Глава 42

Закат опускался на острова Монтсеррат, превращая их в темно-зеленые сгустки, окруженные сверкающим голубым морем и непрерывными всполохами белой пены вокруг коралловых рифов невдалеке от берега; фоном всему этому служило оранжевое марево карибского горизонта. На острове Транквилити в четырех виллах «Транквилити Инн» над пляжем постепенно включали свет, и можно было видеть фигуры в окнах, проходившие из одной комнаты в другую и на балконы, ярко освещенные лучами заходящего солнца. Легкие дуновения ветра приносили через тропическую листву запахи гибискуса и других растений. Одинокая рыбацкая лодка с вечерним уловом для кухни гостиницы гребла через рифы к берегу.

Брендан Патрик Пьер Префонтейн вышел со своим «Перье» на балкон семнадцатой виллы, где у перил стоял Джонни Сен-Жак и потягивал ром с тоником.

— Как скоро вы снова откроетесь, по-твоему? — спросил бывший судья бостонского суда, садясь у белого металлического столика.

— Технические повреждения могут быть исправлены за нескольких недель, — ответил владелец «Транквилити Инн», — но послевкусие от произошедшего здесь будет длиться еще долго.

— И все же, как долго?

— Я подожду четыре-пять месяцев, прежде чем разошлю первые рекламные буклеты — будет уже поздно для сезонных заказов, но Мари не возражает. Делать что-либо раньше будет не только бестактно, но и снова поднимет молву… Террористы, наркоторговцы, коррумпированное правительство островов — нам это не нужно, и мы не заслуживаем этого.

— Что ж, как я уже упоминал, я могу заплатить за себя, — сказал некогда уважаемый судья федерального окружного суда Массачусетса. — Быть может, не в размере ваших обычных сезонных расценок, друг мой, но точно достаточно, чтобы покрыть стоимость аренды виллы, плюс немного за обслуживание.

— Я же сказал, забудь об этом. Я должен тебе больше, чем смогу когда-либо отдать. Транквилити в твоем распоряжении ровно столько, сколько тебе захочется здесь оставаться. — Сен-Жак отвернулся от перил, задержавшись взглядом на рыбацкой лодке внизу, и сел напротив Префонтейна. — Я беспокоюсь о людях там, внизу, в лодках и на пляже. Раньше у меня было три-четыре лодки, которые доставляли свежайшую рыбу. Теперь же у меня только одна лодка, работающая на нас, и остатки персонала, работающие за полставки.

— Тогда тебе нужны мои деньги.

— Брось, судья, какие деньги? Не подумай, что я лезу не в свое дело, но Вашингтон предоставил мне весьма полную информацию о тебе. Ты же уже несколько лет не у дел и живешь на улице.

— Ах, да, Вашингтон, — протянул Префонтейн, поднимая стакан к оранжево-лазурному небу. — Как обычно, он стоит за преступлением, вину за которое возлагает на нас.

— О чем это ты?

— Рэндольф Гейтс, вот о чем — то есть о ком.

— Эта сволочь из Бостона? Тот, что навел Шакала на след Дэвида?

— Трогательно преображенный Рэндольф Гейтс, Джонни. Преображенный во всех смыслах, кроме денежной реституции, должен добавить… Однако, несмотря на это, с умом и пониманием, которые я знавал в Гарварде много лет назад. Не самый яркий, не самый лучший, но с литературными и ораторскими навыками, создающими видимость великолепия, которого на самом деле никогда и не было.

— Что, черт возьми, ты несешь?

— Я навестил его на днях в реабилитационном центре в Миннесоте, или Мичигане — точно не помню, потому что летел первым классом и выпивку приносили по первому требованию. Не важно. Мы встретились и заключили соглашение. Он переходит на другую сторону, Джонни. Теперь он собирается сражаться — законно — за людей, а не за конгломераты, скупающие и продающие на бумаге. Он сказал, что будет бороться с биржевиками и брокерами, которые делают миллионы на рынках и обходятся в тысячи и тысячи рабочих мест.

— Как он собирается это делать?

— Он был среди них. Он сам все это делал; он знает все трюки и горит желанием применить свои таланты в деле.

— Зачем это ему?

— Потому что ему вернули Эдит.

— Кто, ради Бога, эта Эдит?

— Его жена… Вообще-то, я все еще люблю ее. Я люблю ее с нашей первой встречи, но в то время знаменитому судье с женой и ребенком, как бы ни были они противны, не подобали такие желания. Рэнди Великий никогда не был ее достоин; быть может, теперь он восполнит упущенное за все потерянные годы.

