Часть первая

Глава первая

СТАРОВАТЫЙ ЮНОША

Денег не было ни на что, даже на сигареты. Нет, он, конечно, мог спуститься со своего четвертого этажа к ночному киоску — в трех шагах от подъезда — и купить у заспанной девушки самые дешевые, без фильтра, которые неизбежно вызывали у него изжогу и тошноту. Пачка более дорогого курева посягала на две завтрашние трамвайные поездки. «Назло кондуктору пойду пешком», — ему оставалось только иронизировать над собственной бедностью.

С тех пор как от Александра Платоновича Безукладникова ушла жена Ирина, потребности в покупках сузились до воробьиных размеров. Он слегка гордился, что ему так мало нужно, видя в этом лучшее доказательство независимости. Ему нравился рассказ о Диогене, к которому заявился царь Македонии, чтоб исполнить любую прихоть нищего. Та еще была картинка — на все времена. Легендарный бомж загорает лежа на песке, и без того прокопченный до черноты. Покоритель мира приближается с огромной свитой, во всем божественном блеске, нависает, как облако, дарит пару лестных фраз и наконец предлагает: «Выполню любое желание!» Диоген, привстав неохотно, цедит через губу: «Одна большая просьба — отойди в сторонку, солнце не заслоняй». Пляжник, одним словом. Любопытный финальный кадр: выражение лица Александра Македонского, когда он уходит восвояси…

Зарплаты младшего научного сотрудника, пусть убогой, все-таки хватало бы на существование — если бы платили в срок. Об этом уже никто и не мечтал. Все мечтали о новой работе или, на худой конец, о халтурах. Ради самого тощего приработка были готовы срываться с места и нестись хоть в другой конец города, хоть на край света. Раньше казалось — в крайнем случае всегда можно пойти рабочим на завод. Заводы, знаменитые своей пролетарской несокрушимостью, первыми впали в хроническую дистрофию.

Когда прямо из голодного асфальта стали проклевываться ларьки с невиданными прежде бутылками и лакомствами, Безукладников совершил попытку внедрения. Люди, засевшие в окошках, по ту сторону зарешеченных витрин в обрамлении цветных ликеров, индийских бус, шоколадных трюфелей, выглядели редкими счастливцами, сумевшими чудом проникнуть в этот рождественский, елочный рай, где нужда побеждена, как черная оспа.

Он, может, не обратил бы внимания на бумажку с объявлением:

«Требуется ночной продавец», если бы не вздохи Ирины насчет порванных зимних сапог, купленных еще при царе Горохе, — их дважды носили в починку. Но та же Ирина его как могла отговаривала, вплоть до ссоры, — он все-таки пошел, отдал свой паспорт Руслану, пухлому мальчику с боксерским загривком, и отправился в ночную смену, снабженный пакетиком Ирининых бутербродов.

Для начала райской планиды потребовался скрупулезный пересчет сокровищ, загромождающих конуру киоска. Это называлось приемом товара. «Считай-считай! Жвачек — двести семьдесят три». — Дневная продавщица Анжела, сдавая смену, оранжево накрасила губы и, не стесняясь, подтянула черные колготки. Перед уходом успела похвастаться: «Сейчас пойдем с девчонками сухонького накатим». Потом заехал Руслан за выручкой, придирчиво оглядел витрину и на прощанье пошутил: «Короче, девствуй!»

Ночь прошла без происшествий. За первые три часа торговли выручка составила половину его месячной зарплаты в Институте истории. После полуночи покупательский напор ослаб. В четыре утра подошел мужик в рваной кожаной куртке в обнимку с рыдающей теткой и затребовал «самого дорогого».

— Что именно? — не понял Безукладников.

— Ну, блин, самое дорогое по цене!..

Самым дорогим был французский коньяк «NAPOLEON», предположительно, польского разлива. Тетка рыдала без передышки. Парочка удалилась, а через полминуты неподалеку прозвучал удар бутылки об асфальт.

Наутро выяснилось, что Александр Платонович почти ничего не заработал, поскольку — недостача. Сменщик Володя, видя его подавленность, хмыкнул: «Обычная херня. Ты за Анжелкой считай получше».

В следующую торговую ночь, при всем арифметическом усердии, финансовый крах повторился в точности, один к одному. Причем в обоих случаях суммы недостач совпали — стоимость бутылки сухого вина.

— Я тебя просила, не суйся туда! — Ирина была убита. — Теперь тебя заподозрят.

Она достала из шкафа розовый мускат — их общую драгоценную заначку со времен доисторического отдыха в Крыму.

— Пойди отдай. И, пожалуйста, больше не ходи к ним!

Он долго пытался всучить Руслану эту бутылку, чувствуя себя героем спектакля «Раскаянье вороватого завхоза». Руслан от муската решительно отказался и отдал без лишних слов паспорт. На этом торговая карьера Безукладникова себя исчерпала. Зато какие два утра были у них с Ириной, когда он, вернувшись после ларька, залезал к ней под одеяло и она, сонная, буквально плавилась, обтекала его. Потом одеяло сбивалось к ногам, Ирина усаживалась верхом, и он не переставал счастливо поражаться «неправильности» ее тела: полновесные груди над худыми ребрышками, узкие плечи и пышный низ.

Обычно же по утрам жена была неприступно хмурой и терпеть не могла, если Безукладников своими нежностями мешал ей краситься перед работой. (Хотя зачем, думал он, так уж приукрашиваться, работая в детской библиотеке?)

Впрочем, позывы к нежностям — взаимные или односторонние — становились такой же редкостью, как и денежные поступления;

Александру Платоновичу уже не казалась кощунственной мысль, что между этими вещами есть прямая зависимость. Мужчина без гроша в кармане терял право на женскую приязнь, считаясь как бы и вовсе не мужчиной. Конечно, Ирина ничего такого не высказывала и скорей всего не думала, но от этого было не легче.

Все чаще Безукладникова мучила, словно кислотой разъедала, жалость к жене, бедно одетой, лишенной по его вине — по чьей же еще? — приличной обуви, нарядов, не говоря уже о поездках к морю или за границу. Зудящая реклама замечательных, нужных вещей на подслеповатом экране «Горизонта» порождала у супругов общую мысль, всегда одну и ту же: «это не для нас».

Беда была не в том, что Александр Платонович вообще не мог заработать, а в том, что он не мог заработать много. Деньги, добытые репетиторством или сочинением рекламных статей под заказ, тут же уходили на латание бессчетных дыр — привести в чувство захандривший холодильник или позвать на помощь высокомерного сантехника.

Ровно год назад августовским вечером под безжалостно яркой лампочкой (так и не собрались купить абажур) они молча курили на кухне.

— Хорошо хоть я детей с тобой не нарожала…

Что вокруг могло измениться от этих Ирининых слов? Бабочка толстым тельцем все так же билась в оконную сетку от комаров. Надрывисто мычала ржавая водопроводная труба. Жена и муж все еще сидели за общим столом, стряхивая сигаретный пепел в одну жестяную плошку.

— Понимаешь… — Ирина хотела смягчить сказанное, но лишь углубила открывшийся перелом. — Самое страшное, что уже ничего не изменится. Так и будем…

Готовый переубеждать ее, даже умолять отказаться от этих мыслей, он все же молчал. Александра Платоновича одолевала стыдная раздвоенность: лично ему безденежье почти не мешало жить — так, досадное неудобство, которое легко выпустить из виду, избывая ночь с книгой в теплом молочном свете настольной лампы или выуживая из гробницы библиотечных каталогов визитную карточку жителя Атлантиды. Но в присутствии Ирины диогеновская самодостаточность трещала по швам, а зачатки тревоги, страха перед будущим взбухали и множились, как раковые клетки.

И чего ради ей вздумалось именно в тот вечер поведать про Сережу-босса, Сергея Юрьевича? Разведенный юноша, владелец фирмы. Богатый обожатель, который, оказывается, еще с марта встречает Ирину после работы и подвозит домой на своем «Форде». Нет, у них ничего не было. Нет, не было. Но он уговаривает переезжать к нему, в трехкомнатную на улицу Рокоссовского. Твердит, что такая женщина не должна работать, и все в этом духе.

— Переезжай, — сказал Безукладников севшим голосом.

Она обозвала его дурачком, но постепенно разговор принял такое направление, словно двое терпящих бедствие обсуждают хитрый способ — как спасти хотя бы одного из них, более слабого. Они даже пошутили, не без натуги:

— Значит, выхожу я за Сережу строго по расчету и начинаю тебе гуманитарную помощь высылать — нелегально.

— Точно. И я нелегально, под покровом ночи, несу эту помощь на помойку.

Спать легли, стараясь не касаться друг друга.

А через неделю, пряча глаза, бледнея, Ирина отпросилась у него съездить в отпуск в Анталью. Резоны были такого рода: «Как я еще смогу за границей побывать?»

— Ну теперь-то где угодно побываешь. Только непонятно, почему сразу именно в Турцию…

Конечно, домой она уже не вернулась. То есть приехала раза два за вещами — и конец. Наспех переодеваясь, бегала из комнаты, от шифоньера, в ванную и обратно, а по квартире летал ветер дорогого парфюма. Полуголая, она сияла импортным загаром, лоснилась, как полированный солнцем орех, и мучительней всего для глаз были незагорелые укромности, подбритые, словно ради показа.

Внезапно беготня прекратилась и стало тихо. Ирина, еще не одетая, стояла, заслонясь дверцей шифоньера, и смотрела на бывшего мужа. Он знал этот взгляд, это выражение сладкой бессмысленности — полуоткрытый рот, радужки, безвольно заплывающие под приспущенные ресницы. Это означало, что Ирина хочет его «приставаний», хочет немедленных вторжений, даже с оттенком грубости.

И, конечно, неплохо они смотрелись, торопливые петух с курицей, когда чуть не свалились друг на друга, потные, в недра шифоньера. А Сережа-босс ждал внизу, в автомобиле, вколачивал пальцами в руль свое нетерпение, бурчал по мобильному, что задерживается, «начинайте без меня», покуда возлюбленная Ирина Олеговна рыдала, сидя на полу, сдутая, как резиновая игрушка, с трясущимися грудями, и твердила своему никчемному супругу, что она никуда не уйдет, пусть он только ей прикажет: «Останься!» Но этот интеллигентный балбес, вместо того чтобы прямо изъявить свою волю или, например, просто сказать жене: «Пошли пить чай», удосужился лишь поднять ее с пола и напомнить, что он не вправе приказывать — мол, она же сама потом ему не простит… Вот и поимел счастье наблюдать в кухонное окно, как непривычно смуглая, роскошная красотка, выйдя из дома поступью осторожной косули, садится в иномарку цвета ультрамарин, уже готовую к вертикальному взлету.

После этого Безукладников, по правде сказать, три дня спасался у Лени Ламерчука перепонками грецких орехов на спирту, то есть напивался до потери сознательности, хотя всегда справедливо считался непьющим, в отличие от того же Лени.

— Вот ты говоришь про мертвых, что они, типа, все знают…

Ничего такого Александр Платонович не говорил. Но Леня под выпивку всегда порывался возобновить их давнюю дискуссию.

— Ты говоришь, «сигналы от умерших». Ладно, допустим, кое-какие сигналы имеют место. Но это на самом деле — не от мертвых, а от нас самих! Мы же сами себя ни фига не помним. Это уже вопрос оперативной памяти. Нам для жизни хватает «кэша» первого уровня — и все. Остальное по барабану…

Пьяный Безукладников удрученно мотал головой. Его невнятные попытки возразить звучали и впрямь как сигнал от умершего.

Если компьютерщики вообще способны умилить Бога, то Ламерчук был компьютерщиком божьей милостью. Он ухитрялся, нигде не служа, верстать на домашнем «пентиуме» одновременно с десяток заказных еженедельных газет, прихватывая пару-тройку журналов. Разложенные где придется газетные полуфабрикаты норовили перекричать друг друга. Одно издание вещало: «Губернатор Стилкин — имя нашей надежды!» Другое позволяло себе толстые рифмованные намеки: «Мафии на выборах нужны подстилки! Под кем вы, Генрих Стилкин?» Третье сулило моментальный крах «всенародно избранной оккупационной власти», попутно обольщая «почасовым элитарным досугом в сауне».

В те дни Безукладников боялся идти домой, возвращаться в свое неприбранное одиночество, оттягивал уходы. Но, когда холостяк Леня предлагал остаться переночевать, он сразу же вскакивал и наспех прощался, чтобы, шатаясь, бежать к себе, на улицу Кондукторскую, словно его там ждут не дождутся…

За год, прожитый без Ирины, в квартире ничего не изменилось, не считая того, что в ней появились две-три тропы, которыми, собственно, и ограничивались внутриквартирные маршруты Безукладникова. Тропинки шли от стола к потертому дивану, от дивана в прихожую, с короткими ответвлениями в сторону кухни и ванной. Участки на обочинах постепенно превращались в нежилой, то есть практически необитаемый пейзаж.

Не то чтобы Александр Платонович был таким уж грязнулей — у него даже случались приступы борьбы за чистоту, но избыток запыленности на нехоженых квадратных метрах все же имел место, врать не будем. А иначе — как бы однажды, вернувшись домой, он заметил следы чужих ног на полу возле шифоньера, к которому вовсе не подходил? Это случится довольно скоро, но уже в следующей жизни.

Свою одежду он предпочитал развешивать на стульях. Сегодня, например, вывесил стираные джинсы и бежевый джемпер, сравнительно новый, — поверх черного заношенного, в котором было бы неприлично завтра ехать к Нахимову. Одежда со спинки стула свисала погибельно и безвольно, как шкура убитого животного.

Иные мелочи этого непритязательного быта уже потеряли всякую надежду обратить на себя внимание. Литровая банка с недопитым квасом второй месяц кисла на кухонном подоконнике. Рядом пылились остатки забытого лекарства от еще февральского гриппа. Впрочем, название медикамента — «интерферон человеческий», машинально читаемое жильцом по утрам и вечерам, как-то непостижимо обнадеживало.

Дома он ходил в чем попало: в синих обвислых трико, дряхлой Ирининой кофте, а то и голый, как в этом душном августе. Он настолько свыкся со своим диковатым одиночеством, так нечасто оглядывал себя со стороны, что едва не предстал в одних носках перед соседкой Луизой, забежавшей в половине одиннадцатого за щепоткой соды. Спохватился, когда уже приоткрыл дверь, но вовремя сдернул с вешалки плащ и потом суетливо перебирал банки на кухне с лицемерными возгласами: «Куда ж я ее задевал-то!..», якобы всей душой погрязший в домашнем хозяйстве. «А! Вот она!..» «Спасибо, Александр Платоныч, но это крахмал». Яркоглазая Луиза пахла фруктовым шампунем и свежей выпечкой. Закрыв за ней дверь, он сбросил плащ, под которым успел вспотеть, и полез в ванну облиться. Вместо холодной воды из крана скупо выдаивалась теплая, как бульон.

Не вытираясь, он добрел по магистральной тропе до дивана. Он не надеялся быстро уснуть — хотя бы собрать себя из обломков. Почему-то вертелось в голове отвратное выраженье: «небо в копеечку» (подобие базарного ценника), заставляющее вообразить, будто сидишь, всеми брошенный, ободранный до крови, на дне черного колодца, такого глубокого, что небо кажется блестящей монеткой.

