Глава 24

Вертолет службы экстренной медицинской помощи приземлился на свою площадку; двигатель выключили, и через какое-то время лопасти прекратили вращаться. В соответствии с правилами высадки пациентов, только после этого открылась дверь и металлическая лесенка выдвинулась до земли. Первым из вертолета вышел медик неотложки в белом халате, обернулся и помог Панову спуститься на бетон, где другой человек в штатском сопроводил его до ожидающего лимузина. Внутри находились Питер Холланд, директор ЦРУ, и Алекс Конклин — последний расположился на откидном сиденье, по-видимому, чтобы было удобней разговаривать. Психиатр занял сиденье рядом с Холландом, несколько раз глубоко вздохнул и откинулся на сиденье.

— Я маньяк, — заявил он, с ударением произнося каждое слово. — Признан сумасшедшим, и сам подпишу все бумаги с подтверждением диагноза.

— Вы в безопасности, а это самое главное, док, — сказал Холланд.

— Рад видеть тебя, Сумасшедший Мо, — добавил Конклин.

— Да вы хоть представляете, что я сделал?.. Я специально направил машину в дерево, находясь в ней! Потом, когда я пешком прошел как минимум половину расстояния до Бронкса, меня подвезла самая безумная в мире особа, у которой в голове еще меньше винтиков, чем у меня . У нее воспаленное либидо, и она на всех парах убегала от своего мужа-дально shy;бойщика — впоследствии я узнал, что у него милое имя Бронк. Моя гулящая водительница берет меня в заложники, грозит закричать «Насилуют!» в закусочной, полной самых плотоядных шоферов грузовиков — за исключением одного, который и помог мне оттуда выбраться. — Панов неожиданно замолчал и опустил руку в карман. — Вот, — продолжил он, передавая пять водительских лицензий и около шести тысяч долларов в руки Конклину.

— Что это? — спросил удивленный Алекс.

— Я ограбил банк и решил стать профессиональным водителем!.. А ты как думаешь? Я забрал это у того человека, который меня охранял. Вертолетчикам я как мог объяснил, где произошла авария. Они полетели искать его. Найдут. Он не сможет никуда уйти.

Питер Холланд взял телефон и нажал три клавиши. Менее чем через две секунды он начал говорить:

— Передайте в службу экстренной медпомощи Арлингтона, борту пятьдесят семь. Человек, которого они заберут, должен быть тут же доставлен в Лэнгли. В госпиталь. И держите меня в курсе происходящего… Простите, доктор. Продолжайте.

— Продолжать? А что еще сказать? Меня похитили, держали на какой-то ферме и вкололи столько этанинала натрия, если не ошибаюсь, что его вполне хватило, чтобы сделать меня… жителем Луны, в чем меня недавно обвиняла мадам Сцилла Харибдовна.

— Что вы такое несете? — подозрительно спросил Холланд.

— Ничего, господин адмирал или господин директор или…

— Просто Питер, Мо, — перебил Холланд. — Но я вас не понимаю.

— А тут кроме фактов и понимать нечего. Мои литературные аллюзии — это всего лишь навязчивые попытки показать несуществующую эрудицию. Проще говоря, это называется посттравматическим шоком.

— А, конечно, теперь все ясно.

Панов обернулся к директору Центрального разведывательного управления с нервной улыбкой.

— Прошу простить меня, Питер. Я все еще не в себе. Этот последний день не совсем соответствовал моему обычному жизненному укладу.

— Он не соответствовал ничьему укладу, — запротестовал Холланд. — Мне тоже не раз крепко доставалось, но ничего подобного со мной не происходило, мозги мне ни разу не промывали. Не вышло.

— Не торопись, Мо, — добавил Конклин. — Не надо себя насиловать; тебе и так пришлось несладко. Если хочешь, мы отложим брифинг на пару часов, чтобы ты отдохнул и пришел в себя.

— Не говори глупостей, Алекс! — резко ответил психиатр. — Уже второй раз из-за меня жизнь Дэвида оказалась в опасности. Сознание этого куда хуже любого наказания. Нельзя терять ни минуты… Забудьте про Лэнгли, Питер. Везите меня в одну из своих клиник. Я хочу, чтобы меня обработали, и в сознательном или бессознательном состоянии я выдам все, что смогу вспомнить. И давайте быстрее . Я скажу врачам, что нужно делать.

— Вы шутите, — произнес Холланд, глядя на Панова.

— Какие тут могут быть шутки. Вы оба должны хотя бы представлять, что известно мне — на сознательном и подсознательном уровне. Вы это понимаете?

Начальник опять взялся за телефон и нажал одну клавишу. На переднем сиденье, за стеклянной перегородкой, водитель взял телефонную трубку, вмонтированную в соседнее сиденье.

— Планы меняются, — сказал Холланд. — Едем в Стерилизатор Пять.

Лимузин сбавил ход, и на следующем перекрестке повернул направо, в сторону холмов и зеленых полей охотничьих угодий штата Виргиния. Моррис Панов закрыл глаза, как будто погрузившись в транс, или как человек, ожидающий сурового испытания — может быть, даже собственной казни. Алекс посмотрел на Питера Холланда; потом они оба перевели взгляд на Мо и снова переглянулись. Что бы ни делал Панов, для этого была причина. Пока через полчаса они не достигли ворот поместья, где размещался Стерилизатор номер пять, никто не проронил ни слова.

