Книга первая

Клетка для Кота

Глава первая

Неприметный Опель с треснувшим лобовым стеклом, пятнами ржавчины на крыльях приткнулся на стоянке возле закусочной «Ветерок». Сидевший за рулем долговязый Витя Желтовский, для друзей Желтый, до конца опустил боковое стекло, но, кажется, дышать стало еще тяжелее. Дима Кубик, занимавший переднее пассажирское кресло, лениво пускал табачный дым и разгонял его ладонью.

Полдень миновал, но солнце палило нещадно, над шоссе стелилось марево, сотканное из бензинового перегара и раскаленного воздуха, висящего над дорожным полотном. Движение почти остановилось, изредка в обе стороны проползали фуры с грузом, проносились легковушки, и вновь все замирало. Из салона открывался хороший обзор на забегаловку и ее окрестности. Но смотреть особенно не на что: на стоянке всего три машины: попиленная Хонда, КАМАЗ, груженный песком, и ветхий «жигуленок». Уже два часа, в это время хозяин закусочной дядя Миша закрывается на получасовой перерыв, но сегодня старик не слишком пунктуален, видно, и ему жара дает по балде.

— Убить бы его прямо сейчас, — сказал Желтый. — Что нам мешает?

— Ну, с этим всегда успеется, — Кубик оторвал от губы прилипший окурок, выбросив его через окошко, глотнул воды из горлышка пластиковой бутылки. — Проломить чуваку голову — минутное дело. А что потом?

— Что потом? — как эхо повторил Желтый.

— Ни хрена и луку мешок. Так хозяин с этой точки хоть какую-то копейку получит. Грохнем старика — сами себя накажем. Пока на это место не найдется нового арендатора, старика трогать нельзя. Ни увечить, ни мочить.

— Да пошел он на хер со своей копейкой.

Желтый пригладил ладонью непокорный рыжий чубчик на бритой голове. Душу переполняла беспричинная ярость, а в ладонях появился странный зуд, который можно успокоить, когда отобьешь кулаки о чужую морду.

— Пусть себе эту мелочь в гроб положит. Копейку он башляет… Даже не смешно. Хозяин разрешил ему работать на трассе, думал, что кабанчика откармливает. Ждал, когда этот Миша отстроится, когда пойдет клиент, и бабки потекут. Чтобы обложить его нормальным оброком. Или весь бизнес прибрать. А дождался хрен чего. Ни вара, ни навара. Одна головная боль. Короче, мочим его. И делу конец. Митрофанычу скажем, что этот козел на нас с ножом бросился. У нас выбора не оставалось.

— Даже не знаю, — Кубик колебался, в такую жару лень бутылку с водой к губам поднести, а тут надо всерьез напрягаться. — Лично мне этот хрен не мешает. Пусть себе пыхтит. Если хочешь мое мнение: виновата во всем та столовка, ну, в пяти верстах отсюда. Которую построило дорожное управление. Там кормят быстро, и цены ниже.

— Его трудности — это не наши трудности.

— А получается наоборот, — сказал Кубик. — Получается, наши.

Вместо ответа Желтый вытащил из-под сидения пистолет, завернутый в дырявую тряпку. Передернув затвор и включив предохранитель, сунул ствол под ремень, одернул майку. Из закусочной вышел мужчина средних лет и молоденькая девушка. Мужик поддерживал свою спутницу под локоть, будто той стало плохо после сомнительного обеда. Желтый проводил женщину взглядом и мысленно раздел ее. Образ получился так себе, не эротичный, ножки коротковаты и толстоваты. И задница подгуляла.

Желтый стал решать про себя, кто рядом с бабой, отец или любовник. Скорее всего, любовник. Затюканный жизнью мужик, которому на красивых женщин вечно не хватает денег. Или все же отец? Парочка села в «жигуль» и уехала. Вопрос остался нерешенным. Желтый вытер капельку пота, повисшую на кончике носа, и надел темные очки. Осталось дождаться, когда закончит жрать водитель КАМАЗа и забегаловка опустеет.

Пока судьбу дяди Миши решали посторонние люди, сам хозяин заведения в подсобке выяснял отношения со своей родной племянницей Дашей Шубиной. Разговор как всегда был трудным и тягучим. Позавчера дядя Миша отпустил в недельный отпуск официантку Веру Петровну и слезно просил племянницу поработать в «Ветерке» эту неделю в первую и вторую смены за двойную плату. Но у Дашки были свои, неведомые дяде планы, которые она не собиралась ломать только потому, что Петровна уехала в город проведать сына.

— И черт с тобой, — сказал дядя Миша, подводя итог разговору. — Я тут один совсем зашиваюсь. А ты в это время шастаешь неизвестно где. Все ищешь приключений на свою задницу.

— И найду, — огрызнулась Дашка. — Таких приключений найду, что тебе тошно станет.

Вот и разговаривай с этой соплячкой после таких слов. Шубин вытащил из кармана носовой платок, пристроился в углу на упаковке баночного пива, вытер влажное от пота лицо и красную шею. Дашка вытаскивала из картонного ящика банки с соком и консервированным горошком и выставляла их на полки. Шубин подумал, что разговор не получился и, видимо, никогда не получится, они с племянницей давно разучились понимать друг друга. Когда-то все было иначе. Когда-то… Очень давно. Дядька перестал быть для нее авторитетом, вторым отцом. А теперь она вбила себе в голову идиотическую блажь, с чего-то вдруг решила, что сможет помочь старшему брату Кольке, который сейчас тянет срок за воровство. И не просто помочь, вытащить брата из ИТУ, купить ему свободу, будто та свобода на колхозном рынке по сходной цене продается.

— Мне уже давно тошно, — Шубин прикурил сигарету.

Середина дня, а он испытывал такую усталость, будто на нем сутки пахали. К вечеру в закусочную набьется много народу, а ему опять сидеть за кассой и, выгадав минуту, вместо официантки бегать между столиками, собирать грязные тарелки. И еще ругаться с посудомойкой, вздорной бабой, у которой по вечерам разливается желчь.

Дашка выставила последние банки, пинком ноги загнала коробку в дальний угол и присела на ящик рядом с дядькой. В подсобке было прохладно, но Дашка, тоже не присевшая с утра, разрумянилась.

— Дядь Миш, — она положила руку на плечо Шубина, голос ее сделался мягким и нежным, как китайский шелк. — Нужно кафе продавать.

Ну, вот опять завела свою пластинку.

Все это началось месяца три назад, когда в «Ветерок» зашел какой-то сомнительный посетитель, одетый, как бродяга. На дворе ранняя весна, еще держатся холода, а на парне поношенная курточка на рыбьем меху, под ней куцый пиджак и грязноватая майке. На ногах стоптанные опорки. Бритую голову покрывает кепка шестиклинка, в руке старушечья нейлоновая сумка. «Слышь, здесь нищим не подают», — сказал Шубин. Если кормить всех придорожных бродяг, сам быстро по миру пойдешь.

«Я не побираюсь», — молодой человек пробил в кассе мясной бульон и два картофельных гарнира. Уселся за дальним столиком у окна, сметелил еду и глотнул из горлышка бутылки, которую принес с собой. Немного осмелев, парень снова подошел к кассе и спросил Дашку, узнав, та будет после обеда, потому что работает во вторую смену, взял компот из сухофруктов и вернулся за свой столик. Он терпеливо прождал три часа, а когда Дашка приехала, усадил ее напротив себя, долго что-то рассказывал, такого страха нагнал, что девчонка спала с лица, а руки затряслись. Помявшись, парень передал письмо, не запечатанное в конверт, а исписанную бумажку, завернутую в целлофановый пакетик.

Звали этого субъекта Володя Чуев, он до звонка отмотал срок в той колонии, где сидел Колька, и после выписки решил устроить себе длительный отдых. Он четыре дня провалялся на раскладушке в Дашкиной комнате и бесплатно харчевался в «Ветерке», а потом, получив от девчонки денег, куда-то сгинул.

Какие разговоры вел этот проходимец с племянницей, дядя Миша не знал. А письмо то читал. Весточка не проходила зонную цензуру, поэтому бедолага Колька дал волю эмоциям. Сразу видно, он накатал свое сочинение, когда пребывал в расстроенных чувствах, повесил нос и думал только о плохом. Слезоточивые строки о том, как тяжело ему живется на зоне, как трудно тянуть лямку зэка. До звонка хоть и немного осталось, чуть больше двух лет. Но это, дескать, по вашим меркам немного, по мнению вольных людей. А ему каждый день там как год. Кроме того, Колька опасается за свою жизнь, писал, что ему наверняка не дадут досидеть. Или блатные на пику посадят или кто-то из лагерной администрации поможет залезть в петлю.

Еще Колька писал, как он, насквозь простуженный, не поднялся со шконки, когда в барак вошел офицер и схлопотал за это семь суток штрафного изолятора. Сидел в гнилом подвале, в сырости и холоде, на хлебе и воде. А контролеры отобрали у него теплое белье и к тому же еще кренделей навешали. И дуба он не врезал только чудом. Дашка все плакала, перечитывая эти строки, а дядя Миша сказал: «Ничего, досидит как миленький. Люди червонец получают и возвращаются. А тут… Всего — ничего». Слезы высохли на Дашкиных глазах, она схватила с плиты сковородку, на которой жарили лук, и едва не огрела Шубина по башке. Хорошо повар успел руку перехватить. Психованная девка.

И вот с той поры, после разговоров с этим придурком Чуевым, Дашка решила, что должна, просто обязана, вытащить брата с зоны. А для этого нужно всего-навсего заплатить кому-то из тамошних шишек энную сумму в валюте. О каких деньгах идет речь, Шубин не имел представления. Он видел только, что Дашка стала избегать работы в закусочной, где-то моталась, искала деньги, но, видно, ее поиски оказались не слишком успешными. Как сидела на зарплате официантки, так и сидит, считает каждый грош. И себе отказывает во всем.

— Дядь, милый, надо кафешку продавать, — Дашка всхлипнула, но получилось как-то ненатурально. Она наперед знала, что скажет в ответ Шубин, поэтому голос звучал тускло. — Надо Колю вытаскивать. Ведь то письмо читать страшно.

— Ты не читай, — посоветовал дядя. Он чувствовал, что терпение на исходе, едва сдержался, чтобы не обложить глупую девку матом, но резкое слово все же сказал. — Рано вы самостоятельными стали. Дел натворили, теперь сами и расхлебывайте. Ничего с твоим братцем не случится. Досидит два года с божьей помощью. Глядишь, дурь из него вся выйдет. Теперь у Кольки есть время Уголовный кодекс выучить. Чтобы в следующий раз в тюрьму не залетать.

Дашка захлюпала носом. Что-то она стала слабой на слезу. Ей слово поперек, а глаза уже мокрые. Только напрасно племянница надеется: Шубина бабьими соплями не разжалобить. Да и затея со спасением брата настолько вздорная и тупая, что тут и сомневается нечего: как только племянница сунется к лагерному начальству со своими деньгами, ей хвост и прищемят. Хорошо, если саму не посадят. Но без денег оставят, да и брату только хуже сделает.

— Ведь это Колька тебе денег на «Ветерок» дал, — выложила Дашка последний козырь. — Если бы не он…

— Ты меня деньгами-то не попрекай, — Шубин поднялся, чувствуя, что сидя здесь не отдохнул, только больше устал, совсем выдохся. — Денег он дал. Дерьмо на лопате твой Колька. Если бы не я, после смерти родителей загнали бы вас в детдом, на казенную баланду. Вот что я тебе скажу: добро вы помнить не умеете. А ты, смотрю, очень грамотная стала. А если грамотная, посчитай, сколько лет вы с братом у меня на шее сидели. Учил, кормил, одевал, обувал. Своих детей бог не послал. Вот я вас и нянчил столько лет. Ну, посчитала? То-то…

Дашка вышла из подсобки следом за дядькой, решив про себя, что больше не станет заводить разговор о продаже «Ветерка». Шубина ничем не прошибешь. Он совсем очерствел душой, погряз в мелких денежных счетах и, кажется, у него наметился серьезный конфликт с бандитами, контролирующими этот участок дороги, все здешние рынки и забегаловки. То ли дядька должен денег братве, но не спешит отдать долги, то ли у него действительно нет ни копейки. Черт его знает. Пусть сам это дерьмо разгребает, у Дашки своих забот не перечесть.

Наскоро протерев столы, она повесила на стеклянную дверь табличку: «Простите, у нас перерыв на 30 минут». За ближнем столом харчевался здоровенный мужик, водитель «КАМАЗа», стоявшего неподалеку. Этот малый обедает тут через два дня на третий, приезжает перед самым обеденным перерывом, по нему можно часы проверять. Всегда берет три салата, полный борщ, двойную порцию котлет с картошкой, большой кусок пирога, графин лимонного напитка и выходит на воздух, едва передвигая ноги. И в этот раз он нагрузился выше ватерлинии. Отодвинув стол, медленно отчалил. Постояв на солнышке, прикурил сигарету и уныло побрел к своему грузовику.

Дашка, наблюдая за водилой, отметила для себя, что на стоянке пристроился старенький Опель. Спереди, о чем-то толкуя, сидят два парня. Присмотревшись, Дашка подумала, что пацаны незнакомые. У нее хорошая память на лица, в ее смену эти посетители не попадали ни разу. И что они мучаются в тачке на самом солнцепеке? В следующую секунду Дашка увидела повара Рената Баширова. Он вышел из кухни в зал, сел за столик, поставив перед собой стакан гранатового напитка. Получасовой перерыв Ренат всегда использовал по назначению: он отдыхал.

— Уходишь? — спросил он и снял с головы поварской колпак, пригладил темные гладкие волосы. — Не останешься поработать? Официантка…

Дашка махнула рукой, вот теперь повар пришел агитировать. Сам Ренат готов пахать хоть в три смены, лишь бы деньги платили. Он, как и дядька, за копейку удавится. У него трое детей и жена, которая, кажется, снова беременна.

— Да знаю я, все знаю. Официантка уехала. А я должна за нее ишачить. Но как бы не так. Хрена вам.

Дашка стянула с себя фартук, скомкав его, бросила на стол. И, хлопнув дверью, вышла из забегаловки. Через минуту она завела Хонду, увидев в зеркале заднего вида Опель. На этот раз салон машины оказался пустым, парни подевались неизвестно куда.

Витя Желтовский и Кубик вошли в закусочную через заднюю дверь, которая по случаю большой жары оставалась открытой. Миновав тамбур и тесный, заставленный ящиками коридорчик, оказались на кухне. Здесь у огромной кастрюли с бефстроганов топталась Зинаида Ивановна, она же помощник повара, она же, когда требуется, официантка. Переминаясь с ноги на ногу, Зинаида старалась попасть в ритм музыки, которую передавали по радио. Желтый, крадучись, подошел ближе, остановился за спиной бабы, и своей долинной, как шлагбаум, ручищей дотянулся до ворота белого халата. С силой рванул ткань, развернул Зинаиду лицом к себе.

Всегда бойкая официантка онемела от ужаса, увидев перекошенную от злобы морду Желтого и охотничий нож с длинным клинком в руке другого незнакомца. Она хотела сказать, что ее не надо убивать, она все отдаст и так. С превеликой радостью. На шее золотая цепочка с крестиком, а деньги в сумочке, которая лежит… Зинаида не успела произнести ни единого слова, Желтый уже развернул плечо и разогнал кулак по траектории. Через секунду свет померк в глазах официантки, она не свалилась на пол только потому, что намертво вцепилась в край привинченного к полу железного стола. Желтый занес руку дня нового нокаутирующего удара в основание носа, но Кубик подскочил ближе и въехал женщине рукояткой ножа между глаз.