«Что со мной стряслось?» — спрашивал себя Безукладников. Застенчивый мальчик из учительской семьи, приученный всегда все делать правильно, заподозрил вопиющую неправильность то ли в мировом устройстве, то ли в собственной судьбе. Староватый юноша, успевший похоронить своих бедных, замотанных родителей и уступить неизвестно кому любимую жену, до сих пор глубоко интересовался лишь тем, что принято звать «любовью» и «смертью» (два пустотелых сосуда, куда каждый наливает все, что заблагорассудится). Он заглядывал в эти бездонные емкости с жаждой, которую, казалось, утолить нельзя… Но соблазнительное, страшное, отдающее морозом по коже — теперь опустело, высохло, уподобилось прошлогодним новостям из желто-серых газет, приготовленных на выброс, но залегших мертвым грузом в прихожей на антресоли.

«Ну? И что нас теперь интересует?» — спросил он сам себя вслух как можно развязней. И тут же сморщился, покоробленный ненатуральностью тона. Он согнал себя с дивана, встряхнувшись, как мокрый пес, и пошел назад в ванную, распинывая темноту, расшибаясь о воздух, щелкая на ходу выключателями, пока не встретил в зеркале над умывальником того, кого меньше всего сейчас желал видеть. «Здрастемордасти, — промычал Безукладников, толкая в рот зубную щетку. — Глаза бы мои на вас не глядели!» Однако скользнул придирчивым взглядом от небритого подбородка по тяжеловатому бледному торсу, дичающему в низу живота, и молча повторил свой вопрос. Его голый собеседник, вынув щетку изо рта, ответил без душевного подъема, тихо, но решительно:

— Теперь нас интересуют деньги.

Глава вторая

САМОУБИЙСТВО

Нахимов был адмиралом. Не в том смысле, что он командовал флотом. А в том, что мог бы им командовать спроста. Хоть военно-морским, хоть космическим. Но подходящий бесхозный флот Нахимову на жизненном пути не подвернулся, и он вынужден был командовать государственным имуществом срединного Горнозаводского региона. Несмотря на скучную чиновничью должность, Нахимов лелеял в груди одно романтическое свойство, которое можно для краткости назвать комплексом крутизны.

Его призванием было дарить изумруды блондинкам, напиваться с Фрэнком Синатрой и водить самый крутой автомобиль. Насчет блондинок история умалчивает из уважения к прекрасной шатенке Тане Нахимовой. Синатра не успел выпить с Нахимовым по чистой случайности. Но с автомобилем все было замечательно. И незачем подозревать Нахимова в тривиальном пристрастии к чему-то вроде 600-х «Мерседесов», стадами загромождающих улицы российских городов. Потому что его угольно-черный зверь назывался «Олдсмобил» и на горнозаводских обветренных просторах, с охватом в двадцать одну Голландию, аналогов просто не имел. Изумрудов здесь было страшно сказать сколько. Зато «Олдсмобил» — всего один.

Некогда Нахимов с Безукладниковым вместе служили в Институте истории и в солидарном унынии писали тезисы научных докладов о великой, плодотворной роли колхозов. В новые времена у Нахимова проявился редкий дар аукциониста, затем — аудитора, затем — адмирала как такового. Он резко ушел в стратосферу, напитанную деловым озоном. А Безукладников остался писать тезисы докладов о роли колхозов — теперь уже трагически вредоносной.

С тех пор они почти не виделись. Изредка Александр Платонович встречал на улице Таню — влажнея дивными глазами, она жаловалась на дороговизну запчастей для «Олдсмобила», которые приходится закупать в Эмиратах. Безукладников сочувственно кивал.

В середине августа он позвонил Нахимову и бодро сказал:

— Гена, извини, что беспокою. Я уже тут спекся. Помоги мне найти другую работу.

— Приезжай через пару недель. Что-нибудь сочиним, — ответил тот.

Позвонить Нахимову его заставил ничтожный вроде бы случай — явление бомжа в час пик на трамвайной остановке. Бомж, как водится, был грязен и вонюч. Неподвижный среди юркой, деловой толпы, он будто экономил свои несвежие силы для бесконечных бытовых испытаний. Вокруг бомжа стоял невидимый, но прочный санитарный кордон, обтекаемый нормальными людьми. «Это понятно, — думал Безукладников, — шарахаются ведь не только от грязи. Всех пугает неблагополучие — оно прилипчиво, заразно». Разглядывать бомжа не хотелось, но какая-то подробность вдруг зацепила взгляд. Александр Платонович всмотрелся и даже немного оторопел: этот человек был обут в его, безукладниковские, туфли. То есть в точно такие же. Они их покупали еще вместе с Ириной, выстояв очередь в магазине для молодоженов, — не самые дешевые, крепкие, цвета мореного дуба. Конечно, обувка бомжа выглядела несравнимо более грязной и стоптанной, но все же. Это был слишком откровенный намек на возможное близкое будущее Безукладникова. И вот тогда он позвонил Нахимову.

В 16-этажном Доме губернского правительства шел сокрушительный ремонт. Еще не старое здание скоропостижно меняло начинку и внутреннюю облицовку, достигая вершин мирового стандарта. Александр Платонович минут двадцать топтался внизу под приглядом охранников, пока с невидимых высот не дошел телефонный сигнал: «пропустить».

Согласно табличке на двери кабинета, Нахимов был вторым или третьим лицом в Департаменте имущества. Сам кабинет выглядел как ценный импортный сувенир, затерянный в мусорном кавардаке советской стройплощадки.

— Садись, дорогой! — Нахимов смотрелся шикарно и трагически, словно бескомпромиссный рокер, которого лютая необходимость вынудила ровненько подстричься и втиснуться в строгий костюм.

В кожаном кресле у Безукладникова неприятно вспотела спина.

Минут тридцать Нахимов рассказывал о стране Швейцарии, откуда вернулся только что. Самой вкусной швейцарской подробностью был королевский лобстер, начиненный салатом типа «оливье», — Нахимов его купил в супермаркете, уложил в гостиничный холодильник и потом доедал несколько дней.

Неожиданно покончив со Швейцарией, Нахимов спросил:

— У тебя есть опыт продаж?

Александр Платонович припомнил две ночи в коммерческом ларьке и ответил максимально честно:

— Опыт есть, но мало. А в чем дело?

— Надо продавать заводы и комбинаты, — пояснил Нахимов. — Грубо говоря, приватизация. Пойдем обедать?..

Стены и пол в правительственном коридоре напоминали о штурме рейхстага. Из четырех лифтов работал один. Остальные, без кабин и дверей, зияли ярко освещенными шахтами.

Они спустились в столовую, где Безукладников поспешил сознаться, что не голоден, и взял себе только апельсиновый компот, о чем сразу пожалел, — за эти же деньги можно было купить три стакана чая.

— Ты любишь катера и яхты? — осведомился адмирал, слегка опаленный харчо.

— Еще бы! — зачем-то солгал Безукладников.

— Я бы осенью сходил куда-нибудь в Эгейское море… — Нахимов погрустнел, видимо, вспомнив о непроданных комбинатах.

Александр Платонович глотал компот фармацевтическими дозами и прикидывал, на какое количество нахимовских блюд сможет растянуть свой кисло-сладкий 200 граммовый стакан.

Между тем Нахимов, опустив голос до туманных низин, начал излагать условия как бы тайного заговора, согласно которым Безукладникову надлежало сочинить блистательное резюме на самого себя, красиво напечатать его на компьютере и передать Нахимову лично в руки…

Путь к яхтам и королевским лобстерам, в принципе, не мог быть простым, поэтому Александр Платонович сию секунду вообразил все мыслимые и немыслимые усложнения. План действий выглядел впечатляюще: сначала скопить денег на компьютер, для чего потребуется лет восемь. Или двенадцать. Потом освоить купленную технику — еще год-полтора… К тому моменту, когда уже постаревший Безукладников наконец приступил к сочинению ослепительно прекрасного резюме, Нахимов успел завершить многолетний обед, они вернулись на восьмой этаж, дошли до его сувенирного кабинета и адмирал начал официальную церемонию прощания.

— Сделаю все, что в моих силах, — строго пообещал Нахимов. — Но и ты. Должен пройти свою часть пути. Дорогу, сам знаешь, осилит идущий.

Заговор скрепили рукопожатием, и затуманенный Александр Платонович поплелся назад, сквозь ремонтную разруху.

Рабочих не было видно, словно ремонт совершался как-то сам собой. Единственный ходячий лифт закрылся прямо перед носом и уплыл. Рядом три пустые шахты светились так ярко, что вызывали желание заглянуть в них и обнаружить на донышке подпольное земное солнце. Безукладников заглянул, но был застигнут легкой мутью головокружения и оцарапал плечо об острые электрические кишки, торчащие из-за растерзанного косяка.

Ему вдруг на ум пришла мысль о том, что смерть, которую принято со страхом и почтением рядить в загадочные мрачные покрывала, в сущности, тривиальна и доступна — как старушка-лифтерша или тот зевающий охранник с потертой кобурой. Что гибель караулит не где-то в умозрительном будущем, а буквально всюду, куда ни плюнь. Ничто не мешает ему сейчас шагнуть за порог этой шахты и тем самым пересечь таинственный Порог. Хотя нет. Грохнуться с восьмиэтажной высоты в строительный мусор — исход несуразный, даже анекдотичный. Куда проще и опрятней, например, воспользоваться электричеством.

Вот в таком, почти гамлетовском, настроении он взялся левой ладонью за острый конец косо обрубленного провода, любуясь его свежим блеском. И, разумеется, не случилось ничего.

Здоровый скепсис экспериментатора — вот что ощущал Александр Платонович Безукладников, когда придирчиво высматривал в пучке одинаковых обрубков еще один провод — для правой ладони. Невозможно поверить, что ЭТО так легко…

Удар был настолько мощным и жестким, что самоубийца расстался с самим собой навсегда — на долю секунды раньше того, как 380 вольт, принявшие стройную форму дуги, равнодушно швырнули его прошибленное тело на мраморный пол.

Лифт, вызванный Александром Платоновичем еще при жизни, осклабился дверями у его раскинутых ног, и транзитная дама со свежеокрашенной малиновой прической, везущая свое ледяное достоинство на обеденный перерыв, прострелила весь восьмой этаж навылет кумулятивным воплем, от которого несчастный Безукладников, будь он жив, немедленно умер бы снова…

Коридор наполнился административным персоналом. На фоне общей чинной контузии выгодно выделялся — молниеносной решимостью и хищной сноровкой — второй заместитель министра Геннадий Валерианович Нахимов. Он успевал одновременно, в одну суматошную минуту, раздавать ценные указания, нашаривать пульс на еще теплом безукладниковском запястье и выкрикивать в мобильный телефон вызов, похожий на угрозу всей мировой медицине. Так что, пока тело заносили в лифт и спускали на первый этаж, к Дому правительства уже подлетала с мерзким воем карета «скорой помощи», отряженная Областной спецбольницей № 3, чей фасад на Пролетарской набережной белел, как халат сестры-сиделки, в заботливой близости к цитадели власти.

Документ, который я собираюсь процитировать, никогда не публиковался на русском языке. Он так и лежал бы среди заурядных медицинских бумажек, если бы некто Лексунский, независимый журналист, зависимый лишь от ежедневных алкогольных вливаний, не продал однажды мятый исчерканный бланк на рыхлой бумаге, явно выдранный из истории болезни, московскому корреспонденту «Saturday Revue» Джеймсу Риордану за пятьсот американских долларов, хотя вначале запрашивал пять тысяч. Позднее сам Риордан без смущения признавался, что перепродал оригинал за шестьдесят две тысячи долларов, впрочем, не называя покупателя. Впервые документ был опубликован в «Saturday Revue» на английском языке.

Глава третья

ТОНКОСТИ ЧАЕПИТИЯ

В 1947 году на территории штата Нью-Мексико, США, произошло событие, едва ли не самое таинственное в мировой истории, которое не успело стать сенсацией только потому, что сразу было старательно засекречено американскими военными. Позднее различные источники (увы, не самые компетентные) отстаивали версию гибели инопланетного корабля и даже публиковали снимки мертвых пришельцев — запомнилась плоскогрудая женщина с головой наподобие мятой луковицы и четырехпалыми куриными лапками вместо рук, распластанная навзничь на столе армейского морга…

В остатке мы имеем лишь засекреченный миф. Хотя здесь уместно спросить: какой резон в засекречивании выдумки? Миф — он и есть миф.

Я вспомнил горемычных инопланетян в связи с тем, что через пятьдесят с лишним лет после их малоудачной посадки в общественном сознании мы стали свидетелями возникновения еще одной сверхсекретной легенды. На этот раз она имела заурядную земную внешность, паспорт, прописку и сыроватую русскую фамилию Безукладников, труднопроизносимую для большинства международных специалистов, чья нелегальная карьера целиком зависела, в частности, от того, чего захочет или не захочет безукладниковская левая нога… Допускаю, что их осведомленность выше всяких догадок.

Мои мотивы куда проще и не притянуты служебными инструкциями, как собачьим поводком. Я просто водил знакомство с Безукладниковым, хотя и не самое близкое.

Однажды он попросил у меня взаймы. Мы все тогда хранили свои невзрачные накопления в наличных американских долларах — на рубли и российские банки надежда была хилая. Он взял у меня несколько зеленых купюр, бережно уложил их в нагрудный карман застиранной фланелевой рубашки и благодарил дольше, чем нужно, повторяя, что я могу быть спокоен, он обязательно вернет — как только, так сразу! Уже задним числом я подумал, что деньги возвращать ему, в сущности, неоткуда, что долг этот гиблый. Но и напоминать не спешил: с честностью Безукладникова могла тягаться только его непрактичность.

Позже до меня дошли туманные слухи о каком-то несчастном случае - Безукладников, сказали, угодил в больницу, даже в реанимацию. Я услышал об этом в конце августа, а в сентябре он вдруг позвонил мне на работу и странным сонным голосом известил, что хочет вернуть долг. Мой вопрос, вполне уместный, о самочувствии Александр Платонович пропустил мимо ушей. Вместо ответа он пригласил зайти к нему в гости — когда мне удобно, сославшись на то, что сам почти не выходит из дому.

Та осень застряла у меня в памяти ожиданием беды. Любимая женщина, с которой мы то жили душа в душу, то ссорились насмерть и вообще никак не жили, однажды утром, спустив с плеча ночную рубашку, показала мне уплотнение на груди: словно кто-то спрятал темную горошину под кожу, пониже левого соска. Я настаивал на срочном обследовании, а она обнимала меня так, будто уже прощалась навсегда. В нашем обиходе возникли слова «маммография» и «гистология».

Вечером после работы я заехал к Безукладникову. Он обитал на предпоследнем этаже старой пятиэтажки на улице Кондукторской. В квартире стоял нежилой запах. Рядом с измученным диваном и прочей понурой мебелью странное впечатление производила новейшая модель телевизора «Panasonic» с размером экрана в пол-окна.

