалось, обменивается тяжелыми боксерскими ударами с самим собой.

Я никогда не считал себя способным на убийство человека, но этого был готов уничтожить без колебаний, поскольку спас бы таким образом не только Орсона, но и неизвестных мне девочек, которых Стивенсон намеревался затащить в свои кошмары, ставшие явью.

В моем голосе прозвучала неизвестно откуда взявшаяся сталь, и я потребовал:

– Выпустите собаку из машины. Немедленно!

На лице шерифа вновь заиграла змеиная улыбка, и он сказал:

– Эй, уродец, ты, случаем, не забыл, кто из нас полицейский? Не забыл, у кого пистолет?

Выстрели я сейчас, я мог бы не убить гадину сразу – даже с такого незначительного расстояния. Если первая пуля и остановит его сердце, он может в агонии несколько раз нажать на курок и наверняка не промахнется.

Мой противник первым нарушил молчание:

– А может, тебе хочется посмотреть, как я это сделаю? Ну что ж, изволь.

Он наполовину повернулся на сиденье, просунул ствол пистолета сквозь ячейки металлической решетки и выстрелил в Орсона.

Грохот выстрела в салоне смешался с отчаянным собачьим визгом.

– Нет! – закричал я.

Стивенсон выдернул свой пистолет из решетки, и в этот момент выстрелил я. Пуля проделала дырку в моей кожаной куртке и разворотила ему грудь. Уже бессознательно он выстрелил в потолок машины. Я выпустил еще одну пулю. Она угодила ему в горло и, вылетев из затылка, разбила окно.