— Дэ-це-эр и компания, — сказал водитель охраннику в форме частной охранной конторы, которая на самом деле была одним из отделов ЦРУ. Лимузин поехал по длинной обсаженной деревьями подъездной аллее.

— Спасибо, — сказал Мо, открывая глаза и мигая. — Как вы уже, наверное, догадались, я пытаюсь очистить голову и понизить свое давление.

— Вы не должны этого делать, — настаивал Холланд.

— Нет, должен, — ответил Мо. — Может быть через какое-то время я и смогу с некоторой точностью восстановить все подробности происшедшего, но сейчас это невозможно, а у нас нет времени. — Мо повернулся к Конклину. — Что ты можешь мне рассказать?

— Питеру все известно. Чтобы у тебя опять не подскочило давление, в детали вдаваться не буду, главное, что с Дэвидом пока все в порядке. По крайней мере, других сведений не поступало.

— А Мари? Дети?

— Они на острове, — ответил Алекс, избегая взгляда Холланда.

— А что это за Стерилизатор Пять? — спросил Панов, глядя на Холланда. — Подозреваю, тут найдутся специалист или специалисты, которые мне нужны.

— Работают посменно круглые сутки. Думаю, некоторых вы знаете.

— Лучше бы не знал.

Длинный черный автомобиль развернулся и остановился перед каменной лестницей особняка с колоннами в георгианском стиле, который находился в центре поместья.

— Идем, — тихо сказал Мо, вылезая из машины.

Рельефные белые двери, мраморные полы розового цвета и изящные винтовые лестницы огромного холла служили роскошным прикрытием для работы, которая велась в Пятом Стерилизаторе. Перебежчики, двойные и тройные агенты, оперативники, возвращавшиеся после выполнения сложных заданий для отдыха и разбора полетов, потоком проходили через его отделы. Персонал, каждый член которого имел допуск уровня «четыре нуля», состоял из двух врачей и трех сестер, которые работали по сменам, поваров и горничных, набранных из дипломатических представительств — в большинстве своем, из посольств США в других странах, — и охранников, прошедших службу в десантных диверсионно-разведывательных подразделениях или их аналогах. Они неслышно передвигались по особняку и имению, постоянно находясь настороже, у всех имелось скрытое под одеждой или видимое оружие — его не было только у медперсонала. Всем без исключения посетителям на лацкан прикреплялись маленькие таблички, выдачей которых заведовал обходительный управляющий в темном костюме, пропускавший и направлявший пришедших в соответствующие расписанию отделения. Человек этот был уже седовласым, переводчиком ЦРУ в отставке, но с таким представительным видом, что его можно было принять за важную шишку.

Увидев Питера Холланда, управляющий удивился. Он гордился тем, что знал все расписание визитов по памяти.

— Незапланированное посещение, сэр?

— Рад видеть тебя, Фрэнк. — Директор ЦРУ пожал руку бывшему переводчику. — Помнишь Алекса Конклина?..

— Господи, Алекс, это ты? Сколько лет! — еще одно рукопожатие. — Когда же мы виделись в последний раз?.. Это была та сумасшедшая женщина из Варшавы, не так ли?

— Кагэбэшники наверное до сих пор посмеиваются, — улыбнулся Конклин. — Единственный секрет, который ей был известен, — это рецепт самых отвратительных golumpki , которые я когда-либо пробовал… Еще работаешь, Фрэнк?

— Иногда, — ответил управляющий и досадливо поморщился. — Эти молодые переводчики не могут отличить пирог с заварным кремом от kluski .

— Поскольку я тоже не смогу их отличить, — сказал Холланд, — то можно тебя на пару слов, Фрэнк?

Двое пожилых мужчин отошли в сторону, тихо переговариваясь, пока Алекс и Мо молча стояли, причем последний постоянно хмурился и время от времени делал глубокий вдох. Директор вернулся и вручил своим коллегам по табличке.

— Я знаю куда идти, — сказал он. — Фрэнк их предупредит.

Трое поднялись по красивой винтовой лестнице, причем Конклин как обычно прихрамывал, а потом пошли по гасящему звуки шагов ковру по коридору влево в заднюю часть огромного дома. Справа была толстая дверь, непохожая на все остальные двери, которые они миновали; она была лакированная дубовая, в верхней ее части располагались четыре маленьких окошка, а около ручки виднелись две черные кнопки. Холланд вставил в замок ключ, повернул его и нажал нижнюю кнопку; в тот же момент на камере под потолком вспыхнул красный огонек. Двадцать секунд спустя послышалось характерное металлическое поскрипывание, которое производит останавливающийся лифт.

— Заходите, джентльмены, — пригласил директор.

Дверь закрылась, и лифт начал спускаться.

— Мы что, поднимались вверх, чтобы спуститься вниз? — спросил Конклин.

— Из соображений безопасности, — пояснил Холланд. — Это единственный способ попасть туда, куда мы направляемся. На первом этаже лифта нет.

— А можно человеку с одной ногой узнать, почему? — не сдавался Алекс.