На запустелой кухне Безукладников затеял в мою честь чаепитие. Выглядело оно так. Сначала он выложил на стол кулек ископаемого печенья и выставил пустую кружку. Затем опустил в нее чайный пакетик. Потом установил чайник на газовую плиту. После десяти минут неловкого ожидания он затопил пакетик кипятком и принялся наблюдать за ним, как химик, изготовляющий уникальный раствор. Этот бурый мешочек, который Александр Платонович выудил из кружки за хвост, как утопшую мышь, и, побродив нерешительно по кухне, бросил в какой-то случайный стакан, чтобы вторично залить кипятком, показался мне символом то ли придурковатой скаредности, то ли героической нищеты.

Словно угадав мои мысли, Безукладников вдруг заговорил о деньгах. С ребяческой настырной горячностью он начал спрашивать — нужны ли мне деньги. А что бы я стал делать с большими деньгами? Ну то есть с очень большими деньгами. Ну а все-таки?.. И так далее.

Я отделывался общими словами, подавляя в себе раздражение. Разумеется, да. То есть, конечно, нужны. А кому они не нужны? Что бы стал делать… Ну, наверно, путешествовать. Писать в свое удовольствие, не заботясь о заработке. А слишком крупные деньги — нет, лучше без них. Чересчур хлопотно и опасно.

У Безукладникова было такое лицо, будто я не оправдал его надежд на вложение солидных капиталов. Он отхлебнул своего спитого чая и вдруг совершенно серьезно спросил, какую ежемесячную сумму я бы счел достаточной для себя. Это становилось почти забавным.

— Значит, можно рассчитывать на любые деньги? — Я уже не скрывал сарказма.

— Думаю, практически на любые… — Безукладников был непробиваем.

И мне наконец надоело. Я сказал ему прямо, что терпеть не могу пустопорожние маниловские фантазии. Что это, как ни обидно звучит, наш типично русский промысел — сидеть на кухне с тремя копейками в кармане и делить воображаемые миллионы.

— Ну зря вы так… Я ведь вам доверяю больше других.

Он откровенно загрустил. Но, погрустив с полминуты, подошел к затрапезного вида газовой плите и открыл дверь духовки. Духовка была полностью, до отказа набита банковскими бледно-зелеными упаковками. Они там едва умещались — две-три пачки долларов выпали на пол, и Безукладников просто запнул их под плиту.

— Н-да уж… — сказал я. И больше ничего не сказал.

Безукладников закрыл духовку и виновато развел руками: дескать, извините, так получилось.

— Может, еще чаю?

— Нет, спасибо! — Я допускал, что он может заварить все тот же пакетик в третий раз.

Мне оставалось вежливо полюбопытствовать, каким образом в наше время грабят банк. Натягивают ли, к примеру, на голову черный чулок, или это уже не модно?

— Банк? — Он так оживился, будто я подкинул ему свежую идею. Но сразу погас. — При чем тут банк?.. Вы не понимаете. Я вам действительно доверяю, и я мог бы рассказать о таких вещах, от которых у вас, простите, волосы дыбом встанут.

— Пустые хлопоты — я не тот слушатель. Мне «таких» вещей по телевизору хватает, в уголовной хронике. Доверьтесь кому-нибудь другому.

Пока мы препирались, в дверь позвонили, и Безукладников впустил молодую полноватую блондинку в уютном фартуке на бретельках и в домашних туфлях без задников. «Луиза, моя соседка». «Я на минуту! У меня сырники свежие зря пропадают, а вы, наверно, пустой чай пьете, как всегда?» С появлением Луизы в этом тусклом логове зацвели невидимые азалии, затеялось плодоношение цитрусовых, потянуло кулинарным раем, глаженьем, прохладным постельным бельем — и я вспомнил, что меня ждут дома.

Соседка, слегка смущенная, и впрямь ушла через минуту, я только успел заметить необычайную яркость глаз, почти аметистовых, да нежные босые пятки.

Я засобирался. Но Безукладников, судя по всему, был остро озабочен продолжением разговора. Казалось, ему страшно оставаться один на один со своей тайной, которая меня лично интересовала не больше, чем дежурная сводка криминальных новостей.

И все-таки я остался — не знаю, почему. Застрял на два с лишним часа, чтобы выслушать с открытым ртом сумасшедшую, ни на что не похожую исповедь — и не поверить ни одному слову. Но эти полторы сотни минут и последующий ночной звонок Александра Платоновича ко мне домой фактически решили дело… Если всерьез называть делом составление этой заведомо неправдоподобной книги о Безукладникове, которую я пишу сейчас урывками по вечерам, после работы, подгоняемый договоренностью с шеф-редактором престижного издательства.

Пока он рассказывал, мы съели машинально все до одного Луизины сырники, докурили мой «Честерфилд» и безукладниковский «Парламент», наконец, широким жестом утопили еще одну чайную мышь.

Расставались молча. В прихожей он вдруг вспомнил, что так и не отдал мне долг; сбегал на кухню, громыхнул газовой плитой, вернулся, распечатывая на ходу пачку и отщипывая несколько бумажек с терпеливым породистым Франклином.

…Стоило торопиться домой, чтобы сразу оказаться по уши виноватым.

Она уже собралась уходить и чуть не плакала. Потому что меня носит неизвестно где — она сидит здесь одна, никому не нужная, как дура, готовит на ужин мою любимую рыбу, все давно остыло, телефон молчит, тушь на щеках, и никакой радости в жизни. Да, звонил с работы, предупреждал — и, значит, можно на все наплевать?! Такие надрывные, отчаянные мотивы у нее появились недавно, одновременно с подозрениями на опухоль. Анализы требовали времени, хождения по кабинетам. Неопределенность длилась второй месяц, нарастала, в иные дни виноваты и подозреваемы были все окружающие, особенно я. Любая беда постигается проще, когда есть виновник. С самого начала она вытребовала у меня обещание, что не проболтаюсь ни одной живой душе об ее «уродстве» (так она обзывала болезнь). Слово я сдержал, но она, бедная, и тут пыталась меня в чем-то уличить. Я научился быть безответным и невозмутимым, как глухая тетеря. В тот вечер мы еще немного поборолись за ее кремовое демисезонное пальто, которое она не хотела снимать, желая немедленно уехать к черту на рога в свой спальный район; отпустить ее было невозможно; я заявил, что холодный ужин правильнее всего есть в одетом виде, поэтому я тоже сейчас оденусь. Вот так, в пальто и в куртке, мы с полчаса посидели на кухне. За это время ей расхотелось уезжать, я предложил пофыркать друг на друга в знак сильного недовольства, она согласилась. Пофыркать полезли в ванну, наскоро стряхивая с себя одежду. И в этот момент, когда мы уже стояли голые и мыльные под тугим душем, зазвонил телефон.

— Мы спим. У нас глубокий сон.

— Я принесу.

Она выскользнула из ванной, как рыбка, милым виляющим манером и через три секунды протянула мне верещавшую трубку.

Это был Безукладников, опять на мою голову.

— Простите, ради бога. Знаю, что не вовремя. Совсем забыл сказать.

Я с трудом удержался, чтобы не нагрубить. Еще немного, и он сядет мне на шею.

— Вы скажете, это не мое собачье дело, и будете правы. Но я все-таки хочу вас успокоить. Ей ничего не грозит…

— Кому??

— …Это не опухоль. Это мастопатия. Пройдет само через месяц-полтора. Даже операция не понадобится.

Она стояла рядом, озябшая, с мурашками на шее, на грудях, и смотрела на меня такими страшными глазами, как будто сейчас по телефону ей выносится приговор.

Глава четвертая

ЯИЧНИЦА-ГЛАЗУНЬЯ

Тот день Безукладников запомнил до ничтожных подробностей.

Выйдя в десять утра из больницы на воздух, он первым делом заново убедился в том, насколько мало окружающая жизнь зависит от его личного существования. Он мог исчезнуть, выпасть, как использованный трамвайный билет из пальцев деловито-рассеянного пассажира, а мог остаться в живых, чтобы форсировать сейчас вот эту лужу на тротуаре, расцвеченную палой листвой, — разница была пренебрежимо легка, словно шелуха от математической дроби, подгоняемая ветром далеко позади запятой…

В трамвае, притулившись у входа, он еще досасывал, как леденец, глуповатую детскую мысль о том, что, если уж в прорве билетного тиража попадается номинально «счастливая» бумажка, ее не рискуют выбросить сразу — не то чтобы в надежде на «счастье», а скорее с оглядкой на скупость и обидчивость фортуны.

Лица пассажиров, казалось, были подернуты одним общим выражением: «Я согласен быть самым обыкновенным». Но ведь каждый, подозревал Безукладников, буквально каждый, будучи подростком, точно знал о себе, что он особый, эгоистично светился этой особостью, ради которой, очевидно, и стоило появляться на свет…

Трамвай тащился еле-еле, и Александр Платонович сошел на одну остановку раньше. Ему хотелось поскорее домой, к дивану, чтобы остаться наедине — что называется, переспать — со своей случайно вернувшейся, новенькой жизнью. В сущности, ее было некуда девать.

Почему-то Безукладников был уверен, что, пользуясь необъявленным отсутствием, его уже уволили с работы. Оставалось лишь удостовериться в этом и ни о чем не жалеть. Он даже не пытался представить, как будет жить дальше, но чувствовал себя в какой-то новой роли, приятно незнакомой. В то же время зеркало магазинной витрины бегло отобразило сомнительного субъекта с потерянным взглядом и забинтованными пястями (ладони, обожженные током, тихонько саднили, а второй свежести бинты, похожие на перчатки с оторванными пальцами, позволяли вообразить некоего разоренного графа, носителя продрогшей чести и вот этих, вчера еще белых перчаток). Витрина все же не отпугнула субъекта — он вошел на минуту в тепло, озаренное люминофорами тридцати с лишним японских телеэкранов, где один и тот же ликующий тенор, утопая в объятиях полуголого кордебалета, грозился моментально умереть от своей несчастной любви, а все никак не умирал.

Двухметровая продавщица с фигурой фотомодели и топорным, плебейским личиком застукала странного, бедно одетого посетителя, когда, переключая каналы на самом большом телевизоре, он уже отправил тенора за кадр и наобум предоставил слово знатной феминистке из породы «могу и пришибить»…

— Что вы трогаете тут своими руками?! — вскипела фотомодель. — Все равно не купите! Больно дорого для вас.

— Разве это дорого?.. — с надменной печалью молвил граф, игнорируя шестизначный ценник. Но руки в бинтах убрал, заметно стушевался и как-то боком вышел из магазина.

В почтовом ящике белели уведомления о просроченной квартплате и неминуемом отключении телефона по вине должника. С телефона Безукладников и решил начать: надо было заново привыкать жить. Но сперва он отлежался на своем диване в сладкой нерушимой прострации — на правом боку в позе зародыша, потом откинувшись на спину, точно усталый пловец, потом опять на правом.

Он проснулся в четвертом часу, покурил на голодный желудок и припал к телефону.

— Раиса Алексеевна, я тут немного приболел, — доложил он секретарше и бессменной подруге начальника.

— Опять простыли? Сейчас все гриппуют… Александр Платоныч, но вам бы лучше подъехать на работу, когда сможете. Вы еще не в курсе? У нас опять сокращение штата. Саш! Только ты не психуй очень! Только не нервничай. В общем, так… Пока никто не слышит. Он тебя увольняет.

Воевать даже не пытайся. Он твою ставку уже прибрал. Правда, гад? Ты еще не знаешь, сколько я от этого кобеля терплю…

— Ах, какое дикое несчастье! — удовлетворенно вздохнул Безукладников и положил трубку.

Сейчас он понял, что нестерпимо нуждается в Ирине.

Чтобы вернуть себя в чувство, ему хватило бы и голоса жены. Только бы она была дома. Ну то есть не дома, а там — на территории Сергея Юрьевича. Она оставляла ему тамошний телефон и просила: «В крайнем случае обязательно звони!» Вроде как служба спасения или дежурная врачиха. «Спасибо. В крайнем случае — все равно не позвоню», — ответил он тогда.

Что она сейчас делает? Пришедшая на ум картинка была изумительно яркой. Он представил Ирину лежащей в ванне, в горячем сугробе мыльной пены, чуть бледную без макияжа, с полузакрытыми глазами — она любила так лежать, иногда подолгу. В воображении Безукладникова жена не изменилась, хотя немного похудела и чересчур коротко остригла негустые русые волосы.

Набирая номер, он волновался так, что путался в цифрах и трижды начинал заново.

— Да. — Она ответила мгновенно, будто ждала звонка.

— Привет. Не помешал?

— Нет… Но я в ванне.

— Я так и думал, что ты в ванне… Какие новости?

— Никаких. Месяц назад ушла с работы. Сижу дома, жарю котлеты. Что у тебя?

Он молчал.

— Что-то случилось??

— Я хочу тебя.

— Повтори! Плохо слышно…

— Я тебя хочу.

Теперь молчала она.

Он впитывал ее молчание, накрепко зажмурясь, будто ждал удара по лицу. Но при этом он видел совершенно отчетливо, как она выгибает поясницу и позволяет гладким подводным животным всплыть из-под пены, подаваясь навстречу узкой полудетской ладони. Там, в ванной, горел яркий свет, усиленный зеркалами, и мокрая белизна блестела под ним, и ужасающе алые, длинные капли ногтей плавно стекали по бедрам, по мыльному лону в жаркий сугроб.

Наконец у нее нашелся достойный ответ:

— Я не могу спать с двумя мужчинами. Между прочим, тебе я тоже никогда не изменяла!

Ей было неприятно это говорить. В разнеженном голосе даже позвякивали слезы.

— Ну вот и ладно. И черт с ними, с двумя! — Безукладников уже проклинал свою несдержанность. — Как ты сейчас выглядишь?

— Как я могу выглядеть? Я вся голая.

— Ты сменила прическу?

— Я подстриглась — почти как мальчик. Говорят, очень идет. Откуда ты знаешь — ты меня где-то видел? Тебе понравилось??

C этого момента он лишь рассеянно поддакивал, уйдя в себя.

Разговор остался лежать и черстветь, как надкушенный бутерброд.

— Но ты ведь еще позвонишь? — загрустила Ирина. — Часов до восьми я всегда одна.

Он заверил почти машинально, что скоро позвонит, и вновь поплыл к дивану.

Спустя несколько минут полного оцепенения лежащий открыл глаза — и тут же вскочил, как ошпаренный. Новый паралич настиг его в положении стоя. Со стороны могло показаться, что Безукладников тронулся умом.

Часы показывали без десяти четыре. Очень тихо, едва ли не крадучись, он опять подошел к телефону. Соратница шефа была на месте.

— Раиса Алексеевна, это снова я. Можно глубоко интимный вопрос?

Она хмыкнула. Ей нравились такие подходы.

— Вот эту, извините, юбку…

— Какую юбку?

— Темно-зеленую, в которой вы сейчас… — Он подождал, не будет ли возражений. Их не было. — Вы сами шили?

— Безукладников, ты мне грубо льстишь. Это коллекционная вещь от Маши Ведерниковой. Ползарплаты вынула.