— Это все очень интересно, конечно, но какое отношение имеет к вашему соглашению?

— Я говорил, что Лорд Рэндольф Гейтс сделал огромные деньги за эти потерянные, но очень даже продуктивные годы?

— Неоднократно. И что?

— Ну, он решил отблагодарить меня за мои услуги, которые, несомненно, способствовали устранению сложившейся угрожавшей его жизни ситуации, — я имею в виду угрозу, исходившую из Парижа. Особенно в свете известной мне информации… Знаешь, после нескольких кровопролитных боев в суде, я думаю, он может быть назначен судьей. Гораздо выше даже, чем я, наверное.

— И?

— Если я буду держать язык за зубами, уберусь из Бостона и, в связи с болтливостью, буду держаться подальше от дел, то его банк будет переводить мне пятьдесят тысяч долларов ежегодно до конца моих дней.

— Боже правый!

— То же самое сказал себе и я, соглашаясь на это. Я даже сходил на церковную мессу, впервые за последние тридцать с лишним лет.

— Однако ты не сможешь больше вернуться домой.

— Домой? — Префонтейн слегка рассмеялся. — А был ли у меня дом? Не важно. Возможно, я нашел себе другой. Через джентльмена по имени Питер Холланд из Центрального разведывательного управления меня представили вашему другу, сэру Генри Сайксу в Монтсеррате, который, в свою очередь, представил меня отставному лондонскому адвокату по имени Джонатан Лемюэль, уроженцу островов. Мы неплохо ладим, но ни один из нас не готов к другому «дому». Мы могли бы открыть консалтинговую фирму, как специалисты по американским и великобританским законам, касающимся экспорта и импорта. Конечно, нам придется попотеть, но мы справимся. Я предполагаю прожить здесь не один год.

Сен-Жак быстро встал из-за стола, чтобы снова наполнить стакан, недоверчиво глядя на лишенного звания бывшего судью.

Моррис Панов медленно, осторожно вышел из своей спальни в гостиную восемнадцатой виллы, где в кресле-коляске сидел Алекс Конклин. Сквозь легкую ткань гуаберы психиатра проступали бинты поперек груди; его поврежденная левая рука тоже была перебинтована до локтя и ниже.

— Мне понадобилось почти двадцать минут, чтобы вставить этот бесполезный придаток в рукав! — сердито пожаловался он.

— Надо было позвать меня, — сказал Алекс, развернувшись в коляске от телефона. — Я уже чертовски быстро могу гонять на этой штуке. Конечно, до того был двухгодичный опыт с моим квазимодовым протезом.

— Спасибо, но я предпочитаю одеваться сам — как и ты, я думаю, предпочитал ходить сам, как только тебе подогнали протез.

— Это первый урок, доктор. Подозреваю, об этом есть и еще что-то в закоулках твоего мозга.

— Есть. Это называется тупость, или, если тебе больше нравится, упрямая глупость.

— Нет, это не так, — возразил офицер разведки в отставке, когда его глаза поравнялись с глазами Панова, когда тот медленно опустился в кресло.

— Нет… не так, — согласился Мо, вернув Конклину его взгляд. — Первый урок — неконтролируемость. Бери столько, сколько сможешь унести, и продолжай набирать еще.

— Есть и хорошая сторона, — сказал Алекс, улыбаясь и поправляя бинты вокруг горла. — Со временем это становится легче, а не труднее. Ты учишься новым трюкам каждый день; удивительно, на что способны наши маленькие серые клетки.

— Серьезно? Мне надо будет как-нибудь изучить эту область… Я слышал, ты говорил по телефону. Кто это был?

— Холланд. Провода на всех теневых каналах между Москвой и Вашингтоном перегрелись, каждый телефон тайной связи на обоих концах надрывается от звонков, потому что все думают, что произошла утечка, и их люди будут в ответе.

— «Медуза»?

— Ты никогда не слышал этого имени, я никогда не слышал этого имени, и никто, кого мы знаем, никогда его не слышал. Уже более чем достаточно кровопролития на международных рынках — не говоря уже о настоящей пролитой крови, — чтобы усомниться в здравомыслии контролирующих институтов обоих правительств, которые, очевидно, ослепли или просто тупы.

— Как насчет «просто виновны»? — спросил Панов.