— Я думал, ты сообразишь быстрее меня, — заметил директор. — Все проходы в подвал закрыты — кроме двух лифтов, которые минуют первый этаж и для которых нужен ключ. Один лифт — это тот, в котором мы сейчас, а второй находится в другой стороне дома. Этот везет нас туда, куда нам надо, а шахта второго спускается к котельной, системе вентиляции и другому оборудованию, которое обычно устанавливают подвале. Фрэнк дал мне ключ. Если он не будет возвращен на свое место через положенное время — сработает сигнализация.

— Мне все это кажется излишне сложным, — коротко и нервно сказал Панов. — Дорогие игрушки.

— Не совсем, Мо, — мягко перебил Конклин. — Взрывчатку очень легко спрятать в системе отопления или в трубах канализации. И известно ли тебе, что в последние дни существования бункера Гитлера самые здравомыслящие из его помощников пытались пробить воздушные фильтры отравляющим газом? Это просто меры предосторожности.

Лифт остановился, и дверь открылась.

— Налево, доктор, — сказал Холланд.

Коридор сиял девственно-белым покрытием, которое само по себе должно было отпугивать всех микробов, что не было удивительным, так как этот подземный комплекс представлял собой очень сложный медицинский центр. Его предназначение заключалось не только в лечении людей, но и в том, чтобы сломить их сопротивляемость и получить информацию — правду, которая могла помочь предотвратить провал рискованных операций и часто спасала жизни.

Они вошли в комнату, разительно отличавшуюся от белоснежного коридора, залитого сиянием ламп дневного света. Здесь стояли массивные кресла, из скрытых светильников струился мягкий свет, на столике стоял кофейник с чашками; на других столах аккуратными пачками лежали газеты и журналы, и все вместе создавало обстановку максимального комфорта для тех, кто ожидал здесь чего-либо или кого-либо. Из внутренних дверей показался одетый в белый медицинский халат мужчина, он хмурился и выглядел неуверенным.

— Господин Холланд? — спросил он, подходя к Питеру и протягивая руку. — Я доктор Уолш, вторая смена. Думаю, вы понимаете, мы не ожидали вашего визита.

— Боюсь, что у нас неотложное дело, и оно не доставляет мне особой радости. Разрешите представить вам доктора Морриса Панова — если только вы с ним не знакомы.

– Конечно, знаком, — Уолш еще раз протянул руку. — Это большое удовольствие и честь видеть вас, доктор.

— Вы успеете взять свои слова обратно раньше, чем мы уйдем отсюда, доктор. Можем мы поговорить наедине?

— Разумеется. Мой кабинет внутри. — Двое мужчин исчезли в дверях.

— А ты разве не пойдешь с ним? — спросил Конклин, глядя на Питера.

— А почему бы тебе не пойти?

— Черт возьми, ты же начальник . Ты должен настоять на своем!

— Ты его ближайший друг. Так что это твое дело.

— Но меня тут никто не знает.

— Мо в нас больше не нуждается. Давай-ка лучше выпьем кофе. У меня от этого места мурашки по коже бегают.

Холланд подошел к столику с кофейником и наполнил две чашки.

— Ты какой любишь?

— Чтобы в нем было больше молока и сахара, чем принято. Я сам положу.

— А я все еще пью черный, — сказал директор, отходя от столика и доставая из кармана рубашки пачку сигарет. — Моя жена говорит, что кофеин меня однажды прикончит.

— Другие считают, что это сделает табак.

— Что?

— Гляди, — Алекс указал на табличку на противоположной стене. На ней было написано: «Благодарим вас за то, что вы воздерживаетесь от курения».

— Меня тут все знают, — тихо заявил Холланд, щелкнув зажигалкой, и закурил.

Прошло почти двадцать минут. Все это время то один, то другой брали газету или журнал, чтобы через пару мгновений положить их на место и посмотреть на внутреннюю дверь. Наконец, по прошествии двадцати восьми минут с того момента, как он удалился с Пановым, в дверях вновь показался доктор Уолш.

— Он сказал мне, что вы в курсе, о чем он просит, и у вас нет возражений, мистер Холланд.

— У меня полно возражений, но судя по всему, он их все отклонил… О, простите меня, доктор, это Алекс Конклин. Он один из самых близких друзей Панова.

— А вы что скажете, мистер Конклин? — спросил Уолш, отвечая на приветствие Алекса кивком.

— Мне очень не нравится то, что он делает, — хочет сделать, — но он настаивает, что так надо. Если это так, и это действительно нужно, тогда я его прекрасно понимаю. Если же нет, я сам вытащу его отсюда, даже на моей одной ноге. Доктор, это правда необходимо? И каков риск?

— Риск всегда появляется там, где замешаны наркотики, особенно это касается обмена веществ, и ему это известно. Именно для этого он разработал метод внутривенного введения, который усиливает психологическую боль, но в какой-то мере снижает вероятность неблагоприятных последствий.

– В какой-то мере? — вскрикнул Алекс.

— Я говорю так, как есть на самом деле. Он и сам этого не скрывает.

— Какой из этого следует вывод, доктор? — спросил Холланд.

— В худшем случае ему грозит два или три месяца интенсивной терапии.

— Но все это действительно необходимо? — настаивал Конклин. — Без этого правда нельзя обойтись?

— Да, — ответил Уолш. — Все произошло недавно, и он еще находится под впечатлением. Случившееся завладело его сознанием, что может означать только то, что он испытал потрясение и на подсознательном уровне. Он прав. Так просто ему будет сложно заставить свою память работать… Я пришел к вам чисто формально. Он настаивает на процедуре, и после того, что он мне рассказал, я не могу не поддержать его. Я бы сделал то же самое. Каждый из нас пошел бы на это.