Желтый прибавил громкость висевшего на стене радиоприемника. Спутники прошли через еще один коридор, оказались у открытой двери в подсобку. Дядя Миша, подставив под ноги чурбан, на котором кололи дрова для шашлыков, пересчитывал банки с консервированным сладким перцем, стоявшими на самом верху. В одной руке он держал ученическую тетрадку в клеенчатой обложке, в другой огрызок простого карандаша.

— Тридцать шесть, — шептал Шубин себе под нос. Из кухни доносилась музыка, отвлекавшая от дела. Лишь бы не сбиться со счета, иначе придется пересчитывать банки по второму кругу. — Тридцать семь…

Шубин сделал пометку в тетрадке. И начал счет банок на второй полке, где стоял горошек. Он не успел добраться до цифры пять, когда какая-то неведомая сила выбила чурбан из-под ног. Взмахнув руками, дядя Миша выронил тетрадку и карандаш, тяжело бухнулся на бетонный пол, больно ударившись плечом. Стараясь сообразить, что происходит, он оттолкнулся ладонями от пола, уперся спиной в стойку полок. Увидел двух незнакомых молодых людей, стоявших над ним.

Один малый, вооружен ножом, он небольшого роста с квадратными плечами. Другой, длинный и худосочный, одет в линялые штаны и майку без рукавов с иностранной надписью. Морды незнакомые, кажется, сюда эти парни никогда не заходили.

— Вам чего? — сидя на полу, Шубин лихорадочно соображал, откуда появились нежданные гости и что здесь забыли. Выручки в кассе — кот наплакал. — Чего надо?

Вместо ответа Желтый нанес футбольный удар нижней частью стопы в грудь Шубину. Кубик ударил ногой слева по ребрам. Желтый каблуком ботинка наступил на ладонь своей жертвы. Шубин закричал от боли, но этот крик услышали лишь его мучители. Дверь в коридор, обшитая листами жести, оказалась уже закрытой, а радио в кухне орало на полную катушку. Согнувшись в пояснице, Желтый ударил хозяина «Ветерка» наотмашь, основанием кулака в лицо, развернулся и снова ударил справа. Отдернул руку, будто его шибануло током, и, прижав ее к груди, запрыгал на одной ноге.

— Блядская муха… Кажись, я палец сломал, — застонал он. — Вот же сволочь. Морда, как кирпич. Блин, палец…

Не обращая внимания на эти стоны, Кубик пару раз, когда Шубин попытался встать, навернул ему коленом по уху. Потом другим коленом — для симметрии. И добавил справа кулаком. Дядя Миша плохо видел, потому что правый глаз заливала кровь, сочащаяся из рассечения над бровью. На веках левого глаза после удара коленом мгновенно налился водянистый волдырь, веки сомкнулись. Шубин поднял предплечья, старясь защитить лицо от ударов. Но Кубик захватил два пальца его правой руки, сжал их в кулаке и вывернул до костяного хруста. Шубин, ослепленной болью, не понимал, за что и почему два молодых отморозка медленно убивают его в собственной подсобке. Они ничего не требуют, не берут деньги из кассы, не шарят по карманам, просто молча ожесточенно мордуют его. И от этого молчания так страшно, что словами не передать. Страх хуже физической боли.

— А-а-а, — закричал Шубин, когда Кубик ударил его в лицо коленом и попытался сломать пальцы другой руки. — Рифат… Рифат… А-а-а…

Дядя Миша набрал в легкие побольше воздуха и заорал, как раненый слон.

— Рифат… Ри…

Сейчас вся надежда на повара. Если он подоспеет, есть шанс спастись. Рифат здоровый мужик, который играючи разгружает мешки с сахаром или мерзлые свиные туши. Если бы он успел, если бы услышал… Желтый перестал прыгать на одной ноге, боль в пальце отпустила. Он выхватил из-за пояса пистолет, крепко зажал ствол в ладони. Шубин успел вжать голову в плечи.

— Вот тебе, тварь. Вот… Вот…

Желтый развернул плечо, рукояткой пистолета, как молотком, врезал дяде Мише по шее. Один раз, другой. Шубин задергался. Сверху посыпались, покатились по полу жестяные банки.

В общем зале кафе было не так жарко, как на кухне, поэтому повар Рифат не спешил возвращаться на рабочее место, он хотел сполна насладиться получасовым перерывом, вкатить еще один стакан гранатового напитка и дать отдых ногам. Вечером, когда жара спадет, здесь будет полно посетителей. Но основная часть его работы уже сделана. Кастрюля с бефстроганов стоит на слабом огне, мясо почти готово. Нажаренные лангеты в духовом шкафу. Ему осталось покрошить овощной салат и винегрет. Все остальное сделает Зинаида Ивановна и официантка Лида, которая выйдет во вторую смену. Сегодня Рифат уйдет из закусочной в пять тридцать, на час раньше обычного, как раз в это время у «Ветерка» останавливается рейсовый автобус. Надо забрать «жигуль» из сервиса и отвести жену к врачу, женская консультация закрывается в восемь, поэтому он успеет.

На кухне радио орало так, что было слышно в зале. Рифат, не любил лишнего шума, он вычитал в одним умном журнале, что громкие звуки утомляют человека, как тяжелая физическая нагрузка. И строго предупредил Зинаиду, чтобы она не врубала шарманку слишком громко. На мгновение Рифату показалось, что его зовет хозяин заведения. Но, видимо, послышалось. Рифат допил напиток, глянул на часы, можно посидеть еще немного, только сначала надо выключить радио. Он поднялся и направился на кухню. Рифат оказался в середине темного коридора, когда услышал какую-то возню в подсобке. И слабый голос дяди Миши. Слов не разобрать, но и без слов понятно: что-то случилось. Возможно, Шубин пересчитывал запасы консервов и неосторожно грохнулся вниз с высокого чурбана.

Рифат дернул на себя ручку двери. Но она почему-то не открылась.

— Михал Палыч, ты там? — крикнул Рифат. — Открывай. Слышь…

В ответ какое-то мычание, звук жестянки, упавшей вниз, подозрительные шорохи. Дверь с другой стороны можно закрыть на хлипкий крючок. Замка тут нет. Рифат поплевал на ладонь, крепко вцепился в ручку, отступил на полшага, резко повернув корпус, рванул дверь на себя. Крючок вылетел из ржавой петли. На мгновение Рифат увидел Шубина и не сразу узнал его.

Тот сидел на полу, привалившись спиной к стояку полки. Лицо распухло от побоев, будто его накусали пчелы, губы вывернулись наизнанку. Рубаха разорвана до пупа, грудь залита кровью. За короткое мгновение Рифат сумел разглядеть нападавших: один — длинный выродок с граблями вместо рук. Второй какой-то квадратный, с тяжелой челюстью неандертальца. Длинный, кажется, оробел, шагнул назад. Но тут из-за его спины вылетел второй малый и ударил Рифата по голове огнетушителем.

Дядя Миша открыл глаза, когда ощутил во рту солено-сладкий вкус крови. Он все еще сидел на полу, кто-то лил воду ему на голову. Шубин застонал и плотнее уперся руками в пол. Сладкая вода пенилась и стекала за шиворот рубахи. Он почувствовал, как в кровоточащие губы с силой ткнули стволом пистолета, заставляя шире открыть рот. Шубин подумал, что через мгновение его не станет, но он так и не узнает, за что был убит.

— Шире открой пасть, — заорал ему в лицо Желтый. — Еще шире. Тварь такая, ни хера не понимает. Ну, тебе говорят.

Шубин приоткрыл рот, ощутив запах горелого пороха и солидола, которым смазывали пистолет.

— Ты был когда-нибудь у доктора? — заорал Желтый. — А почему не умеешь открывать рот? Ну же.

В спину толкал Кубик.

— Дай я его, — горячо повторял он. — Дай я. Ну, какая тебе разница.

— Да пошел ты, — отозвался Желтый. — Слышь, дядя Миша, ты сдохнуть хочешь? Прямо сейчас?

Шубин что-то промычал, хотел помотать головой, но мешал ствол пистолета, который Желтый протолкнул едва ли не в самое горло.

— Тогда так, старик. Слушай внимательно.

Если бы ствол вынули изо рта, Шубин сказал своим обидчикам, что уже платит местному авторитету Постникову за защиту бизнеса. Он не может платить всем без разбора. Потому что денег слишком мало, а желающим прокатиться на дармовщинку — счета нет. У молодых людей будут большие неприятности, когда Постников увидит физиономию Шубина и услышит его рассказ. Неприятности — слабо сказано. У авторитета крутой нрав, и он очень не любит чужаков, которые пытаются кормиться на его территории.

— Мы знаем, что ты платишь Постному, — неожиданно заявил парень. — Теперь все отменяется. Будешь платить нам. То бишь Саше Коряге. Про тем же дням, ту же сумму, что и Постному. Но на пятьдесят процентов больше.

Дядя Миша что-то промычал в ответ. Он не мог сказать ничего со стволом во рту и головой, которая просто разваливалась на части от боли.

— Не понял? — насторожился Желтый. — Ты что-то имеешь против?

Шубин шмыгнул разбитым носом, давая понять, что ничего не имеет против. Желтый вытащил ствол изо рта хозяина заведения, вытер пистолет о штаны дяди Миши и сунул под ремень.

— Мы уходим по-английски, — сказал Кубик. — Не прощаясь. Английский этикет — это сейчас очень модно.

Он пнул Шубина подметкой в грудь, наклонившись, плюнул в окровавленное лицо. Затем вытащил огнетушитель в коридор. На полу валялся повар, медленно приходящий в чувство. Кубик долбанул Рифата огнетушителем по загривку и следом за Желтым вышел на кухню. Здесь они сбросили на пол кастрюлю с бефстроганов, опрокинули корзину с помидорами и сорвали цепочку с помощницы повара, пролежавшей под столом все это время. Зинаида не посмела шелохнуться, даже пикнуть. Она проводила молодых людей взглядом и только тогда волю чувствам, села на пол и разрыдалась в фартук.

Глава вторая

Информация о том, что заключенный номер триста семь, особо опасный рецидивист Константин Андреевич Огородников, он же Кот, готовит побег из колонии, поступила в оперативную часть неделю назад. Только эта короткая информация. И больше ни слова. Одиночный тот побег или в составе группы, кто помогает потенциальному беглецу с воли, на какой день намечено сие событие и как оно будет проходить? Эти и множество других важных вопросов оставались без ответа.

Заместитель начальника колонии строгого режима, в просторечии кум, Сергей Петрович Чугур, поставил на уши всех, и своего лучшего осведомителя Пашку Осипова по кличке Цика, определив для него задачу: любыми способами добыть информацию о предстоящем побеге. И посулил активисту солидный бакшиш. Но все без толку: сучий шепот не был слышен в кабинете кума. Вчера под вечер Цика дал знать, что появились новые данные, раскрывающие план преступления. Кум вздохнул с облегчением и первую ночь за неделю хорошо выспался.

После обеда, закрывшись в своем кабинете, он снова принялся листать дело Кота, испещренное пометками офицеров оперативной части. «Ударил в голову табуретом товарища по отряду, который, по мнению Огородникова, сотрудничал с администрацией ИТУ», «Всадил ножницы в спину бригадира, потому что тот в оскорбительной форме приказал выполнить сверхурочную работу», «Сломал черенок от лопаты о спину дежурного офицера, помянувшего недобрым словом мать Огородникова», «Не снял шапку в ответ на приветствие контролера». Семь дней карцера, две недели ШИЗО, десять дней, неделя БУРа… И так далее и так далее.

За два с половиной года на его заборную книжку не начислено ни копейки, он припухал на подсосе, потому что в ларьке не на что отовариваться, пачку печенья к празднику — и ту взять не на что. Кроме того, Огородникову запрещено отправлять и получать письма и посылки. Он пребывает в колонии уже полных три года, но так ничему и не научился, плевал на здешние порядки. С Котом все ясно — это полный отморозок и злостный нарушитель режима, так и не вставший на путь исправления. Эту тварь исправит только заточка или пуля.

Но полгода назад Кот резко меняет стиль поведения: с той поры он не замечен в нарушениях режима. Мало того, он выходит на общие работы, трудится каменщиком на строительстве склада, и выполняет норму, выдавая за смену полтора кубометра кирпичной кладки, даже в самодеятельность записался, хотя петь не умеет. За полгода правильной жизни он получил четыре письма и две посылки. Кажется, умнеет малый, учится понимать, что почем в жизни. И вот тебе на — задумал побег. Значит, все это время он гнал прогоны, вводил в заблуждения администрацию и товарищей по отряду, добивался и добился послабления режима, а сам тем временем готовился намылить лыжи.

Кум, захлопнув дело, поднялся на ноги. Сидеть в кресле, сделанном месяц назад в столярной мастерской, — сплошное мучение. Со стороны кресло напоминало едва ли не императорский трон, хоть в музее выставляй. Высокая резная спинка, о которую больно облокотиться спиной, жесткая маленькая сидушка, на нее приходится класть кусок поролона. И еще слишком высокие подлокотники, увенчанные мордами оскалившихся львов. Столяр очень старался, одного не учел, сука такая, что на этом троне Сергею Петровичу несколько часов в сутки придется зад канифолить. А задница у него не железная.

Сегодня день выдался прохладным и ветренным. Стоя у окна, кум разглядывал лагерный плац, голое вытоптанное поле, на котором через час должно начаться построение зэков для вечерней поверки. Отсюда, с третьего этажа, хорошо просматривается половина лагеря: проклятый плац, зажатый между двумя трехэтажными корпусами лагерной администрации, сложенными из светлого силикатного кирпича, и унылыми деревянными бараками, за которыми виднелся высокий двойной забор, огораживающий предзонник, и сторожевые вышки. По периметру административные здания отгорожены от жилой зоны столбами, нитками колючей проволоки, у главного входа разбиты две клумбы, посажены чахлые яблони, которые никак не могут прижиться, все болеют, даже не цвели в этом году.

Однолетние кладбищенские цветочки, припорошенные пылью, тоже не радовали глаз, над плацем ветер поднимал столб мелкого песка, над столовкой вился серенький дымок, напоминавший о том, что ужин уже через два часа. Зэков пригонят с производственной зоны, после переклички они получат порцию хлеба и ковш баланды с капустой и вареной мойвой. А там свободное время. Любоваться не на что, пейзаж безрадостный и настолько унылый, что скулы сводила зевота. Эта убогая картина обрыдла Сергею Петровичу до боли в сердце и печени. Но сейчас он, позабыв об эмоциях, высматривал в окно заключенного номер четыреста двадцать первого, некоего Павла Осипова по клике Цика, который еще полчаса назад должен был принести в клюве важное известие, но почему-то опаздывал.

Кум полил из пластиковой бутылки бегонию, разросшуюся в горшке на подоконнике, еще раз взглянул на часы. Он не умел и не любил ждать, тем более какого-то паршивого зэка, но тут случай особый. Цика — глаза и уши Чугура, он лучший лагерный активист, хозяйскими харчами он кормит с ладони десяток стукачей, которые сливают ему всю информацию, достойную внимания кума. Если активист-общественник задерживается, тому есть уважительные причины. Когда в дверь постучали и на пороге выросла фигура Цики, кум даже улыбнулся. Осипов вошел в административный корпус с черного хода, поэтому кум не увидел его через окно.