— Слишком немногие из верхов действительно виноваты, чтобы санкционировать уничтожение целого — таков вердикт Лэнгли и площади Дзержинского. Главные марионетчики в Госдепартаменте и в кремлевском Совете Министров согласны. Ничего не удастся достичь путем преследования или разглашения неправомерных действий — как тебе это нравится, неправомерные действия? Убийства, заказные убийства, похищения, вымогательство и крупномасштабная коррупция с использованием организованной преступности по обе стороны Атлантики теперь так удобно называются «неправомерными действиями»! Они говорят, что лучше будет спасти, что осталось, и как можно оперативнее.

— Это мерзко.

— Это действительность, доктор. Ты вот-вот станешь свидетелем одной из самых больших операций прикрытия в современной истории, причем организованной мощными суверенными государствами… И главная мерзость заключается в том, что, похоже, они правы. Если полностью выставить «Медузу» на всеобщее обозрение — а она выставится именно полностью, если вообще выставится, — люди в ярости разорвут ублюдков на части — и многих из них напрасно, запятнанных только косвенным отношением. Такие действия порождают пустые кресла на высоких постах, а сейчас не время для каких-либо пустот. Уж лучше знакомые тебе черти, чем те, что придут потом и которых ты не знаешь.

— Так что же произойдет?

— Откуп, — сказал Конклин задумчиво. — Сеть «Медузы» раскинулась настолько широко как географически, так и структурно, что ее почти невозможно распутать. Москва высылает Огилви назад с командой финансовых аналитиков, и вместе с нашими людьми они начнут процесс демонтажа. В конечном итоге Холланд предвидит тихий, необъявленный экономический минисаммит, куда будут созваны всевозможные финансовые министры НАТО и стран Восточного блока. Везде, где активы «Медузы» могут быть самодостаточны или поглощены их местными экономиками, так поступят, с ограничительными соглашениями для всех сторон. Главное — не допустить финансовых паник из-за массовых закрытий производств и множественных банкротств компаний.

— Тем самым похоронив «Медузу», — сказал Панов. — Опять история, не записанная и не признанная, как это было с самого начала.

— Это превыше всего, — согласился Алекс. — Об этой истории нельзя поведать миру.

— А что с людьми вроде Бартона из Объединенного комитета и Аткинсона в Лондоне?

— Всего лишь курьеры и фасад; они вне игры по причинам здоровья и, поверь мне, они это понимают.

Панов поморщился, пытаясь устроиться поудобнее в кресле.

— Это, конечно, не компенсирует преступления Шакала, но он сыграл определенно положительную роль, не так ли? Если бы вы за ним не охотились, то не нашли бы «Медузу».

— Злая ирония судьбы, Мо, — сказал Конклин. — Я не собираюсь представлять его за это посмертно к награде.

— Я бы сказал, это больше, чем просто ирония судьбы, — перебил Панов, качая головой. — В конечном итоге, Дэвид был прав. Вынужденно или случайно, связь все-таки была. Кто-то в «Медузе» нанял киллера или киллеров, использовавших имя «Джейсон Борн», чтобы ликвидировать очень заметную фигуру на собственной территории Шакала; кто-то знал, что делал.

— Ты имеешь в виду Тигартена.

— Да. Поскольку Борн числился в черном списке «Медузы», наш патетический перебежчик, ДеСоле, должен был рассказать им об операции Тредстоун — быть может, не название, но по крайней мере ее суть. Когда они узнали, что Джейсон — Дэвид — был в Париже, они использовали все тот же первоначальный сценарий: Борн против Шакала. Убив Тигартена так, как они это сделали, они были уверены, что тем самым получили самого лучшего помощника, чтобы выследить и убить Дэвида.

— Это мы знаем. И что же?

— Как же ты не понимаешь, Алекс? Подумай, Брюссель был началом конца, и в конце Дэвид воспользовался этим ложным обвинением, чтобы дать Мари знать, что он все еще жив, чтобы сказать Питеру Холланду, что он еще жив. Карта, на которой Андерлехт был обведен красным.

— Он дал надежду, и только. Я не очень доверяю надежде, Мо.

— Он сделал больше, чем просто дал надежду. Это послание заставило Холланда подготовить каждый наш пост в Европе к приему Джейсона Борна, киллера, и пойти на все, чтобы вернуть его.

— Это сработало. Иногда такое бывает.

— Это сработало, потому что несколько недель назад человек по имени Джейсон Борн знал, что для того, чтобы поймать Карлоса, должна была быть связь между ним и Шакалом, давно забытая связь, которую надо было поднять на поверхность. И он это сделал, вы это сделали!