— А меры предосторожности? — спросил Алекс.

— Сестра будет находиться за дверью. Внутри будет только диктофон на батарейках… и кто-нибудь из вас — или оба. — Врач повернулся к двери, затем оглянулся: — Я вас позову, — добавил он, и скрылся за дверью.

Конклин и Холланд переглянулись. Начался второй период ожидания.

К их удивлению, он продлился всего минут десять. В комнату отдыха вошла сестра и попросила следовать за ней. Они пошли по лабиринту из белых стен, однообразие которых прерывалось лишь утопленными в них панелями со стеклянными ручками — это были двери. Только раз во время своего краткого путешествия они встретили еще одно человеческое существо — это был человек в белом халате, с белой хирургической маской на лице, который вышел из еще одной белой двери. Его острые напряженные глаза над куском белой материи смотрели немного осуждающе, признав в них пришельцев из другого мира, который не был Пятым Стерилизатором. Сестра открыла дверь, сверху над ней мигала красная лампа. Она приложила палец к губам, прося соблюдать тишину. Холланд и Конклин тихо вошли внутрь темного помещения и оказались перед белым занавесом, скрывавшим кровать или операционный стол; через него пробивался маленький кружок яркого света. Они услышали тихий голос доктора Уолша:

— Вы отправляетесь в прошлое, доктор, не очень далеко, на день или около того, к тому моменту, когда вы начали ощущать тупую тянущую боль в вашей руке… вашей руке , доктор. Зачем они причиняют боль вашей руке? Вы были на ферме, маленькой ферме с полями за окном, а потом они надели вам на глаза повязку и стали причинять боль вашей руке. Вашей руке , доктор.

Неожиданно на потолке отразилась неяркая вспышка зеленого света. Занавес сам раздвинулся на несколько футов, открыв кровать, пациента и врача. Уолш убрал палец с кнопки около кровати и посмотрел на них, делая жесты руками и как бы говоря: «Здесь больше никого нет. Убедились?»

Оба свидетеля кивнули, сперва завороженные, а потом охваченные ужасом от увиденного: по искаженному гримасой бледному лицу Панова из широко открытых глаз катились слезы. Одновременно они увидели и белые ремни, выступавшие из-под белой простыни, которые держали Мо — скорее всего он сам приказал себя связать.

– Рука , доктор. Мы должны начать с инъекции , не так ли? Вы же знаете ее предназначение, доктор, не так ли? За ней последует другая инъекция, чего вы не можете допустить. Вы должны это остановить.

Раздался пронзительный крик ужаса и протеста:

— Нет, нет! Я не скажу вам! Я убил его один раз, и не буду убивать его еще раз! Уйдите от меняаааа!..

Алекс пошатнулся и сполз на пол. Питер Холланд, этот сильный широкоплечий адмирал, участник самых тайных операций на Дальнем Востоке, схватил его и аккуратно и неслышно вывел за дверь, передав сестре.

— Уведите его отсюда, прошу вас.

— Да, сэр.

– Питер, — кашлянул Алекс, пытаясь встать и вновь падая со своего протеза. — Прости меня, Господи, прости меня!

— За что? — тихо спросил Холланд.

— Я должен смотреть, но я не могу смотреть!

— Я понимаю. Это слишком тяжело. Будь я на твоем месте, я бы тоже не смог.

— Нет, ты не понимаешь! Мо говорит, что убил Дэвида, но это совсем не так. А я собирался, я действительно хотел его убить! Я был не прав, но всеми силами старался его убить! И вот я опять сделал то же самое. Послал его в Париж… Это не Мо виноват, а я!

— Прислоните его к стене, мисс. Пусть опустится на пол, и, пожалуйста, оставьте нас одних.

— Да, сэр! — сестра сделала, как ей было велено, и ушла, оставив Холланда и Алекса наедине в белом лабиринте.

— Так, а теперь послушай меня, Агент, — прошептал седоволосый директор Центрального разведывательного управления, опускаясь на колени перед Конклином. — Пора остановить эту карусель вины и самобичевания — ее нужно остановить — или мы ничего не добьемся. Мне все равно, что ты или Панов сделали тринадцать или пять лет назад, или даже сейчас! Мы все умные люди, и каждый из нас делал то, что считал в то время правильным… Знаешь что, Святой Алекс? Да-да, я знаю твое прозвище. Мы все совершаем ошибки . Это нехорошо, не так ли? Наверное, мы не так уж и умны . Наверное, Панов не самый лучший психиатр, а ты не самый лучший агент, которого канонизировали, и, вероятно, я не самый великий стратег, каким меня представляют. Ну и что с того? Мы все равно должны заниматься своей работой.

— Черт, прошу тебя, замолчи! — закричал Конклин, пытаясь опереться на стену и встать.

– Тихо!

— О, проклятье! Не хватало только, чтобы ты читал мне проповеди! Будь у меня нога, я бы тебя сейчас отделал.

— Ты угрожаешь мне?

— У меня был черный пояс. Так и знай, адмирал.

— Ну и ну. А я даже на руках бороться не умею.

Их взгляды встретились, и Алекс первым тихо засмеялся.