— Давно купили?

— В пятницу. А, кстати, когда ты успел разглядеть? Тебя же не было…

Он сидел, уронив трубку на колени, и насвистывал мотивчик из Моцарта.

Следующие полчаса были отданы безудержному экспериментированию. На этот раз обошлось без телефона. Безукладников подходил к шкафу, распухшему от разномастных книг, выбирал наугад взглядом молчаливый томик и спрашивал вслух, чуть форсируя голос, как если бы в квартире присутствовал кто-то еще:

— Здесь, помнится, где-то было про обезьяну в Индокитае… Какая же это страница?

Впрочем, он мог не напрягать голосовых связок и вообще молчать.

Ответ приходил немедленно. Безукладников снимал книгу с полки и без лишних листаний убеждался в абсолютной точности подсказки, полученной неизвестно от кого. Пришедшая на ум сто сорок девятая страница безошибочно оказывалась именно сто сорок девятой, с неопровержимым третьим абзацем снизу:

«— Видите ли, — отвечал Фальтер, — в Индокитае, при розыгрыше лотереи, номера вытягивает обезьяна. Этой обезьяной оказался я. Другой образ: в стране честных людей у берега был пришвартован ялик, никому не принадлежавший; но никто не знал, что он никому не принадлежит; мнимая же его принадлежность кому-то делала его невидимым для всех. Я случайно в него сел».

Довольный экспериментатор усложнял задачу — выбирал сто лет не читанную книгу (когда-то громкое восхищение этим романом было частью обязательной школьной программы) и наугад «заказывал» номер страницы, интересуясь ее содержимым. В тот же миг его бедный разум засевали какие-то пыльные аграрные показатели:

«По плану площадь весенней пахоты в Гремячем Логу должна была составить в этом году 472 гектара, из них 110 — целины. Под зябь осенью было вспахано — еще единоличным порядком — 643 гектара, озимого жита посеяно 210 гектаров. Общую посевную площадь предполагалось разбить по хлебным и масличным культурам следующим порядком: пшеницы — 667 гектаров, жита — 210, ячменя — 108, овса — 50, проса — 65, кукурузы — 167, подсолнуха — 45, конопли — 13. Итого — 1325 гектаров плюс 91 гектар отведенной под бахчи песчаной земли…»

Затем он утыкался в желтоватую страницу — и не верил своим глазам.

В конце концов, отойдя от шкафа, Безукладников изволил полюбопытствовать, сколько денег в его распоряжении. Нельзя сказать, что это был чисто спортивный интерес: последний раз он ел в больнице утреннюю кашу. Точный размер наличных финансов — 13 рублей 81 копейка — Александр Платонович выяснил, не открывая кошелька. Однако, тихо надеясь на ошибку, открыл и пересчитал. Тринадцать восемьдесят одна. Этой суммы не хватило бы даже на скромный ужин в соседней пельменной.

Он вовремя вспомнил, что в холодильнике оставалось несколько сиротливых яиц и удручающе пожилой маргарин.

(Эпизод с яйцами Безукладников рассказывал мне с особым комическим энтузиазмом, давясь нервными смешками. Вообще смех у него был странный, похожий на маскируемые приступы астмы. Смеясь, он как будто страшился одновременно двух вещей — сболтнуть лишнего и задохнуться.)

Прежде чем проникнуть в холодильник, голодный естествоиспытатель мысленно осведомился, сколько яиц ему сейчас предстоит съесть. Выходило огорчительно мало — всего два. Насвистывая и перевирая того же Моцарта, он приоткрыл дверцу и осекся. Яиц в холодильнике было три.

— Ага! — вскричал Безукладников с таким злорадством, словно засек прокол в манипуляциях факира. Не прошло и полминуты, как он выронил и вдребезги раскокал об пол одно яйцо. В результате ему все-таки пришлось довольствоваться двуглазой яичницей, как назло еще и подгоревшей.

…Вечер прошел в мучительстве от непрошеной ревности и закончился леденящей новостью.

Как ни запрещал себе Александр Платонович заглядывать в теперешнюю личную жизнь Ирины — он не сумел отказаться, и счастливее от этого он точно не стал. Теперь он знал, что его единственная желанная умница, его «дурочка», его «слоник», его ненаглядная «синичка» и «белочка», лежа в одной постели с Сергеем Юрьевичем, выдыхает горячим шепотом те же самые драгоценные слова, которые были навсегда подарены ему, Безукладникову, и так же беспомощно стонет в блаженстве, и тому подобное. Что, впрочем, не мешает ей хотеть встречи с бывшим супругом, простодушно и чувственно скучать по нему. К тому же Сергей Юрьевич в последнее время возвращался домой все позже, разговаривал с женой все реже и был необъяснимо, беспросветно мрачен. Узнать причину этой мрачности Безукладников пожелал только потому, что она вызывала сильную тревогу у Ирины.

Сергей Юрьевич Немченко импортировал из Восточной Европы недорогие лекарства, для чего арендовал, а затем выкупил в полную собственность симпатичный грузовичок «Вольво». Попутно время от времени он выполнял приватные, чисто конкретные просьбы своего бывшего одноклассника Коли Шимкевича — ныне владельца сети автозаправочных станций, одного из авторитетных лидеров уктусской группировки и по совместительству депутата Государственной думы. Колины просьбы выглядели ничуть не обременительно: увезти-перевезти через границу портфельсаквояж-коробочку — и все. Зато размеры благодарности депутата-авторитета иногда были сопоставимы с месячной прибылью фармацевта-оптовика. В путешествиях с Колиной «начинкой» Сергей Юрьевич, как правило, участвовал лично; обычные же поездки доверял одному водителю.

В сентябре Немченко предложили соблазнительную сделку. Был хороший заказ на партию дорогих и редких медикаментов, был замечательно надежный поставщик. Но теснили сроки, и требовалось прямо сейчас 320 000 долларов — таких финансовых масштабов Сергей Юрьевич еще не достигал. Ошеломительную щедрость вдруг выказал Коля Шимкевич, душа-человек. Легко дал всю сумму в долг, даже без расписки, а на вопрос о процентах махнул рукой — дескать, пустяки, сочтемся.

В том, что произошло с плотно груженным «Вольво» на обратном пути неподалеку от Лодзи, уже вторую неделю разбиралась польская полиция. Но, по всем признакам, водитель не справился с управлением либо заснул за рулем и, завалив машину в кювет, погиб от черепно-мозговой травмы еще до возгорания бензобака. Покалеченный, выгоревший грузовик ремонту не подлежал. Незастрахованный груз превратился в золу и горелый мусор. Сергей Юрьевич — теперь отчаянный должник — боялся глядеть в глаза Шимкевичу, а тот вел себя так, будто ничего не случилось.

В субботу Коля пригласил Немченко с женой попариться в сауне и там, накачавшись коньяка, сорвал с Ирины купальник. При этом он вполне вменяемо подмигнул Сергею Юрьевичу:

— Познакомь друга с женой, а?

Ирина еле слышно сказала: «Скотина», заплакала и ушла переодеваться. Немченко не произнес вообще ни слова. Так и сел за руль в полном молчании. Ему очень хотелось думать, что Коля просто перепил — с кем не бывает. Но уже в воскресенье утром Шимкевич, громко зевая, заявил по телефону, что страсть как соскучился по своим деньгам, и предупредил: «Давай не тяни резину, а то будешь, как Луцкий, в морге мух кормить. Заодно подумай про свою кобылу сисястую!»

Весь город знал: ресторатора Луцкого застрелили дома, прямо в постели, причем изуродовали так, что вдова просила на похоронах гроб не открывать. Конфликт между Шимкевичем и Луцким тоже ни для кого секретом не был.

Всю эту информацию, неизвестно откуда явившуюся, Безукладников проглотил в один миг — и чуть не отравился. Печальная участь Сергея Юрьевича Немченко смущала его меньше всего, но ближайшее будущее Ирины внушало реальный страх.

За десять минут до полуночи Александр Платонович оделся и отправился на соседнюю улицу в круглосуточный магазин «Продукты». На свои оставшиеся копейки он купил буханку серого хлеба и пачку самых дешевых сигарет без фильтра.

В эти минуты в другом конце города под одним одеялом с его женой лежал молодой человек, давясь от ужаса перед завтрашним днем, но делая вид, что спит. Безукладникову показалась курьезной эта мысль:

«Теперь у нас обоих нет денег».

Чахлая, моргающая лампочка над его подъездом могла бы служить иллюстрацией скорого конца света. На лестничной площадке между третьим и четвертым этажами Александр Платонович встал, чтобы собраться с духом и мысленно сформулировать вопрос.

Если отсеять ужимки, оговорки и остроты человека, привыкшего иронизировать над собственной бедностью, вопрос этот выглядел так. Может ли он, Безукладников, стать обладателем суммы в полмиллиона долларов — причем в кратчайший срок? Ответ обескураживал бесцветной, бездоказательной краткостью: может.

Он взялся бы уточнять более горячо и дотошно: «Где? Когда?», если бы хоть немного больше верил в происходящее. Вместо этого, похохатывая, заигрывая с ночной пустотой, он в усталом кураже опрашивал ступеньки серой лестницы, бредущей ему под ноги: «И что? Куда прикажете явиться за деньгами? А паспорт брать? А сколько телохранителей?..»

И не суть важно, чего он еще там болтал, поскольку, дойдя до своей двери, он уже знал совершенно определенно, что спустя ровно сутки ему надлежит прибыть по странному адресу: на маленькую асфальтированную площадку, лежащую в прогалине между шеренгами гаражей, в ста сорока метрах к юго-востоку от конечной остановки автобуса № 55 на Привокзальном шоссе.

Глава пятая

ПОЛМИЛЛИОНА ДОЛЛАРОВ

Виталик Сурин смолоду опасался умереть. Можно даже сказать, он смертельно боялся смерти. А жизнь во многих позициях Виталику бесконечно нравилась. Он приспосабливал ее под себя, примерно как свой загородный коттедж или как девиц по вызову, которых оценивал преимущественно по росту, отдавая предпочтение маленьким и вертким.

И чтобы смерть не казалась такой страшной, Виталик ее тоже стал потихоньку приспосабливать под себя. Попробовал он это делать еще лет в семь, когда от сердечной болезни умер его дедушка, уважаемый ветеран. Дед был строгим при жизни, а теперь лежал в гробу посреди квартиры с растерянным выражением лица. И, как только взрослые ненадолго выходили из комнаты, заставленной венками, храбрый Виталик, оставаясь один на один с мертвым дедом, щелкал его по носу и хлопал по холодным щекам.

В восьмом классе Виталик задушил одноклассницу Любу Высоцкую, которая, по слухам, давала себя всем желающим мальчикам, а Сурину с насмешкой отказала, пояснив, что он коротышка и плохо пахнет. Виталик с неделю обнюхивал свои руки и подмышки, затем приготовил зимние вязаные варежки (дело было в мае) и после уроков пошел к Любе домой — якобы списать задание. Варежки он надел у входной двери. «Сурин, у тебя что, ручонки замерзли?» — «А может, я тебя убить хочу». — «Тоже мне, Фредди Крюгер нашелся!» — Люба фыркала, но в глазах мелькало любопытство. Он душил ее старательно и долго, чуя, как под варежкой ломается горловой хрящ. Прежде чем уйти, зачем-то пнул оголившееся бедро, а еще потом, холодея, сообразил, что девочка могла быть дома не одна… Любу Высоцкую хоронили всей школой. Виталик Сурин плелся в самом хвосте процессии, чувствуя себя вождем и организатором всего этого действа. С тех похорон ему запомнилась острая зависть к оркестрантам, исполнявшим гундосый марш с каким-то особым, хозяйским пониманием смерти.

Больше в свои школьные годы Виталик никого не убивал, если не считать двух соседских кошек и одного раненого голубя.

Туманную юность наметим пунктиром.

Аттестат зрелости, навсегда утерянный сразу же в день вручения. Краткая безответная страсть к фигурному катанию на коньках. Попытки сдавать в аренду обустроенные площадки для рэкета. Тяжелое алкогольное отравление в туристической поездке по культурным центрам Европы. Изнасилование пожилой проводницы в купейном вагоне поезда «Симферополь — Москва», замятое благодаря двухсотдолларовой компенсации и ползанью на коленях в тамбуре с клятвенным признанием в любви. Угон пожарной машины непосредственно с места пожара. Два принудительных визита в органы дознания, где Виталик сразил всех умением запудривать мозги и уходить в глухую несознанку. Вот, собственно, почти полный список личных рекордов Сурина в молодые годы.

Однако своего творческого зенита Виталик достиг уже в рядах влиятельной уктусской группировки. Он не был лидером, но талантливо исполнял самые нужные, по его мнению, функции — инкассатора и уборщика.

Коля Шимкевич, которому он подчинялся напрямую, отлично знал, что Виталик, доставляя нужным людям энные суммы, время от времени аккуратно отстегивает коечто лично для себя, так сказать, «округляет» в свою пользу. И Колю это устраивало, поскольку означало, что инкассатор Сурин скорей всего не убежит сегодня-завтра с набитой сумкой в далекие поля.

А в качестве уборщика Виталик уже имел весомые заслуги. Он убирал часто и с удовольствием. Хоть иногда и шумно, с дурными спецэффектами, зато наверняка. И ни разу не влип. Таможенника Лешу, например, он убрал идеально чисто — просто выронил с балкона, с девятого этажа, заставив написать прощальную записку. Но с Луцким явно перестарался. Когда Сурин со стволом вошел к нему в спальню, тот начал орать как резаный и заслонять лицо руками, пухлыми ладошками наружу. Вот эти ладошки почему-то и взбесили Виталика: сперва он их прострелил насквозь, а потом крошил и расквашивал до неузнаваемости уже мертвое лицо. Жена Луцкого сидела по-мышиному тихо, запертая в ванной. О ней Сурин даже не вспомнил. С этой уборки он уехал грязнющий, словно трудился на скотобойне.

Как-то раз у Шимкевича в депутатском офисе гостил важный партийный босс. Пили «Хеннесси». Разговор, понятно, шел о партийном строительстве.

— А х…ли он зал…ается! — восклицал гость.

— Тоже правильно! — отвечал Шимкевич. — Х…ли зал…аться?

Назревало взаимопонимание.

Уборщик Сурин, от нечего делать бродивший по офису, сел поблизости на диванчик послушать про большую жизнь.

— …Пусть тогда и херачит свою политику! — продолжал гость.

Шимкевич поднес бокал ко рту, ласково глядя на Виталика.

— Брысь отсюда, — проронил он и выпил.

Сурина как ветром сдуло.

С тех пор он заметно изменился. Возможно, ему попали прямо в душу мудрые слова заезжего деятеля и теперь скреблись там, будто в клетке для грызунов. Так или иначе, выражаясь партийным языком, уборщик взялся «херачить свою политику».

На прошлых губернаторских выборах дальновидный Шимкевич передавал крупные денежные куски сразу двум соперникам — и действующему губернатору, и главному конкуренту.

Не менее дальновидный Виталик, пользуясь инкассаторской миссией, тоже вручил обеим сторонам по небольшому аппетитному кусочку — уже от себя. То, что эти порции втихую, за час до вручения, он отрезал от крупных ломтей, никого не касалось.