— Только очень извращенным способом, — допустил Конклин. — Нам это удалось , не больше того. Возможности, вероятности, абстракции — это все, с чем нам приходилось работать.

— Абстракции? — тихо повторил Панов. — Это очень ошибочно-пассивный термин. Ты хоть представляешь, какие бури в голове провоцируют абстракции?

— Даже не представляю, о чем это ты говоришь.

— О тех самых серых клетках, Алекс. Они становятся безумными, крутятся на месте, словно микроскопические мячики для пинг-понга, пытаясь найти крохотные тоннели, чтобы прорваться через них, гонимые собственными врожденными силами.

— Я не понял ни слова.

— Ты же сам сказал: злая ирония судьбы. Но я бы сказал по-другому — магнит зла. Вот что вы с Дэвидом создали, и внутри этого магнитного поля оказалась «Медуза».

Конклин развернулся в коляске и покатил себя к балкону и опускавшемуся оранжевому сиянию на горизонте за темно-зелеными внешними островами Монтсеррата.

— Хотел бы я, чтобы все было так же просто, как ты говоришь, Мо, — сказал он быстро. — Но, боюсь, это не так.

— Поясни, пожалуйста.

— Крупкин погиб.

– Что?

— Я оплакиваю его как друга и чертовски хорошего врага. Он сделал все возможное для нас, и когда все закончилось, он сделал то, что было правильно, а не то, что было приказано. Он оставил Дэвида в живых — и теперь поплатится за это.

— Что с ним случилось?

— По словам Холланда, он исчез из больницы в Москве пять дней назад — просто забрал свою одежду и вышел. Никто не знает, как он это сделал и куда пошел, но час спустя за ним пришли люди КГБ, чтобы арестовать и отправить на Лубянку.

— Значит, они его не поймали…

— Поймают. Когда Кремль поднимает «черную тревогу», все дороги, железнодорожные станции, аэропорты и переезды на границах оказываются под микроскопом. Мотивация безотказная: любой, кто выпустит его, проведет следующие лет десять в гулаге. Это всего лишь вопрос времени. Будь оно все проклято .

Раздался стук в переднюю дверь, и Панов откликнулся:

— Открыто, потому что так проще! Заходите.

В дверь вкатился столик на колесиках, а за ним вошел безупречно одетый помощник менеджера, мистер Причард, который мог толкать этот столик, не нагибаясь. Он широко улыбнулся и объявил о своем присутствии, как и о своей цели:

— Бакингем Причард к вашим услугам, джентльмены. Я привез кое-какие морские деликатесы для вашей коллегиальной дегустации перед вечерним ужином, к которому я лично приложил руку рядом с шефом, ибо тот склонен к ошибкам без экспертного руководства, каковое я ему с удовольствием предоставил.

— Коллегиальной? — изумился Алекс. — Я окончил колледж уже почти тридцать пять лет назад.

— Очевидно, этого не хватило, чтобы улавливать нюансы английского языка, — буркнул Моррис Панов. — Скажите мне, мистер Причард, как вам не жарко в этой одежде? Я бы уже истек потом, как свинья.

— Нет здесь никаких нюансов, только неоправданное клише, — буркнул в ответ Конклин.

— Я не страдаю излишней перспирацией, сэр, — ответил помощник менеджера.

— Готов поспорить, вы все-таки «вспотели», когда мистер Сен-Жак вернулся из Вашингтона, — предположил Алекс. — Подумать только, Джонни — «террорист»!

— Этот инцидент уже в прошлом, сэр, — стоически произнес Причард. — Мистер Сент-Джей и сэр Генри поняли, что мой великолепный дядя и я заботились всем сердцем только о детях.

— Умно, очень умно, — похвалил Конклин.

— Я установлю канапе, джентльмены, и проверю лед. Остальные скоро подойдут.

— Очень мило с вашей стороны, — поблагодарил Панов.

Дэвид Вебб прислонился к арке, ведущей на балкон, наблюдая за женой, которая дочитывала последние страницы детской книжки их сыну. Миссис Купер дремала в кресле, кивая симпатичной черной головой над полной грудью, будто ожидая услышать звуки от младенца Элисона из-за полуприкрытой двери в двух шагах от ее кресла. Интонации тихого голоса Мари соответствовали словам сказки, что подтверждали широко раскрытые глаза и приоткрытые губы Джеми. Если бы не аналитический склад ума, улавливающий музыкальную гармонию в цифрах, его жена могла бы быть актрисой, подумал Дэвид. У нее есть все внешние атрибуты этой изменчивой профессии — впечатляющие черты, властный вид, заставлявший и мужчин, и женщин затихать и мечтательно провожать ее взглядом, когда она шла по улице или входила в помещение.