— Заключенный номер четыреста двадцать один, осужденный по статьям номер… — Цика сорвал с головы и смял в кулаке пидорку, вытянулся в струнку, лицо налилось краской. — По вашему приказанию прибыл.

— Отставить, присаживайся, — кум устроился в неудобном кресле и начал разговор с риторического вопроса. — Ну, как жизнь, активист?

— Спасибо, гражданин начальник.

Вопрос не требовал ответа. Морда Цики лоснилась от жира, а задница на унитазе не помещалась. Он был на придурочной должности помощника хлебореза, жрал от пуза, за информацию получал от кума харч и водку, имелись и другие источники для сытой и безбедной жизни.

— Вчера из телевизора у шконки Василия Крайнова пропала банка сгущенки, — Цика вытер пидоркой пот со лба, он старался не вставлять в разговор жаргонные слова, но не получалось. — Сегодня в пятом бараке устроят разборку с крысой. Могут порезать или…

— Меня это мелочевка не колышет. Давай о главном.

— Короче, Кот на производственной зоне закопал металлический ящик из-под газовых баллонов, — сказал Цика. — Ящик у забора между шестой и седьмой строительными бытовками. В нем цивильная одежда: кроссовки, тренировочный костюм. Еще в ящике трехдневный запас сухарей, вяленое мясо и сигареты. Может, там и ксива есть. Не знаю. Дернуть он решил восьмого или девятого июня. Это точные данные. После отбоя переберется через забор жилой зоны на промку. Ее ведь ночью не охраняют. Переоденется, снова перемахнет другой забор. И уже на воле. Бежать он будет так. После отбоя задержится на репетиции в клубе. Отпросится у начальника отряда, чтобы там переночевать.

— Как же это он забор перемахнет?

— Сами знаете, у нас каждую ночь перебои с электричеством. Свет на вышках вырубают минут на пятнадцать, когда и на час. И запасной генератор — ни мур-мур. Накрылся мягким местом. Запретка темная, часовые — как слепые котята. Ну, пока электричество не дадут. Вот он и воспользуется, гад. Дождется момента. И по жердине наверх залезет. Проволоку кусачками порежет. Кусачки сделаны на заказ и где-то здесь в жилой зоне припрятаны. Если масть покатит, за четверть часа он все успеет.

— Кто бежит с ним вместе?

— Вот этого не знаю, — покачал головой Цика. — Кот с одним малым кентуется, с Колей Шубиным, с Шубой.

— Отпадает. Шубин не сегодня-завтра на волю выходит. Откуда у тебя информация? От кого?

Цика поерзал на табурете. Раскрывать источник ему не хотелось по сугубо личным причинам.

— Ну, я, кажется, вопрос задал.

— От Васи Гомельского.

— Ясно, — кум сердито свел брови. — Кто еще знает о побеге, кроме твоего Васи?

— Никто, — покачал головой Цика. — Васька слышал разговор Кота с одним шоферюгой, вольняшкой. Имя водилы — неизвестно, и номер машины Васька посмотреть никак не мог. Чтобы по вашему указанию добыть информацию, Гомельский пять ден просидел в подсобной комнате бытовки, закрытой на ключ. А Кот, пока бугор в лазарете с грыжей отлеживается, вместо него наряды подмахивал. Всю дорогу не вылезал из этой бытовки. И вот вчера к нему заходит водила, запирает дверь. И промеж них вышел этот откровенный разговор. Вся бригада была на объекте. А Гомельский забился в подсобку и сидел там, как мышь. Так надо понимать: Кот выберется с зоны, а на дороге его будет ждать тачка. И тогда ищи ветра…

— Делать выводы я сам буду, без твоей помощи. И личность шоферюги выясню и все остальное, — рассеяно кивнул кум, и переспросил. — Точно, никто о побеге не знает?

— Ни одна живая душа, — Цика прижал к груди пухлые ладони. — Клянусь здоровьем матери.

— Матери у тебя нет, — ответил Чугур. — И не было никогда. Откуда Кот взял цивильное барахло?

— Деньги у него последнее время водятся, — ответил Цика. — Кто-то с воли его греет. А шмотки у вольняшек можно купить. Были бы гроши. Я постараюсь обо всем узнать…

— Лучше уж не старайся, — отрезал Чугур. — Прекрати свою бурную деятельность. Только хуже сделаешь, спугнешь. И своему человеку передай, Гомельскому, чтобы язык в жопу засунул. О побеге — никому ни звука. Ясно?

— Так точно, гражданин начальник.

— Сколько же лет у нас побегов не было?

Чугур поскреб пальцами затылок. Тот побег на рывок, когда два парня дернули в лес, выскочив из строя, и были срезаны автоматной очередью, не в счет. Недоразумение, а не побег. И случай в прошлом году можно не считать. Зэк возле ворот промзоны выбросил из кабины грузовика вольняшку водителя и пытался уйти на колесах. Но не проехал и ста метров. Пулеметчик с вышки превратил кабину «КАМАЗа» в сито.

И еще случались курьезные эпизоды, им счета нет. Но настоящего побега, продуманного до мелочей, хорошо организованного, не было, пожалуй, лет пять. Тогда бежали трое, и все бы у них вышло путем, но менты тормознули беглецов на товарной станции в ста километрах от зоны, когда парни забрались в телячий вагон. Одного грохнули на месте. Другого, раненого, взяли живым. Правда, он изошел кровью на обратной дороге в колонию. А вот третий… Ушел, и с концами.

Кум положил перед Цикой чистые листы и ручку, приказав письменно изложить свои показания и нарисовать план, где указано место расположения тайника. Обливаясь потом, будто целину пахал, Цика склонился над столом и стал водить пером по бумаге, стараясь писать разборчиво. Через полчаса, когда он закончил свой опус и нарисовал план, майор открыл дверцы железного шкафа, в котором хранился «конфискат», водка, сигареты с фильтром и другой дефицит, который офицеры отбирали у женщин, получивших трехдневные личные свидания с мужьями. Чего только бабы не перли на зону, пряча запрещенные к проносу предметы под юбками в интимных местах. Водка и самогон — это так, цветочки. Попадались спичечные коробки с канабисом и даже белый порошок.

Сергей Петрович слишком опытный, тертый жизнью мужик, чтобы составлять протоколы изъятия и поднимать большой кипеш. Конфискат оседал в его шкафу и в сейфе оперчасти, а потом шел на продажу. Нынче такие времена: деньги по зонам гуляют шальные. Глупо не подбирать то, что валяется под ногами и просится в карман.

Кум выложил на стол пару пачек индийского чая и трехлитровую резиновую грелку, наполненную крепким первачом. Цика радостно затряс головой. Сегодня вечерком он оприходует пару стаканов и заторчит, как в ступе пестик. Уляжется на железную койку с мягкой сеткой, в которую глубоко проваливается зад. И позовет в крошечную каморку при хлеборезке свою здешнюю жену, некоего Васю Гомельского, гопника и стукача. Угостит его и передаст пару добрых слов от кума.

— Спасибо, гражданин начальник, — Цика, задрав куртку, запихивал в штаны грелку с горючим, рассовывал по карманам чай.

— Не на чем.

— Тут еще такой базар вышел между авторитетами, — Цика замялся. — Типа у них полный голяк — ширнуться совсем нечем. То есть вообще ни грамма. Раскумариться хотят люди.

Авторитеты, подсевшие на иглу на воле, не отказываются от своих привычек и здесь. Тем лучше. Чугур понимающе кивнул.

— Через знакомых пусти парашу, что завтра, возможно, будет канабис. И кое-что покрепче. Пусть бабки готовят. А теперь иди, скоро мужики с промки вернуться.

Как только Цика испарился, кум, усевшись на свой трон, дважды перечитал его сочинение и внимательно изучил нацарапанную на листке схему. Хотелось вызвать к себе дежурного офицера и отдать команду: взять Кота прямо сейчас, когда он вместе с работягами возвращается в жилую зону и возле шлюза проходит шмон. Вытащить из строя и засунуть в кандей, а уж там… Чугур сжал литой кулак и стал разглядывать свои пальцы и тяжелое костистое запястье, заросшее мелким темным волосом.

Когда-то, еще в молодые годы, он служил рядовым контролером СИЗО, и среди коллег славился тем, что двумя ударами в корпус, не по лицу, а именно в корпус, мог выбить душу из подследственного. Одним ударом отправить оппонента на больничную койку. Раз — и шах. Раз, два — и в дамки. Интересно проверить: на что Чугур способен сейчас. Сможет он с двух ударов?

Бригада каменщиков, работающая на строительстве склада в производственной зоне, после обеда трудилась только три часа, а потом бугор объявил перекур, потому что сломалась бетономешалка. Электрик, вызванный на место из жилой зоны, сказал, что поломка несерьезная, накрылся рубильник, но раньше завтрашнего дня он все равно не управится.

Работяги вышли из здания на воздух во внутренний двор склада и до съема, официального конца рабочего дня, разбрелись кто куда. День выдался теплым, но ветренным.

Каменщик Константин Огородников по кличке Кот, Николай Шубин, работавший подсобным рабочим, и некто Петрухин разломали два старых ящика, разожгли костерок и устроились на траве за бетонными плитами. Кот нанизал на прутик кусочки хлеба, которыми разжился утром в столовке, и поджаривал их на огне. Шубин, растянувшись на земле, смолил самокрутку. А Петрухин, он же Петруха, куда-то исчез и вернулся с целлофановым мешком, который прятал в подвале склада. В мешке было килограмма полтора вяленого мяса.

Петруха, худой и длинный как жердь, присев на корточки у огня, доставал маленькие кусочки своего лакомства и, отправляя их в рот, медленно пережевывал, перетирал зубами, превращая в кашу. А потом глотал. Колька Шубин, докурив самокрутку, стал перечитывать письмо младшей сестры Дашки, полученное пару дней назад. Это послание он прочитал уже раз сто и теперь, кажется, учил наизусть.

— Кот, а у тебя есть какая-нибудь мечта? — спросил Колька, закончив с чтением. — Ну, сокровенная?

— У каждого тут есть мечта, — отозвался за Кота Петрухин. Он громко чавкал, пережевывая мясо. — Навострить отсюда лыжи.

— А кроме этого?

— Какая еще мечта? — усмехнулся Кот. — Мечта…

У него была мечта, близкая и вполне реальная, но делиться своими тайными мыслями ни с одним из зэков Костян не мог. Вокруг полно стукачей, и одно неосторожное слово может стать достоянием офицеров оперчасти. И даже самого Чугура. И тогда от его мечты останется кровавое пятно. Да и людям, с которыми Кот поделится своей идеей, придется несладко.

— Мне тут еще десять лет бомбить, — сказал Кот. — День живым прожить — уже хорошо. И проснуться так, чтобы башка была на плечах, а не в тумбочке валялась. Вот об этом все мысли.

— Ну, а если бы тебе амнистия выпала? — не отставал Колька.

— Тогда бы я мечтал… Даже не знаю. Угнать самый крутой кабриолет в Москве. Цвета мурена с движком в четыреста лошадей. И прокатить на нем самую красивую бабу, которую можно купить за деньги. С ветерком прокатить. Чтобы ни одна ментовская рожа не могла подобраться на расстояние километра.

— Мелко плаваешь, — усмехнулся Колька. — Мы вот с сестрой мечтали провернуть крупное дело. Одно, но очень крупное. Смыться из этой страны навсегда и купить свой остров в теплом море. Даже не остров — островок. Представь: белый песчаный пляж, пальмы, небо синее. И все это — твое. Включая тех птиц, что в небе летают.

— Тебе, Колька, мечтать в самый раз, — кивнул Кот. — Скоро ты с нашей дачи уезжаешь. Надыбаешь бабки. И пришлешь мне со своего острова цветную фотографию. Вся зона будет смотреть твою карточку и форменно от зависти припухать.

Шубин улыбнулся. Слухи о большой амнистии будоражили колонию почти полгода, распространились они задолго до того, как в Москве на самом верху было принято решение досрочно освободить из мест заключения лиц, не совершивших тяжких преступлений и преступлений против личности. Амнистия действительно должна вот-вот начаться, но коснулась она всего семерых человек из четырехтысячного контингента зоны. В том числе и Кольки Шубина. Он знал, что досиживает последние дни или, в крайнем случае, недели, но до сих пор не смел поверить в собственное счастье.

Вытащив из кармана куртки фотографию, завернутую в клок газеты и тонкий целлофановый пакет, Колька разглядывал ее так долго, будто увидел в первый раз. Карточка выцвела и потерлась на углах. Шубин редко показывал эту фотку, но сейчас особый случай, а Кот свой человек. Сейчас можно. Он подсел ближе к Коту, сунул ему карточку. На берегу реки стоит Колька, одетый в майку с иностранными надписями и светлые шорты. Рядом с ним стройная девчонка лет восемнадцати. На ней цветастый сарафан с узенькими бретельками, белокурые волосы развеваются на ветру.

— Невеста что ли? — спросил Кот.

— Сестра Дашка, — сказал Колька. — Ждет меня. Нас только двое: она и я. Родители давно погибли. Еще дядька есть, он нас воспитывал и вообще… Заботился, короче. Сейчас у него своя забегаловка на трассе. Наверное, хорошо зарабатывает. И сестра пишет, что все у них нормально. Скучают без меня.

— Недолго им скучать осталось.

— И вот еще посмотри, — Шубин протянул Коту сложенную вчетверо бумажку, вырезку из журнала. На ней — ружье для подводной охоты, гидрокостюм и акваланг: баллоны с кислородом, маска, трубки. — Эту штуку, в смысле, не ружье, акваланг, я уже купил. Как раз за два дня до того, как меня повязали, и купил. Специально в Москву ездил. В нашей дыре такие вещи не продаются, потому что никто не купит. Акваланг дома меня дожидается. Ты умеешь пользоваться этой штукой?

— Баловался как-то, — кивнул Кот. — Не самое мудреное дело. Надо только, чтобы маска плотно прилегала к телу. И еще, чтобы кислород свободно поступал.

— А я вот ни разу не попробовал, — сказал Колька. — Как думаешь, резина не потрескалась, все-таки два года пролежала?

— Если фирменная — не потрескалась.

— Мой акваланг — фирменный. Один из самых дорогих.

Кот снял с прутика поджаристые, пропахшие дымом кусочки хлеба. Угостил Кольку и сам стал жевать. Петруха неслышными шагами подошел к костру, вгляделся в карточку, усевшись рядом с Колькой, сказал:

— Ничего девка, гладкая. Но больно уж костлявая. И бюста в ней мало. Но мне нравятся женщины посолиднее, в теле. Чтобы было за что подержаться. К чему прижаться. Лежишь на ней, как на пуховой перине. И ни о чем плохом не вздыхаешь. Нет, я бы на такую не прыгнул.

— Дашка не та девчонка, которая позволяет таким уродам, как ты, на себя прыгать, — Колька завернул карточку в газету, а затем сунул в пакет и запрятал глубоко в карман куртки. — Ты сам доходной, вот тебе и нравятся толстые бабы. Чтобы бюст до пупа и жопа в три обхвата.

— А что это за баба, если у нее одни мослы? Недоразумение природы.

Петруха скорчил брезгливую рожу, сунул в рот кусочек мяса и стал работать челюстями. Во рту не хватало половины зубов, поэтому процесс шел медленно.