— Ты невыносим, Питер. Я тебя понял. Помоги подняться. Пойду в комнату отдыха и подожду тебя там. Дай мне руку.

— Черта с два, — сказал Холланд, поднимаясь на ноги и глядя на Конклина сверху вниз. — Помоги себе сам. Кто-то рассказал мне, что Святой преодолел сто сорок миль по вражеской территории, прошел реки и джунгли, и добрался до базы «Фокстрот». Где первым делом спросил, нет ли у кого-нибудь бутылочки виски.

— Да, но, черт побери, тогда было другое дело. Я был гораздо моложе, и у меня было две ноги.

— Представь, что сейчас их у тебя тоже две, Святой Алекс, — Холланд подмигнул. — Я иду обратно внутрь. Кто-то из нас должен быть там.

– Мерзавец!

Конклин просидел в приемной час и сорок семь минут. Его никогда не беспокоил протез, но сейчас происходило именно это. Он не мог понять, что означает это невероятное ощущение, но зуд в несуществующей ноге не прекращался. Об этом стоило подумать, и он с тоской вспомнил молодость, когда у него были две ноги, и все было иначе. О, как он хотел изменить мир! И каким справедливым считал то, что волею судьбы он стал самым молодым выпускником, прочитавшим речь на выпускном вечере своей школы, самым молодым студентом Джорджтауна, ярким, ярким светом, сверкавшим в конце тоннеля его академии. Трудности начались, когда кто-то где-то узнал, что его настоящим именем было не Александр Конклин, а Алексей Николаевич Консоликов. И какой-то человек, чьего лица он не мог вспомнить, как бы между прочим задал ему вопрос, изменивший всю жизнь Конклина.

— А вы случайно не говорите по-русски?

— Конечно, — ответил он, удивленный, что его посетитель мог даже предположить, что это не так. — Как вы, вероятно, знаете, мои родители были иммигрантами. У меня была не только русская семья, но и русские соседи — по крайней мере, когда я был маленьким. Вы не смогли бы купить буханки хлеба, если бы не знали языка. А в церковно-приходской школе священники и монахини, особенно поляки, неистово боролись за употребление родной речи… Уверен, в немалой степени из-за этого я и не стал священнослужителем.

— Но это было давно, как вы сами сказали.

— Да.

— Что же изменилось?

— Полагаю, это есть в каком-нибудь из ваших правительственных отчетов и вряд ли порадует вашего отвратительного сенатора Маккарти.

Тут Алекс вспомнил лицо своего собеседника. Это было лицо человека средних лет, и оно неожиданно застыло, а в глазах угадывался затаенный гнев.

— Уверяю вас, мистер Конклин, я никоим образом не связан с сенатором. Вы назвали его мерзким, я же оперирую другими словами, но они здесь неуместны… Так что же изменилось?

— Под закат своих дней мой отец стал тем, кем он когда-то был в России — преуспевающим купцом, капиталистом. Он владел семью супермаркетами в престижных торговых центрах. Они называются «Conklin’s Corners». Сейчас ему за восемьдесят, и, хотя я его горячо люблю, мне неприятно говорить о том, что он ярый сторонник сенатора. Я просто учитываю его возраст, его трудолюбие, его ненависть к Советам, и избегаю говорить на эти темы.

— Вы очень умны и дипломатичны.

— Да, умен и дипломатичен, — согласился Алекс.

— Мне приходилось делать покупки в паре магазинов вашего отца. Они довольно дорогие.

— О, да.

— А откуда взялся «Конклин»?

— Это придумал отец. Мама говорит, что он увидел это слово на рекламном щите моторного масла, через четыре-пять лет после их переезда сюда. Да и к тому же фамилию «Консоликов» в любом случае пришлось бы сменить. Как однажды сказал мой отец, «только евреи с русскими фамилиями могут делать здесь деньги». Опять-таки, я стараюсь не касаться этого вопроса.

— Вы очень дипломатичны.

— Это не так сложно. У него немало хороших качеств.

— Даже если бы у него их и не было, я уверен, вы бы вели себя так же убедительно и мастерски скрывали свои чувства.

— Почему мне кажется, что вы сделали на последних словах ударение?

— Потому что оно так и есть, мистер Конклин. Я представляю правительственное управление, которое чрезвычайно в вас заинтересовано, и где у вас будет такое же безграничное по возможностям будущее, как и у всех его потенциальных сотрудников, с которыми я разговаривал за последние десять лет…

«Этот разговор произошел почти тридцать лет назад», — думалось Алексу, и он в очередной раз взглянул на внутреннюю дверь комнаты отдыха Пятого Стерилизатора, этого необычного медицинского центра. А какими сумасшедшими были прошедшие годы. Во время кризиса его отец попытался расширить бизнес, но переоценил возможности, вложив в дело огромные суммы, существовавшие только в его воображении и головах алчных банкиров. Он потерял шесть из семи супермаркетов — оставшийся был самым маленьким, и его доходов не хватало на тот образ жизни, который отец считал приемлемым; но тут его как раз хватил удар, и он умер в тот момент, когда самостоятельная жизнь Алекса только начиналась.

