18

Они вышли к зоне, где начинался лабиринт трещин. Каждая из них уходила в дым, а у скалолазов не было никакой возможностей понять, какая из них ведет в нужном направлении. Судя по всему, здесь предстояло потерять немало драгоценных часов.

Хью должен был подстраиваться под Огастина, который, как ему казалось, был прекрасным скалолазом. Но вероятно, из-за поспешности и усталости он действовал очень неловко. Его руки срывались с зацепов. Ноги ударялись о скалу. Наверно, он не зря славился как замечательный спасатель, но не имел никакого дарования к поиску нужного пути, а немногочисленные следы, которые могли оставить за собой проходившие здесь женщины, были спрятаны под слоем копоти. Когда выяснилось, что трещина ведет не туда, Огастин попробовал вторую, затем третью, и каждый раз после подъема ему приходилось спускаться, кропотливо снимая расставленную страховку.

– Такое впечатление, что они не подпускают меня, – сказал он после очередной попытки.

Их положение действительно не порождало оптимизма. Огастин сначала безуспешно попробовал добраться сюда черным ходом с вершины, а теперь выяснялось, что и могучая парадная дверь тоже, вероятно, заперта. Чем ближе они подбирались к пропавшим женщинам, тем сложнее становился путь.

– Мы пробьемся, – сказал Хью. Он уповал на свою записную книжку в кожаном переплете, куда по старой привычке записывал подробности последнего подъема. – Но для таких вещей требуется время.

– У Анди нет времени, – ответил Огастин и, не дав себе ни минуты, чтобы перевести дух, кинулся на штурм следующей трещины.

Когда он вернулся с четвертой обманной трещины, было потеряно уже пять часов, и Огастин начал всерьез психовать. Больше всего он терзался тем, что возлюбленная пошла на такой риск.

– О чем она думала? – сокрушался он. – Давно уже следовало понять, что они пытаются прыгнуть намного выше собственных голов.

– Но ведь они добрались сюда, – ответил Хью. – А вершина находилась совсем рядом.

– Вершина… – злобно бросил Огастин.

– Мы смотрим на солнце, и порой оно ослепляет нас, – сказал Хью, которому нынешняя хмарь еще сильнее портила настроение. – Сами знаете, как это бывает.

Он был удручен массовым помешательством, первой жертвой которого оказался Льюис, а теперь Огастин. Сильные мужики, одинокие скитальцы больших стен завидовали безрассудному порыву трех женщин. Без сомнения, для них это было формой проявления сожаления о своих потерях, но к нему примешивалась и некоторая зависть. А помимо этого имела место и подспудная ревность, как будто женщины нарушили некую установленную для них границу.

– Ей было совершенно нечего делать с ними.

– Мы живем в свободной стране, – возразил Хью.

– В ее поступках даже и не пахло свободой. Они попросту промыли ей мозги.

Хью промолчал. Огастина, по крайней мере в его нынешнем состоянии, нельзя было отнести к числу тех, чьи слова следовало непременно принимать во внимание.

– Они были ведьмами, – продолжал Огастин. – Кьюба и Кэсси. В особенности Кьюба.

– А разве это не общее свойство всех альпинистов? – спросил Хью. – Мы все по уши сидим в магии. Гудини был щенком по сравнению с нами. Такое место все мы, если не считать художников, занимаем в большой схеме.

– Самые настоящие ведьмы, – возразил Огастин. – Те самые, которые варят зелья. Они постоянно что-то мешали в горшках, или ставили бродить какие-нибудь пюре, или собирали грибы. Всегда тайны, всегда какая-то чертовщина. Кьюба особенно. Она говорила, что ее мать была cuarandera.^[25] Может быть, это даже правда – она приехала издалека. Родители стали el Norte,^[26] когда она была еще маленькой.

С одной стороны, все это не должно было иметь ровно никакого значения для Хью, висевшего на стременах над бездной. И все же эти бредни насчет cuarandera, как ни странно, казались ему очень важными, и не только для Огастина, но и всего их восхождения. Это являлось недостающим звеном, а может быть, необходимой опорой.

– Она увлекалась шаманизмом?

– У нас в Арканзасе таких называют бабками. Это знахарки и повитухи. Некоторые из них возятся со змеями и говорят по-змеиному.

Значит, мальчик с юга, сказал себе Хью, наконец-то поняв, почему Огастин говорит с таким редко встречающимся акцентом. Он представил себе Энди из Мэйберри, жаркое душное лето и малыша с рогаткой. Возможно, все происходило совсем не так, но он не мог представить себе иного пути, который мог бы привести Опи^[27] в Долину гигантов.

– Эта Кьюба, о которой вы говорите… – сказал Хью. – Такое впечатление, будто она пристрастилась ко всяким дерьмовым суевериям, которые любят многие альпинисты. Отправляются на большие и малые высоты и выдумывают всякую ерунду, которая их будто бы обновляет.

– Она не только изобретала. Она дурила им головы. Ей хотелось заиметь последователей.

– Так это было чем-то вроде культа?

– Какой там культ, их можно было по пальцам пересчитать, – ответил Огастин. – Но в ней было нечто такое, что они хотели увидеть, загадка вроде тех, что задавал Сфинкс. Такое, что мимо нее было трудно пройти и не прилипнуть. Так она и зацепила Анди – зацепила и привязала к себе. Они пили чай из ядовитого плюща, чтобы приучить организм к яду. Они постились до судорог. Они занимались йогой в грязи и распевали мантры на рассвете. Ну и все такое.