— Мне такая женщина нужна, чтобы, как говориться, за собой повела — громко чавкая, сказал Петруха. — Вот, помню, такой случай. Пас я одну бабу на вещевом рынке, по виду башливую. Сама в кофточке и джинсах. Кошелек толстый. Расплачивается с продавцом и сует портмоне в задний карман. Ну, думаю: моя. Шмель в очке, надо брать. И взял. Спокойно, без кипеша. Кожу сбросил в урну, бабки в карман, и с рынка. Вхожу в автобус, а там едет та самая баба. И к ней контролеры подваливают. А у нее ни копейки. Короче, я за нее штраф заплатил. А потом, раз случай такой выпал, ближе познакомились. Вечером я уже в ее постели оттягивался и…

— Хватит, блин, базара: все только бабы, постель, — оборвал Петруху Кот. — Постель, бабы…

Разговоры о женщинах на зоне — бесконечные. Стоит только начать трындеть на эту тему, и уже никто не остановится. Потому что у каждого есть своя история, даже десяток историй, даже сотня, чаще всего выдуманных, которыми не терпится поделиться.

Петрухе стало скучно, потому что слушать его не хотели, а про мечту никто не спрашивал, и так все об этом уже знали. Пятый месяц, как у Петрухи обнаружили туберкулез. Теперь он дожидался отправки в лечебно-исправительное учреждение, но дело оказалось долгим. Нужно было сформировать группу туберкулезников, составить этап и только потом ждать отправки. До звонка оставалось еще четыре года — перевод в колонию для туберкулезников — верный шанс остаться в живых.

Но быстрее загнешься, чем попадешь в ЛИУ. Поэтому приходилось надеяться на собственные силы, лечиться подручными средствами. А, как известно, первое лекарство — собачье мясо и бульон из него.

Десять дней назад Петрухе улыбнулась удача. На забор стройки каким-то образом проникла дворняга. Собака грязная, старая и жилистая, но довольно упитанная. Петруха набросился на нее сзади, повалив на землю, задушил куском проволоки. Освежевав свою добычу в подвале, он закопал шкуру и два дня самодельным ножом расфасовывал тушку на части. В отдельный мешок — мясо, в другой — кости. Мясо он закоптил на костре, а из костей варил что-то вроде бульона. Лекарство, кажется, помогало. Петруха чувствовал себя бодрее, а ночной кашель бил его не так сильно, как прежде.

Костян задумчиво смотрел на огонь и думал о том, что он, возможно, окажется на свободе раньше, чем Колька выйдет по своей амнистии. И уж точно раньше того времени, когда Петруху отправят этапом в ЛИУ. До свободы теперь, можно сказать, рукой подать.

К неожиданной новости о намеченном побеге Константина Огородникова начальник колонии полковник Анатолий Васильевич Ефимов отнесся с философским спокойствием. Он пробежал глазами рапорт кума и пришпиленное к нему заявление активиста-общественника Цики. Вздохнул, нахмурился и молвил:

— Что ж, как говориться, наше дело — держать, а их дело — бежать. Таков непреложный закон жизни.

Чугур кивнул головой, он не собирался переть супротив законов жизни, но хотелось разобраться, куда гнет хозяин. И откуда это показное, обидное для начальника оперативной части равнодушие, будто побеги из ИТК происходят чуть ли не ежедневно, будто им давно счет потерян.

— Я хотел отдать приказ немедленно отправить Огородникова в карцер, — сказал кум. — Но потом решил не пороть горячку. С этим всегда успеется. Потому как…

— Потому как придется проводить расследование собственными и привлеченными силами, — Ефимов начал загибать растопыренные пальцы. — Ставить в известность московское начальство, прокуратуру. Исписать тонну бумаги. А потом будет долгое следствие. Понаедет сюда лишнего народа. Как-никак ЧП. Состоится выездное заседание суда, прямо тут у нас, в клубе. И ради чего вся эта бодяга?

Кум только плечами пожал.

— Ну, накрутят пятилеточку этому Огородникову, — продолжил хозяин. — А нам с тобой на хрен этот геморрой? На кой нам свалился такой прибыток?

Чугур наконец понял ход мыслей начальника. Отпуск Ефимова начинается через две недели, но раз на зоне такие дела творятся, отдых придется отложить до окончания следствия, а то и до суда. Путевку в санаторий и уже купленные билеты на поезд сдать. Вместо того, чтобы балдеть на юге, нужно сидеть в этом прокуренном кабинете, строчить рапорты и объясниловки.

— Разрули ситуацию, Сережа, — голос Ефимова сделался бархатным. — Разрули, ну, как ты умеешь. Понимаешь, о чем я?

— Ясно, — Чугур отвечал не по уставу, но с Ефимовым, прослужившим в системе ГУИНа двадцать два года, их связывали не формальные, а давние товарищеские отношения, можно сказать, мужская дружба. — Следует оставить на промзоне возле тайника двух солдат и офицера. Пусть посидят в строительной бытовке без света. И дожидаются нашего беглеца. Мы не будем вмешиваться, когда этот черт перейдет запретку и перемахнет второй забор. А потом он наткнется на караул, совершающий неплановый профилактический обход промзоны. Огородников наверняка окажет сопротивление и будет убит при задержании.

— Конечно, — поспешил согласиться хозяин. — Он обязательно окажет сопротивление. Вооруженное сопротивление. Потому что в том ящике у него, рубль за сто даю, есть самодельный нож или заточка. Солдаты обязаны будут стрелять на поражение. Разумеется, после предупредительного выстрела в воздух.

— Все понял, — кивнул кум.

— Активисту, как там его… Объяви устную благодарность и прикажи держать язык за зубами. Во избежание потери. Потери языка.

— Уже сделано.

— Хорошо, — улыбнулся хозяин. — Кстати, Сережа, заходи вечерком ко мне домой. В шахматы сыграем. Мне из Москвы фильмы интересные привезли. «Грудастые лесбиянки» и еще чего-то в этом роде. Сильно эротическое.

— Сегодня никак, — замялся Чугур. — Дела. Личные.

— Правильно: личное превыше общественного. Опять к своей зазнобе поедешь? Предпочитаешь такие вещи смотреть не по видаку, в натуре? Понимаю. Если бы у меня такая баба была, я бы к ней каждый день катался. Но не судьба…

Ефимов горестно вздохнул, взял со стола рапорт кума и донесение активиста, порвал бумаги в лапшу и бросил в корзину. Вскоре Чугур покинул кабинет начальника, решив про себя, что хозяин, как всякий хороший шахматист, правильно просчитал все ходы и смотрит вперед, а не оглядывается назад. Проверки из ГУИНа, выездной суд и вся эта канитель ни к чему. А зэк, убитый при попытке побега, — дело житейское, из которого, если посмотреть под правильным углом, можно извлечь массу преимуществ.

Кум получит благодарность с занесением в личное дело и премию в размере месячного оклада. Ведь это именно он своим приказом ввел скрытное ночное патрулирование производственной зоны, проявил бдительность. Солдаты, пристрелившие Огородникова, тоже получат благодарности и трехнедельный отпуск на родину. А Ефимов поедет по путевке в Крым. И все довольны.

Глава третья

Димону Ошпаренному стоило немалого труда выйти на тверского авторитета Жору Кузьмина по кличке Гусь, имевшего какие-то связи с администрацией колонии, где мотал срок Кот. При содействии московских друзей встречу организовали в тихом пригородном ресторане, там, по проверенным данным, нет ни стукачей, ни прослушки.

Авторитетом оказался худосочный мужик лет тридцати с длинной шеей, по слухам, он не имел непогашенных судимостей и давно не вступал в открытые конфликты с законом. Гусь не пил водку, особо не жаловал блатной жаргон, одевался хорошо, даже изыскано, как богатый фраер, собравшийся на первое свидание. Он оставил охрану на улице, прошел в отдельный кабинет, тряхнув руку Димона, представился:

— Жора, тверской хулиган.

Приземлившись за сервированный столик, он съел крабовый салат, выпил французской минералки и, забыв о цели встречи, полчаса взахлеб говорил о футболе. Со стороны могло показаться, что они с Димоном знакомы целую вечность, поэтому все темы для разговоров давно исчерпаны, один футбол и остался. Гусь все куда-то тянул свою длинную шею, сморкался в шелковый платочек и складывал губы бантиком, будто хотел поцеловать бутылку. Димон не торопил собеседника и не направлял разговор. Гусь в курсе проблемы, задолго до их встречи он основательно прощупал московского гостя и наверняка что-то решил для себя еще до того, как перешагнул порог кабака. Решение положительное, иначе он не пришел бы сюда.

— У меня тоже есть проблемка, — Гусь перешел к делу неожиданно, оборвав футбольный монолог на полуслове. — На московской таможне завис мой груз, — он назвал адрес таможенного терминала. — Вышло что-то вроде пересортицы. В документах указано одно наименование товара, а по факту ввезли нечто совсем другое. Не хочу терять товар, это большая партия, в которую я капитально вложился. Не желаю, чтобы мне клеили «контрабанду». Нужно растаможить эту музыку с минимальными затратами. Груз не криминальный, иначе бы я не просил. Сантехника, плитка и всякая такая муйня. Я слышал краем уха, что у тебя есть завязки в этой конторе.

Димон ответил, что таможенный вопрос он утрясет за неделю. Гусь в свою очередь пообещал вывести нового московского друга на заместителя начальника колонии по режиму Сергея Петровича Чугура.

— Чугур, это погоняло у него такое?

— Натурально — фамилия.

— Повезло ему с фамилией.

— Этот хрен — главный человек в колонии. Как он скажет, так все и будет. А за реальные деньги Чугур сделает все, что хочешь, — сказал Гусь. — Прикинь. На этой зоне пыхтели мои парни. За полгода до выписки из санатория они совсем скисли. Ну, натурально без телок, без нормальной жратвы на стену полезли. Чугур организовал встречу прямо там. Барак для личных свиданий на четверо суток поступил в полное наше распоряжение. Контролеры перед нами на цирлах бегали, тарелки мыли и столы накрывали.

— Ты серьезно? — удивился Димон.

— Серьезней не бывает. Дело было зимой. Я приехал с пацанами, с классными телками и привез такое угощение, что все в осадок выпали. На дворе январь. Холод, стужа. А у нас свежая черешня, клубника в ящиках, шампунь «Мадам Клико», омары… Парни отвели душу. С тех пор с Чугуром у нас нормальные отношения. Он помогает греть братву, которая отдыхает в его санатории. С ним держит связь Вова Бритый. Он все устроит. Договорится о времени и месте вашей встречи. Как только…

— Понял, — кивнул Ошпаренный. — Как только я решу дела с таможней. Я буду торопиться.

— Только, друг, имей в виду, — Гусь вытянул шею. — Поосторожнее с этим Чугуром. Конечно, за бабки он родную мать удавит. Или жену в публичный дом продаст. Короче, сделает все, о чем попросишь. Но… Даже не знаю, как сказать. Помни, что это редкая сволочь. Тварь, каких свет не видел. Тем мужикам, кто парится в его доме отдыха без подогрева, не имеет лавэ, чтобы куму башлять, живется очень непросто. Про него рассказывают такие вещи…

Гусь помялся, не зная, продолжать или на этом закруглить разговор. Димон нетерпеливо постучал пальцами по столу.

— Говори, если начал.

— Он может забить человека до смерти только за то, что морда не понравилась. Он садист и мокрушник. Как я понял, ты хочешь сделать для своего кента доброе дело. Смотри, как бы наоборот не вышло. Если вы не договоритесь по деньгам или еще что… Твой друг может заживо сгнить в кандее. Или ему устроят производственную травму со смертельным исходом. Понимаешь?

— По деньгам мы договоримся, — сказал Димон.

— Ну, мое дело предупредить.

Теперь самое важное сказано, Димон крикнул официанта, седовласого величественного мужчину, похожего на английского лорда, велел принести десерт.

Пресс-конференция Николая Григорьевича Воскресенского, кандидата в мэры города, начиналась в десять утра. Дашка Шубина припарковала свою Хонду не на стоянке у предвыборного штаба, где уже приткнулось десятка полтора автомобилей, а в соседнем переулке. Она поднялась вверх, свернула за угол, остановилась возле витрины булочной и минуту разглядывала свое отражение в зеркальном стекле. Все путем. В строгом брючном костюме и кофточке с мелкими пуговичками она выглядит солидно, даже представительно. На носу очки с простыми стеклами, на плече кожаная бабья сумка, светлые Дашкины волосы не выбиваются из-под темного парика. В этом прикиде она выглядит старше своего возраста лет на пять, а то и на все десять.

У дверей трехэтажного особняка с колонами выставили пост охраны, трех мордоворотов в темных костюмах при галстуках. Парней, видимо, хорошо не проинструктировали, кого следует пускать на мероприятие, а кого заворачивать, поэтому процедура проверки документов занимала много времени. Дашка показала закатанное в пластик удостоверение корреспондента «Народной газеты», которое слепила себе за пару часов при помощи компьютера и принтера. Старший по группе свел брови на переносице. То ли название газеты ему не понравилось, то ли Дашкина физиономия.

— Чего это за газета такая? — спросил он. — Коммунистическая что ли?

— Независимая, — без запинки соврала Дашка. — А хоть бы и коммунистическая? Или вы собираетесь задушить демократию и свободу слова в отдельно взятом городе? Ну, когда придете к власти?

— Не-а, — помотал головой старший. Образ душителя свободы ему как-то не очень нравился. — Я просто спросил. И все. Аккредитация у вас есть?

— Есть, — Дашка вырвала из его руки липовое удостоверение, прошла в дверь, прошептав. — Кретин. Тупица.

В конференц-зале на сдвинутых в ряды стульях расселось десятка полтора газетных корреспондентов и радио журналистов, тут же торчали две телевизионные группы, доверенные лица кандидата в мэры и еще какие-то придурки, что вечно крутятся на таких тусовках. Дашка заняла место с краю, открыла блокнот, будто собралась что-то записывать и вытащила из футляра цифровой фотоаппарат.

Кандидат в мэры не опоздал ни на минуту. Пружинистой походкой прошелся по залу, сел за стол и постучал пальцем по микрофону. Воскресенского сопровождал начальник выборного штаба и два унылых хмыря, вроде как независимые наблюдатели. Поблагодарив журналистов за то, что нашли время для встречи, кандидат, не теряя ни минуты, приступил к делу: по бумажке прочитал какую-то байду. Дашка не вникала в смысл выступления: все кандидаты говорили примерно одно и то же. Уши завянут и отвалятся, если будешь слушать. Она сделала несколько снимков Воскресенского. И стала решать для себя задачу, простую только на первый взгляд: кто из кандидатов в мэры самый башливый и не жадный до денег.

На пост главы города баллотировалось восемь человек. Шестеро — это так, мелочь. Трескотни много, а кошельки тощие. Серьезных претендентов двое. Этот Воскресенский, кругленький и гладенький мужик с замашками министра. Приехал из центра, какие люди за ним стоят, кто тянет его за уши наверх и проплачивает избирательную кампанию, — черт не разберет. Воскресенский напирает на то, что благодаря своим связям на Старой площади он вытащит город из бедности, решит жилищный вопрос, создаст новые рабочие места и все такое прочее.