Доверенные лица обеих принимающих сторон пожимали Виталику руку, нежно кивая, что следовало понимать, как «Родина вспомнит!» и «продолжай в том же духе». И затем быстро-быстро, как молоденькие артистки, выбегавшие на комплимент, удалялись к себе за кулисы, где им, в свою очередь, предстояло деликатно и грамотно делить и отрезать.

Эти судьбоносные ходы вызывали у Виталика почти государственное отношение к собственной персоне.

Но даже такие мотивы не шли ни в какое сравнение с блистательной, глубоко эшелонированной вербовкой полковника Стефанова. Мысленно Сурин так и называл свою операцию: «вербовка». Ему жутко нравилось воображать себя суперагентом, который действует в тылу врага и шлет донесения в Центр. Причем роль мудрого всесильного Центра уборщик сам иногда разыгрывал по вечерам для офисных сторожей или почасовых девиц. В таких случаях он, некурящий, обязательно дымил грузинской сувенирной трубкой, укладывая ноги на столик с бутылками и закуской.

Стефанов служил в таинственной, все слышащей конторе под названием ФАПСИ. Виталик так долго не мог запомнить наизусть правильную расшифровку этой аббревиатуры, что впервые в жизни купил себе блокнот, куда записал мельчайшими буквами под диктовку сторожа-студента: «Федиральное агенство правитильсной связи и инфармацыи». Тот же начитанный студент сообщил Сурину за пивом, что ФАПСИ подчиняется только президенту России, а секретной информации у него до хрена и больше. Больше, чем у бывшего КГБ.

Эти сведения вызвали у Виталика тайный восторг и счастливые суперагентские предчувствия. Третьего дня он краем уха подслушал, как Шимкевич в нудном телефонном разговоре упомянул «Стефанова из ФАПСИ».

А уж Стефанов-то Виталику помнился очень хорошо. Потому что был едва ли не первым, кому Сурин отвозил «черную» наличность еще на заре инкассаторской карьеры.

Тогда в остроконечном здании городской ратуши, в каком-то блеклом отделе сидел тихий, довольно моложавый дядечка, чья похожая на шуструю гусеницу подпись под словом «землеотвод» давала Коле Шимкевичу вожделенное право поставить на родимой казенной земле свою первую бензоколонку. Дядечка оказался приятно понятливым, однако назвал тихим голосом неприлично крупную цифру. Скорей всего она выражала коллективный аппетит. Торг был неуместен.

Шимкевич снарядил тяжеленькую спортивную сумку с надписью «Adidas» и приказал Виталику: «Отдашь все, что в сумке».

Инкассатор в то время еще вежливо стучался в двери кабинетов, а не толкал их коленом либо своей ручной кладью, фактически заменявшей пропуск. На двери было написано: «В.Д. Стефанов, зав. отделом». Когда Сурин стал выкладывать пачки, чиновник задергался. Видимо, он брал впервые. Сгребал со стола балансирующие стопки и, неловко удерживая подбородком, носил их взад-вперед по кабинету в поисках укромного места. Там не было ни сейфа, ни подходящего шкафа. Он даже смущенно упрекнул Виталика: зачем так много сразу! Тот буркнул: «Что ж мне, десять раз возить?» Вдруг В.Д. Стефанов успокоился. Взгляд остыл и затвердел: «Оставь-ка ты их лучше в сумке!» Интонация была командной. «Сумку оставлять не велено», — нашелся инкассатор, хотя никаких специальных указаний на этот счет не получал. Он лишь дал понять: ты мне не начальник.

Летом стряслись выборы, и ратуша сменила хозяев. Стефанов уехал в Москву, а спустя четыре года вернулся уже с новым назначением в совсем иное ведомство, где пригодились его радиотехническое образование и номенклатурная замкнутость.

Выслеживая Стефанова, уборщик сам не очень понимал — зачем. Его словно бы вело новое «государственное» самоощущение или та же суперагентская придурь. Если бы ничего не удалось, он бы не стал убиваться. Но все как раз удалось, так что, вероятно, Центр, неустанно дымящий трубкой, был доволен.

Меньше чем за месяц нерегулярной слежки Виталик выяснил: по субботам Стефанов бывает на Екатерининском рынке, в мясных рядах.

Стефанов же не только заметил слежку, но и узнал того, кто сел ему на хвост. Поэтому не слишком удивился якобы случайной встрече на рыночной парковке, где Сурин в лучших традициях школьного драмкружка сыграл неописуемую радость: «О-оо! Кого я вижу! Валентин Дмитрич!..» Стефанов презирал дилетантов. Он предвидел попытки шантажа и был совершенно спокоен — никаких неприятных козырей у этой гориллы нет и быть не может.

Посидеть-поговорить в машине Стефанов отказался наотрез. Зато не прочь был пройтись по тополиной аллейке в сторону сквера. Тут же, без церемоний, спросил, очень сухо: «Что надо?» И Виталик расценил это как деловую готовность. «Мне надо сведения, — важно пояснил разведчик Сурин. — Типа информацию». Он готов платить Стефанову каждый месяц хорошие деньги, вроде зарплаты. Особо ценные сообщения — специальный тариф.

Вербуемый сдержанно поинтересовался: на какую тему? И вот тут Сурин после короткой заминки, сам от себя не ожидая, назвал фамилию:

Шимкевич. Уборщик фактически интуитивно выбрал свою ближайшую мишень и заодно уровень персональных притязаний. Стефанов подавил усмешку. Этой «темой» он сейчас ведал, так сказать, по долгу службы. Коля Шимкевич, недавно завладевший львиными долями акций четырех заводов, перед новыми выборами снова готовил валютные вливания в исполнительную власть. Число убранных в могилы Колиных недругов и тех, кто просто мешал ему, перевалило за сорок.

— Подумаю, — так же сухо сказал Стефанов и направился к машине. Он не назначил ни место, ни время для контакта. Поэтому в следующую субботу с утра Сурин ждал его на рынке и не ошибся.

Стефанов знал, что уктуссцы планируют заиметь в его конторе слухача. Но суринский приход больше напоминал самодеятельность. Такие дела Шимкевич недоумкам не поручает. Впрочем, недоумки имеют одно редкое достоинство — они позволяют собой пользоваться. Если Сурин желает платить за воздух, почему нет? Следует накачать его воздухом.

Уже очень давно Стефанов не верил никому — ни родичам, ни начальству, ни женщинам. Он и себе-то слабо верил, если на какое-то время оставался без денег. Потому что без денег человек особенно продажен. А деньги Стефанов любил так, что видел их в эротических снах. Он чурался любых мечтаний, но предпочитал такие фильмы, где герой, захватив пресловутый миллион, презрев травмы, не совместимые с жизнью, на последней минуте экранного времени, на самом последнем самолете смывается в недоступные пределы. Что беглец там будет делать, на что тратить свою семизначную радость — таких вопросов аскетичный полковник себе не задавал.

Сурин получил согласие, и они стали встречаться еженедельно — всякий раз в неожиданных местах, указанных Стефановым. То на дискотеке в ночном клубе «Карабас», где агентурные данные приходилось выкрикивать во весь голос. То в стерильном коридоре Института защиты материнства и младенчества, где посетителям дозволялся только интимный шепот.

Информационный винегрет, которым Стефанов кормил уборщика, как правило, включал известные Сурину факты («Наш друг поменял охранников»), эксклюзивные физиологические детали («Наш друг снова лечится от гонореи») и что-нибудь малопонятное («Роняет молибденовые акции на треть процента»). Виталик ходил польщенный.

Так бы они и дальше играли в эти игры, если бы не случилось кое-что из ряда вон. На шестой встрече, имевшей место на задворках птицефабрики и длившейся не более минуты, Стефанов сказал очень внятно и жестко:

— У меня плохая новость. Вопрос твоей жизни и смерти. Готовь тридцатку. Дешевле не отдам. В понедельник, здесь же.

И добавил, садясь в машину:

— Еще спасибо скажешь.

Заметно опустошив свою заначку, встревоженный Сурин прикинул между прочим, что пустырь за птицефабрикой — удобное место для уборки. Но мудрый Центр допускал, что завербованный еще может пригодиться, а пока лучше заплатить.

В понедельник Стефанов, пересчитав деньги, вынул из кармана диктофон:

— Извини, кассету я заберу. Так что придется слушать здесь.

На холодном ветру под гул автострады уютный тенорок Шимкевича сетовал на людскую низость. Речь шла о ближнем круге. «Из кожи ведь лезу, чтобы сделать им хорошо. Бабки атомные летят! И что?.. Суки! — сокрушался Коля. — Настоящие суки!» Судя по всему, разговор происходил дома или на даче у шефа. Вторым голосом был новый охранник Женя, молодой и всегда голодный. Он главным образом гмыкал и сочувственно матерился. Жене явно светила сытная карьера уборщика. А Виталику больше ничего не светило. Он теперь стал «сука номер один». «Он себе на уме. От него несет».

«За что?» — мысленно орал Сурин сквозь шум в ушах.

А Шимкевич уже объяснял в подробностях, где находится суринский гараж. Туповатый Женя переспрашивал. Для Жени это был самый первый «заказ». Еще минут пятнадцать Коля рассказывал анекдоты и рассуждал о женщинах. Виталик уже плохо слышал, его трясло. Стефанов выключил диктофон.

— Когда? — хрипло спросил Сурин.

— Будем слушать вторую сторону? Или так усвоишь?

Уборщик помотал головой:

— Когда?

— Послезавтра вечером — около твоего гаража. Когда приедешь ставить машину. Послезавтра, запомнил?

Уборщик громко высморкался и, не прощаясь, уехал.

Стефанов перевел дыхание. Только что он рисковал смертельно. Если бы Сурин сейчас передумал и сказал: «Нет, давай послушаем» — один из них не ушел бы отсюда живым. Потому что на второй стороне пленки можно было отчетливо расслышать слова Шимкевича: «Во вторник, ближе к вечеру. А днем он мне еще понадобится».

Существовал и самый легкий, бескровный вариант. Не спроси Сурин:

«Когда?» и дослушай до конца кассету, он получил бы шанс выжить. Но перед выборами затевалась игра по-крупному, где Стефанов делал свои ставки, и уборщик только путался под ногами.

Назавтра Шимкевич вызвал к себе Виталика. На столе стояла массивная сумка.

— Здесь шестьсот тонн. Отвезешь Холодянину. Смотри, аккуратно!

Холодянин был первым помощником губернатора Стилкина.

Виталику вдруг захотелось, чтобы вчерашней пленки с этим же домашним голосом просто не было. Чтобы Коля его ценил, как прежде, и не считал «сукой номер один».

Он выехал на центральный проспект, увязая в полдневной автомобильной пробке. Торопиться было некуда. Минуту назад он решил деньги никому не отвозить — понадобятся на первых военных порах. Воевать так воевать! Коля себе еще локти искусает: не на того напал. Сурин всех научит зубы чистить! Надо только узнать, кто его заложил. С какой стороны? Если это Стефанов — он ему собственноручно кишки наружу выпустит, прямо на дискотеке или где они там встретятся… Но, значит, так, по порядку. Сначала мальчик Женя. Возле гаража убирать удобно, никто не услышит… Юный пионер, мать его! Он, проглот, сам себя будет кушать по кусочкам! Потом Шимкевич… И тут Виталику снова захотелось стать ценным работником, чтобы не придумывать военные действия, а выполнять Колины задания.

Сурин заехал в немецкий ресторан, заказал огромное свиное колено, дождался, когда принесут, но есть не смог и пошел назад в машину. Он чувствовал себя одновременно безработным и курортником.

В соседней парикмахерской, она же «салон красоты», Виталику сделали модную стрижку, начесав мокрый чубчик на лоб, затем шелковисто побрили, так, что лицо стало похоже на младенческую поясницу, и, уже не зная, чем угодить, предложили маникюр. Трогая свой липкий чубчик, он подумал словами Шимкевича: «Хоть раз могу для себя пожить!», а вслух ответил: «Маникюр не повредит».

Потом, чуть оттопыривая пальцы с прозрачным лаком на ногтях, поехал к массажистке Антониде — она привлекала его тем, что называла сынулей и за двойную плату работала обнаженной по пояс. Любое самовольство клиента немедленно сказывалось на тарифе. «Сынуля, — предложила Антонида по окончании сеанса многоборья, — давай я подберу тебе ароматическое масло?» «Зачем?» «Пахнешь ты плохо. Дышать невозможно». Виталик ощутил горячую потребность стиснуть намертво белое горлышко массажистки, но вспомнил, что его ждут более славные дела и надо поберечь нервы.

По случаю своей первой уборки охранник Женя вырядился в новый кожаный плащ. Он подкарауливал Сурина уже третий час, поэтому успел притомиться, два раза оголодать, кое-что погрызть и усеять прилегающую местность обертками пищевых продуктов, а также продуктами этого питания. Увидев, наконец, знакомые, режущие темноту фары, Женя так обрадовался, что чуть не заорал: «Виталя, привет!», но догадался укрыться от света за гаражом.

Сурин остановил двигатель и минуты полторы сидел неподвижно. На исходе курортного дня он подумывал, что можно и не начинать военных действий, а уехать, допустим, со всеми деньгами в город Багдад. Он знать не знал, что это за город, но предполагал, что в Африке, на берегу моря, и там продаются рабыни. «Полежать на песочке, позагорать, а там поглядим». Последнее, на что он поглядел, были вытаращенные от восторга и страха глаза охранника Жени — слева, за боковым стеклом. С таким выражением лица ребенок, желающий напугать, прячет за спиной хлопушку. «Вот дебил, он же день перепутал! Не сегодня…» — последний раз в жизни подумал Виталик.

Ствол был с глушителем, и звук получился такой, будто лопнула большая закупоренная банка с маринадом, разбрызгивая пряный соус и слезоточивый, остро-кислый дух. Женя обвалил остатки стекла, просунул руку и открыл машину. Второй выстрел он сделал в упор, всматриваясь в отрешенного Сурина, кое-как подавляя рвотный позыв…

Безукладников приехал на конечную остановку автобуса № 55 за полчаса до полуночи. Следующие полчаса он проторчал здесь же, на остановке, плохо сознавая — чего, собственно, ждет. Если это у меня и пунктуальность, думал он, то какаято клиническая… В пять минут первого он с опаской двинулся в сторону гаражей, белевших неподалеку. Вокруг не было ни души. На пути ему повстречался только один, видимо, сильно перепивший молодой человек в кожаном плаще, которого тошнило на ходу.

Обогнув гаражный ряд, Безукладников спустился в асфальтированную лощинку. Он увидел это почти сразу — темный, без признаков жизни автомобиль с распахнутой дверью, а в нем грузную тень, прилегшую на руль. Стояло такое молчание, что страшен стал звук собственных шагов. Хотелось одного: уйти отсюда навсегда. Чтобы стронуться с места, приблизиться и взять сумку, лежащую на заднем сиденье, ему пришлось отослать в глубокий обморок все свои чувства — не глядя, не дыша, не понимая.