Берлин — Восточный и Западный. Москва, Ленинград, Ташкент и Камчатка. Вена, Париж, Лиссабон и Стамбул. И опять через пол земного шара в Токио, Гонконг, Сеул, Камбоджу, Лаос и, наконец, Сайгон и этот ужас, случившийся во Вьетнаме. Все это время он набирался опыта, совершенствовал знание языков, и стал главным специалистом Управления по проведению секретных операций, главным разведчиком, а подчас и разработчиком спецопераций. Но одним туманным утром в дельте Меконга взрыв мины сломал Алексу всю жизнь, лишив его ноги. Агенту, в своей работе опиравшемуся на мобильность, остался небогатый выбор: уход с оперативной работы и никакого просвета. Он начал пить, хотя это пристрастие и можно было объяснить генами. Русская зима депрессии превратилась в весну, лето, а затем осень. Скелетоподобной развалине, бывшей когда-то жизнерадостным человеком, была дана отсрочка. Дэвид Вебб — Джейсон Борн — вернулся в его жизнь.

Открылась дверь, милосердно прервав его воспоминания, и в холл медленно вошел Питер Холланд. У него было бледное и осунувшееся лицо, глаза затуманены, а в левой руке он держал две маленькие пластиковые коробочки, вероятно, в каждой из которых лежало по кассете пленки.

— Пока я жив, — глухим тихим голосом, не громче шепота, сказал Холланд, — я молю Бога, чтобы мне никогда больше не пришлось стать свидетелем подобного еще раз.

— Как там Мо?

— Не думал, что он выживет… У меня мелькнула мысль, что он себя убьет. Уолш постоянно делал паузы. Могу сказать тебе, доктор был напуган не меньше меня.

— Но, Господи, почему же тогда он все не прекратил?

— Я спросил его об этом же. Он сказал, что Мо не только все подробно описал на словах, но и записал свои указания на бумагу и подписал ее, приказав слово в слово все выполнить. Не знаю, может быть, у врачей по отношению друг к другу работает какой-то неписаный этический кодекс, но одно я знаю точно — Уолш все время смотрел на монитор ЭКГ, практически не спускал с него глаз. Как и я — просто на него было легче смотреть, чем на Мо. Боже, давай, пойдем отсюда!

— Погоди. А что же с Пановым?

— Он еще не готов к вечеринке по случаю возвращения. Пару дней пробудет здесь под наблюдением. Уолш позвонит мне утром.

— Но мне надо увидеть его. Я хочу его увидеть.

— Там не на что смотреть, кроме как на униженное человеческое естество. Поверь мне, ты не захочешь этого видеть, да и Мо не хотелось бы, чтобы ты это видел. Идем.

— Куда?

— К тебе домой — в наш комплекс в Вене. Полагаю, у тебя там есть магнитофон?

— У меня есть все, кроме, разве что, лунного модуля, но большей частью всего этого я не умею пользоваться.

— По пути я хочу купить виски.

— У меня дома есть все, что нужно.

— А это тебе не помешает? — спросил Холланд, изучающе глядя на Алекса.

— Даже если и так, какое это имеет значение.

— Никакого… Насколько я помню, там есть вторая спальня, не так ли?

— Да.

— Отлично. Мы можем просидеть всю ночь за прослушиванием вот этого, — глава ЦРУ поднял кассеты. — Первые два прослушивания ничего не дадут. Все, что мы услышим — это боль, а не информация.

Было уже за пять часов вечера, когда они покинули поместье, известное в Управлении как Пятый Стерилизатор. Дни уже становились короче, на пороге был сентябрь, садящееся солнце оповещало, что скоро осень.

— Перед смертью свет всегда кажется ярче, — сказал Конклин, откидываясь на сиденье лимузина рядом с Холландом и глядя в окно.

— Я нахожу это высказывание не только неуместным, но и довольно глупым, — устало заявил Питер. — Не смогу с ним согласиться до тех пор, пока не узнаю, кто это сказал. И кто это был?

— Иисус, я думаю.

— Что-то я не припоминаю такой строки в Писании.

Алекс тихо рассмеялся в ответ.

— А ты хоть раз читал ее? Библию, я имею в виду.

— Почти всю.

— Потому что тебя заставляли?

— Нет. Мои отец и мать были такими скептиками, насколько ими могут быть два человека, чтобы только на них не вешали ярлык воинствующих безбожников. Они ничего сами не рассказывали, а просто отправляли меня и двух моих сестер в первое воскресенье на протестантскую службу, во второе — на католическую, а после этого — в синагогу. Все это происходило без особой регулярности, но мне кажется, они делали это, чтобы мы уловили общую идею. Вот что заставляет детей читать. Естественное любопытство, подогретое мистикой.

— Этому нельзя противостоять, — согласился Конклин. — Я утратил веру, но теперь, после долгих лет духовной независимости, мне кажется, что чего-то не хватает.

— То есть?

— Спокойствия, Питер. Я не чувствую душевного спокойствия.

— Зачем оно тебе?

— Не знаю. Может быть, мне неспокойно из-за того, что происходят вещи, которые мне не подвластны.

— Хочешь сказать, тебе не хватает чувства оправданности, метафизического оправдания. Прости, Алекс, это не наш случай. Мы в ответе за свои поступки, и никакое отпущение грехов этого не изменит.

Конклин повернул голову и широко раскрытыми глазами уставился на Холланда.

— Спасибо, — сказал он.

— За что?

— За то, что сказал это, как я, даже слова такие же использовал… Пять лет назад я вернулся из Гонконга, а на моем копье развевался флаг с девизом «Ответственность».