Его главный соперник — некто Илья Сергеевич Гринько, такой же гладенький и мордастый, начинал как мелкий лоточник, которого крышевали бандиты. Но потом украл банковский кредит и выбрался из грязи. Теперь в его жилетном кармане умещается полгорода со всеми торговыми структурами, чиновниками и прокурорами. С бандитами он расплевался, когда залез под ментовскую крышу. Гринько косит под своего парня, мол, я здешний, тут начинал, своими трудами пробился наверх из самых низов. И все обращения к избирателям начинает со слова «земляки». Вторую половину города он получит, когда станет мэром. Если станет…

Судя по опросам горожан, их голоса перепадут заезжему варягу, а не местному коммерсанту с сомнительным прошлым. Впрочем, перевес минимальный, исход выборов не берется предсказать самая авторитетная гадалка. Для Дашки не важно, кто из этих козлов пробьется в начальники. Когда приходит пора выборов мэра, можно заработать хорошие деньги, конечно, если у тебя мозги на месте. Деньги нужны до зарезу, а мозги у Дашки там, где им положено быть.

Журналисты стали задавать свои вопросы, а кандидат продолжал давать невыполнимые обещания. Для порядка Дашка тоже подняла руку и хохмы ради осведомилась, не собирается ли будущий мэр вырубать березовую рощу в центральном парке и строить на ее месте картонажную фабрику. Такие слухи якобы ходят по городу. Кандидат выкатил глаза, видно, что о березовой роще и картонажной фабрике он слыхом не слыхивал. Дашка сделала фотографию: кандидат с выпученными глазами. Хороший кадр.

— Ну, знаете ли, — Воскресенский покашлял в микрофон. — Меня можно упрекнуть во многом, но…

Оказалось, что Воскресенский двумя руками, двумя ногами и всем сердцем за экологию. Он не даст в обиду зеленого друга, старые деревья он не тронет, мало того, посадит новую рощу. Терпеливо дождалась окончания позорной говорильни, Дашка сделала еще несколько снимков кандидата в полный рост, когда тот встал из-за стола, протянул руку, чтобы помахать собравшимся, и направился к выходу. Но вдруг глянул на свои ботинки и остановился. Воскресенский присел на стул, наклонился и стал завязывать шнурок. На лбу вздулась синеватая жилка, лицо налилось кровью. Дашка сделала еще одну фотографию. Хороший снимок, просто на пять с плюсом.

Через полчаса Дашка сидела за столом у окна в неприбранной комнате коммунальной квартиры. Она разглядывала фотографии Воскресенского, выведенные на экран портативного компьютера, и жевала бутерброд с сыром. Снимки кандидата Гринько сделаны в его предвыборном штабе пару дней назад. Теперь, прямо сейчас, предстояло выбрать: кого из кандидатов она утопит в дерьме и с кого получит за это некоторую сумму наличными. Тянуть дальше нельзя, голосование через неделю. Выбор давался непросто. Дашка нервно покусывала губу и косилась на фотографию брата Кольки, пришпиленную к стене конторскими кнопками. Интересно, что бы посоветовал сейчас брат? Но именно сейчас Колька не мог ничего посоветовать. Дашка кинула взгляд на противоположную стену, где красовались предвыборные плакаты кандидатов в мэры Воскресенского и Гринько.

— Блин, все они одним миром мазаны, — сказала она вслух, обращаясь к фотографии брата. — Что один, что другой… Уроды. Правильно, Коля?

И подбросила кверху монетку. Выпало на решку. Значит, ее жертвой станет варяг. Она взяла толстый черный фломастер, поднялась со стула и, постояв минуту перед плакатом кандидата в мэры Воскресенского, перечеркнула его физиономию. Крест-накрест.

Встреча с Димона Ошпаренного и Сергея Петровича Чугура по иронии судьбы выпала на самый жаркий летний день, когда неизвестно куда исчезают птицы, плавится асфальт, а человеческие мозги превращаются в подгоревшую кашу. Над городским поселком палило полуденное солнце, центральная площадь, украшенная большой цветочной клумбой, садовыми скамейками, покрашенными в интимный розовый цвет, и круглой тумбой с расклеенными на ней афишами, оказалась совершенно пустой.

Димон Ошпаренный и Вова Бритый, оставив машины в дальнем переулке, спускавшемся к реке, завернули в пельменную «Витязь», откуда округа просматривалась из конца в конец. Пробили в кассе комплексный обед и квас, устроились за стоячим пластиковым столиком в углу и через пыльную витрину стали разглядывать залитое солнцем пространство площади. Духота в пельменной стояла почти нестерпимая, на кухне не тянула вытяжка, оттуда несло кислой капустой и перебродившим квасом. Под сводчатым потолком лениво перегоняли горячий воздух лопасти огромного вентилятора. Стоявшая на раздаче толстая баба в несвежем фартуке, кажется, должна была вот-вот бухнуться в обморок от теплового удара.

— Странно, он должен быть на месте, — сказал Вова Бритый, отгоняя от тарелки муху. — Чугур мужик точный, как швейцарские котлы.

— А нельзя на его мобильник звякнуть?

— Это никак, — тряхнул шевелюрой Бритый. — Строго запрещено.

Ошпаренный немного волновался. От сегодняшней встречи и разговора с кумом зависело слишком многое. Он поставил на подоконник тонкий кожаный портфель, с какими ходят мелкие клерки или институтские отличники, и взял в руку вилку.

— Может, с ним чего случилось?

— Случилось? — Бритый усмехнулся и покачал головой. — Это со мной может что-то случиться. Или с тобой. Этого кадра ты плохо знаешь. С такими, как Чугур, ничего не случается. Никогда. Такая уж порода.

Вова, мужик лет тридцати пяти с длинными каштановыми волосами и наколками по всему телу, засунул в рот пельмень и, не разжевывая, проглотил его. Есть ему не хотелось, но Бритый, имевший за плечами четыре лагерных ходки, по зэковской привычке не привык оставлять еду на тарелках. Даже когда кусок не лез в горло. Димон поправил на носу темные очки и глотнул из запотевшей кружки хлебного кваса, отдающего свежими дрожжами, с отвращением посмотрел на дымящиеся пельмени. Бритый, перехватив этот взгляд, улыбнулся.

— Что, не привык тереться в таких рыгаловках с тараканами?

— Правильно сказать: отвык, — поправил Димон.

Он разглядывал площадь, но ничего не происходило. Уличное движение замерло, редкие прохожие уходили с солнечной стороны, спеша укрыться в тени старых тополей, разросшихся возле клуба «Ударник». Чугур строго настрого запретил привозить московского гостя в жилой поселок при зоне. Там каждый человек на виду и на счету. Стоит только появиться чужаку, поселенцы, а среди них немало бывших зеков, отмотавших срок в колонии, стукнут в оперчасть. Дескать, так и так: за какой-то надобностью из столицы сюда залетел жирный гусь. Дежурный офицер пойдет на доклад к Чугуру, поставит его в известность о залетной пташке. Как после этого тайно организовать встречу и потолковать? Из соображений конспирации пришлось ехать сюда, в рабочий поселок, что в тридцати верстах от зоны.

Наконец из знойного марева соткалась фигура мужчины, одетого в мятые светлые брюки и простенькую клетчатую рубашку. Человек прошелся вдоль клумбы, присел на край скамейки, осторожно присел, будто боялся обжечь задницу. И, зыркая глазами по сторонам, стал обмахиваться газетой, как веером.

— Наш клиент. Нарисовался, — сказал Бритый. — На целый час опоздал, скот.

Сунув в пасть последний пельмень, вытер жирные губы салфеткой и заспешил к выходу. Он перешел на другую сторону улицы, присев на скамейку рядом с кумом, о чем-то заговорил с ним. Чугур молча кивал головой, потом показал пальцем куда-то в даль, поднялся и, скатав газету трубочкой, пошел прочь. Бритый, быстро переставляя ноги, вернулся обратным ходом.

— Порядок, — сказал он, отдышавшись. — Ждет тебя в сквере за детским садом. Прямо по улице первый поворот. Там забор из железных прутьев, калитка не заперта. Понял?

— Ясный хрен. Чего не понять? — Димон стряхнул крошки с лацканов светлого пиджака. — В садике.

— Только не забывай: кум только косит под простачка, — Бритый заговорил быстро. — А в натуре хватка у него, как у питбуля. Вгрызется в глотку и вырвет. Не задавай лишних вопросов и про себя много не говори. Он знает, что ты придешь просить за своего дружбана. Остальное обкашляйте на месте. Жду в машине.

Со скамейки на задах детского сада только что отчалили двое ханыг, оставив после себя стойкий сивушный дух и пустой стакан, висящий кверху дном на сломанной ветке сирени. Чугур настороженно исподлобья разглядывал собеседника, будто не ждал от встречи ничего хорошего. Пару минут назад он вежливо предложил Димону поднять руки и раздвинуть ноги, чтобы убедиться, при нем нет микрофона. Когда Димон выполнил унизительную просьбу, Чугур прошмонал его карманы. Своими твердыми, будто вырезанными из дерева пальцами, прощупал каждую складку одежды, убедился, что за воротом пиджака нет потайных карманов, к голени и предплечьям липкой лентой не прикреплен «жучок». Затем кум порылся в чужом портфеле и попросил Димона снять ботинки. Удовлетворенный результатом личного обыска, Чугур буркнул.

— Все в порядке. Ты уж извини, но тут дело такое. Сам должен понимать, случай особый. Чтобы без обид…

— Я понимаю, — кивнул Ошпаренный. — Все понимаю.

Чугур, оглянувшись по сторонам, уселся на скамейку. За этого московского фраерка поручились люди, которым кум доверял полностью, место для встречи он выбрал сам. По всему видать, а у Чугура взгляд профессиональный, наметанный, что Димон не из чекистов. Но осторожность еще никого не сгубила, напротив, многим хорошим людям жизнь спасла.

Ошпаренный сел рядом и кратко, не называя имени друга, изложил суть дела: в ИТУ парится один хороший человек. Позади три года зоны и год с лишним тюрьмы, когда шло предварительное следствие по делу и суд. И тянуть малому еще десятку с копейками, столько он не просидит, форменно врежет дуба от тоски или болезней. Димон хочет купить для кента свободу, он не постоит за ценой, потому что этот человек, можно сказать, лучший кореш, родная душа, ближе брата.

— Деньги не проблема, — еще раз повторил Димон. — Нужно только ваше слово. И все.

— Кому деньги не проблема, а кому наоборот, — сказал кум, не упускавший случая пожаловаться на бедность, и тут же приврал. — Я вот на встречу опоздал, потому что в «шестерке» бензофильтр засорился. Восьмой год машине. Вся ржавая, как последняя зараза. Хоть в металлолом сдавай.

— Машина — полбеды. Короче, если можно устроить мое дело…

— Устроить, — передразнил Чугур. — Устраивают детишек в институт по блату. Твоя просьба, сразу скажу, нереальная. Чистая фантастика и байда. Суди сам. Из колонии поверяльщики неделями не вылезают, потому как до Москвы всего три сотни верст. Им не надо в Магадан летать или в Инту поездом переться. Из Минюста, из ГУИНА… Шакалят, всю плешь продолбили. У меня за проволокой четыре тысячи двести зэка. Зона не то чтобы большая. Средняя. Но за каждого гаврика с меня спрашивают. И по шапке я первый получаю. Понял? Поэтому дело твое — кислое.

Димон, прикурив сигарету, угрюмо молчал. Он понимал, что кум сразу же не скажет «да». Но и слова «нет» тоже не произнесет, не за тем он пришел на стрелку. Чугур по привычке чесал ладонью шею, будто ее накусали комары.

— Но помочь человечку, конечно, можно, — кум угостился сигаретой Димона и пыхнул дымом. — Будет стоить денег. Не подумай, что все мне на карман пойдет, ни боже мой. В доле не я один. Потому как зона — это не мой личный огород. Сейчас твой дружбан на общих работах?

— На общих, — кивнул Димон.

— Ну, можно устроить его в библиотеку, книжки выдавать будет. Полная халява. Болтайся целыми днями по жилой зоне или в столовке харчуйся. Или вот, еще лучше, — помощником заведующего клубом. Тот вольняшка и большой либерал. Клуб — это курорт, а не зона. Сплошное удовольствие. На гитаре тренькай, козла забивай, свежие газетки сортируй.

— Нет, клуб не пойдет, — помотал головой Димон. — И библиотека тоже.

— Ну, тогда в медсанчасть, — пожал плечами Чугур, удивляясь привередливости молодого человека. Ему предлагают малину, а он фуфлом крутит. — Помощником фельдшера. Чистота и все такое. Если захворает — лекарства, усиленное питание. Можно даже ванную принять. Там настоящая чугунная ванная стоит, белая. У нас коновал хороший, из вольнонаемных. Это лучшее предложение, которое я могу сделать.

— Что в медсанчасти, что в клубе — это все равно зона, — ответил Димон. — А я хочу купить чуваку свободу.

Кум раздавил каблуком ботинка окурок, с досады плюнул на песок. То ли жара, то ли ослиная упертость этого фраера давит на психику. Но башка уже побаливает, в висках ломит. Самое время запить горечь, оставшуюся на душе после этого бестолкового базара, кружкой холодного пива. Да еще сто пятьдесят водки прицепить. Тогда полегчает.

— Нет, молодой человек, — сказал он. — Так не получится. Так не выйдет, дорогой. Будем считать, что этого разговора у нас не случилось. И с тобой мы не встречались. Если бы ты хотел своему другу помочь — меня послушал. А так…

Кум стал медленно подниматься со скамейки, но Димон крепко ухватил его за локоть.

— Постой, подожди минуту, — сказал он. — Вот чудак.

Димон снял очки с темными стеклами, важно, чтобы в эту минуту собеседник видел его глаза. Серо-голубые, не замутненные хитростью или темными мыслями.

— Вот взгляните.

Он расстегнул портфель, вытащил цветной каталог «Недвижимость за рубежом». Перевернул несколько страниц, показал куму цветную картинку. Двухэтажный отштукатуренный дом в колониальном стиле, покрашенный бледно желтой краской. Четырехскатная черепичная крыша, на втором этаже два балкона с чугунными коваными балясинами и перилами. Решетчатые ставни из массива дуба наглухо закрыты. Цоколь облицован природным камнем. Вдоль фасада украшения из резных полурозеток и многоцветных глазурованных плиток, высокое крыльцо, двухстворчатая деревянная дверь с медными кольцами вместо ручек.

— Недвижимость на Кипре — хорошее вложение денег, — сказал Димон. — За год цены растут на пятнадцать — двадцать процентов. Возьмем хотя бы этот домик. Вот тут внизу его цена, — он вытащил из кармана ручку, взял циферку в кружок. — Как видите, цена умеренная. Более чем умеренная. Если платить наличманом, а не через банк, — большая скидка. Я наводил справки. Дом полностью меблирован, в подвале своя прачечная, винный погребок, четырехместная джакузи. На втором этаже три спальни, бильярдная. Участок в четверть гектара находится на побережье. Два шага до моря. Но если лень таскаться к морю, сзади дома бассейн. Край вечного лета. Рай на земле. Как, нравится?

— Ничего, — кум, не отрываясь, смотрел на картинку, облизывая кончиком языка верхнюю губу. — Ничего себе.

— Вот и я говорю: ничего. Если покупаете недвижимость на Кипре, автоматом получаете вид на жительство. А вот цена, которую я плачу за свободу своего кореша.

Димон ткнул кончиком ручки в циферку, взятую в кружок, и рядом нарисовал другую циферку, свою.

— Как теперь? — спросил он. — Нормально? Денег хватит, чтобы купить хату. И ни о чем вздыхать до конца дней. Будем продолжать разговор?

Кум молча кивнул.

— Я сделал заявку на покупку этого дома. Месяц он не уйдет, будет вас дожидаться. С оформлением бумаг я помогу. С этим можно в один день успеть.