Он позволил себе остановиться и передохнуть, лишь когда очутился в районе вокзала, более освещенном и людном. Человек с тяжелой сумкой здесь выглядел одним из многих пассажиров.

В прошлую ночь он задал себе (кому же еще?) нереальный вопрос о полумиллионе долларов и получил вполне реальный ответ. «Все-таки странно, — подумал Безукладников, — что место, где можно взять столько денег, так отвратно пахнет…»

Больше его уже ничто не удивляло.

Глава шестая

ЖИЗНЬ КАК НЕЛЕТНАЯ ПОГОДА

Случай Безукладникова — строго говоря, не подарок для тех, кого больше любых вымыслов привлекают достоверные факты, поддающиеся проверке. С некоторой поправкой я и себя могу отнести к таким людям. (Поправка подразумевает широковатость ненаучных допущений, от которых никому не должно быть ни холодно, ни жарко.) Пусть меня простят обожатели научной фантастики, но пишу я точно не для них.

Вместе с тем факты жизни Безукладникова, которыми я случайно располагаю, чрезвычайно обрывочны, слишком фантастичны и вряд ли могут иметь независимых свидетелей. Здесь мне остается уповать на свою личную независимость, а уж менято знакомство с человеком по фамилии Безукладников не подкупило и не одарило ничем — скорее, наоборот, привело к малоприятным ситуациям, и хвастаться этим не хочется.

Следует иметь в виду, что одинокий, малообщительный Безукладников, поневоле сделавшись публичной фигурой, остро интересующей и очень специальные службы, и всеядную прессу, в результате еще больше закрылся, безоговорочно предпочитая сугубо частную жизнь. Поэтому я вправе писать лишь о том, что он сам счел нужным мне рассказать (без особых оговорок: «между нами») за несколько встреч.

Кроме уже описанного чаепития на безукладниковской кухне, были еще две короткие встречи в Лондоне и затем, примерно через год, странная неделя совместного отдыха на одном анонимном курорте, который несравненная Рената Бьюкенен в своих интимных записках о совместной жизни с Безукладниковым почемуто называет Полинезийской Ривьерой. (Эти странноватые, на мой вкус, мемуары здесь еще прозвучат.)

В безукладниковских признаниях задевала слух одна особенность. Он мог, например, вставить: «Ренате почудилось, что…» или «Стефанов подумал…», и от этих оборотов веяло художественной литературой, как будто рассказчик по ходу дела сочинял внутреннюю жизнь своих персонажей. А потом я сказал себе, что человеку, без труда узнающему дату смерти любого из нас, любые послезавтрашние новости или стихотворную строку, приснившуюся мне нынче ночью, нет нужды сочинять, что подумал пресловутый Стефанов или что вдруг почудилось божественной Ренате. Он просто в любую секунду мог это знать.

Мы сидели в изумительно старом лондонском пабе, и пивная пена пролилась на черную дубовую столешницу, терпящую, наверно, уже десятое поколение таких же неопрятных выпивох. «Тринадцатое», — уточнил Безукладников, хотя я молчал.

И тут я рискнул спросить: когда, в каких случаях его настигает информация, нужная либо совсем лишняя? И вообще как он до сих пор не сошел с ума?

— К счастью, если только задаю вопрос. Но все равно — уже сошел…

Он помолчал, остужая ладони бокалом с остатками ледяного «Гиннесса».

— Спасибо хоть, не спрашиваете, есть ли Бог и что там, после смерти.

— Не за что. Представляю, как вас уже затерзали этими вопросами.

— Может, еще пива?..

— Мне хватит. А кстати, что там — после смерти?

Возвратясь домой поздней ночью, Безукладников вывалил деньги из сумки и отнес ее на помойку, где тщательно затолкал в мусорный бак.

Он отсчитал триста двадцать тысяч долларов для Сергея Юрьевича, выбирая пачки с крупными купюрами. Подумав, добавил для ровного счета еще тридцать тысяч, после чего сообразил, что передавать деньги ему не в чем. Делать он это собирался анонимно, а дарить какому-то Сергею Юрьевичу свой любимый кожаный портфель (хоть и затертый уже до белых залысин) — больно много чести. Безукладников порылся в бельевом шкафчике и нашел чистую наволочку: так даже романтичней. Хотя какая тут, к черту, романтика?

Набитая наволочка выглядела внушительно.

Спал он как убитый, а проснулся в семь утра от голода.

Продавщице круглосуточных «Продуктов» не приглянулись безукладниковские доллары. Она просто принесла из подсобки бутерброды с колбасой, и они мило позавтракали вместе, прямо за прилавком, пользуясь отсутствием других покупателей. «Надя, — предлагал растроганный Александр Платонович с полным ртом, — хотите совет? Не выходите замуж за Тимофеева! Он вас пьянством замучит. Вы будете на восьмом месяце, с вот таким животом, а он — в запоях. Через два года разбежитесь». Надя отвечала философски: «А куда деваться?» «Тоже верно», — грустил Безукладников, беря во внимание, что все четыре Надиных мужа будут пить одинаково много.

В маленький, похожий на аптечный склад офис Немченко он прибыл ровно в десять, подгадав такое время, чтобы Сергей Юрьевич еще доедал дома Иринины гренки, а его секретарша уже красила ресницы на рабочем месте. От своей неудобной наволочки Безукладников избавился, сказав как можно строже: «Директору — лично в руки. Он знает, для чего!» Секретарша лишь приподняла брови. Когда приехавший через полчаса Немченко стал допытываться, как выглядел посетитель, она уверенно ответила: «Симпатичный мужчина, только очень запущенный». Приблизительно так же она описывала всех и каждого: Лучано Паваротти — «симпатичный, только очень толстый», Михаил Горбачев - «симпатичный, только очень лысый».

Сергей Юрьевич был потрясен. Еще до того как заглянуть внутрь, он узнал наволочку. Точно такие же, голубоватые, с двухцветной бледной полоской, запасливая Ирина, перебираясь к нему жить, захватила с собой.

Он спрятал деньги в сейф и уехал домой, сказавшись больным. Все последнее время он и вправду чувствовал себя скверно. Бизнес выглядел почти погибшим, Ирина — охладевшей. Но страшней всего угнетал неподъемный долг с пристегнутой к нему угрозой Шимкевича. Сергей Юрьевич ощущал себя удавленником, который уже засунул голову в петлю и теперь ждет, когда Шимкевич вышибет из-под ног табуретку. Деньги, чудом приплывшие неизвестно откуда, могли стать спасением. Если бы за этим не стоял какой-то дьявольский умысел — ловушка, недоступная уму.

Дома, незаметно от Ирины, он снова разглядел наволочку и обнаружил пришитую в углу, с изнанки, метку с линялым номерком из прачечной. Подушка, на которую Немченко прилег поболеть, была одета в те же цвета. Когда совпали и номера меток, он решительно приуныл. Доказанная непонятность как бы усиливала угрозу.

Возвышенной любовью Сережи Немченко со школьных лет была легкая атлетика, точнее, прыжки в высоту. Хотелось, чтобы жизнь походила на спорт, с понятным и справедливым законом: где усилие — там результат. Новое усилие — новый результат. Но, по некоторым признакам, жизнь была намного хуже спорта. Она выкидывала какие-то подлые случайности, капризничала, нарушала прямизну углов, оказывалась нелетной, как погода. Противопоставить ей Сережа мог лишь свою атлетическую фигуру, которой чистосердечно гордился, и спортивные навыки. Однако в самые темные, невнятные моменты, когда жизнь, попросту говоря, плевать хотела на его фигуру и навыки, требуя чего-то другого, он уходил в домашнее подполье, ежился, пережидал.

Следы указывали на бывшего Ирининого мужа. Но если даже поверить на минуту, что этот нелепый, ничтожный субъект смог раздобыть такое количество денег, то с какой стати он будет их дарить сопернику, более сильному и счастливому? От размышлений делалось еще хуже. Ясно было одно: жизнь продолжает оставаться мучительно, издевательски непонятной, и он опять в ней что-то упустил.

Сергей Юрьевич решил хотя бы неделю отсидеться.

Днем позже Коля Шимкевич закатил в своем офисе небывалую, неслыханную истерику — разбил и растоптал два телефонных аппарата, одну напольную вазу, скульптурные портреты богини Дианы и архангела Гавриила работы неизвестного мастера. Шимкевич визжал так, что в соседнем доме завыл от страха стаффордширский терьер.

За пять минут до этого Коля позвонил Холодянину и попросил аудиенции у Стилкина. Помощник ответил сквозь зубы, что губернатор занят. И еще очень-очень долго будет занят. Побелев от бешенства, Коля перезвонил, но женский голос любезно известил, что теперь занят Холодянин. Тогда Шимкевич вызвал Холодянина по мобильному и спросил почти напрямую, получил ли тот валюту. Он назвал ее «зеленью». Нет, помощник и слыхом не слыхивал ни о какой зелени. Просьба на будущее — не беспокоить.

Богиня Диана первой приняла на себя Колин удар.

Вечерние городские «Ведомости» опубликовали фотографию Виталика Сурина, в ностальгической позе припавшего к рулю. Сообщение кончалось такими словами: «Пока власть заботится только о власти, рядовые граждане продолжают гибнуть». Массажистка Антонида, прочитав траурную новость и немного потужив, подумала, что Виталику сейчас было бы приятно. Он ей признавался, расслабившись, что мечтает быть напечатанным в газете.

Уже после истерики до Шимкевича наконец дошло: Сурин деньги не отвез. Но и рядом с трупом их не обнаружили. Коля самолично побеспокоил дружественные следственные органы вопросом: «Что было в машине?» Ему добросовестно перечислили: банные шлепанцы, пятьсот долларов, порнографический журнал, средство от насморка. И вот тут настал смертный час для начинающего уборщика Жени. Его вывезли в наручниках, по уши заклеенного скотчем за Широкореченское кладбище, где подвергли собеседованию в тяжелой форме. Коля пожелал руководить процессом и задавать наводящие вопросы. Женя плакал, как маленькая девочка, отрекаясь абсолютно от всего, а затем абсолютно со всем соглашаясь. В конце процедуры Шимкевич почти поверил, что Женя сумку не брал (Сурин мог ее просто спрятать), но к тому часу подозреваемый уже не имел ни одного целого сустава и не походил на живое существо. Поэтому проще было его закопать.

…Холодянин предполагал, и не без оснований, что его разговоры прослушиваются. Обтекаемый и невидимый, как субмарина, он умел информировать, ничего не сообщая, но в данном случае вполне отчетливо заявил, что обещанные деньги от Коли не поступили и продолжение контактов нежелательно. Шимкевич, со своим стойким депутатским иммунитетом, в этом смысле был менее щепетилен. Если в телефонных разговорах он еще хоть как-то держал себя за язык, то на даче и дома спускал свое красноречие с цепи, давая стефановскому ведомству калорийную пищу для размышлений.

Шимкевич дошел до белого каления. Он вопил нечеловеческим голосом:

«Кто?! Кто выкормил-вырастил этого урода с нуля?! Кто заплатил за все его сраные выборы?! Подумаешь, один раз деньги не дошли! Так позвони — есть телефон или нету? Попроси: Коля, браток, тут такая херня. Денежку бы… Урод!» — Он снова срывался в крик, чувствуя в себе готовность к ядерной войне против Стилкина… Коля Шимкевич не прощал и меньших обид.

По пути домой Безукладникова опять случайно занесло в магазин видеотехники. Голенастая фотомодель, вынужденно занятая в роли продавщицы, узнала его и посмотрела с откровенным раздражением. В ее вялотекущей жизни, сопряженной с риском не сегодня-завтра достичь ослепительного гламурного успеха, на каждом шагу встречались такие вот неказистые типы. Само их существование, вроде бы нужное для контраста, содержало неприятный намек на то, что ослепительный успех может и не случиться. В прошлом году на городском конкурсе красоты она даже не пробилась во второй тур. К подруге, которая ниже на три сантиметра, хотя бы лез под юбку администратор, называл пусечкой и что-то пообещал, а ей не перепало даже этого… Желая утешить и порадовать продавщицу, Безукладников не нашел ничего лучше, чем купить телевизор — один из самых больших. Это привело ко всяким неловкостям: Александра Платоновича усадили в кресло посреди магазина, словно важного гостя, накачали горьким кофе (просить добавить сахар он постеснялся), а фотомодель, как девочку на побегушках, послали менять безукладниковскую валюту.

Глава седьмая

ВУЛКАНИЧЕСКИЙ ОСТРОВ

Если куплен телевизор, его полагается смотреть. Безукладников целыми днями валялся на диване, вылавливая что ни попадя по всему эфиру, и чувствовал себя обитателем потаенного островка вулканического происхождения. Здесь надо было полеживать тихо-тихо, чтобы не возбудить неуклюжим шевелением подспудное сейсмическое злобство.

Это были странные и счастливые дни. Он никуда не торопился и ничего не ждал, а на кухню и в туалет ходил на цыпочках, будто опасаясь кого-то спугнуть. И меньше всего ему хотелось в эти дни задавать вопросы, но все же время от времени он их задавал — малозначительные, невпопад — и тут же получал уверенные ответы, в которых чудилась какая-то нечеловеческая отстраненность.

В телевизоре самым любопытным зрелищем для него стали так называемые «говорящие головы». Он не столько слушал их, сколько наблюдал за процессом выбора слов. Знаменитые телевизионные персоны, как величественные животные на выпасе, зорко и вдумчиво озирали просторы словесного пастбища, но всегда щипали близлежащий, подножный корм. Правда, как-то вечером в новостях одно высокое духовное лицо изрекло оригинальную формулу: «Наше правительство испытывает на себе цейтнот времени!», и Безукладников сразу проникся неизбежной симпатией и к духовному лицу, и к рисковому правительству.

Вообще же, целиком полагаясь на телевидение, можно было сразу выявить три мировые угрозы — кариес, перхоть и наплывающие, как потоп, выборы. Местные телеканалы уже вышли из берегов, распинаясь в политической любви до гроба, согласно обновленным прайс-листам, включая налог на добавленную стоимость и глубоко приватные сношения с претендентами.

Массивный, как сенбернар, приятный джентльмен лет шестидесяти по фамилии Стилкин украшал собой лучшие мгновения эфирного времени в просветах между крылатыми прокладками и жевательной резинкой. Стилкин опасливо потрагивал узел тесноватого галстука, но храбро швырял идеологически острые, продолговатые фразы, которые вызывали у телезрителя Безукладникова острый безыдейный аппетит.

«Хороший кандидат, — думал Александр Платонович, уминая хрустящий хлебец, политый кетчупом. — Благодаря ему хочется есть, а значит, и жить». Хлебцев, кетчупа и рыбных консервов он накупил столько, что мог теперь с месяц не вылезать из дома, вдохновляясь предвыборными речами.

Безукладниковского аппетита хватило и на то, чтобы за сенбернарской вальяжностью разглядеть худосочного ушастого мальчика Геню Стилкина: в школе и во дворе его нещадно били все кому не лень, включая девчонок, он не умел отбиваться, а сорок с лишним лет спустя на приеме в Кремле у Генриха Романовича Стилкина предательски расслабило живот (не от страха — от испорченных ресторанных помидоров), и он плавал по Георгиевскому залу зеленый, как водоросль, однако успел, невзирая на кишечные спазмы, удачно перекинуться парой слов о редких и цветных металлах с тогдашним премьер-министром, в результате чего на двести лет вперед обеспечил родимых потомков и даже подвластную территорию не обидел.