— А ты почитаешь мне завтра, папа!

Сказка закончилась, о чем свидетельствовали соскочивший с кровати сын и раскрывшиеся глаза миссис Купер.

— Я как раз хотел почитать тебе сказку сегодня, — оправдываясь, сказал Вебб, отходя от арки.

— Фу, ты все еще воняешь, — сказал мальчик, поморщившись.

— Твой папа не воняет, Джеми, — объяснила Мари, улыбаясь. — Я же говорила тебе, это лекарство, которым доктор велел ему промывать раны после аварии.

— Он все равно воняет.

— Нельзя ведь спорить с аналитическим умом, когда он прав, верно? — спросил Дэвид.

— Мама, еще слишком рано идти спать! Я могу разбудить Элисон, и она снова начнет плакать.

— Я знаю, дорогой, но мы с папой должны пойти навестить всех твоих дядей…

— И моего нового дедушку! — возбужденно воскликнул ребенок. — Дедушка Брендан сказал, что научит меня когда-нибудь быть судьей.

— Боже упаси, — возразила миссис Купер. — Этот человек одевается, как павлин в брачный период.

— Можешь пойти в нашу комнату и посмотреть телевизор, — быстро перевела Мари тему. — Но только на полчаса…

— Нууу!

— Хорошо, может быть, час, но каналы будет выбирать миссис Купер.

— Спасибо, мамочка! — воскликнул ребенок, побежав в родительскую комнату. Миссис Купер поднялась из кресла и пошла за ним.

— О, я могла бы и сама включить ему, — сказала Мари, вставая с кровати.

— Нет, мисс Мари, — возразила миссис Купер. — Оставайтесь с вашим мужем. Он страдает, хотя и никогда не признается в этом. — Она скрылась в спальне.

— Это правда, милый? — спросила Мари, подойдя к Дэвиду. — Тебе больно?

— Мне не хотелось бы опровергать миф о несравненных способностях великой леди, но она ошибается.

— Почему ты всегда используешь дюжину слов, когда достаточно одного?

— Потому что я вроде как ученый. Мы, академики, никогда не идем прямым путем, потому что он не оставляет нам никаких оправданий на случай, если мы ошибаемся. А ты что, анти-интеллектуалка?

— Нет, — ответила Мари. — Видишь, это простая, однословная констатация.

— Что такое констатация? — спросил Вебб, обняв жену и поцеловав ее, их губы слились, столь значимо для них обоих, так возбуждающе.

— Это короткий путь к истине, — сказала Мари, откинув назад голову и глядя на него. — Никаких оправданий, никакой неопределенности — только факт. Как пять плюс пять равно десять — не девять или одиннадцать, а именно десять.

— Ты — десятка.

— Это банально, но я приму это… Ты понемногу расслабляешься, я снова тебя чувствую. Джейсон Борн уходит из тебя, верно?

— Вроде того. Пока ты была с Элисон, мне позвонил Эд Мак-Алистер из Агентства Национальной Безопасности. Мать Бенджамина на пути в Москву.

— О, это замечательно , Дэвид!

— Мы с Маком оба порадовались, и я подумал, что никогда раньше не слышал, как он смеется. Это было здорово.

— Он тащил за собой свою вину — она была на его плечах. Он отправил нас обоих в Гонконг, и не мог себе этого простить. Теперь ты вернулся, живой и свободный. Не уверена, смогу ли я когда-нибудь простить его, но по крайней мере я уже не брошу трубку, если он позвонит.

— Он был бы рад. Вообще-то, я сказал ему позвонить. Сказал, что ты может быть даже пригласишь его как-нибудь на ужин.

— Это уже слишком.

— А мать Бенджамина? Этот парень спас мою жизнь.

— Ну, может быть быстрый завтрак.

— Прочь от меня, женщина. Секунд через пятнадцать я выгоню Джеми и миссис Купер из нашей спальни и потребую свой супружеский долг.

— Очень заманчиво, Атилла, но, кажется, мой брат рассчитывает на нас. Две бравые особы и чрезмерно мечтательный отставной судья — это больше, с чем способен справиться ковбой из Онтарио.

— Я их всех обожаю.

— Я тоже. Пойдем.