— Как фамилия твоего кента? — хриплым шепотом спросил кум.

— Огородников Константин Андреевич.

Чугур открыл рот и забыл его закрыть. За короткие секунды в голове пронесся ураган мыслей, появился калейдоскоп образов и картинок. Побег Кота, намеченный на следующую неделю. Жирная рожа активиста Цики, который в курсе всех дел. Лагерная жена Цики — гопник Вася Житомирский, он тоже знает слишком много. Супруга самого кума Антонина Ивановна, одетая в грязный фартук и рабочий халат, давно потерявший свой первоначальный цвет. Помешанная на накопительстве Антонина откармливает свиней на продажу и кладет на книжку каждый грош. От жены вечно воняет свиным навозом и болтанкой, смесью комбикорма с каким-то дерьмом, которым она кормит животных.

Наконец кум увидел свою любовницу Ирину Степановну, самую красивую женщину на десять ближайших населенных пунктов, на нее пялятся все мужики, только боятся близко подступиться. Они знают, что у кума тяжелая рука и нрав горячий. Впрочем, какие в округе мужики… Одно отребье, чмошники. Чугур увидел желтый особняк на берегу моря и себя самого в голубом бассейне. Он подплывает к бортику, где стоит поднос с прохладительными напитками и, не вылезая из воды, сосет пиво из горлышка. Ирина Степановна в шелковом бежевом шелковом халатике, открывающим ноги и высокую грудь, сидит в кресле качалке и глазами преданной собаки смотрит на своего благодетеля. Да, такую бабу не стыдно по заграницам повозить.

Все картинки перемешались, кум на секунду смежил веки, ожидая, когда закончится это наваждение. Вытер ладонью потный лоб.

— Значит так: деньги разделишь на четыре равные части, — прошептал он. — Одну часть переведешь на книжку Будариной Ирины Степановны. Рублями по курсу. Три книжки откроешь на предъявителя. Валютные счета. Встретимся на этом месте в это время через… Сколько времени нужно, чтобы собрать деньги?

— Деньги есть, — кивнул Димон. — Но нужно четыре дня, чтобы открыть счет, сделать банковскую проводку.

— Хорошо. В следующий вторник передашь мне книжки. В это же время на этом месте. А я скажу номер счета Будариной. Если не приедешь…

— Я буду на месте, — сказал Димон. — Без вопросов.

Он поднялся, застегнул портфель, положил на колени кума журнал «Недвижимость за рубежом», свою визитку и ушел.

Глава четвертая

Расставив на доске шахматные фигуры, Сергей Петрович Чугур сидел за круглым столом в горнице и сам с собой разыгрывал головоломку, напечатанную в газете. Согласно условиям, белые должны поставить черным мат в три хода. Чугур переставлял фигуры, комбинируя, делал обратные ходы, но задача, сначала показавшаяся простой, почему-то не решалась. Как ни крути, как ни двигай слона и коня, мат выходил только в четыре хода, а не в три. Сверившись с рисунком в газете, кум снова поставил фигуры на исходные позиции, сделал ход королевской пешкой, задумавшись, расстегнул верхнюю пуговицу форменной рубашки.

Обеденное время давно кончилось, надо выходить из дому, через поселок возвращаться на зону, в свой служебный кабинет. Но по давно устоявшейся привычке доводить начатое до логического конца, Чугур продолжал разыгрывать партию.

На залитом солнечным светом дворе жена кума Антонина Ивановна гонялась за свиньей Машкой, открывшей калитку в загоне. Свинья выбралась на двор и теперь носилась, как угорелая, убегая от хозяйки. На огород, отделенный от двора высоким сплошным забором, Машка выбраться не могла, на улицу ей тоже не попасть. Увидев как супруга, вооруженная прутиком, поскользнулась на свином дерьме и упала на траву, кум не смог сдержать вырвавшийся из груди смех. С трудом, кажется, готовая заплакать, Антонина Ивановна поднялась на ноги, одернула рабочий халат, испокон веку не знавший стирки, и, забыв про Машку, пошла к рукомойнику мыть грязные руки. Еще пять свиней наблюдали за немой сценой из своего загона.

— Вот сволочизм, — вслух сказал кум. — За этими шахматами мозги раком встанут.

Он поймал себя на том, что думает вовсе не о шахматах, совершенно о других вещах. Думает, на какой козе и с какого боку подъехать к начальнику колонии полковнику Ефимову. Без хозяина вопрос с Огородниковым утрясти трудно, и сам бог велел делиться, особенно с начальством. Но вот вопрос: сколько денег отслюнявить хозяину? Половину? Морда треснет. Четверть суммы? Тоже жирно выходит. Тогда сколько же? И как дать? Просто принести и положить на стол здоровую пачку баксов. И все сотенными. Или как-то по-другому?

Вчера кум встретился с Димоном в том самом месте, где условились в прошлый раз. Ошпаренный оставил три сберкнижки на предъявителя, на каждой равными частями обговоренная сумма. По деньгам чистая астрономия. Остальную четверть долга Димон перечислит на счет любовницы кума Ирины Будариной. Это случится в тот же день, когда Кот уже вольным человеком пройдет через вахту колонии. Еще пару недель можно спокойно подумать и решить, будет ли кум покупать желтый особняк на Кипре. Или захочет пустить деньги на другие нужды.

Как ни крути, дом за границей — это не старый сырой пятистенок из круглых бревен в жилом поселке при зоне строгого режима. Здесь соседи — алкашня, одни ханурики, все срока мотали. Жена привязана к своим свиньям, а куму, чтобы сыграть партию в шахматы, надо топать к начальнику зоны на другой конец поселка. Дом на Кипре надо брать, Димон обещал все оформить буквально за день. А дальше ясно: кум выйдет в отставку по выслуге лет, соберет чемодан, вместе с Иринкой Будариной прикупит в столице модного шмотья и возьмет два билета в один конец. Он уедет отсюда богатым человеком, еще к его деньгам надо прибавить ту сумму, довольно значительную, что скоплена за долгие годы службы в этой помойке строгого режима. Герметичный пакет с деньгами под полом у любовницы — это надежное место.

— И какой только гад придумывает эти задачки.

Он смахнул фигуры с доски, застегнул верхнюю пуговицу и поправил форменный галстук на резинке. Затем раскрыл офицерский планшет, в котором хранятся документы, вытащил и положил перед собой журнал «Недвижимость за рубежом», пошелестел страницами. Да, вот он желтенький особняк неподалеку от синего моря. Бассейн, джакузи, винный погреб… Набор этих слов, в какой последовательности их не произноси, возбуждал, будоражил воображение.

Чугур увидел себя в костюме аквалангиста, он, совершал погружение на глубину, его тело парило в голубой бездне, находилось где-то между песчаным дном и поверхностью моря. Если поднять голову, увидишь, как там, наверху, перекатываются мелкие волны, увидишь свет солнца. Гидрокостюм не стесняет движений, акваланг не тянет спину, в руке ружье для подводной охоты. Через стекло маски можно разглядеть силуэты экзотических рыбок, желтых, красных полосатых, названия которых кум не знал.

Там, на глубине теплого моря, не увидишь эти порочные скотские морды зэков, которые он по долгу службы должен созерцать изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год. Там нет паханов, сидящих на игле, нет их шестерок и быков. Нет офицеров оперчасти, отупевших от службы и беспросветной жизни. Нет хозяина зоны, от тоски попивающего горькую. Там нет жены Антонины в грязном халате. И свиньи Машки, вечно убегающей из загона, тоже нет.

Только кум и море. На эту тему он готов был написать стихотворение или поэму. Если бы умел писать стихи, а не рапорты и докладные записки.

Услышав скрип двери, Чугур закрыл журнал, порог переступила жена. Антонина Ивановна подошла к серванту и остановилась, тупо разглядывая фотографии, расставленные между чашек за стеклом, будто никогда их не видела. На фотках почти все семейство Чугура: сын и дочь, давно перебравшиеся в Москву. Сейчас Антонина, как всегда, заведет любимую пластинку и начнет гундосить, что осенью, когда зарежут свиней, можно будет отправить сыну денег. Заодно уж и мяса, и сала. А кум ответит, что этот здоровый бугай сам должен родителям помогать, а он только и ждет отцовской подачки. Но хрен дождется. Сын болтается там, в Москве, как кусок дерьма в проруби, с одной работы попрут за пьянство, на другую устроится. И нет этому конца.

Чтобы не заводить этот долгий беспредметный разговор, Чугур проворно влез в новый, шитый на заказ китель и поспешил выйти из дома. Он весело сбежал вниз по ступенькам крыльца, пнул сапогом под зад свинью Машку и вышел на улицу. Антонина Ивановна, отворив калитку, последовала за мужем, крикнула:

— Опять ночевать не придешь? У своей блудливой козы останешься?

Чугур обернулся. Если бы жена стояла рядом, наверняка получила увесистую пощечину. Но возвращаться лень.

— Угадала, останусь, — громко, чтобы все любопытные услышали, ответил он. Процедил сквозь зубы пару ругательств и зашагал дальше.

Сплетен и пересудов сельчан кум не боялся, плевать он хотел на эти разговоры. Здесь каждая собака давно знает, что кум, не стесняясь жены, открыто живет с продавщицей сельпо из соседнего поселка Ириной Будановой. Пусть языки чешут, кому это нравится. За любовь, даже позднюю любовь, еще никого к уголовной ответственности не привлекли. А другой ответственности кум не боялся.

В кабинет начальника колонии Чугур пришел не с пустыми руками. Он уже принял решение, продумал дальнейшие действия, теперь оставалось все грамотно исполнить. Для затравки он положил перед полковником Ефимовым сберкнижку на предъявителя и объяснил суть дела. Богатый бизнесмен из Москвы, по повадкам, бандит или порченый штымп, хлопочет об Огородникове. Кум дал предварительное согласие и готов все устроить тихо и незаметно, теперь слово за Ефимовым.

Хозяин долго мусолил пальцами книжку, трижды переспрашивал, нет ли тут какого подвоха, кидалова, уж очень деньги большие.

— Я все проверил, — терпеливо отвечал Чугур. — Деньги поступили на счет. Можно их обналичить, это без проблем. Только надо ехать в крупный город, хотя бы в Тверь. И такую сумму придется заказывать дней за десять.

Хозяин запер сберкнижку в сейфе, спрятал ключ во внутреннем кармане кителя, у самого сердца. Перед тем, как назвать фамилию Огородникова, кум немного помялся и сказал, что эта гнида достойна пули или пожизненного срока, но не воли. Тем не менее, счастливый билет выпадает именно ему.

Дальше пошло веселее. Кум положил перед Ефимовым личные дела заключенных, попавших под последнюю амнистию. Это зэки, не совершившие тяжких преступлений и преступлений против личности, малосрочники. На них висит всякая ерунда: мелкое мошенничество, кражи, порча имущества. На строгую зону они залетели, можно сказать, случайно. У каждого имелась непогашенная судимость или ходка не первая, значит, рецидивисты. Среди контингента колонии амнистированных набралось всего семеро душ. Остается решить, вместо кого из этих кадров выйдет на волю заключенный Константин Огородников.

— Очень кстати эта амнистия подоспела, — добавил Чугур. — Просто выручила нас. Такие деньги раз в жизни дают. Я все разбанковал поровну. Вам и себе. Две равные части. Мы сколько лет знаем друг друга…

— Сережа, давай без этой лирики, — физиономия хозяина оставалась напряженной. Дело не шуточное: можно враз разбогатеть, а можно и грязи наесться. — Если вместо этого Кота был другой зэк… Но этот сукин сын… И делюга у него серьезная. Двух сотрудников милиции завалил, в суде доказали одного. Всего трёшку оттянул.

— Я все устрою, — сказал кум.

— Только не торопись, Сережа, — хозяин покосился на сейф, где лежала книжка. — Не руби с плеча. Тут не семь, а все семьдесят раз отмерить надо. Кто из активистов навонял про побег Огородникова? Цика, кажется? Вот он — наша проблема. Кто еще знает?

— Его сожитель Васька Житомирский. Ну, тут я уже все продумал. С этого боку осложнений не будет. Сто процентов.

— Хорошо, — кивнул Ефимов. — Вот семь дел на тех, кто откидывается на следующей неделе. Кого предлагаешь?

— Вот хотя бы Феоктистов, — кум погладил лежавший на коленях планшет с журналом «Недвижимость за рубежом». — Голь перекатная. Ни кола, ни двора. Что в переводе на русский язык означает — импотент без жилплощади. Родственников не имеется. То есть мать — не установлена. Годовалого она подкинула его в дом малютки. Короче, этого черта никто искать не станет.

— Так, кто еще?

— Да тут бери любого — не ошибешься. Вот некий Сергей Телепнев. Сидит за поджог деревенского клуба. Парень с головой совсем не дружит. Отца не помнит, мать не вылезает из психушек. Это у них наследственное, — кум покрутил у виска указательным пальцем. — Из родственников — слепая тетка.

— Телепнев — подходит, — вдохновился Ефимов. — Мне он нравится, этот Телепнев. Слепая тетка… С головой не дружит… Этого бери на заметку. Первый кандидат. Лет ему сколько?

— Немного старше Кота. Сороковник без году.

— Хорошо, — повторил кум. — Очень хорошо. А еще кто?

— Вот Шубин Николай Сергеевич. Мошенничество. Родители погибли, когда ему исполнилось одиннадцать. Из родственников только младшая сестра Даша Шубина и дядька. Видно, родня не часто о нем вздыхает.

— Ладно, — махнул рукой хозяин. — Ты, Сережа, еще поработай с личными делами, сам подбери кандидата. Тщательно. И урегулируй все остальные вопросы. Ну, не мне тебя учить. Если возникнут малейшие осложнения, докладывай немедленно. Днем или ночью. Ладно, Сережа? Вопросы есть?

Вопросов у кума не было, поэтому он просто забрал дела и ушел в оперчасть, на свою половину административного здания. Он думал о том, что хозяину перепало много денег, слишком много. Но выбора нет, надо решать вопрос быстро.

Место, где разместился предвыборный штаб Ильи Сергеевича Гринько, находилось вдалеке от центра, на тихой улочке, застроенной старыми домами в купеческом стиле.

Недавно в этом единственном на всю округу кирпичном здании помещался клуб «Слава», принадлежавший камвольному комбинату, теперь клуб сменил хозяина. Кино здесь не крутили и танцульки не устраивали, вывеску сняли. Дашка Шубина, остановившись перед парадным подъездом, долго разглядывала свежие плакаты. На первом плане физиономия Гринько, сзади на фоне голубого неба высилась белая церковь с золотыми куполами. И надпись внизу: «Найди свою дорогу к храму». Неодобрительно покачав головой, Дашка вошла в дверь и сказала старику вахтеру, вставшему на пути, что ее фамилия Земцова. Она договаривалась о встрече с начальником предвыборного штаба Максимом Александровичем Парамоновым.

— Он занят сейчас, — сказал вахтер, заглянув в журнал регистраций и увидев там фамилию Земцовой. — Ведет разъяснительную беседу с агитаторами. Ну, которые на местах работают. По подъездам ходят, листовки раздают и плакаты клеят. Через полчаса, авось, закончит говорильню. Ты, девушка, подожди на втором этаже у двадцатой комнаты.