— Давайте помечтаем! — романтично предложила Стилкину румяная тележурналистка. — Что будет на следующий день после выборов? Чем вы займетесь?

«А действительно — чем?..» — заинтересовался Безукладников, принимаясь за четвертый хлебец, но вдруг поперхнулся колючей крошкой и согнулся пополам от кашля…

— Я, конечно, мог бы сказать: примусь за работу! — улыбнулся губернатор. — Но на следующий день у меня будет выходной. Поэтому я и моя супруга поедем в лес — так сказать, в лоно природы!

Безукладников наконец откашлялся, но так и застрял перед телевизором в согнутой позе с вытаращенными глазами. Потому что минуту назад ему стало ясно, что никакого следующего дня в жизни Стилкина не будет, а вместо лона природы губернатор будет возлежать беззащитным голым студнем на мраморном столе в морге спецбольницы № 3.

Есть больше категорически не хотелось.

Александр Платонович раз шестнадцать полководческим шагом покрыл дистанцию между диваном и прихожей в оба конца, с брезгливым недоверием прислушиваясь к себе.

Человек на экране выглядел все таким же обаятельным живчиком — прямо живее всех живых.

Безукладников подошел к телефону и набрал номер Лени Ламерчука.

Ламерчук в режиме пожарной срочности, без отрыва от пива «Балтика», доверстывал предвыборную газету «Наша правда», где с прискорбием намекалось, что один из главных кандидатов тяжело страдает недержанием, клептоманией и лесбиянством.

— Леня, — сообщил Александр Платонович, — у тебя там на второй странице в заголовке слово «конфиденциальный» с двумя ошибками…

Невозмутимый Ламерчук пошелестел распечатками и ответил:

— Если ты, типа, крутой экстрасенс, лучше не фокусничай, а напомни, как оно правильно пишется. А еще лучше — приходи через час, пива попьем…

После этого разговора Безукладников почувствовал себя гораздо уверенней — он уже близок был к тому, чтобы сейчас же позвонить губернатору.

— Погодите, — перебил я его. — Правильно я вас понял? С первых же дней, когда вы узнали о своей, так сказать, способности, вы только и делали, что пялились в телевизор?.. И на кой вам сдался этот Стилкин? Зачем вообще нужно было встревать?

— Ну вы-то… — взмолился Безукладников. — Хоть вы-то имейте в виду, что перед вами сидит самая заурядная персона. Даже более чем заурядная. Зря вы сейчас думаете: кокетство. Мне, кстати, виднее. А что Стилкин? Он, как любой человек, имеет право на жалость. Он тоже когда-то был маленьким ребенком. Я его спас фактически.

— А вот еще говорят, гуси Рим спасли. Это случайно не ваших рук дело?

— Нет, Рим — не моих, — запечалился Безукладников.

Если он не стал звонить лично губернатору, то лишь потому, что в момент безукладниковской решимости Генрих Романович лежал в одной сорочке на диванкровати, придавленный коротконогим тяжеленьким тельцем медсестры высшей категории Полины Косухиной. Она любила его с таким страстным сосательным звуком, с каким гурманы оголяют разваренные косточки, извлекаемые из куриного супа. В особо сладкие мгновения медсестра Полина принималась басовито рыдать, а Стилкин думал: вот она, фортуна, — впервые на склоне мужских лет вызвать у слабого пола столь сильные переживания! Свой внеочередной отпуск тактического назначения губернатор проводил в лечебном профилактории, где Полина служила ему сиделкой, и он ласково, от полноты чувств, называл ее лежалкой.

Справедливо рассудив, что выдернутый из-под медицинского тельца разнеженный господин в одной сорочке вряд ли сумеет точно оценить уровень опасности, Безукладников не стал вторгаться в диван-кроватную пастораль и нацелил штормовое предупреждение на первого губернаторского помощника — благо тот не лежал, а сидел на рабочем месте, напряженно уставясь в компьютер.

Острым ледовитым взглядом Холодянин следил за падением разноцветных кубиков тетриса — подсластителя офисного безделья. Он достиг в тетрисе гроссмейстерских высот; со стороны же могло показаться, что этот трагически серьезный человек как минимум держит под контролем гибнущую цивилизацию и лишь благодаря его бессоннопристальному вниманию в мире еще хоть что-то шевелится и дышит.

Звонок незнакомца, сразу же, с места в карьер, начавшего излагать какой-то жуткий сюжет о предстоящем убийстве губернатора, Холодянин воспринял с глубоким недовольством. Во-первых, откуда этот безумный узнал номер его мобильного? Скоро каждый прохожий с улицы будет названивать, когда вздумается. Во-вторых, звонивший назвал дату вылета губернатора в Австрию: «Двадцать восьмого, по дороге в аэропорт!» Значит, была утечка данных из канцелярии, оформлявшей билеты. В-третьих, кубики с блошиной резвостью посыпались как попало — вся игра псу под хвост…

Это, конечно, душевнобольной или очень наивный шантажист, которого легко найти и взять за жабры. Но в системе безопасности явно что-то развихлялось, надо проверять герметичность.

— Вы, собственно, с какой целью звоните? — высокомерно спросил Холодянин, но тут же поправился, меняя тон: — Спасибо. Для нас крайне важно. Вы могли бы теперь не спеша, поподробнее?..

К нему уже тянула острую мордочку секретарша, сорванная с места кнопкой вызова, замершая в охотничьей стойке; Холодянин, притиснув трубку левым плечом, будто ужаленный в ухо, карябал карандашом на бланке: СРОЧНО ЗВОНИ… — грифель рвал бумагу; шантажист тупо и добросовестно повторял свою версию: «Утром. В девять семнадцать. На шестом километре Восточного тракта…», но вдруг осекся и закричал:

— Так вы что? Меня ловить собрались?!..

Безукладников с отвращением бросил трубку.

Теперь можно забыть этот случай навсегда, как несмешной анекдот. Ему достаточно было знать, что покушение уже точно не состоится. А какие там круги побегут по воде от кинутого камешка — не его дело.

Вот, кажется, в этом месте Безукладников употребил военное слово «мишень». Потому что рассказ приблизился к тем дням, когда невзрачный мой полуподпольный персонаж стал фактически вожделенной мишенью для таких людей и таких ведомств, о которых и думать-то вредно для здоровья, не то что встречаться лоб в лоб.

Я поражался и не верил — как можно, зная все что угодно, даже не догадываться об опасности, дышащей тебе в затылок? Безукладников ответил, что в то время у него еще не было «веселой шизофренической привычки» каждый свой день начинать с вопроса: «Что мне угрожает сегодня?»

— А сейчас так и живете?

— Так и живу.

Глава восьмая

«Я ТВОЯ СУЧКА»

Между тем круги по воде бежали скорее взрывной волны.

Уже следующим утром на столе у Холодянина лежал розовый клейкий листочек с номером телефона, адресом и фамилией субъекта, которого надлежало аккуратно вмять в стенку, расплющить, вывернуть наизнанку и затем (ничего не поделаешь) стереть в незаметную пыль. Нужно только правильно выбрать орудие дознания. Будь Холодянин попроще, он бы еще вчера устроил шорох в Управлении внутренних дел либо ФСБ. Но силовым структурам он доверял не больше, чем хищникам, сидящим на цепи, а простые, прямые действия считал уделом недалеких натур. Кроме того, покушение на губернатора или даже намек на покушение — слишком мощная предвыборная бомба, слишком жирное рекламное лакомство, чтобы скармливать его милицейским генералам. Придется все же беспокоить шефа, готовить ему показательное спасение жизни под соусом личной преданности, а заодно потрошить этого идиота с улицы Кондукторской.

Так бы он и рассуждал, косясь на часы в зорком предвидении обеда, если бы в одиннадцать пятнадцать ему не позвонил из ФАПСИ полковник Стефанов и, ломая всякую чиновничью субординацию, не затребовал срочной встречи с глазу на глаз.

— К сожалению, сейчас я занят. А после обеда уеду по делам.

Этих гордых соколов федерального подчинения надо иногда ставить на место.

— Значит, встретимся до обеда. Вопрос не терпит никаких отлагательств. Я буду через десять минут. Закажите пропуск!

Скрипя зубами, Холодянин заказал Стефанову пропуск, однако с четверть часа мариновал полковника в своей приемной — из принципа.

Хозяин кабинета был готов к любым неожиданностям, но его слегка передернуло, когда предупреждение вчерашнего телефонного безумца было повторено буквально дословно, как с магнитофона, теперь уже должностным лицом. Бледность должностного лица отливала прозеленью под глазами.

Особую сладость Холодянину доставил бы ответ: «Без тебя знаю. Скажи чтонибудь новое». Вместо этого он вынужден был вопрошать, умело дозируя шум и ярость:

— Кто посмел? Кто эти выродки?..

Стефанов лелеял и холил туманную многозначительность:

— Фамилии называть рано. Будем прощупывать все варианты. Сейчас главное — осторожность.

Здесь надлежало отвечать прочувствованно и тихо:

— Спасибо. Я предупрежу Генриха Романовича.

Расставались почтительно, с глубоким взаимным презрением.

— Да, кстати, — как бы спохватился Холодянин, — а фамилия Безукладников вам ничего не говорит?

— Что значит «не говорит»? — Стефанов почти оскорбился, будто речь зашла о его любимом тяжелобольном родственнике. — Безукладников Александр Платонович. Очень даже говорит. А скоро еще больше скажет…

В итоге Холодянин отбыл обедать в сильно улучшенном настроении, с чувством удачно сбагренной черной работы, для которой, собственно, и существуют в мире всякие стефановы. Стефанов же, сытый пока лишь результатами своих нелегальнослужебных прослушиваний, знал о покушении ровно столько, сколько успел наболтать по телефону некто Безукладников, а потому испытывал досаду, схожую с изжогой, оттого, что его единственный источник информации известен не только ему. Тем сильнее в нем сгущалась решимость не делиться добычей ни кем — ни с дошлым Холодяниным, ни даже с собственной конторой. По тому адресу, на Кондукторской, пряталась и мерцала какая-то выгода, а нюх на выгоду Стефанов имел почти волчий.

Утром этого же дня коммерсант Немченко наконец завершил свою домашнюю отсидку. Поскольку дьявольский умысел, принесший ему наволочку с деньгами, больше никак себя не проявлял, Сергей Юрьевич отважился возвратить Шимкевичу долг. Уходя, он пообещал Ирине вернуться не поздно и повезти ее вечером во французский ресторан, запланированный еще с Рождества. При этом взглянул с такой отчаянной тревогой, словно прощался навсегда. Вопросов она не задавала — спрашивать и откровенничать у них было не принято.

Ирина за год с небольшим так и не привыкла до конца к Немченко: к спиртовой резкости его дезодоранта, к безволосой мускулистой груди и рукам. С ним жилось приятно — и как-то чужевато. Она скучала по Безукладникову, казавшемуся в разлуке таким трогательным. Но сейчас вдруг взять и отказаться от своих новых высоких туфель и дорогих баночек с кремами, от этого горьковато-сладкого сыра и чудного кофе с белой капелькой ликера «BAILEY`S» вместо молока, от зеркальной ванной и сегодняшнего ресторана — она уже не смогла бы ни за что.

…Шимкевич взял деньги с холодной рассеянностью и, не считая, спрятал в сейф.

— Молодец, — похвалил он мрачно. — Красавец. Теперь неси проценты, и мы квиты.

Немченко стал похож на гипсовый слепок.

— Коля, почему проценты? Мы не договаривались.

— А порядочных людей оскорблять договаривались? Как твоя ссыкуха меня в сауне обозвала, помнишь? Повтори за нее! Давай повторяй! Не слышу!..

Шимкевич возбуждался переливами своего гнева, как драматический актер.

— Учишь вас, учишь!.. Скажи ей, пусть вечером ко мне приезжает.

Прощения просить.

Затем творческая фантазия Шимкевича подсказала ему, что оскорбительница Ирина должна вымаливать прощения непосредственно в той же сауне, где и провинилась. Немченко дозволялось в этот момент отсутствовать.

Сергей Юрьевич ушел на негнущихся ногах. А Коля Шимкевич еще с полчаса предавался грезам о высшей справедливости: фигуристая спесивая гордячка, которую лоховатый Немченко увел у кого-то за бесплатно, на глазах превращалась в покорную телку. Она скользила коленями по мыльному полу и ловила губами края Колиной банной простыни.

Интенсивность мечтаний, однако, не вредила синхронной хозяйственной деятельности, включавшей, например, выплату премиальных двум правильным таможенникам, последнее тихое предупреждение одному неправильному министру и совсем уже тишайшее причесывание бабок, то есть беглый подсчет текущей наличности с фиксацией в амбарной книге. Полгода назад у Коли был свой личный адвокат — носатый вальяжный карлик с женским голосом. Однажды, смакуя тягучую зелень шартреза, он пропел: «Вы, Коленька, если уж гоняете по рукам такие термоядерные суммы, то хотя бы записывайте в книжечку номера серий…» Карлик непростительно много знал, потому и удостоился несчастного случая с летальным исходом. Но совет запомнился. И теперь Шимкевич находил особую невыразимую приятность в том, чтобы сидеть вот так, негромко воркуя: «…семнадцать, восемнадцать, девятнадцать…», — над плотненькими бледно-салатовыми пачками, принюхиваться к их резковатому тряпичному запаху и выскребывать монблановским перышком по матовой бумаге (компьютеры — это для секретарш) ровные колонки опознавательных чисел.

То был дивный послеполуденный час депутатского офиса, когда босс принимался ворковать — и, значит, можно было не ждать ничего страшного. Офисная челядь ходила на цыпочках, дышала украдкой, подслушивая, как божью волю, мельчайшие позывы, исходящие из начальственного мозга.

Кто мог подозревать, что сейчас этот мозг пронзит белая сигнальная ракета бешенства?

Отдадим должное выдержке и хладнокровию Шимкевича — он только один раз воскликнул: «Оп-па!» и дважды: «Мать твою!..» Ну еще опрокинул свой письменный стол, расколов на две части малахитовую столешницу. Он даже не сию секунду кинулся вышибать дух из Немченко, но сначала попил горячего чаю со сладкими всхлипами: «Ох краса-авец!», сделал нежный контрольный звонок: «Скоренько заеду на минуточку», провел инструктаж для своих быков, и уже в седьмом часу вечера Колин джип, тяжелый, как бронетранспортер, вкатился на улицу Рокоссовского.

Ирина ходила по дому в растерянности, полуголая. Она полдня выбирала вечерний туалет для ресторана, но Сергей Юрьевич возвратился домой с пугающе пасмурным лицом и закрылся у себя в комнате, ни слова не говоря. Ей сразу неловко стало за свои маленькие мысли: так и не решила, какое белье подойдет под гипюровое платье, прозрачное, как вода, накрытая узором из веточек.