Карибское солнце скрылось в море; только слабые побеги оранжевого окрашивали западный горизонт. Пламя свечей в стеклянных светильниках было ровным, спокойным, чуть курясь серым дымом, распространяя своим сиянием теплый свет и приятные тени на просторном балконе виллы номер восемнадцать. Беседа тоже была теплой и приятной — выжившие наслаждались своим избавлением от кошмара.

— Я выразительно объяснил Дэнди-Рэнди, что доктрина «гениальных замыслов» нуждается в пересмотре, если времена изменили восприятие, существовавшее, когда принимались оригинальные решения, — вещал Префонтейн. — Перемены, перемены — неизбежный результат воздействия времени.

— Это слишком очевидно, я не могу представить себе, чтобы кто-либо с этим стал спорить, — сказал Алекс.

— О, Гейтс делал это постоянно, смущая судей своей эрудицией и ставя в тупик коллег многогранностью своих решений.

— Зеркала и дым, — добавила Мари, смеясь. — То же самое мы применяем и в экономике. Помнишь, братец, я говорила тебе об этом?

— Я не понял тогда ни слова. Как, впрочем, и сейчас.

— Никаких зеркал или дыма там, где задействована медицина, — сказал Панов. — По крайней мере не там, где лаборатории находятся под наблюдением и запрещены фармацевтические фирмы-однодневки. И регулярно проверяется законность действий.

— При этом во многом виновата нарочно неопределенная основа нашей Конституции, — продолжил бывший судья. — Словно отцы-основатели прочитали Нострадамуса, но не признались в своей фривольности, или, может быть, изучили чертежи Да Винчи, который предвидел самолеты. Они понимали, что не могут написать закон для будущего, потому что не имеют представления, каким оно будет, чего потребует общество для своих будущих свобод. И потому великолепно о многом умолчали.

— Непризнанные как таковые великолепным Рэндольфом Гейтсом, если мне не изменяет память, — сказал Конклин.

— О, он скоро изменится, — перебил Префонтейн, усмехнувшись. — Он всегда шел, куда ветер дул, и он достаточно умен, чтобы сообразить, как повернуть паруса, чтобы не идти против него.

— Мне все интересно, что же случилось с женой водителя грузовика, той, что была замужем за человеком, которого звали Бронком, — сказал психиатр.

— Представь себе небольшой домик, белый частокольный забор и тому подобное, — предложил Алекс. — Так легче.

— А что с женой водителя грузовика? — спросил Сен-Жак.

— Не бери в голову, Бро, я бы не стал выяснять.

— Или с этим сукиным сыном армейским врачом, который накачал меня амиталом! — настаивал Панов.

— Он теперь заведует клиникой в Ливенуорте, — ответил Конклин. — Забыл сказать тебе… Столько всего, вылетело из головы. И Крупкин. Старый экстравагантный Круппи, такой элегантный и прочее. Мы его должники, но помочь ему не можем.

На некоторое время повисла тишина: каждый по-своему подумал о человеке, который, рискуя собой, противостоял крепкой системе, требовавшей смерти Дэвида Вебба. Сейчас Дэвид стоял у перил, глядя на потемневшее море, несколько в стороне умом и телом от остальных. На это уйдет время, он это понимал. Джейсон Борн должен исчезнуть; он должен покинуть его. Когда?

Но вдруг оказалось, что это делать еще рано, только не сейчас! Прямо из ночи на остров вновь обрушилось безумие! Тишину прорезал рев двигателей с неба, подобно резким приближающимся раскатам грома. Три военных вертолета приближались к пристани Транквилити, вспарывая пулеметными очередями береговую линию, в то время как через рифы пробивался мощный скоростной катер, направляясь к пляжу. Сен-Жак включил интерком:

– Береговая тревога! — прокричал он. — Все к оружию!

— Боже, Шакал ведь мертв! — проорал Конклин.

— А его чертовы слуги — нет! — крикнул в ответ Джейсон Борн — от Дэвида Вебба не осталось и следа, — толкая Мари на пол и доставая из-за пояса пистолет, о котором его жена не подозревала. — Они знали, что он был здесь!

— Это безумие!

— Это Карлос , — ответил Джейсон, подбежав к перилам балкона. — Они принадлежат ему! Они его до конца жизни!

– Вот дерьмо! — рявкнул Алекс, яростно поворачивая колеса своей коляски, подкатился к Панову и оттолкнул его от стола и зажженных свечей.