Дашка поднялась наверх по обшарпанной лестнице, прогулялась по длинному коридору, застеленному красной вытертой дорожкой и остановилась перед распахнутой дверью. В коридор долетал раскатистый басистый голос Парамонова. Она заглянула внутрь. За разнокалиберными столами и ученическими партами расселись десятка три баб и мужиков. Публика внимательно слушала начальника предвыборного штаба, бродившего по рядам.

— Помните, что вы представляете будущего мэра Илью Сергеевича Гринько, вы его лицо, плоть и кровь, — говорил мужик, оживленно жестикулируя. — Его девиз — найди свою дорогу к храму. Из этого слогана избиратель должен сделать несколько выводов. Первое: Гринько православный христианин, который обещает построить в городе две новых церкви. Вместо тех, что снесли большевики. Чтобы все желающие, в смысле, все верующие могли помолиться в удобное для них время. Второе. Возможно, самое главное — он свой местный бизнесмен. Понимаете — свой, местный. Не какой-то хрен, который свалился на нашу голову из самой Москвы. Гринько знает город, как свои пять. Знает нужды и чаяния людей. И все такое прочее тоже знает.

— А если кто из избирателей спросит о Воскресенском? — раздался вопрос с места. — Ну, что он за личность?

— Отвечайте коротко — какой-то проходимец. С темным прошлым. И никаких связей у него нет. В Москве проворовался. Теперь сюда воровать приехал. Понятно?

Дашка подумала, что если таким макаром промывать мозги агитаторам, то Гринько выборы обязательно проиграет. Она отошла к окну, присев на широкий подоконник, вытащила из сумки и раскрыла на середине детектив в бумажной обложке. Собрание закончилось минут через сорок. Парамонов в сопровождении агитаторов вышел в коридор. Его физиономия раскраснелась, по щекам катился пот, а мятый галстук напоминал половую тряпку. Дашка, растолкав агитаторов локтями, пробилась к начальнику штаба, подцепила его под локоть.

— Я та самая Земцова. Которая днем звонила.

Парамонов посмотрел на нее снизу вверх, наморщил лоб, вспоминая фамилию и базар по телефону.

— Да, да, — рассеяно сказал он. — Ты хотела какие-то там фотографии показать. Сказала, что они меня обязательно заинтересуют. Правильно?

— Совершенно верно, — Дашка потащила Парамонова дальше по коридору.

— Ну, давай их сюда.

— Фотографии интимные. Их нельзя смотреть при всех. Там я вместе с Воскресенским. Сами увидите.

Когда заинтригованный Парамонов запер дверь своего кабинета и занял место за рабочим столом, Дашка раскрыла сумочку и разложила перед ним четыре смонтированных фотографии, над которыми трудилась всю ночь, до первой зорьки.

На первой карточке Дашка стоит спиной к камере, из одежды на ней только полупрозрачные трусики и бюстгальтер. Воскресенский, мило улыбаясь, встал перед уже разобранной кроватью и пялит на Дашку выпученные глаза. Московский гость облачен в темный костюм и галстук. На втором снимке Дашка в пол-оборота к камере. Воскресенский уже присел на кровать, пиджака на нем нет, он тянет узел галстука, стараясь поскорее освободиться от одежды.

На третьей карточке Воскресенский уже скинул костюм, оставшись в майке с короткими рукавами. Он, сидя на постели, расшнуровывает ботинки, видимо очень торопится. Морда налилась краской, на лбу вздулась синяя жилка. Дашка стоит ближе к любовнику, готовая упасть в объятья сильного мужчины, как только он разденется. На последней карточке Воскресенский лежит на кровати, прикрывшись ватным одеялом, и протягивает руки к Дашке, мол, давай сюда, чего ты ждешь? С этой карточкой вышла накладка, Дашка, торопясь на работу в «Ветерок», не успела заретушировать ботинки Воскресенского. Они торчали из-под скомканного одеяла. Получилось, что кандидат залез в постель в обуви.

Парамонов долго пялился на снимки и наконец спросил:

— А почему на этом снимке он в ботинках? Как-то странно… В ботинках в постели…

— В то время у него грибок стопы развился, — Дашка уже придумала объяснение. — В бане инфекцию подцепил. И я его попросила обувь не снимать. Сама боялась заразиться этой гадостью. Я очень брезгливая.

— Понятно. Тебе сколько лет? — его голос дрогнул от волнения. До Парамонова наконец дошло, что за карточки попали ему в руки. Это же сто кило динамита, а не карточки.

— Восемнадцать будет, — соврала Дашка. — В конце года.

— Только будет, — кивнул Парамонов. — Это хорошо. Как ты сделала фотографии?

— Спрятала камеру в стенке, за посудой. Только объектив торчал. У фотоаппарата есть пульт дистанционного управления. Я стояла спиной к камере, там это видно. И пока он раздевался, нажимала кнопку. Все очень просто. Когда стала ложиться, бросила пульт под кровать.

— А снимков, где вы оба голяком у тебя нет?

— Он свет выключал. В темноте снимков не сделаешь. А что, эти плохие?

— Нормальные, — кивнул Парамонов. — Очень даже ничего. Где вы познакомились? И где вы встречались?

— Познакомились в гостинице «Светоч». Это еще во время его первого приезда в город. Там у меня подружка работает. Я как раз с ней разговаривала, стояли у стойки дежурного, а Воскресенский вниз по лестнице спускался. Положил на меня глаз. Это я сразу просекла. В смысле, просекла, что понравилась ему. Воскресенский от молоденьких балдеет. Ну, слово за слово. Пригласил меня в ресторан. А потом…

— Что «потом»? — Парамонов подался вперед. — Чего было потом?

— Ну, в гостинице он не хотел, — Дашка, играя смущение, опускала взгляд. — Там людей посторонних много, соглядатаев. Слухи поползут и все такое. Мы поехали в дом моей тетки. Она в отъезде была. Так у нас все и началось. А потом мне пришла идея в голову его сфотографировать. Так, на всякий случай. В жизни все бывает: так мама говорит. А я маму слушаю.

— Он тебе деньги давал?

— Ни копейки, — покачала головой Дашка. — Он только обещал, что когда станет мэром, меня не забудет. На такую работу устроит, где деньги можно лопатой грести. И в потолок плевать. Он все время повторял: ты держись за меня, не пропадешь. И еще спрашивал: у тебя мешки дома есть?

— Какие еще мешки? — насторожился Парамонов.

— Вот и я его тоже спрашивала, какие, мол, мешки. А он говорит: мешки, чтобы деньги в них складывать. Ты обязательно запасись, мешки тебе пригодятся. Такую я тебе работенку найду, что о мешках только и думать будешь. Столько денег привалит.

— Отлично, отлично, — Парамонов потер ладони, будто у него замерзли руки. — Просто чудно. А жениться он не обещал?

— Обещал. Сказал: как только изберут, со своей грымзой разведусь. И с тобой заяву подадим. Врал, конечно. Я понимала, что врал. Но все равно надеялась. А сейчас он перестал звонить. Избегает встреч. Бросает трубку, когда я набираю. Словом, обманул. Наверное, другую женщину нашел. То есть девочку. Дур вроде меня много.

Дашка всхлипнула и потерла кулаками сухие глаза.

— Не такая ты дура, раз фотографии сделала, — ответил Парамонов. — Сколько хочешь за свои карточки?

— Тридцать тысяч баксов, — потупив взгляд, ответила Дашка.

Последовало минутное молчание.

— Ну и аппетит у тебя, зверский какой-то, — Парамонов присвистнул и помрачнел, его лучистые глаза потухли. — Я думал, ты штукарь попросишь, не больше. Да, звериный аппетит, не человеческий. Тридцать штук, вот загнула. Все-таки ты дура.

— Неужели тридцать штукарей — это непомерная цена за кресло градоначальника? Ведь ваш шеф гарантированно становится мэром.

— Мой босс не любит переплачивать, — признался Парамонов. — Если товар можно купить за рубль, зачем платить сотню? Он ведь бизнесмен.

— Хорошо, тогда ничего не надо, — Дашка сгребла со стола фотографии и бросила их в сумочку. — Вы к храму сходите, когда этот храм Гринько построит. В чем лично я очень сомневаюсь. И там, на паперти, свой штукарь нищим отдайте.

— Слушай, а зачем тебе такие деньги? — Парамонов имел право распоряжаться некоторыми суммами из предвыборной кассы кандидата, но тридцать тысяч баксов… Это слишком круто, это не в его компетенции. — Ну, сама подумай? Куда в нашем городе — и с такими деньгами. Узнают рекитиры, наедут, отберут. Живой в землю зароют. Без гроба и без крышки.

— У меня не отберут, — сказала Дашка. — И не зароют. Вы меня плохо знаете.

— Все равно: тридцать тысяч — это нереально. Давай так: пять штук и расчет на месте.

— Мы с мамой живем очень бедно, — Дашка снова потерла глаза и шмыгнула носом, будто собиралась пустить слезу. Слеза никак не выходила. — Пять штук не спасут положения.

— Ладно, иди в коридор, закрой дверь. И жди, когда позову. Надо поговорить с начальством.

Дашка вырулила в коридор. Но далеко от двери не отошла. Она слышала, как Парамонов надрывается в телефонную трубку:

— Вот такой расклад, — кричал он, будто разговаривал с глухим. В голосе слышались гневные и презрительные нотки. — Настоящая сенсация, бомба. И когда эта бомба взорвется, от этого черта, в смысле, этого хрена Воскресенского и мокрого места не останется. Вылетит из города, как пробка из бутылки. На всю жизнь урок, да…

На минуту Парамонов замолчал, выслушивая слова своего начальника, затем снова заголосил:

— Вот же сука, — орал он, наливаясь гневом. — Наших девок несовершеннолетних конвертирует. Денег вагон обещает, хорошую работу. В Москве ему шалав мало. Сюда приперся. Да, да… Она хочет тридцать штук. Да, понимаю. Все понимаю. Сделаем. Как два пальца об асфальт. В лучшем виде.

Парамонов замолчал еще на пару минут, положил трубку и, выглянув в коридор, поманил Дашку пальцем. Снова усадил ее на стул и вздохнул.

— Короче, ситуация следующая. Фотографии — это так… Только половина работы. Сейчас босс договаривается с телевизионщиками с местного канала. Надо сделать сюжет в одну программу. Тут нужны высокие связи и бабки немереные, поэтому Гринько этим и занимается. Телевизионщики тоже ломят нереальные деньги. Сейчас шеф сюда перезвонит и скажет, как успехи. Если с этими придурками не получится, могу заплатить за карточки два штукаря.

— А если получится?

— Тогда пешка проходит в дамки, — улыбнулся Парамонов. — Получишь двадцать штук наликом. Десять штук прямо сейчас — аванс. Остальное — когда сделаем интервью для телевидения.

— Только не двадцать, а тридцать.

— И почему ты такая упертая?

Парамонов подскочил, будто в зад ткнули горячей кочергой.

— Ладно, пусть будет двадцать пять. И ни копейкой больше. Это не подлежит обсуждению. Даже заикаться не смей… Короче так. Ты расскажешь перед камерой все, что рассказала мне. Как вы познакомились. Как он тебе денег обещал, то есть хорошее трудоустройство, если ты с ним ляжешь. А ты удовлетворяла все желания этого похотливого кота. Все его извращенные сексуальные фантазии. А фантазии у него — исключительно извращенные. Запомни это слово. Тебе было противно с ним спать, все это делать для него, но вы с матерью живете в бедности. Главное — мать сильно болеет. До могилы один шаг.

— Она не болеет, — возразила Дашка, чтобы позлить Парамонова.

— Да какая хрен разница, болеет она или нет, — взвился он. — Сегодня не болеет. А завтра, глядишь, сляжет. И больше не встанет. Это не имеет значения. Ты скажешь перед камерой, что он тебя понуждал, а ты позарилась на деньги. Потому что не видела выхода, тебе надо было выхаживать больную мать. А Воскресенский, сука такая, этим воспользовался. Побольше интима, живописных подробностей. Чтобы люди от экранов не могли оторваться. Такие штуки, сексуальные гнусности, публике нравятся. Усекла?

— Усекла, — кивнула Дашка. — Только одно условие. Принципиальное. Вы меня слушаете?

— Слушаю, говори.

— Говорить я буду, когда повернусь к объективу спиной. Лады?

— Это еще почему?

— Догадайтесь с трех раз. Мне тут жить. А после этой передачи никакой жизни не станет. Сплошное мучение.

— Ладно, — Парамонова так захватила сама идея телевизионной программы, что он готов был идти на уступки. — Покажем по телеку твои фотографии. И скажем, что у нас есть множество других снимков, порнографического характера. Никто проверять не станет. Но показать все эти карточки до единой по телевизору мы не можем. С силу морально-нравственных соображений. У экранов могут находиться дети и подростки. А извращения Воскресенского — это даже не для взрослых. Это настоящая патология сексуального маньяка. Так ведущий программы и скажет. Как тебе идея?

— Ничего. На три с минусом тянет.

— А по-моему, просто гениальная. Если не сказать больше. Главное — это соус, под которым подают горячее блюдо.

— Вам виднее, — согласилась Дашка. — В смысле, под каким соусом что подавать.

— Слушай, такой интимный вопрос, — Парамонов завертелся в кресле. — Ну, если тебе не хочется, можешь не отвечать. Но ты знай: все между нами. Информация из этих стен никуда не выйдет. Короче, ходят слухи, грязные слухи… Ну, что Воскресенский — еврей.

Он снова завертелся в кресле. По физиономии Парамонова можно легко догадаться, что эти слухи он сам и распускает.

— Ну же, я слушаю, — поторопила Дашка.

— Вот я у тебя и хотел узнать. Ты ведь должна быть в курсе раз с ним, — Парамонов пощелкал пальцами, мучительно подбирая нужное слово, не матерное. — Ну, раз ты состояла с ним в близких отношениях. Вопрос такой: Воскресенский обрезанный? Крайняя плоть у него на члене есть? Или как?

— Есть, точно есть, — Дашке очень хотелось испортить Максиму Александровичу настроение, и, кажется, она своего добилась. — Сто процентов, плоть у него на месте.

Помрачнев, как туча, Парамонов еще покрутился в кресле.

— Вот, значит, как, — он поскреб плешь пальцами и сделал вывод. — Ну, чтобы стать евреем, не обязательно член обрезать. Или в синагогу ходить. Это от рождения. Ведь правильно?

— Не совсем, — покачала головой Дашка. — Это скорее вопрос веры. А фамилия у него русская.

— Фамилия… Брось. С этими фамилиями черт ногу сломит. На Руси паспортизация проводилась в одна тысяча восемьсот семидесятом году. А как проводилась? Вызывает урядник еврея и спрашивает: какой храм рядом с твоим домом? Еврей отвечает: храм Воскресенья господня и храм Козьмы и Демьяна. А урядник ему: вот будешь ты, жидовская морда, по паспорту Воскресенский или Космодемьянский. Так-то… А ты говоришь: фамилия.

— Я ничего не говорю, — сказала Дашка. — Это вы говорите.

— Ну, да, — Парамонов постучал пальцами по столешнице. Начальнику штаба хотелось узнать все детали интимных встреч, на языке вертелась сотня вопросов. — Слушай, между нами… Как он в постели?

— Нормальный мужик, — Дашка подняла кверху большой палец. — Вот такой.

— Да? Правда? — вконец расстроился Парамонов. — Впрочем… Впрочем, тебе просто не с кем сравнивать. Сексуальный опыт у тебя — минимальный. Ты настоящих мужиков только в кино видела. Я по образованию психолог, отличный физиономист. А на морде этого Воскресенского написано, что у него встает раз в полгода. Да и то когда он горсть «виагры» проглотит.