— Что ты несешь?

— Забудь. Все в порядке… «Остерегайтесь ошибок церковной вседозволенности и самонадеянности».

— А это еще кто сказал?

— Савонарола или Сальвадор Дали — не помню, кто именно.

— Так, ладно, кончай! — рассмеялся Холланд.

— Почему? Мы в первый раз разговорились по душам. А что с твоими двумя сестрами? Что с ними стало?

— Это еще забавнее, — ответил Питер, склонив подбородок и с озорством улыбаясь. — Одна стала монахиней в Нью-Дели, вторая — президент своей собственной компании, занимающейся связями с общественностью в Нью-Йорке, и говорит на идиш лучше, чем большинство ее коллег по цеху. Пару лет назад она мне сказала, что ее перестали называть шикса . Ей нравится ее образ жизни, так же, как и другой моей сестре в Индии.

— И, несмотря на это, ты выбрал военную карьеру.

— Не «несмотря», Алекс… Из-за этого я ее выбрал. Я был недовольным молодым человеком, который искренне полагал, что эту страну обманывают. Происходил из обеспеченной семьи — деньги, влияние, дорогое образование — все это гарантировало мне автоматическое поступление в Академию ВМФ в Аннаполисе — мне , а не черному парню с улиц Филадельфии или Гарлема. И я просто решил, что должен как-то заслужить эти привилегии. Должен доказать, что подобные мне люди не пользуются своим положением, чтобы избегать ответственности, а наоборот, стремятся к еще большой ответственности, чем остальные.

— Возрождение аристократии, — сказал Конклин. — Noblesse oblige — положение обязывает.

— Не издевайся, — запротестовал Холланд.

— Я не издеваюсь, это абсолютно серьезно. Aristo по-гречески означает «лучший», kratia — «власть». В древних Афинах такие молодые люди вели за собой армии, и их мечи виднелись впереди войска, а не позади него, чтобы доказать солдатам, что они готовы погибнуть вместе с ними, людьми низкого происхождения, потому что эти самые люди низкого происхождения находились у них в подчинении.

Питер Холланд прислонил затылок к подголовнику вельветового сиденья и прикрыл глаза.

— Наверное, это тоже там было, я не уверен — я просто не знаю. Мы слишком многого хотели… а ради чего? Резни на Порк-Чоп Хилл? Неизвестной, никому не нужной земли у Меконга? Зачем? Господи, ну для чего? Ради того, чтобы в людей стреляли, им разворачивало грудь и живот пулей противника, находившегося от них в двух футах — вьетконговца, знавшего джунгли лучше, чем они? Что это была за война?.. Если бы ребята вроде меня не шли вместе с другими, как бы говоря «Эй, смотри, я тоже тут, я вместе с вами», то как бы, по-твоему, все это могло продолжаться? Начались бы просто массовые бунты, и, может быть, это было бы правильно. Эти ребята были теми, кого кто-то зовет ниггерами, латиносами и просто отбросами, они умели читать и писать лишь на уровне третьего класса. А у таких, как я, была отсрочка — отсрочка, чтобы не успеть запачкаться в этой грязи, — или местечко, которое спасало от службы. У тех же ничего этого не было. И если то, что я — привилегированный сукин сын — был там вместе с ними, хоть что-то значит, — это лучшее, чего я достиг в своей жизни. — Холланд неожиданно замолчал и закрыл глаза.

— Прости, Питер. Я не хотел ворошить прошлое, правда. Да и начал я со своей вины, а не с твоей… Правда, странно, как все переплелось и тянет одно другое? Как ты это назвал? Карусель вины? Когда она остановится?

– Сейчас , — ответил Холланд, выпрямился на сиденье и расправил плечи и спину. Он взял трубку внутренней связи, нажал пару клавиш и заговорил:

— Высадите нас в Вене, пожалуйста. А после этого отыщите китайский ресторан и привезите нам лучшего из того, что у них есть… Честно говоря, обожаю цыпленка с лимоном и обжаренные ребрышки.

Предположения Холланда оказались недалеки от истины. Первое прослушивание того, что Панов выдавал под действием сыворотки, было просто мучительным, голос подвергающегося процедуре путал мысли, эмоциональная составляющая мешала усвоению информации, и это было особенно сложно сделать тем, кто лично знал психиатра. Второе прослушивание, как ни странно, прошло при не ослабевавшей концентрации внимания, что было без сомнения следствием той боли, которую они слышали в каждой фразе. Времени на копание в собственных чувствах не было; информация внезапно приобрела решающее значение. Оба начали делать пометки на бумаге, постоянно останавливая и перематывая пленку, чтобы прояснить и понять неясные моменты. Третье прослушивание принесло дополнительные детали; а к концу четвертого захода Алекс и Питер Холланд исписали от тридцати до сорока страниц каждый. Еще час они провели в молчании, анализируя свои записи.

— Ты готов? — спросил глава ЦРУ с дивана, сжимая в руке карандаш.

— Да, — Конклин сидел за своим столом, на котором находилось его разнообразное электронное оборудование, подпирая локтем магнитофон.

— Есть какие-нибудь соображения?

— Есть, — ответил Алекс. — девяносто девять целых сорок четыре сотых процента всего, что мы слышали, не дает нам ничего, кроме доказательства того, каким ужасным мастером допроса является этот Уолш. Он делал выводы и строил дальнейшие вопросы по ключевым словам раньше, чем я их замечал, а мои навыки ведения допроса совсем не на любительском уровне.