– Горный мистицизм, – заметил Хью.

На определенном этапе им баловались чуть ли не все серьезные альпинисты. Он сам подростком становился под холодный душ в полной темноте и подолгу учился завязывать узлы одной рукой. Где-то он прочитал или услышал, что так поступали великие британские и немецкие альпинисты. Они с Льюисом зимой подолгу ходили, держа в голых руках комья снега, чтобы закаляться для зимних восхождений, таскали на себе набитые кирпичами рюкзаки, весившие столько же, сколько они сами, – тоже для тренировки. Практикуясь в скалолазании, они спорили том, что лучше, дзен или тантризм, давали клятвы на крови и устраивали настоящие тантрические сеансы с Рэйчел и Энни перед серьезными восхождениями. И конечно же, брехали на луну. Да, чушь собачья, но ведь невинная чушь, стадия развития, и только.

– У Кьюбы разболелся зуб, – продолжал Огастин. – Она заставила Анди выдернуть его обычными плоскогубцами, прямо на автостоянке в Лагере-четыре.

Хью нахмурился.

– Плоскогубцами?

– Это было нечто вроде обряда посвящения. Кровавый ритуал. Вы только подумайте! Она заставила Анди причинить ей боль, чтобы, как она говорила, освободить ее. Она дала ей силу. – Огастин никак не мог остановиться. – Кэсси забеременела. Кьюба напоила ее отваром трав и грибов и вызвала выкидыш. То, что вышло, они захоронили на вершине горы. Вы имели в виду эту мистику?

– Они делали такое? – немного помолчав, спросил Хью.

– Анди очень уязвима. Она хрупкая. Ее легко сломать. Вы слышали, что случилось с ее братом и со мной.

Этот вопрос не застал Хью врасплох.

– Так, краем уха. Меня это, в общем-то, никак не касалось.

– Но вы пошли со мной в одной связке, верно? Это вас касается целиком и полностью.

– Да, я пошел с вами. И это должно послужить вам ответом на все вопросы.

Может быть, и должно было, но не послужило. Огастин отвык от доверия. Прежде всего, по-видимому, он сам не доверял себе. Случившаяся трагедия выедала его изнутри. Патагония оказалась для него самым настоящим раком. Он встретился взглядом с Хью; был он виновен или нет, но в его глазах светилась одержимость.

– После моего возвращения с Серро-Торре Анди никак не могла прийти в себя, – сказал он. – Она не знала, что думать, кому верить, к кому повернуться. Я и сам находился в черт-те каком состоянии. Не знал, что сказать. Я сожалею? Я угробил твоего старшего брата во время пурги, а сам остался жив, вот ведь облом какой – так, что ли, я должен был говорить? А ведь были самые разные слухи. Вы слышали разговоры о людоедстве?

Ранен в самое сердце, сказал себе Хью. У него уже мелькала мысль, что, вероятно, трагедия в Патагонии и явилась причиной перехода Огастина к спасательной работе. Версия епитимий это вполне объясняла. Льюис был прав. Чувство вины как причина болезни.

– Наплевать на слухи. Жизнь без них не обходится, – сказал он. – Такова людская природа. А самые гадости начинают говорить как раз тогда, когда тебе хуже всего. Уж я-то знаю. Но по большому счету все это чушь собачья.

Огастин бросил на него взгляд, в котором сверкнула чуть ли не надежда. Но тут же свет в его глазах померк. Он снова отвернулся и ткнул пальцем в дым.

– Я ее не виню. Анди слышала все… все это. Она не могла пережить это горе без посторонней помощи, и Кьюба взялась опекать ее. А мне оставалось только смотреть, как Анди втягивается на эту страшную орбиту. Я уговаривал ее, но она лишь еще больше отдалялась. Это не было ненавистью. Она никогда не ненавидела меня, и это было хуже всего. Ей было тяжело меня видеть. Словно я умер вместе с остальными, на Серро-Торре, а потом вернулся, и она не может придумать, как избавиться от моего призрака. По крайней мере, так мне иногда казалось.

– Что вы призрак? – фыркнул Хью. – На меня вы производите впечатление вполне реального.

– Глупость, я и сам знаю. – Огастин повесил голову. – Как бы там ни было, это случилось.

– Восхождение троянок?

– Они стремились опередить время. – Огастин выдернул штырь крюка из обманной трещины. – Но на самом деле им хотелось показать всем миру, что они хотя и бабы, но не уступят ни одному коню с яйцами. Я ей говорил, в смысле Анди, что Капитан вовсе не средняя школа. Это настоящая жизнь. Люди, не имеющие своей воли, не ходят новыми маршрутами вроде этого. Но Кьюба всегда нашептывала ей в другое ухо совсем другие вещи.

Хью внезапно почувствовал, что эта история все сильнее и сильнее гнетет его. Она никуда их не приведет. У Огастина были серьезные проблемы, а у кого их не было? Но он взрослый человек, а жизнь, как он сам сказал, это действительность. Хью никогда не считал, что годится в священники. Он не обладал мудростью, которая помогала бы преодолевать трудности, не мог даровать отпущение грехов.

– Вы хотите, чтобы теперь попробовал я? – спокойно спросил он.

Огастин скорчил гримасу, как будто собирался молить о пощаде. Сняв с плеч ремни и пояс со снаряжением, он протянул напарнику.

– Из меня нынче дерьмовый скалолаз, – сказал он. – Постарайтесь вытащить нас наверх.