— Я не знаю, что он там глотает, только с потенцией у него — порядок.

— Хрен с ним, — сказал Парамонов. — И с его потенций. Ты ведь понимаешь, зачем он приперся сюда. Ему нужен трамплин, чтобы подняться наверх. Раз ты мэр города, — можешь рассчитывать на губернаторское кресло. А с той позиции он еще выше залезет.

— И пусть лезет, — пожала плечами Дашка. — Мне по барабану.

— А наш кандидат, между прочим, обещает построить в городе два православных храма, — в запальчивости выпалил Парамонов, на минуту забыв, что он не перед агитаторами речь толкает. — Не один — два. На свои бабки, между прочим. Ладно, черт с ними, с этими храмами… Пропади они пропадом. Сейчас не до этого. Задала ты мне задачку.

Парамонов схватил трубку зазвонившего телефона. Крепко прижал ее к уху. А Дашке сделал знак рукой, мол, в коридор не ходи. Оставайся тут. Пару минут Парамонов выслушивал хозяина и даже в приливе усердия нарисовал пару козявок на листке перекидного календаря.

— Да, все понял, Илья Сергеевич. Все ясно. В таком плане… В таком разрезе… Будет сделано.

Он бухнул трубку и посмотрел на Дашку. В глазах Парамонова снова загорелись огоньки.

— Все на мази, — выпалил он. — Телевизионщики приедут через час прямо сюда. Передачу выпустят в эфир уже в четверг. Все запишем на камеру. Двадцать пять штукарей получишь сразу после окончания интервью. Гринько сегодня добрый. В настроении.

— Деньги — перед началом интервью, — уперлась Дашка. — А то знаю я вас, мужиков. Уже обожглась на Воскресенском. Обещать горазды, а дойдет до расчета, выяснится, что деньги в банке. А банк закрыт. И ключ потерян. И так далее.

— А ты девка не промах, — похвалил Парамонов. — Далеко пойдешь. Если не остановят. Компетентные органы.

— Вы с Гринько тоже далеко пойдете, — не осталась в долгу Дашка. — В Воркуту или еще дальше.

— Не каркай.

Теперь настроение Парамонова ничто не могло омрачить. Он вышел из комнаты, пообещав вернуться через пять минут. Вернулся через десять. Запер дверь на ключ и положил перед Дашкой целлофановый пакет с зелеными бумажками. Две толстые пачки, стянутые резинками. И одна пачка потоньше.

— Считай, — сказал он. — Должно быть ровно двадцать пять.

Дашка вышла из здания бывшего клуба, когда на небе зажглись первые звезды. Интервью получилось гладкое, с живописными подробностями, которые всегда интересуют телезрителей. Дашке удалось выдавить из себя несколько мелких слезинок и несколько раз натурально всхлипнуть.

Она остановилась на перекрестке, ожидая, когда проедут машины. Что ж, этого кандидата она выдоила. Двадцать пять штук, как ни крути, это деньги. Теперь остается… Остается выдоить другого кандидата. Почему бы и нет? Если крючок проглотила одна рыбка, его проглотит и другая.

А то как-то несправедливо получается. Воскресенский весь в дерьме. Он сексуальный извращенец и растлитель неопытных девочек. Подонок высшей пробы. А Гринько — весь в белом. Только крылья ему приделать, и полетит он храмы строить. Нет, как бы не так.

Глава пятая

Вечером, за полтора часа до отбоя, в барак из оперчасти прибежал зэк по имени Иван Хмара и шепнул на ухо Коту, что его срочно вызывает кум, на сборы две минуты.

Хмара, состоявший на побегушках при дежурном офицере, как всегда, приносил самые недобрые известия. Сердце Кота провалилось в пятки, потом снова встало на место, но забухало, как кузнечный молот. Он поднялся с нижней шконки, надел на голову пидорку и молча последовал за Хмарой. Спиной Кот чувствовал взгляды зэков, а стоявший в дверях Толик Сафонов, по кличке Вобла, сочувственно покачал головой. Мол, ничего хорошего, Кот, не жди, разговор с кумом может закончиться койкой в медсанчасти или карцером. В лучшем случае, если Чугур в добром расположении духа, распишут твою морду под Хохлому, с тем и отпустят.

Кот, сжав кулаки в карманах куртки, шагал за Хмарой сначала между бараков, потом вдоль загородки из колючей проволоки и гадал про себя, как ляжет фишка. Кто мог стукнуть Чугуру о побеге, задуманном Котом? Об этом мероприятии знал единственный человек, кореш Кота Петька Елагин по кличке Мирон. Именно он помог Коту достать самодельные кусачки, кое-что из вещей и продуктов, он же устроил на промзоне тайник, где спрятаны деньги и липовая ксива. Но Мирон, отбухав шестилетний срок до звонка, вышел свободным человеком ровно две недели назад. Значит, Мирон отпадает.

— Шевели поршнями, — Хмара оглядывался назад и делал страшные глаза. — Хрена ты плетешься? Начальство ждать не любит.

— Шевелю, блин, — отозвался Кот. — Я ведь, в отличие от тебя, не возле столовки целый день болтался. Кирпичи ворочал.

— Ты бы не вякал лишнего, — снова обернулся Хмара, на его сытой морде играла кривая ухмылочка. На зоне не так уж много развлечений, но сегодня вечером, возможно Хмара станет свидетелем того, как конвоиры и лично Чугур будут обрабатывать Кота. — Наверное, садильник-то играет? Перед встречей с кумом? То-то, братан…

— Я тебе не братан, — Кот хотел добавить крепкое словцо, но неподалеку, за колючкой молчаливо стоял старлей. Он поводил ушами, как лошадь, словно хотел уловить смысл разговора. Костян понизил голос и добавил. — Кто тебе братан, я в другое время скажу. Один на один.

— Скажешь, — продолжал усмехаться Хмара. — Если кум не снимет с тебя мерку для соснового макинтоша. Все скажешь.

Кот постарался взять себя в руки и успокоиться. Если бы кум знал о запланированном побеге, в барак явился бы не парашный активист Хмара, пришел бы офицер с двумя-тремя срочниками, вооруженными автоматами. Еще в бараке на Кота надели бы стальные браслеты, приложили прикладами по шее и торсу, поволокли в кандей, как последнюю падлу. Может, все и обойдется. Может, не так страшен черт…

Кот не успел додумать мысль — при входе в административный корпус офицер заставил его встать к стене и расставить в стороны ноги и руки, раздвинуть пальцы. Процедура личного обыска повторилась на втором этаже, перед кабинетом Чугура. А дальше события развивались в самом неожиданном направлении.

— Таких парней, как ты, у меня много, — сказал Чугур, выслушав рапорт заключенного и предложив ему присесть на табурет. — До всех руки не доходят. То есть не руки…

Чугур запутался в словах, глянул на свои тяжелые кулаки и на минуту замолчал. Собираясь с мыслями, прикурил сигарету.

— А я обязан охватить каждого, — продолжил он. — Потолковать, узнать, чем живет человек, чем дышит, о чем думает. Ну, провести воспитательную беседу. На нашем языке — профилактическое мероприятие. Понимаешь?

Кот кивнул, мол, все понимает, и подумал, что все профилактические мероприятия, который проводил кум, до сей поры ограничивались БУРом, зуботычинами перед строем, отборной матерщиной и плевками в лицо. Неужели пришел черед по душам разговаривать? Как-то не верится.

— Не в том смысле, чтобы привлекать заключенного к сотрудничеству с администрацией, — кум, задрав голову, посмотрел на портрет главного чекиста всех времен и народов Дзержинского. — А в том смысле, чтобы лучше знать свой контингент. По мне так: хочешь сотрудничать — давай. А если тебе это впадлу, значит, и мне такой активист без нужды. Понимаешь?

— Понимаю, — снова кивнул Кот, хотя ничего не понимал. — То есть стараюсь понять, гражданин начальник.

— Тебе сколько осталось? — спросил кум, хорошо знавший ответ на свой вопрос. — Пятилетка?

— Две пятилетки, гражданин начальник, — отозвался Кот. — С хвостиком.

— Вот видишь, нам еще долго с тобой по эту сторону забора куковать, — кум улыбнулся какой-то странной загадочной улыбкой, обнажив ровные крепкие зубы. Кажется, контакт налаживался. Этот Кот хоть и последняя сволочь, но с головой у него все в порядке, суть иносказаний начальника он должен понять. — Десять весен, десять зим… Это много. И статьи у тебя такие, что под амнистию их никак не подведешь. Нужно быть терпеливым человеком, чтобы дождаться звонка. Ты кури, Константин Андреевич.

Кум положил на край стола открытую пачку «Явы» и зажигалку. Коту хотелось дернуть хотя бы две затяжки настоящей сигареты с фильтром, но он отрицательно помотал головой. Сучьи дела всегда начинаются с малости. Начальник сигареткой угостит, потом пачку чая сунет… И пошло, и поехало.

— Спасибо, стараюсь бросить.

— Ну, как знаешь, Константин, — кум, откинувшись на спинку кресла, пустил струю табачного дыма и мечтательно посмотрел потолок. — Я в твои годы служил на строгой зоне под Интой. Вот там, едва снег растает, начинались побеги. Бывало так, что человеку два-три месяца до конца срока, а он к зеленому прокурору бежит. Тоска смертная заедала людей. А тут весна, солнышко, последний разум люди теряли. Там края северные, сколько не бегай, конец один — пуля. Как правило, живыми зэков, ну, если поймают недалеко от зоны, живыми их не брали.

— Это почему так? — решился на вопрос Кот.

— С живыми мороки много. Писанина, следствие, суд… А с мертвыми, сам понимаешь… Неглубокая яма на кладбище при зоне и табличка с номером вместо имени. Вот и вся канитель. Ну, коли уж зашел об этом разговор, скажу: кое-кому из осужденных кажется, что наша зона не так далеко от столицы, отсюда есть шанс намылить лыжи. Потому как до железки недалеко. И автомобильные дороги — вот они. Но на самом деле, — шиш. Ты уж поверь моему опыту. Такие номера не проходят. И не пройдут.

Закончив монолог, кум раздавил окурок в пепельнице. Кот смотрел в темный угол кабинета, внешне он казался спокойным, ни один мускул на лице не дрогнул, но можно догадаться, какая буря бушует в его душе.

— А тебя шальные мыли не посещают? — прищурился кум. — Всякая белиберда в голову не лезет?

— Никак нет, гражданин начальник, — ровным голосом ответил Кот. — На работе запарка. Мы под крышу склад подводим. Тут уж не до мыслей. Устаешь так, что лишь бы до койки доползти.

— Это хорошо, — обрадовался кум. — Хорошо, что нет шальных мыслей. А если и придет в голову блажь, ты гони ее прочь. Потому что, еще раз повторяю, шансов на удачный побег — никаких.

Кум выдержал долгую паузу. Огородников должен правильно понять его предупреждение, сделать выводы. Побег отменяется — и на этом точка.

— Я знаю, что ты тянешь план, — сказал кум. — Нарушений режима нет. Короче, молодец. Ты набираешься опыта. И уже знаешь, откуда хрен растет. А я думаю — как тебя поощрить. Ну, это уж моя забота. Найду возможность.

— Спасибо, гражданин начальник, — пробормотал Кот.

— Но молодость в твоей заднице еще играет. Поэтому как не все здешние порядки ты усвоил. Иногда думаешь — этот человек враг. А он друг. И наоборот. А ты ни о чем не должен думать, а просто зарубить на носу, что все здешние обитатели — волки. И ни с кем, ни с одним из них, нельзя вести откровенные разговоры. Делиться мыслями, планами. Потому что именно сейчас такое время, такой момент, что лишнее слово может твою жизнь погубить. Вот так. Делай выводы, Константин.

Чугур хорошо понимал, что Коту надолго задерживаться в оперчасти никак нельзя. Завтра по отряду пойдут разговоры: Костяна удостоил личной аудиенции сам кум. Огородников вернулся в барак спокойный и довольный, после душевного разговора не осталось ни царапины, нет даже штемпеля под глазом. Придется отвечать на разные вопросы: о чем они базарили, какие вопросы задавал начальник, не предлагал ли сотрудничество с администрацией? А если предлагал, что ответил Кот? Отказался? И кум его не тронул, не дал волю рукам? Странно… Даже очень странно…

— Ты свободен, Огородников.

Когда Кот поднялся на ноги, Кум проворно вскочил со своего неудобного кресла, остановил заключенного на пороге кабинета, положил руку на плечо и перешел на интимный шепот.

— У тебя все же есть один хороший друг. Не здесь, в Москве. И он очень за тебя просил. Если будешь умником, две пятилетки мотать не придется.

И подтолкнул Кота ладонью в спину.

Оказавшись за пределами административного корпуса, Костян неторопливо побрел к дальнему бараку. Отбой еще не объявляли. На конце столба, врытого возле клуба, надрывался матюгальник. Передавали какую-то знакомую песню, но Кот не мог разобрать слов. Он оступился на камне, едва не упал. Кот чувствовал слабость в ногах и шум в голове, будто только что на голодный желудок врезал стакан спиртяги и даже не подавился коркой хлеба. Чтобы собраться с мыслями, он остановился, поднял голову кверху. В темном небе увидел мелкую россыпь звезд и оранжевые сигнальные огни самолета, летевшего к Москве. Кажется, свобода никогда не была так близка. Только протяни руку и ухватишь ее за шкирку.

Он присел на скамейку под матюгальником, вытащил из кармана гнутый окурок и чиркнул спичкой. У клуба курить строго запрещено, это нарушение режима, и можно запросто угодить в кандей, но Кот уже забыл обо все на свете. Он жадно затянулся, закрыл глаза от удовольствия. Московский друг. Димон Ошпаренный. Кот выплюнул окурок и раздавил его башмаком.

— Свобода, — сказал он вслух. — Бля, свобода…

После отбоя Чугур не собирался уходить домой, потому что еще оставались важные дела, которые нельзя было откладывать ни на день, ни на час. Стоя у окна, кум разглядывал спящую зону. Запертые на ночь бараки почти не видны в темноте, освещенной оставалась лишь запретка между двумя заборами, еще на столбе возле клуба горела одинокая лампочка в жестяном колпаке. Из-за заборов слышен лай овчарок, по подоконнику стучит неожиданно зарядивший дождик. Кум думал о том, что сегодняшней ночью, когда на зоне должно случиться двойное убийство, жестокое дикое убийство, этот дождик — как подарок бога.

Завтра будет трудный день. Чуть свет на кухне найдут два порезанных и оскопленных трупа. Но по следу убийцы нельзя будет пустить служебную собаку, потому что следов нет, дождик все смыл. Зэков не выпустят на работу в производственную зону, в бараках устроят большой шмон. По лагерю, как дурная болезнь, распространятся сплетни, одна нелепее и страшнее другой. К обеду, не раньше, из района приедут прокурорские чины и судебный эксперт. А Чугур примет в поисках убийц или убийцы самое деятельное участие.

На столе звякнул телефонный аппарат. Кум снял трубку.

— Заключенный Бурмистров доставлен, товарищ майор, — сказал лейтенант Рябинин, дежуривший в подвале оперчасти. — Будут распоряжения?

— Пусть подождет в коридоре, — ответил кум. — Уже спускаюсь.

Кум пару минут постоял у стола, разглядывая шахматные фигуры, расставленные на доске. Мат в три хода… Шахматная го