Неожиданно оглушительный громкоговоритель с ведущего вертолета засвистел статикой, а потом заговорил:

— Вы видели, что мы сделали с пляжем, mon! Вы будете разрезаны пополам, если не заглушите двигатель!.. Вот так лучше, mon . Дрейфуйте к берегу — дрейфуйте , мотор должен быть выключен! Теперь оба выходите на палубу, наклонитесь вперед и положите руки на планшир! Немедленно!

Лучи прожекторов двух кружащих вертолетов сошлись на катере, а ведущий направился к берегу, взбив под собой песок, образовав некое подобие посадочной площадки, и приземлился. Из него выскочили четверо, целясь в катер, а жители виллы номер восемнадцать стояли у перил и изумленно смотрели на невероятное представление внизу.

– Причард! — рявкнул Сен-Жак. — Бинокль!

— Они у меня, мистер Сент-Джей — вот, прошу вас. — Он выбежал на балкон и протянул хозяину мощный бинокль. — Я успел протереть линзы, сэр!

— Что там? — резко спросил Борн.

— Не знаю. Двое мужчин.

— Какая-то армия! — сказал Конклин.

— Дай сюда, — приказал Джейсон и выхватил у шурина бинокль.

— В чем дело, Дэвид? — воскликнула Мари, увидев изумление на лице мужа.

— Это Крупкин, — ответил он.

Дмитрий Крупкин с бледным лицом — бородки на нем больше не было — сидел за белым металлическим столом и отказывался говорить о чем бы то ни было, пока не допьет третью рюмку бренди. Как и Панов, Конклин и Дэвид Вебб, он очевидно был ранен и страдал от боли, о которой он, как и все остальные, не сильно заботился, поскольку предстоящее было несравнимо лучше, чем то, что осталось позади. Его небогатая одежда раздражала его каждый раз, когда он опускал на нее глаза, но Дмитрий только молча пожимал плечами, что говорило о том, что скоро он вернется в свое обычное блистательное состояние. Его первые слова были обращены к престарелому Брендану Префонтейну, одетому в сложно перевязанную гуаберу поверх ярко-голубых штанов:

— Отличный наряд, — сказал он восхищенно. — Очень тропический и замечательно подходящий для здешнего климата.

— Благодарю вас.

Как только все были друг другу представлены, на русского обрушился целый поток вопросов. Он поднял обе руки, подобно Папе Римскому на своем балконе на площади святого Петра, и заговорил:

— Я не стану наскучивать вам или напрасно утомлять тривиальными деталями моего побега из матушки-России. Скажу только, что поражен размерами коррупции и никогда ни забуду, ни прощу грязные апартаменты, в которых мне приходилось жить за непомерные деньги, что мне пришлось потратить… Однако, слава Богу за «Кредит Свисс» и те милые зеленые купоны, которые они выпускают.

— Просто расскажите, что произошло, — попросила Мари.

— А вы , милая леди, куда красивее, чем я себе представлял. Если бы мы встретились в Париже, я бы украл вас у этого диккенсового оборванца, которого вы называете своим мужем. Боже, только посмотрите на эти волосы — они великолепны!

— Он, наверное, не мог сказать вам даже, какого они цвета, — улыбнулась Мари. — Я буду шантажировать этого холопа вами.

— И все же, для его возраста он удивительно в хорошей форме.

— Это потому что я пичкаю его всякими таблетками и всевозможными лекарствами, Дмитрий. А теперь расскажите же нам, что случилось?

— Что случилось? Они вычислили меня, вот что случилось! Они конфисковали мой чудный дом в Женеве! Теперь это придаток советского посольства. Ужасная потеря!

— Кажется, моя жена говорит обо мне, холопе, — сказал Вебб. — Ты находился в больнице в Москве и обнаружил, что кто-то что-то против меня задумал — а именно, мою казнь. Тогда ты приказал Бенджамину вывести меня из Новгорода.

— У меня есть источники, Джейсон, и наверху тоже ошибаются, и я не стану никого подставлять, называя имена. Это было просто неправильно. Если Нюрнберг чему нас и научил, так это тому, что не следует выполнять бессмысленные приказы. Этот урок пересекает границы и проникает в умы. За последнюю войну мы в России пострадали гораздо сильнее, чем кто-либо в Америке. Некоторые из нас помнят это, и мы не станем тягаться с этим врагом.

— Хорошо сказано, — одобрил Префонтейн, поднимая стакан «Перье» за здоровье русского. — Когда все уже сказано и сделано, мы все часть единого разума, человеческой расы, не так ли?