— Согласен, — сказал Холланд. — Я тоже неплохо с этим справлялся, особенно когда у меня в руке был какой-нибудь увесистый предмет. Но Уолш молодец.

— Даже больше, чем молодец, но это нас не интересует. А интересует то, что он вытянул из Мо — и опять появляется «но». Важно не то, что он вспомнил о том, как рассказал все, что узнал от меня — а он раскололся почти полностью, это очевидно. Важно, что он слышал , — Конклин отделил несколько листов. — Вот пример. «Семья будет довольна… наш сюприм даст нам свое благословение». Он повторяет чьи-то слова, а не собственные. Но дело в том, что Мо не знаком с криминальным жаргоном, во всяком случае, не до такой степени, чтобы проводить параллели, а они здесь имеются. Возьмем слово «сюприм» и прибавим одну гласную. «Сюпримо» — «capo supremo», [92] а это совсем не ангел. Тогда «семья» сразу на несколько световых лет удаляется от Нормана Роквелла, а «благословение» заменяется вознаграждением или бонусом.

— Мафия, — сказал Питер, чей взгляд оставался острым и внимательным, несмотря на количество выпитого к этому времени. — Я это тоже инстинктивно отметил, хотя и не обдумал… Так, тут есть еще кое-что из этой серии — я уловил нехарактерные для Панова фразы, — Холланд пролистал свою пачку бумаги и выбрал один листок. — Вот. «Нью-Йорку нужно все», — Питер пролистал еще несколько страниц. — И здесь. «Этот парень с Уолл-стрит просто нечто», — директор ЦРУ перевернул пару страниц. — И вот еще. «Блондинчики» — дальше ничего интересного.

— Я это пропустил. То есть, я это слышал, но не понял, о чем идет речь.

— Ничего удивительного, мистер Алексей Консоликов, — улыбнулся Холланд. — Под этой англосаксонской внешностью и образованием бьется русское сердце. Тебя не может задеть то, что приходится терпеть некоторым из нас.

— Да?

— Я истинный американец англосаксонского происхождения, а «блондинчик» — это еще одно уничижительное определение, которое нам дали, скажем, некоторые пострадавшие меньшинства. Подумай об этом. Армбрустер, Свайн, Аткинсон, Бартон, Тигартен — все они «блондинчики». Да и «парень с Уолл-стрит», этого финансового оплота «белой кости».

— «Медуза», — кивнул Алекс. — «Медуза» и мафия…

— У нас есть телефонный номер! — Питер подался вперед. — Он был в дневнике, который Борн достал в доме Свайна.

— Я же уже пробовал, помнишь? Там только автоответчик, и больше ничего.

— Ну и отлично. Мы можем узнать, где он находится.

— И что? Кто бы ни забирал сообщения, он делает это удаленно, а если у него или нее есть хоть немного мозгов, то из уличного таксофона. Забирающего сообщения не только нельзя отследить, но он к тому же может их все стереть, так что нам ничего не светит.

— Ты не очень ладишь с достижениями технического прогресса, а, Агент?

— Недавно, — ответил Конклин, — я купил себе видеомагнитофон, чтобы иметь возможность смотреть старые фильмы, и не знал, как отключить эти проклятые мигающие часы. Я позвонил продавцу, а он сказал: «Прочитайте инструкцию на внутренней панели». Я не смог найти внутреннюю панель.

— Тогда позволь тебе объяснить, что мы можем сделать с автоответчиком… Мы можем его дистанционно заблокировать.

— Да неужели. И что нам это даст? Кроме того, что мы лишимся еще одного источника информации?

— Ты кое-что забываешь. По номеру мы узнаем, где автоответчик находится.

— Допустим.

— Кто-то должен будет придти и починить его.

– Ага .

— Мы хватаем его и узнаем, кто его послал.

— Знаешь, Питер, а у тебя есть способности. Неплохо для новичка, если не брать в расчет твое сегодняшнее абсолютно незаслуженное положение.

— Прости, не могу предложить тебе выпить по этому случаю.

Брюс Огилви, из адвокатской конторы «Огилви, Споффорд, Крофорд и Коэн», диктовал чрезвычайно запутанный отчет для антимонопольного комитета Министерства юстиции, когда раздался звонок по очень секретной линии — телефон, подключенный к ней, звонил только у него на столе. Он поднял трубку, нажал зеленую клавишу и быстро сказал: «Подождите». Потом посмотрел на свою секретаршу.

— Вы не оставите меня на пару минут?

— Конечно, сэр. — Секретарша поднялась со стула, пересекла элегантный просторный кабинет и исчезла за дверью.

— Да, в чем дело? — спросил Огилви, вновь берясь за телефон.

— Автоответчик не работает, — сказал голос на другом конце защищенной линии.

— Что случилось?

— Не знаю. Там постоянно «занято».

— Там стоит самое лучшее оборудование. Наверное, кто-то позвонил прямо перед тобой.

— Я пытался прозвониться последние два часа. Тут что-то не так. Даже лучшие машины могут сломаться.

— Хорошо, пошли кого-нибудь там все проверить. Кого-нибудь из ниггеров.

— Естественно. Никакой белый туда не пойдет.