Когда в дверь позвонили, муж крикнул из-за двери: «Открой — это ко мне!», и последующие минуты ужаса были отсрочены морокой со скользким рукавом халата, обнаженная левая рука все никак не попадала в пройму, в то время как одетая правая уже сдвигала язычок замка. Они чуть не растоптали ее, вломившись, отшвырнули потной ударной волной — четыре быка в спортивной униформе. Замыкающим, будто погонщик за стадом, влетел Шимкевич:

— Где он??

Впрочем, никого не интересовал ее ответ. В пять секунд квартира превратилась в территорию захвата, а из комнаты Немченко прорезался крик, обрывающий внутренности. Так визжит раздавленная автомобилем еще живая собака. Ирина кинулась на этот звук, но была отброшена ударом двери:

— Пошла вон, сучка!

Она успела увидеть Сергея Юрьевича, ничком распластанного под ногами гостей. Из-под его живота растекалась неровная лужица мочи.

Оглохшая от страха Ирина пятилась и почему-то все повторяла: «сучка, сучка». В доме отчетливо пахло смертью.

Между тем Шимкевич в тот вечер не склонен был к мокрым последствиям. Его резонно занимал только один вопрос: каким образом его, Колины, деньги, посланные губернатору с покойным уборщиком Суриным, попали в руки Немченко?

— Откуда денежка? — ласковым тоном допытывался Коля, попинывая Сергея Юрьевича острой туфлей по лицу. — Кто тебе дал?

Мысленно погибший Немченко вдруг почуял спасительный шанс. И то, как он назвал фамилию Безукладников и пресловутую улицу Кондукторскую — тихо-тихо, почти шепотом, с боязливой оглядкой на дверь, за которой находилась Ирина, — заставило Шимкевича насторожиться. Более того, Колю озарила догадка, что здесь он без толку расходует время и ударные силы. Потому что, видимо, настоящий скрытый враг, если не вражеский штаб, дислоцируется там, на Кондукторской…

Устремляясь к выходу, Шимкевич опять столкнулся с дрожащей полуодетой Ириной, чуть не сбил ее с ног — и вот тут, за время короткой тишины, произошло то, о чем потом Безукладников поведал мне морщась, как от сердечной боли, но так и не смог внятно растолковать, и я теперь в меру своего разумения пытаюсь разглядеть причину случившегося. А случилось то, что Ирина очень скоро сделалась женщиной Шимкевича, его полной физической собственностью, причем без малейших мужских усилий с его стороны.

Я могу только представить первобытную, темную покорность в ее глазах, готовность подчиниться силе насильника, и, кажется, в этом чувстве была некая тошнотворная сладость.

— Позвонишь, — сказал Шимкевич, отводя взгляд и вытягивая из кармана визитную карточку.

Она сидела, рыдая, больше часа на краю ванны, мотала растрепанной головой, как полоумная, а потом позвонила Шимкевичу и сказала глухим, треснувшим голосом: «Я твоя сучка».

Глава девятая

ВОДОПОЙ НА ОЗЕРЕ ВИКТОРИЯ

Вот какой утренний телефонный разговор довелось выслушать полковнику Стефанову по долгу службы.

Очевидно, странноватый диалог двух бывших супругов не был самым захватывающим звуковым «документом» в полковничьей коллекции. Но именно эта прослушка фактически перевернула судьбу Стефанова и довела его до таких поступков, о которых стефановские коллеги в погонах всегда с пафосным отвращением говорили: «Измена Родине». И с восхищением присовокупляли два-три нецензурных слова.

Паузы в разговоре иногда были настолько тихи, что полковник начинал сомневаться в исправности аппаратуры.

— Ирина, это я. Не удивляйся.

— Как ты меня нашел?

— Так… Случайно.

— Не звони сюда больше.

— Ирина, девочка моя, зачем ты сидишь на этой даче? Зачем ты его ждешь?

— Откуда ты знаешь? Следишь за мной?

— Я не слежу. Я прошу тебя — возвращайся! Прошу тебя. У нас теперь есть деньги, сколько угодно.

— Ты что, занялся бизнесом?

— Могу заняться, если тебе так нравится… Давай я за тобой сейчас приеду?

— Сюда не пустят. Здесь охрана.

(Пауза.)

— Саша, я, наверно, сошла с ума. Но я уже не могу без этого человека.

— Ты хоть знаешь, с кем связалась? Он бандит. Реальный убийца. Он людей заказывает.

— Что ты несешь?!

— Сейчас, например, готовит покушение на губернатора.

(Пауза.)

— Откуда ты это взял?

— Тебе я скажу. Хотя ты все равно не поверишь. В общем, я могу теперь узнавать все, что мне нужно. В любой момент.

— Прямо все-все?

— Абсолютно.

— Откуда?

— Просто само в голову приходит.

(Долгая пауза.)

— Саш, ты, наверно, тоже с ума сошел?

— Ну хорошо. Спроси меня что угодно! Что тебя сейчас интересует больше всего?

(Пауза.)

— Меня интересует, когда он приедет. Когда он сюда приедет?

— Завтра вечером.

— А сегодня??

— Только завтра. И знаешь… Он тебя снова будет мучить, заставлять унижаться. Он тобой обзавелся, как домашним животным… Тебе этого хочется?

— Мне этого хочется.

(Долгая пауза.)

— Ирина, можно я задам глупый вопрос? Я, конечно, не ангел. Тебе трудно со мной было. Но я, правда, не понимаю — чем он так хорош для тебя?

— Ты серьезно спрашиваешь?

— Я серьезно. Что он может такого, на что я не способен?

— Саша, прости. Я тебе скажу. Он меня может изнасиловать. А ты — нет.

Еще только набирая номер, чтобы сказать: «Прошу тебя — возвращайся!», Безукладников уже точно знал: она не вернется. Но не верил и не верил этому знанию. Его потянуло на улицу — пойти, поехать неважно куда, лишь бы не сидеть в квартире одному.

Во дворе в холодном осеннем воздухе Безукладникову чудилось какое-то гостеприимство, словно бы его тут ждали. Хотя четыре пары следящих глаз, действительно ждавших его — за тонированными стеклами грязно-синей «Тойоты», на скамье у детской площадки, на крыльце соседнего подъезда, — он добросовестно не заметил.

И те, кто потом следовал по городу за праздношатающимся объектом, прилагая неимоверные конспиративные усилия, были сбиты с толку и сражены зашифрованностью его маневров. Надо обладать особо изощренной хитростью, чтобы дойти торопливым шагом до перекрестка, застрять на целых девятнадцать минут под светофором с идиотским выражением лица, якобы заглядевшись на чередующиеся потоки людей и машин, а затем все же тронуться с места — на красный свет. Добраться пешком до неблизкого железнодорожного вокзала, выстоять очередь в кассу для поездов дальнего следования, дважды пересечь привокзальную площадь, взад-вперед, и на ходу выбросить в урну только что купленный билет (одно спальное место в плацкартном вагоне до города Оренбурга). Битый час клеиться к витрине ларька с пиратскими видеокассетами и китайской электроникой, так ничего и не выбрав. Положить две пятидесятидолларовые купюры в пластиковую баночку из-под майонеза — орудие труда молчаливой старухи-нищенки. Приценившись к пахучим шашлыкам, съесть неподалеку два копеечных пирожка с печенью, продаваемых с тележки. Запрыгнуть в троллейбус, доехать до Атриум Палас Отеля, купить в ресторанном баре пачку сигарет «Парламент» (хотя они есть и в любом уличном киоске), выйти на воздух и с ненормальной быстротой выкурить две сигареты подряд. Затем, после коротких блужданий вокруг автостоянки, нерешительно зайти в «Венское кафе», не менее получаса просидеть над бокалом яблочного сока, откровенно робея перед официанткой, помычать под сурдинку, покивать в такт фирменному для этого заведения Моцарту. Уходя, забыть на столе кошелек, возвратиться, забрать, окончательно уйти, направиться в глухую подворотню позади старинной бани. Покрошить носком ботинка серый ледок у подножья водостока, набрести на мерзлую скамейку, примоститься на левом сухом краю — и заплакать.

Домой он вернулся уже затемно. Его немного шатало, болело горло, и было жарко в голове, будто ее наполнили ватой, пропитанной горячей водой. Войдя в квартиру, в свою односпальную крепость, защищенную только хилой дощатой дверью, он сразу включил свет везде, где можно, поставил на плиту чайник, разделся догола, собираясь лечь в ванну, однако передумал. Его уже нешуточно знобило.

Чтобы всласть, как в детстве, поболеть, Безукладникову пришлось наскоро инсценировать заботу родных и близких — он разгладил поверх диванных бугров измученную постель, взбодрил кулаками подушку, придвинул к изголовью стул и выложил на него градусник, хрусткую аспириновую облатку и «Человека-невидимку», зачитанного еще в те годы, когда не надо было ничего инсценировать.

Кипящий чайник напомнил, что больному полагается горячее питье. В шкафчике под кухонным окном отыскалось древнее засахаренное варенье. Он наболтал в литровую банку что-то наподобие морса. Кажется, все. Оставалось возлечь под одеяло. Но как раз в эту минуту Безукладников, совершенно голый, застыл посреди ярко освещенной комнаты — и чуть не выронил банку. На пыльном полу возле шифоньера отпечатались грубые рифленые следы мужских ботинок.

— Кино и немцы! — очень тихо сказал Безукладников. — Цирк с конями.

От растерянности он прикрыл свободной рукой низ живота, будто застигнутый посторонним взглядом.

Квартира перестала быть крепостью или даже простым укрытием. В его отсутствие здесь кто-то хорошо потоптался. Не мешало бы знать — кто? Ответ пришел настолько подробный, что Безукладников почувствовал себя в роли зрителя, которого принудили смотреть нелюбимый детектив.

Он наконец залез в постель и громко вздохнул, обращаясь в пространство прямо перед собой:

— Как же вы мне все надоели!!

Затем встал, осторожно прошелся по квартире, выключая повсюду свет, и снова улегся в постель.

Уже засыпая, он подумал, что надо бы купить себе ночник (редкостная для Безукладникова хозяйственная мысль), и что скорей всего никогда он его не купит, и что человек, проникший среди бела дня в его квартиру, не прятал своих следов и не боялся нарваться на хозяина, он вообще ничего не боялся — ни убить, ни быть убитым, и что слонов считать гораздо легче, когда они сбредаются на водопой к озеру Виктория, чем когда карфагенская слоновья армада несется на римские фаланги, и что он чересчур стремительно лежит, попробуй усни на такой скорости, если еще бросает то в жар, то в холод, но зато тихо — как на государственной границе…

И в этой пограничной тишине, зависая на тонкой поверхности сна, Безукладников вдруг абсолютно внятно услышал металлический звук открываемого замка на входной двери.

Глава десятая

АНГЕЛ СМЕРТИ

Сорокасемилетний гражданин В.Т. Вторушин с внешностью изнуренного Шварценеггера, сильно траченной фурункулезом и химическими излишествами, проходил по всем досье и базам данных Министерства внутренних дел Российской Федерации под выразительной кличкой Болт. Не исключено, что он успел подзабыть свою фамилию, поскольку очень давно с гордостью и удовольствием сам называл себя Болтом в честь одноименного наркотического продукта, к которому питал особое пристрастие. Имея волчьи челюсти и глаза напуганного мальчика, он был убийственно застенчив, несмотря на свою репутацию беспредельщика, и заикался так, что это уже казалось чертой характера. Внутривенное вливание двух-трех кубов «болта» позволяло одноименному гражданину 15–20 часов подряд чувствовать себя господином судьбы, и фюрером, и половым гигантом.

Когда Безукладников вкратце описал мне Вторушина, невесело подморгнув: вот, стало быть, как выглядел ангел его смерти в первой редакции — уголовник-заика с фурункулами на щеках, — я припомнил боковой памятью одну милую семейную пару, которая из лучших побуждений однажды угостила меня «болтом» собственного приготовления, как угощают супчиком или домашней наливкой. Это были на редкость интеллигентные люди — искусствовед и учительница музыки. Меня только смущало, по молодости лет, частое употребление слова «жопа» при любом удобном и неудобном случае. «Ах ты жопа!» — говорила учительница мужу то с интимной злостью, то с бытовой нежностью. Мне было двадцать с небольшим, я только что навсегда расстался с первой возлюбленной и всякое новое впечатление глотал как болеутоляющее. Гостеприимный искусствовед с таинственной улыбкой алхимика налил мне стаканчик прозрачной жидкости. «Будь моя воля, — сказал он, — я бы раз в неделю всю страну поил из водопроводного крана. Прелесть!»

Бесцветная прелесть, выпитая залпом, отдавала уксусом. Было девять часов вечера. В половине десятого я вернулся домой. Когда в следующий раз я случайно бросил взгляд на часы, они показывали восемь утра. Все это время я, видимо, провел на Луне.

В окне зачем-то светало. За истекшие одиннадцать часов одинокого бодрствования мне не захотелось ни спать, ни есть. Не возникло вообще ни единого желания. Если не брать во внимание сумасшедшую твердокаменную эрекцию, которая, впрочем, никого ни к чему не обязывала и не имела целенаправленного характера. Странным образом я в ту ночь успел сочинить стихотворение из восьми катренов, где, например, была строка:

Так разлюбил — как выронил младенца.

Я навестил семью искусствоведа и учительницы месяца через три. На них было страшновато смотреть — коричневые подглазья, высохшие губы пыльного оттенка. Оба, казалось, достигли предпоследней степени изнурения. Муж вяло пожаловался: в аптеках перебои с эфедрином. «Но водичка для крана пока есть, — пошутил он. — Налить?» «Спасибо, не надо».

Вот эту изнуряющую водичку ангел смерти по прозвищу Болт, в отличие от семьи интеллигентов, не пил, а ширял себе в вену, опережая свои физические и денежные возможности. Его почки и печень отдыхали только тогда, когда некто Миша из цыганского поселка, варивший за день до пятисот кубов, отказывался наливать в долг. Болт задолжал больше, чем зарабатывал за год случайными подсудными подвигами. Кончились те золотые сытые времена, когда его угощал коньяком и севрюгой сам Коля Шимкевич — великий уже человек. Это ведь Коля уберег его от четвертой ходки, помог спрыгнуть с расстрельной статьи, возил с собой в баню, давал деньги и особые поручения. Сейчас гражданин В.Т. Вторушин мог бы входить под своды Государственной думы как белый человек, помощник депутата. Чтобы, значит, осуществлять там деятельность. И воплощать в жизнь. Но великий Коля решил иначе. После трех с половиной особых поручений — а каждое из них тянуло на восемь, а то и на пятнадцать лет строгого режима — он к Болту резко охладел и даже сказал унизительные слова:

«Ты, Болт, сначала прыщи на морде вылечи», и пришлось это сглотнуть. Если от человека зависишь, приходится терпеть — так ведь?.. А тут Шимкевич вдруг сам его нашел, сам вызвонил и забил стрелку, и Вторушин осознал, что его звездный час — вот он, уже настает.

— Как у тебя с жильем? — Народный депутат первым делом беспокоится о нуждах трудящихся.

Они си