— Ну, — кашлянул Крупкин, проглотив четвертую рюмку бренди, — помимо этого очень привлекательного, хотя и избитого утверждения, есть еще различия в способах владения собственностью, судья. Не серьезные, конечно, но тем не менее различия. Например, хотя мой дом на берегу озера в Женеве больше не принадлежит мне, мои счета на Каймановых островах по-прежнему мои личные. Кстати, далеко отсюда до этих островов?

— Примерно двадцать сотен миль на запад, — ответил Сен-Жак. — Самолет из Антигуа доставит вас туда часа за три с чем-то.

— Так я и думал, — кивнул Крупкин. — Когда мы лежали в московской больнице, Алекс часто говорил об острове Транквилити и Монтсеррате, и я посмотрел карту в больничной библиотеке. Кажется, все идет как надо… Кстати, я надеюсь, с хозяином катера будут вежливо обращаться? Мои чрезвычайно дорогие эрзац-документы очень даже в порядке.

— Его преступление заключается в том, как он здесь появился, а не в том, что привез вас сюда, — ответил Сен-Жак.

— Я очень спешил: все-таки решается моя жизнь.

— Я уже объяснил представителям властей, что вы старый друг моего зятя.

— Хорошо. Очень хорошо.

— Что вы теперь будете делать, Дмитрий? — спросила Мари.

— Боюсь, мои средства весьма ограничены. У нашего русского медведя не только больше когтей, чем у сороконожки — ног, но он еще и имеет доступ ко всемирной компьютерной сети. Мне придется затихнуть на достаточно долгое время, пока не создам себе новую биографию. От самого рождения, конечно, — Крупкин повернулся к хозяину «Транквилити Инн». — Возможно ли арендовать один из этих замечательных коттеджей, мистер Сен-Жак?

— После всего, что вы сделали для Дэвида и моей сестры, можете даже не задумываться над этим. Этот дом — ваш дом, мистер Крупкин. Весь.

— Вы очень добры. Во-первых, естественно, мне предстоит слетать на Кайманы, где, я слышал, имеются отличные портные; затем, быть может, небольшая яхта и мелкий чартерный бизнес, который можно представить как перемещенный из Тиерра дель Фуэго или Мальвин, какое-нибудь забытое богом местечко, где небольшое количество денег сможет создать личность и весьма туманное прошлое. После всего этого, есть один доктор в Буэнос-Айресе, который творит чудеса с отпечатками пальцев — совсем безболезненно, говорят, — и потом немного косметической хирургии — в Рио лучшие, знаете ли, гораздо лучше, чем в Нью-Йорке, — совсем чуть-чуть, слегка изменить профиль и, пожалуй, скинуть год-другой… За последние пять дней и ночей мне было нечем заняться, кроме как думать и планировать, претерпевая в пути ситуации, которые я не в силах описывать в присутствии прелестной миссис Вебб.

— Да, вы все хорошо продумали, — согласилась жена Дэвида, впечатлившись. — И, прошу вас, зовите меня Мари. А то как же я буду шантажировать вами моего холопа, если я миссис Вебб?

— Ах, восхитительная Мари!

— Что насчет этих твоих восхитительных планов? — многозначительно спросил Конклин. — Сколько времени может занять их воплощение?

— И это ты задаешь этот вопрос? — вытаращил глаза Крупкин в неверьи.

— Я думаю, его все же следовало задать, — ответил Алекс.

– Ты , который создал досье величайшего актера, которого когда-либо знал мир международного терроризма? Досье несравненного Джейсона Борна?

— Если речь обо мне, — сказал Вебб, — то меня нет. Я здесь всего лишь предмет интерьера.

— Сколько, Круппи?

— Ради бога, старик, ты же обучал рекрутов для конкретного задания, для единственной миссии. Я же собираюсь изменить целую жизнь!

– Сколько?

— Это ты скажи мне, Алекс. Речь идет о моей жизни — какой бы незначительной в геополитической схеме вещей она ни была, — это все же моя жизнь.

— Мы обеспечим все, что понадобится, — перебил Дэвид Вебб, из-за раненого плеча которого выглядывал невидимый образ Джейсона Борна.

— Два года на то, чтобы сделать это хорошо, три — чтобы сделать лучше, — сказал Дмитрий Крупкин.

— Они у вас есть, — сказала Мари.

– Причард , — сказал Сен-Жак, повернув голову. — Подлей-ка мне, будь добр.